Текст книги "Прикосновение"
Автор книги: Колин Маккалоу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
– Сначала посмотрим, как поживает наш малыш, а потом обо всем поговорим. – Врач перешел к изножью кровати и жестом велел Яшме и Жемчужине откинуть одеяло. – Я – последователь Листера[3]3
Листер, Джозеф (1827–1912) – английский хирург, основоположник антисептики.
[Закрыть], – весело объяснял он, привычно совершая осмотр, – так что к вони карболки вам придется привыкнуть. Потерпите, запах выветрится только после родов.
Закончив осмотр, он сел на прежнее место.
– Головка переместилась, воды могут отойти с минуты на минуту. – Его голос изменился, посерьезнел. – Элизабет, я хочу заранее объяснить, что произойдет дальше, потому что во время родов вам будет не до объяснений. Вы слышали, как я сообщил вашему мужу: если у вас начнутся судороги, если вероятность, что вы не выживете. Как правило, в такие минуты важные решения принимают мужья, но я по опыту знаю: мужчины редко отваживаются на такое, пока я не заверю, что в точности выполняю пожелания жен. – Он прокашлялся. – Недавно было опубликовано несколько статей о применении сульфата магния при эклампсии. Предупреждаю, эта методика еще не прошла проверку.
– А что такое сульфат магния? – спросила Элизабет.
– Сравнительно безвредная соль.
– Как ее применяют? Мне надо ее выпить?
– Нет, вы ничего не сможете проглотить. Соль назначают в виде парентеральных инъекций – то есть вводят в брюшную полость через длинную иглу. В брюшной полости сульфат магния смешивается с жидкостями организма и быстро попадает в кровь. Надеюсь, когда-нибудь такие иглы станут настолько тонкими, что можно будет вводить их прямо в вену, – задумчиво добавил он. – Разумеется, мнение вашего мужа я тоже выясню, но сначала мне хотелось узнать, как относитесь к этому вы. На карту поставлена ваша жизнь и жизнь ребенка. Вижу, у вас наблюдаются признаки упадка душевных сил – предвестники неврастении. Можно мне в случае необходимости сделать вам инъекцию сульфата магния?
– Да, – не колеблясь ответила Элизабет.
– Превосходно! Тогда подождем, посмотрим, что будет дальше. – Врач ласково пожал пациентке руку. – Крепитесь, Элизабет. Ребенок, кажется, сильный и здоровый. И вы должны быть сильной. А теперь, если не возражаете, я познакомлю вас с моей женой. Она акушерка, помогает мне принимать роды.
– Значит, за работой вы с ней и познакомились? – спросила Элизабет.
– Конечно. В молодости врачи вынуждены трудиться не покладая рук, поэтому единственные женщины, с которыми они встречаются, – сестры милосердия и акушерки. Мне несказанно повезло, – признался сэр Эдвард. – Моя жена – чудесная компаньонка и опытный медик.
Александр заглянул к Элизабет только на следующий день. Сэр Эдвард долго беседовал с ним и наконец посоветовал дождаться, когда Элизабет сама проснется после крепкого сна, вызванного лауданумом.
Комната изменилась до неузнаваемости – это Александр заметил сразу. Всю лишнюю мебель вынесли, оставшуюся задрапировали чистыми белыми простынями, в углу поставили жесткую белую ширму. В воздухе витал слабый запах карболки, Яшма и Жемчужина оделись в просторные белые передники.
«Я трус, – думал Александр, приближаясь к кровати. – Целых десять недель я избегал ее». Кожа Элизабет пожелтела, белки глаз казались красноватыми от лопнувших жилок, и хотя она лежала на левом боку, под тонким одеялом отчетливо просматривался огромный живот.
– Сэр Эдвард говорил тебе? – спросила она, облизывая запекшиеся губы.
– Об инъекциях? Да.
– Если понадобится, Александр, пусть сделает их. Господи, как же я устала!
– И неудивительно – ты же насквозь пропитана лауданумом…
– Да нет, я не про эту усталость! – с досадой перебила она. – Мне все надоело! Надоело валяться в постели, лежать на левом боку, галлонами глотать воду, день за днем терпеть тошноту и чувствовать себя несчастной! Это пытка! Ну за что она мне? Ведь ни Драммонды, ни Мюрреи так не мучаются.
