Текст книги "Мир пауков. Башня и Дельта"

Автор книги: Колин Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Когда тварь угомонилась, отец скупым движением взъерошил Найлу волосы: «Молодец, сын». Слышать подобное от отца доводилось крайне редко, и Найл просто зарделся от такой похвалы.

Ингельд все никак не могла прийти в себя от ужаса.

– Скорей, скорей отсюда! Ужас какой…

– Теперь–то как раз все спокойно, – сказал, пожав плечами, Улф и глубоко всадил копье в корень дерева.

– Я не могу всего этого выносить! – В голосе женщины слышались истерические нотки.

Улф вздохнул.

– Все равно нет смысла куда–то трогаться, пока луна не взошла. Мы даже не разглядим, в какую сторону идти.

– Тогда я пойду одна!

Выбравшись из кустарника, Ингельд с дерзким видом отошла шагов на тридцать и вызывающе бухнулась на землю. Найл хотел было сказать вдогонку, что на открытых местах водятся скорпионы, а сороконожки могут напасть там еще скорее, чем среди кустарника, но вовремя понял, что это заведомо пустая трата слов. Мысль, что терпеть осталось недолго, вызывала в душе облегчение.

Через час взошла луна, и путники двинулись на юг. Одолев еще несколько миль, они вышли на истоптанную дорогу, ведущую, судя по всему, к соленому озеру. По ней и шли остаток ночи. Время от времени то с одной, то с другой стороны дорога из недр пустыни доносились смутные, настораживающие звуки – шорохи, глухой шелест, а один раз и зловещее шипение. Однако прямой опасности не было заметно нигде, мало кто из обитателей пустыни отважится напасть сразу на троих.

Когда луна села, устроили часовой привал. Ингельд устало, с протяжным вздохом растянулась на земле. Улф улегся на спину, примостив голову на плоский камень. Найл предпочел сесть, оперевшись спиной о валун (недобрые звуки пустыни действовали на нервы). Крепко заснуть не удалось, вскоре он очнулся от шелестящего звука. Встрепенувшись, парень затаился: тишина. Найл расслабился, не утратив, а, наоборот, усилив сосредоточенность. Усталость при этом, как ни странно, сработала на пользу: достичь нужного состояния оказалось легче обычного, и Найл внезапно ощутил глубокий внутренний покой, словно ступил в какой–то огромный пустой зал. Завозилась во сне Ингельд, и внимание Найла переключилось на нее. Он сознавал ее чувства: усталость, недовольство тяготами пути, от которых не могут ее уберечь двое спутников. Ясно было и то, что в Ингельд нет благодарности ни к нему, ни к его отцу за то, что они оберегают ее в опасном пути, только насупленное презрение. Он понимал теперь, что в Ингельд живет злая, беспощадная обида на Улфа и Вайга за гибель Торга, ее мужа, и Хролфа, сына. Ингельд и заснула–то с этим чувством. Улф спал глубоко, беспробудно. Переведя внимание на отца, Найл словно погрузился в серую пульсирующую взвесь, полную зыбких образов и видений.

Когда Найлу пришло в голову обратить это новое, непривычное чувство самоуглубления непосредственно на пустыню, он с неожиданной явственностью ощутил незримое присутствие уймы живых существ – жуков, пауков, муравьев. Странное это было ощущение, все равно что самому сделаться пустыней. Некоторые существа – серые пауки, например, – чувствовали попытку вторжения кого–то постороннего, остальные ни о чем не подозревали.

Отчего–то ощущалось смутное беспокойство; какое–то отдаленное чувство смятения, проникающее словно из–за плотного занавеса. Сознание Найла будто впорхнуло обратно из окна в потустороннюю реальность. Оказывается, уже рассвело. Найл невольно вздрогнул: что–то, чиркнув, метнулось по ноге. Вокруг суетливо, с проворством ползали темные, мохнатые, похожие на гусениц существа, взявшиеся откуда–то из низкой поросли, ветвящейся возле дороги. Промелькнула паническая мысль, что это ядовитые сороконожки, но уже со второго взгляда Найл определил, что эти движутся по–иному, как гусеницы. Длина насекомых была различной, от десяти сантиметров почти до метра. Ингельд лежала на спине – рот приоткрыт в истоме сна, рука закинута за голову. Одна из гусениц проворно всползла ей на короткий подол. Найл зашевелился, надо было поскорее растолкать спящую. В этот момент уже взобравшаяся на грудь гусеница приподнялась на хвосте, словно изготовившаяся к прыжку кобра, и кинулась вперед. Ингельд, проснувшись, стала давиться. Найл с ужасом понял, что нечисть вползает ей в рот. По подбородку у женщины вился шестидюймовый хвост, прямо на глазах пятнадцать сантиметров сократились до пяти. Ингельд забилась в корчах. Найл, ринувшись, вцепился в мохнатый хвост и с силой потянул на себя. Тварь, извиваясь, выскользнула; Найл почувствовал, что запястье ему мусолят цепкие челюсти. Ингельд стошнило. Брезгливо швырнув нечисть оземь, Найл почувствовал, что такие же точно твари взбираются ему вверх по ногам. Он быстро обернулся на отца. Тот тоже был весь обвешан. Проснувшись от пронзительного окрика сына, Улф тотчас вскочил на ноги. Одна из мохнатых тварей попыталась влезть ему в рот. Улф, клацнув зубами, откусил ей голову, туловище отшвырнул прочь.