– Сэр Эдвард объяснил, что такие болезни не передаются в семьях. Не вини наследственность, – безучастно произнес Александр. – У тебя крепкий и здоровый малыш. Сэр Эдвард говорит, тебе не хватает только одного – воодушевления.
Слезы навернулись на глаза Элизабет, поползли по щекам.
– Я оскорбила Бога.
– Чушь! – не сдержавшись, выпалил он. – Между прочим, сэр Эдвард во всем винит длительное плавание и неудобную каюту, резкую смену климата и неподходящую пищу. Но при чем тут Бог? Это же бессмыслица!
– Бога я не виню. Виновата я сама – в том, что предала его.
– Ну, в таком случае могу тебя порадовать. – Он криво усмехнулся, обнажив зубы. – Я пожертвовал отличным земельным участком и сейчас строю на нем пресвитерианский храм. Так что можешь до конца своих дней хранить верность учению Джона Нокса[4]4
Нокс, Джон (1505–1572) – шотландский священник, основатель пресвитерианской церкви.
[Закрыть].
Элизабет изумленно приоткрыла рот:
– Александр!.. Но почему?
– Потому что меня допекла Руби Коствен!
– Милая Руби… – с дрожащей улыбкой выговорила Элизабет.
– А тебе не приходило в голову, что Бог наказывает тебя за твою дружбу с Руби?
Она только рассмеялась:
– Не болтай чепухи.
Александр повернулся в кресле и уставился в окно, обращенное на юг, к саду и лесу; пальцы сами сжались в кулаки. Он понимал, что сейчас не время для резкостей, но не удержался.
– Я тебя совсем не понимаю, – произнес он, обращаясь к пейзажу за окном, – никак не возьму в толк, чего ты хочешь от мужа. Но я научился мириться с трудностями нашего брака – точно так же, как ты примирилась с моей любовницей. Я даже вижу, почему ты ее признала: ведь она избавляет тебя от исполнения супружеского долга в постели. Ты только посмотри, на кого ты похожа – больная, вялая, как отравленный щенок, и все из-за супружеского долга! Прямо отмщение, наглядный пример греховности плоских наслаждений. Жаль, что ты не католичка, Элизабет! Могла бы уйти в монастырь и жить себе припеваючи. Ты сама виновата во всех своих несчастьях. Если бы ты научилась радоваться жизни, не было бы никакой эклампсии – вот что я думаю.
Она выслушала его, не испытывая боли и зная, что гневная отповедь вызвана страданиями, избавить от которых Александра она не в силах.
– Александр, мы обречены! – наконец воскликнула она. – Я не могу полюбить тебя, а ты меня скоро возненавидишь!
– И не без причины. Ты отвергаешь все мои попытки примириться.
– Как бы там ни было, – решительно заговорила она, – я разрешила сэру Эдварду делать все, что он сочтет необходимым. Ты согласен?
– Да, разумеется. – И Александр повернулся к ней.
– Знаешь, – продолжала она, – если я умру, все разрешится само собой. И даже если умрет ребенок. Найдешь себе другую жену, родственную душу.
– Александр Кинросс никогда не сдается. Ты моя жена, и я сделаю все возможное, чтобы ты осталась моей женой.
– Даже если наш ребенок не выживет или если я больше не смогу иметь детей?
– Да.
Схватки у Элизабет начались в канун Нового года. Ее состояние неуклонно ухудшалось, но, несмотря на жестокие головные боли, головокружения, рвоту и боли в надчревной области непосредственно перед началом схваток, первая стадия родов прошла благополучно. А когда у Элизабет закатились глаза и лицо исказилось судорогой, сэр Эдвард принял из рук жены заранее приготовленный шприц, ловко ввел иглу в живот, слегка подтянул поршень, убеждаясь, что не попал внутрь кишечника, и впрыснул пять граммов сульфата магния. Губы Элизабет были распялены деревянным роторасширителем, конечности привязаны к кровати во избежание травм. Но она пережила приступ и теперь лежала с почерневшим лицом, хрипло дыша. Вторую инъекцию ей сделали перед началом повторного приступа, а между тем ребенок, оставленный на попечение леди Уайлер, пробивался по родовым путям без материнской помощи. Элизабет не впала в кому, но почти не сознавала, что происходит.
Руби и Констанс ждали внизу, в гостиной; Александр заперся в библиотеке.
– До чего же там тихо, – с дрожью выговорила Констанс. – Ни криков, ни плача…
– Наверное, сэр Эдвард дал ей хлороформ, – успокоила Руби.
– Леди Уайлер говорит, это исключено. Если у Элизабет судороги, ей и без хлороформа нелегко дышать. – Констанс взяла собеседницу за руки. – Думаю, эта тишина означает, что у нашей милой девочки опять судороги.
– Господи Иисусе, за что ей такие муки?
– Не знаю, – прошептала Констанс.
Руби перевела взгляд на напольные часы:
– За полночь перевалило. Малыш родится в день Нового года.
– Будем надеяться, что 1876 год станет счастливым для Элизабет.
Вошла миссис Саммерс с подносом, уставленным чайной посудой и блюдами с сандвичами. Ее лицо было непроницаемым.
– Спасибо, Мэгги, – произнесла Руби, прикуривая очередную сигару от окурка предыдущей. – Ты что-нибудь слышала?
– Нет, мэм, ничего.
– Не одобряешь курильщиков, да?
– Да, мэм.
– Жаль. Только запомни, Мэгги: я тебя насквозь вижу.
Вздернув голову, миссис Саммерс удалилась широкими шагами.
– Ты нажила себе врага, Руби, – с усмешкой заметила Констанс. – Удивительно все-таки, как богатство меняет положение женщины в обществе.
– И то правда. Заседать в совете директоров компании «Апокалипсис» куда как приятнее, чем делать под столом минет за пять фунтов, – отозвалась Руби, выпуская дым.
– Руби!
– Все-все, уже молчу, – ухмыльнулась она, – но только потому, что наша малютка наверху, быть может, уже при смерти. Ничего не могу с собой поделать – люблю шокировать людей.
Александр разрывался: его безудержно тянуло в комнату Элизабет, но внутренний голос настойчиво повторял, что роды – женская забота, а из всех мужчин видеть их позволительно лишь врачам. Сэр Эдвард пообещал держать его в курсе событий, как и Яшма, которая сновала вверх-вниз по лестнице каждые полчаса, вытаращив глаза от ужаса и сострадания. Благодаря ей Александр знал, что начались судороги, но повторяются они нечасто, поэтому сэр Эдвард надеется, что ребенок успеет появиться на свет.
Неужели Элизабет сказала правду? О том, что он скоро возненавидит ее? Если в душу к нему и закралась ненависть, то лишь потому, что ему, Александру Кинроссу, было невыносимо думать, что сейчас его жена страдает только из-за него.
«В пятнадцать лет я сбежал из дома и все эти годы добивался всего, о чем мечтал. Скоро мне тридцать три, а я уже достиг того, что другие мужчины получают годам к семидесяти. У меня стальная воля, моя власть почти неограниченна, я могу диктовать свои условия болванам из Сиднея, которые возлагают все надежды на политику и живут на широкую ногу, не имея достаточных доходов. Я главный пайщик самого прибыльного золотого рудника в мировой истории, мне принадлежат уголь, железо, земли, целый город и железная дорога. Но несмотря на все это, я не в силах хотя бы просто понравиться семнадцатилетней девчонке, не говоря уже о том, чтобы завладеть ее сердцем. Я дарю ей драгоценности, а она морщится так, словно ее тошнит. Касаюсь ее, а она съеживается и леденеет. Пытаюсь поговорить – отделывается односложными ответами и всем видом дает понять, что разговор ей неинтересен. Ее единственные друзья – женщины: в Руби она вцепилась с жадностью малого ребенка. Ничего себе история».
Его мысли двигались по замкнутому кругу, повторяя свой путь бесчисленное множество раз, до тех пор, пока в четыре часа утра в библиотеку не заглянул сэр Эдвард. Он еще не успел надеть сюртук и опустить закатанные рукава рубашки, только снял забрызганный кровью передник. Но на лице играла улыбка.
– Поздравляю вас, Александр. – Он протянул руку. – У вас здоровенькая девочка. Восемь фунтов.