Позабыв о поклаже, путники припустили прочь, смахивая на бегу льнущих к ногам паразитов. Остановились метрах в двадцати, преследовать их гусеницы не пытались. Ингельд дышала тяжко, взахлеб. Улф то и дело с отвращением сплевывал в пыль, пытаясь очистить рот. В воздухе стоял гнилостный запах.

– Это что еще за мерзость? – спросил Найл.

– Черви–точильщики. Тьфу! – Улф в который уже раз сердито сплюнул. – Нет в пустыне твари гнуснее.

– Он хотел залезть мне в рот! – кривя губы, словно перепуганный ребенок, сказала Ингельд.

Улф кивнул.

– Успей он это сделать, тебя бы уже не было в живых. Они жрут внутренности.

Для Ингельд это было уже выше сил, она, воя, повалилась на землю. Улф не пытался ее успокаивать – пускай из бабы вылезет лишний вздор.

Спустя несколько минут мохнатых червей уже как не бывало – исчезли в кустарнике по другую сторону дороги. Решили возвратиться за оружием и поклажей. Оказывается, весь запас еды безнадежно испорчен. Не съеден, но маисовые хлебцы, мясо и плоды кактуса покрыты дурно пахнущей слизью. Волей–неволей сумки с провизией пришлось выпростать на дорогу. Идти, по крайней мере, стало легче. В сумках оставались лишь фляги с водой. Так и пошли. Когда солнце взошло, слизь, успевшая испоганить заодно и сумки, начала ощутимо пованивать. В конце концов с поклажей решили расстаться окончательно. Бросили ее без сожаления: смрад поднялся невыносимый.

Через полчаса до слуха донесся шум, от которого сердце у Найла радостно встрепенулось. Где–то неподалеку журчала вода. Раздвинув кусты, окаймляющие обочину дороги, путники обнаружили небольшой ручеек. По гладким белым камешкам бежала чистая, звонкая вода. Улф, Ингельд и Найл бросились в воду, упали на четвереньки и принялись жадно пить. Затем, сев в воде, стали отмываться. Спустя полчаса, когда отошли от ручья, гнилостный запах больше не донимал.

Пройдя несколько миль, они приблизились к усеянным валунами склонам белой каменистой осыпи. Дорога была вымощена плитами известняка. Отсюда открывался ясный вид на бликующую гладь соленого озера. Столько воды в одном месте! От одного лишь вида захватывало дух. Дорога постепенно спускалась в долину, умещенную меж отвесных каменных склонов. На одном из них, высоко, как на стене, виднелись исполинских размеров барельефы: люди в диковинных головных уборах и долгополых одеяниях, с угловатыми прямыми бородами.

– Кто это? – удивленно спросил Найл.

– Что–то не признаю, – ответил Улф неопределенно.

– А я знаю, – сказала вдруг Ингельд, окинув своих спутников презрительным взором. – Это все – мои предки.

Тут послышался звук, от которого, подпрыгнув, гулко заколотилось сердце: приглушенный расстоянием крик человека. Вынырнув из–за поворота примерно в полумиле, навстречу шли люди, размахивая руками.

– Видите, мои соплеменники вышли меня встречать! – напыщенно воскликнула Ингельд.

– Как они, интересно, догадались, что мы на подходе? – недоуменно спросил Найл.

Ингельд в ответ улыбнулась снисходительно, как недоумку:

– Они много чего знают. Такого, что выше вашего разумения.

Губы Улфа скривила усмешка, но он промолчал.

Через несколько минут людей можно было разглядеть уже отчетливо. Всего их было около десяти. Тот, что шел впереди, был высокого роста и облачен в какое–то замысловатое одеяние. Он поднял руку в приветственном жесте и, когда обе группы сблизились достаточно, громко воскликнул:

– Добро пожаловать на землю Диры!

Между склонами очнулось звонкое эхо. Уже от одного этого Найл опешил. Его с самого детства учили никогда не шуметь, разве что в исключительных случаях; от того, насколько ты незаметен и бесшумен, напрямую зависит твое выживание. Впечатление было такое, будто этому верзиле все равно, пусть хоть все хищники пустыни сбегутся на крик. И вот они с Улфом уже коснулись запястьями в знак приветствия.

– Мое имя Хамна, – представился рослый (он был значительно моложе отца), – сын Каззака. А это мои соплеменники. Мы посланы встретить вас и просить быть нашими гостями.

– А как вы узнали, что мы подходим? – с любопытством спросил Найл.

– Стефна, моя мать, получила от своей сестры известие, что вы вот–вот должны подойти.

Улф с холодной иронией поглядел на Ингельд.

– Получается, не настолько уж и выше нашего разумения. Сайрис тогда еще говорила, что попробует связаться со своей сестрой.