Девочка… Так он и думал.
– А Элизабет?.. – с замиранием сердца спросил он.
– Эклампсия отступила, но только через неделю я смогу с уверенностью сказать, что опасность миновала. Судороги могут возобновиться в любой момент, хотя лично я считаю, что сульфат магния сделал свое дело.
– А мне можно подняться к ней?
– Я за вами и пришел.
В спальне по-прежнему резко пахло карболкой – неприятный запах, но лучше тошнотворной вони крови или тлена. Элизабет лежала на спине, умытая, переодетая, с плоским животом. Александр опасливо приблизился к ней, остро сознавая, что жизнь не подготовила его к подобным встречам. Глаза Элизабет были открыты, лицо казалось серым от усталости, из трещин в уголках губ сочилась кровь.
– Элизабет… – позвал он и наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку.
– Александр, – она слабо улыбнулась, – у нас дочка. Извини, что не сын.
– А я ничуть не жалею! – искренне воскликнул Александр. – Чарлз давно объяснил мне, что дочери даже лучше. Как ты?
– Гораздо лучше. Сэр Эдвард говорит, что судороги могут повториться, но мне что-то не верится.
Александр поднес ее ладонь к губам и поцеловал.
– Маленькая мама, я люблю тебя.
Ее сияющие глаза потускнели.
– Как мы ее назовем?
– А как ты хотела бы?
– Элеонора.
– В школе ее будут звать Нелл.
– Мне нравится. А тебе?
– Тоже. Хорошее имя, не смешное и не напыщенное. А можно мне на нее посмотреть?
Подошла леди Уайлер с тугим свертком и вложила его в руки Элизабет.
– Я тоже еще не видела ее, – сказала Элизабет и откинула угол детского одеяльца. – Ах, Александр! Какая прелесть!
Густой черный хохолок, глазки, сощуренные от яркого света газовой лампы, сизоватая и будто смазанная жиром кожа, крохотный разинутый ротик…
– Д-да, – неловко кашлянув, согласился Александр. – Она красавица, наша малышка Элеонора. Элеонора Кинросс. Звучит!
– Вот увидите, она будет папиной дочкой, – весело пообещала леди Уайлер, забирая ребенка. – Как все первые дочери.
– Не могу дождаться, – ответил Александр и вышел из спальни.
Учеба, образование… Сначала нанять гувернантку, потом – хорошего учителя, чтобы подготовил ее в университет. Образование – это все.
«В сиднейскую школу я ее не отправлю, не доверяю я тамошним учителям. Нелл – да, это звучит лучше, чем Элеонора, – останется под моим присмотром. И пусть Констанс даже не пытается убедить меня, что девочкам необходимо общаться, учиться флиртовать и вращаться в свете. Да, будущее моей дочери предопределено: высшее образование, языки и история и Ли Коствен в мужья. Если удача мне еще не изменила, следующим родится мальчик, но ставку я сделаю на Нелл и Ли. В жилах моих внуков будет течь моя кровь и кровь Руби – завидное наследие!»
Сэр Эдвард и леди Уайлер покинули Кинросс-Хаус через восемь дней после рождения малышки Элеоноры. Судороги у Элизабет не возобновлялись, силы быстро возвращались к ней. Врач посоветовал счастливым родителям шесть месяцев воздерживаться от исполнения супружеских обязанностей, но обнадежил, что вторая беременность пройдет легче. Эклампсия – недуг первых беременностей.
Беспокойство у сэра Эдварда вызывала только выбранная Элизабет кормилица, поскольку у нее самой молоко так и не появилось. Выкормить малышку предстояло кузине Яшмы и Жемчужины по имени Крылышко Бабочки – ее ребенок умер примерно в то же время, когда родилась Элеонора. Но молоко китаянки?!
– Еще неизвестно, подойдет ли оно вашему ребенку, – увещевал врач. – Все расы в мире разные, и, возможно, молоко матери, принадлежащей к одной расе, не годится для ребенка, принадлежащего к другой.
Очень вас прошу, миссис Кинросс, постарайтесь найти белую кормилицу!
– Чепуха! – отвечала Элизабет, в которой вдруг проснулось шотландское упрямство. – Любое молоко – это молоко. Иначе кошки не выкармливали бы щенят, а собаки – котят. Я читала, что в Америке негритянки кормят белых младенцев. У Крылышка Бабочки молока хватит на двоих, моя Элеонора не будет голодать.
– Как вам угодно, – со вздохом сдался сэр Эдвард.
– И все-таки странные они люди, – сказал он жене в поезде по дороге в Литгоу. – Неужели Александру Кинроссу совсем нет дела до политики? Робертсон, Паркс и даже либералы, заигрывающие с рабочим классом, твердо убеждены: китайцы представляют опасность, их эмиграцию в Австралию следует пресечь. Многие требуют депортировать здешних китайцев на родину. А Кинросс строит свою империю с помощью китайцев, а его жена нанимает в кормилицы не кого-нибудь, а китаянку! Если они и впредь будут придерживаться подобных взглядов, им несдобровать.
– А я не понимаю, с какой стати, – невозмутимо возразила леди Уайлер. – Если бы Александр эксплуатировал китайцев, обращался с ними как с рабами, в его доспехах появилась бы трещина. Но он не дает ни малейшего повода вмешиваться в его дела.
– Дорогая, не все политики способны рассуждать логично.
От молока китаянки малютка Элеонора росла и крепла, никому не доставляя хлопот. В возрасте шести недель она могла проспать всю ночь, не просыпаясь, а в три месяца уже пыталась сесть.
– Да куда же ты так торопишься, резвушка? – ворковала Руби, целуя плотненькие щечки. – Идем-ка на ручки к тете Руби… Ох, Элизабет, как она напоминает мне моего нефритового котенка! Он был такой милый!
– Глаза у нее будут голубые, – предположила Элизабет, без малейшей ревности наблюдая, как Элеонора льнет к Руби. – Не синие, как у меня, но и не сероватые, как у моего отца. Яркие и в то же время светлые. А волосы, кажется, останутся черными.
– Да, – согласилась Руби, возвращая малышку матери. – И кожа будет смуглее, чем у тебя, – скорее, как у Александра. И вообще она его копия: смотри, личико овальное, а у тебя – круглое.
Глаза, о которых зашла речь, устремили на Руби совершенно осмысленный взгляд, опровергая общепринятое убеждение, что трехмесячные дети на такое не способны. Будто понимает, что говорят о ней, мелькнуло в голове у Руби. Она вынула из сумочки письмо.
– Ли прислал, – объяснила она. – Хочешь, почитаю?
– Да, пожалуйста, – попросила Элизабет, осторожно перебирая детские пальчики.
Руби прокашлялась:
– Ну, не буду утомлять тебя первыми строчками… выберу отрывки. Слушай, что он пишет: «Меня перевели в следующий класс, и у нас уже начались уроки латыни и греческого. Наш наставник, мистер Мэтьюз, – порядочный человек, который не считает нужным пускать в ход трость; в школе Проктора телесные наказания не в чести, ведь все здешние ученики – иностранцы знатного происхождения. Красивая фраза, правда? Математика мне дается легче, чем английский, значит, придется всерьез заняться английским. Мистер Мэтьюз говорит, что кого угодно может научить литературе! Для меня он составил особую программу чтения – вся английская классика, от Шекспира и Мильтона до Голдсмита, Ричардсона, Дефо и еще сотни авторов. Он считает, что читаю я еще слишком медленно, но это поправимо. Честно говоря, я больше люблю историю, только не бесконечные английские войны вроде войны Алой и Белой розы. Во всех этих крестовых походах, битвах и предательствах больше вымысла, чем чистой науки. Мне больше нравятся древние греки и римляне, которые сражались под предводительством великих полководцев и преследовали благородные цели. Для них война была наукой и искусством».
– Сколько ему сейчас? – спросила Элизабет, с улыбкой выслушав загордившуюся Руби.
– В июне будет двенадцать. – Глаза Руби влажно заблестели. – Это для меня время тянется еле-еле, а для него оно летит как на крыльях. Читать дальше?
– Да-да!
– «Это письмо я отправлю из соседней деревни, потому и пишу откровенно все, что думаю. Конечно, ни один инспектор не осмелится вскрывать наши письма, и все-таки я не уверен, что их не читает никто, кроме адресатов. Ученики здесь попадаются разные, среди них есть не только добросовестные зубрилы и благородные натуры. В младших классах я узнал, что сыновья махараджей и князей присваивают то, что им не принадлежит, а лгут так же легко, как говорят по-английски. Возможно, поэтому наставники и считают своим долгом тайком вскрывать и читать наши письма – только чтобы предотвращать опасные шалости учеников. Но письмами Александра я горжусь: он пишет умно, рассудительно и не скупится на полезные советы».
– Александр пишет ему? – удивилась Элизабет.
– Гораздо чаще, чем я. Ведь он Александр Кинросс, владелец самого прибыльного в мире золотого рудника, – безупречный советчик. Не знаю почему, но к Ли Александр привязался еще в Хилл-Энде.
– Почитай еще, – попросила Элизабет.
– «Благодаря золоту в школе мне живется легко и беззаботно. Я без смущения смотрю в глаза однокашникам, потому что подобно им могу заказывать костюмы на Сэвил-роу и платить за ложу, когда наставники возят нас в Лондон, на спектакли и оперы. Мама, как бы мне хотелось иметь твой снимок, и чтобы ты на нем была вся в драгоценностях, как настоящая русская княгиня! И конечно, папину фотографию».
– Ты исполнишь его просьбу? – спросила Элизабет.
– Конечно. А Суну давно не терпится покрасоваться перед фотографом в лучшем наряде.
– Читай дальше, Руби. Как складно он пишет!
– «Математикой я занимаюсь так успешно, что теперь беру уроки вместе с теми, кто готовится поступать в Кембридж. Мистер Мэтьюз уверяет, что у меня Ньютоново чутье, а по-моему, он просто пытается подбодрить меня. Заниматься математикой мне бы не хотелось – инженерное дело гораздо интереснее. Я хочу строить стальные машины.
Мои лучшие друзья – Али и Хусейн, сыновья персидского шаха Насреддина. Жизнь в Персии – сплошное приключение: вечно кто-нибудь покушается на жизнь шаха, но вряд ли он погибнет, его бдительно охраняют. А неудачливых убийц предают публичной казни – в назидание остальным, как говорят Али и Хусейн».
Руби отложила письмо.
– Больше там нет ничего интересного для тебя, Элизабет. Остальное предназначено только для матери, а если я начну читать, то опять расплачусь. – Подняв руки, она поправила волосы. – Как думаешь, сойду я за русскую княгиню? Само собой, в новом платье от Соваж. И в бриллиантах с рубинами.
– Хочешь, одолжу тебе ту нелепую бриллиантовую диадему, которую недавно подарил мне Александр? – спросила Элизабет. – Ты только представь – диадема! Скажи на милость, на что она мне сдалась?
– Наденешь, если с визитом в колонию явится какой-нибудь принц крови, – невозмутимо заявила Руби. – Александра наверняка пригласят полизать королевскую задницу.
– Где ты набралась такой грязи?
– Там, где выросла, дорогая Элизабет, – в сточной канаве.
Через шесть месяцев после рождения Элеоноры ее родители вернулись к исполнению супружеских обязанностей, причем Элизабет даже не скрывала, как они ее тяготят. Сбивало с толку прежде всего то, что Александр прекрасно знал, как ненавистны ей его прикосновения, и тем не менее не пренебрегал долгом. Несмотря на то что их близость превратилась в холодный, механический, не доставляющий ровным счетом никакого удовольствия акт, Александр исправно являлся в спальню к жене. Интуитивно понимая, что обсуждать эту тему с любовницей Александра не следует, чтобы не злить его, Элизабет задала вопрос ему самому:
– Ты говоришь, что я холодная, что я не отзываюсь на твои ласки и ничем тебя не радую. И все-таки ты приходишь ко мне и… извергаешь семя. Как тебе это удается, Александр?
Он рассмеялся и пожал плечами:
– Так устроены мужчины, милая. При виде обнаженного женского тела им свойственно возбуждаться.
– А если это безобразное женское тело?
– Понятия не имею, что тебе ответить, Элизабет. Безобразного тела я еще ни разу не видел. А за других не поручусь, – сказал он.
– Нет, мне тебя никогда не переспорить!
– Зачем же пытаешься?
– Чтобы сбить с тебя самодовольство!
– Ошибаешься, я вовсе не самодовольный. Просто ты видишь меня таким потому, что мы не ладим. Ты бросила перчатку, Элизабет, а я ее поднял. Но войны я не хотел. Мне просто нужна любящая жена. Я никогда не был и не буду жесток с тобой. Но дети у меня появятся.
– Сколько ты заплатил за меня отцу?
– Пять тысяч фунтов. Плюс все, что осталось от той тысячи, которую я прислал тебе на дорогу.
– Значит, еще девятьсот двадцать фунтов.
Он наклонился и поцеловал ее в лоб.
– Бедняжка Элизабет! Не везет тебе с мужчинами – сначала отец, потом старикашка Мюррей, теперь я. – Он сел на постели и скрестил ноги по-турецки. – А кого бы ты выбрала в мужья, будь у тебя шанс?
– Никого, – невнятно пробормотала она. – Никого на свете. Лучше быть Теодорой, чем Руби.
– А, теперь ясно. Непорочная дева. – Он примирительным жестом протянул ей руку. – Послушай, Элизабет, давай открыто признаем, что плотская близость нас не радует, и попытаемся поладить хотя бы вне постели. Я ведь не запрещаю тебе дружить ни с Руби, ни с кем бы то ни было. Но мне известно, что в новой пресвитерианской церкви ты так и не побывала. Почему?
– Заразилась от тебя безбожием, как говорит миссис Саммерс, – объяснила Элизабет, не обращая внимания на протянутую руку. – Но если говорить начистоту, в церковь меня больше не тянет. Что толку там бывать? Разве ты допустишь, чтобы Элеонора выросла пресвитерианкой? Или другие дети?
– Ни в коем случае. Если она склонна к духовной жизни, она сама найдет путь к Богу. Если она унаследовала мой характер – этого не случится. Но я не пущу ее в болото предубеждений, лицемерия и клановости, свойственных любой религии. Я заметил, что после родов ты начала почитывать сиднейские газеты – значит, тебе известно, как велик религиозный раскол в Австралии. Да, я безбожник, но я по крайней мере выше религиозных различий. И Элеонора будет такой. Я буду учить ее философии, а не богословию. С таким багажом знаний она сама сможет выбирать свой путь.
– Согласна, – кивнула Элизабет.
– Правда?
– Конечно. Я уже давно поняла: в отличие от знаний ограниченность не приносит свободы. А я хочу, чтобы мою дочь не сковывали предрассудки, которые мешают мне на каждом шагу. Хочу, чтобы она чего-то достигла. Могла беседовать о геологии и механике – с тобой, о литературе – с поэтами и писателями, об истории – с учеными-историками, о географии – с путешественниками.
Он взорвался хохотом и сгреб ее в объятия.
– Элизабет, Элизабет, какое счастье слышать это от тебя! Ради него стоит жить!
Но объятия продолжались всего минуту: Элизабет высвободилась, повернулась на другой бок и притворилась спящей.
Видимо, родительским надеждам и мечтам предстояло сбыться, ибо Элеонора росла и развивалась, значительно опережая сверстников. В девять месяцев она начала говорить, изумляя и радуя отца, который все чаще заходил в детскую днем, когда малышка бодрствовала. Девочка обожала отца – это понимал каждый, кто видел, как она раскидывает ручки навстречу ему, обхватывает его за шею и что-то лепечет на ухо. Ее глаза приковывали взгляды – большие, широко поставленные и открытые, василькового цвета; на отца они смотрели пристально и восхищенно, на миловидном детском личике расцветала улыбка. «Скоро у нее будет и котенок, и щенок, – думал Александр, – моей дочери необходим питомец. Пусть узнает, что смерть – неотъемлемая часть жизни, научится мириться с кончиной любимцев. Все лучше, чем узнавать о смерти, навсегда расставаясь с родителями».
К недовольству Яшмы, Крылышко Бабочки произвели из кормилиц в няньки: Элеонора страстно привязалась к ней и ни в какую не желала расставаться. Няню и отца девочка любила даже больше, чем мать – опять беременную и болезненную. Поэтому не кто-нибудь, а именно Крылышко Бабочки выносила малышку в сад, давала полежать голышом на солнышке – минут десять, не больше, учила первым шагам, кормила с ложки, купала, поила лечебными настоями от коликов и болей, которые причиняли режущиеся зубки. Александр только радовался, что его дочь с детства понимает два языка: Крылышко Бабочки обращалась к ней по-китайски, он – по-английски.
– Мама болеет, – объявила как-то Нелл отцу, сосредоточенно нахмурив бровки.
– Кто тебе сказал, Нелл?
– Никто, папа. Я вижу.
– Да? И что же ты видишь?
– Она желтая, – с уверенностью десятилетки пояснила его дочь. – И животик болит.
– Да, ты права, ее тошнит. Но это пройдет. Просто она сейчас носит твоего братика или сестренку.
– Знаю, – снисходительно кивнула Нелл. – Няня сказала в саду.
Эти не по-детски мудрые речи озадачили Александра, который к тому же заметил, что недугами его дочь увлечена больше, чем игрушками: она замечала, что у Мэгги Саммерс болит голова, а у Яшмы – когда-то сломанная раньше рука. Но сообщение Нелл о том, что Жемчужина иногда бывает недовольной, встревожило Александра: знать о месячных недомоганиях малышка никак не могла. Он задумался: как давно эта кроха наблюдает за домочадцами, какой удивительный разум отражается в ее прелестных глазах? Что она вообще видит и понимает?
Но в том, что Элизабет больна, ни у кого уже не оставалось сомнений; когда на шестом месяце беременности тошнота так и не прошла, Александр послал за доктором Эдвардом Уайлером и услышал от него:
– Пока преэклампсии не наблюдается, но мне надо обязательно осмотреть ее через месяц. Она чувствует шевеления, и это хороший признак для ребенка, но не для матери, которая слишком слаба. Цвет ее лица внушает опасения, хотя ступни и щиколотки пока не отекают. Возможно, миссис Кинросс свойственно тяжело переносить беременность.
– Вы меня пугаете, сэр Эдвард, – признался Александр. – Вы же говорили, что при второй беременности эклампсии не бывает.
– Бывает, но крайне редко, и на этом этапе развития заболевания судить о нем трудно. Пока не образовались отеки, я бы предложил пациентке побольше двигаться и давать нагрузку рукам и ногам.
– Сэр Эдвард, спасите ее – и получите еще одну икону.
На двадцать пятой неделе беременности, как только вновь появились отеки, Элизабет добровольно улеглась в постель. На этот раз в ней предстояло провести пятнадцать недель.
«Когда же я наконец смогу жить, как все? Неужели мне не суждено заниматься тем, чем хочется, – играть на пианино, учиться ездить верхом и править упряжкой?
Мою дочь растят чужие люди, она и не помнит, что ее мать – я. А если она и прибегает повидаться, то лишь затем, чтобы спросить, как я себя чувствую, рассмотреть мои ноги, узнать, сколько раз за день меня рвало и болит ли у меня голова… Не знаю, чем ее так завораживают болезни, но я слишком слаба и несчастна, чтобы доискиваться причин. Она такая миленькая – Руби говорит, вылитая я. А по-моему, у нее губы Александра: прямые, твердые, решительные. Это от него девочка унаследовала ум и любознательность. Мне хотелось, чтобы все звали ее Элеонорой, но она выбрала короткое имя – Нелл. Я понимаю, его легче произносить китаянкам, но сдается мне, это Александр переименовал дочку».
Как и во время первой беременности, Элизабет утешала и развлекала компанейская Руби, подолгу играя с подругой в постели в покер, читая вслух, болтая. А когда Руби бывала занята, ее сменяла Теодора Дженкинс – как всегда, скучноватая, но после поездки в Лондон и Европу с ней можно было поговорить не только о цветах в палисаднике и о капустнице на огороде.
Об Элизабет заботились все – кроме миссис Саммерс, как всегда загадочной и равнодушной даже к обаянию Нелл. Элизабет надеялась, что в ее дочери миссис Саммерс рано или поздно увидит свое неродившееся дитя, но время шло, а надежды не оправдывались: экономка замыкалась в себе. Но это не огорчало четырех китаянок, ни на шаг не отходивших от Элизабет и охотно выполнявших любое приказание.