Ингельд уже не слушала. Сделав шаг вперед, она теперь обнимала Хамну:

– Я Ингельд, твоя двоюродная сестра, – и злорадно мелькнула глазами на Улфа. – Я так рада, что вернулась наконец к своим!

– Добро пожаловать, – сказал Хамна сдержанно.

– Мы тоже рады, что наконец доставили ее к своим, – сухо произнес Улф.

К счастью, никто не обратил внимания на язвительность в его тоне.

Встречающие начали поочередно представляться. Все они вызывали у Найла искреннее восхищение. Начать с того, что каждый из них был крупнее и дороднее, чем родственники Найла; видно было, что здесь лучше питаются. Одежда не из какой–то гусеничьей кожи или паучьего шелка, а из тонкой ткани. Что поражало более всего, так это что одежда разных цветов – Найл прежде никогда не слышал о красителях. Одинаковыми с виду были сандалии на толстой подошве.

Хамна и его спутники вышли в путь на рассвете, так что дорога все еще предстояла неблизкая. Но усталость отошла теперь на задний план; окруженный новыми попутчиками, Найл жил предвкушением чего–то приятного, забыв даже о жаре.

Самым младшим из спутников Хамны был парень по имени Массиг. Он, видимо, приходился сверстником Найлу, только ростом был по меньшей мере сантиметров на десять выше, с широкой и сильной грудью. Волосы – просто загляденье: такие опрятные, локон к локону; на лбу, чтобы не разлетались, марлевая повязка. Массиг, судя по всему, был общительным, добродушным юношей и все расспрашивал Найла о подробностях их путешествия. Найл не сразу понял (а поняв, несказанно удивился), что Массиг завидует ему, своему сверстнику, путешествующему в такой дали от дома. Не укрылось от Найла и то, что Массиг украдкой бросает мечтательные взгляды на Ингельд. Ему и в голову не приходило, что кто–то может считать ее привлекательной. Саму Ингельд окружение сильных мужчин, судя по всему, приводило в упоение – на щеках румянец, в глазах блеск. Найл никогда не видел ее такой счастливой. Единственно, что беспокоило по–настоящему, что отец при ходьбе сильно прихрамывает, и вообще у него совершенно измотанный вид: переход выжал из него все соки.

Найл спросил Массига, что за исполины высечены на скальных отвесах. Оказывается, Массиг сам толком не знал.

– Это сделали люди, которые сами уже давно сгинули. Так давно, что никто и не припомнит, когда они жили. Там в торцовой части есть еще гробницы, где хоронили древних.

– А ты туда поднимался?

– Нет. Там бродят духи.

– Духи? Еще и бродят?..

Массиг обмолвился о душах умерших, и у Найла заколотилось сердце: в его семье никогда не заговаривали о привидениях.

У встречающих имелись при себе еда и питье; ели прямо на ходу, под палящим полуденным солнцем. Пили воду, сдобренную соком плода, который Найлу еще ни разу не доводилось пробовать (позднее выяснилось, лимон). Резкий терпковатый привкус чудесно освежал. Сушеное мясо было примерно такое же, что они брали с собой в дорогу и затем вынуждены были выбросить, но было его гораздо больше, да и вкус получше. Угощались также плодами кактуса, хурмой и апельсинами (последнее Найл также пробовал впервые).

Пейзаж уже не был таким скудным, пальмы и невысокие цветущие деревца напоминали Найлу страну муравьев. Впереди серебром переливалась сияющая гладь озера, вдоль дорога бежал ручей. Найл ни с того ни с сего запечалился, что нет с ним матери и сестренок: сейчас бы увидели все это да порадовались вместе с ним, тогда бы это чудо воспринималось еще достовернее.

К удивлению Найла, впереди идущие вдруг повернули в сторону от озера и двинулись по тропе, ведущей в глубь пустыни. Постепенно дорога пошла вверх, пейзаж стал скудеть на глазах.

– Почему вы не живете возле воды? – удивленно спросил Найл у Массига.

– Из–за пауков. Они дожидаются, что люди будут селиться возле озера, а мы, наоборот, живем в глубине пустыни. Было время, когда наш народ действительно жил возле воды. Но пауки отыскали их и многих забрали с собой.

Было горько сознавать, что и здесь, на земле изобилия, людям приходилось постоянно остерегаться смертоносцев и быть начеку.

Найл пристально, с прищуром оглядел даль. Ни следа тех высоких жилищ, о которых рассказывал Вайг. Ничего, лишь скалы да скучный песчаный простор, простирающийся до самого горизонта, где за завесой унылого зноя горбилось плато. Интересно, сколько еще предстоит идти?

Ответ последовал неожиданно быстро. Хамна вдруг остановился на совершенно неприметном пятачке земли, песок да камень. Подняв тяжелый каменный обломок, он, опустившись на одно колено, несколько раз увесисто стукнул по земле. Звук получился неожиданно гулким. Через несколько секунд, отделившись от земли, приподнялась угловатая створка и показалась… голова человека! Хамна, обернувшись, как ни в чем не бывало поманил гостей рукой, чтобы шли следом. Оказывается, вниз уводили ступени – узкие, всего в полшага шириной. Найл также с интересом отметил, что песок и камни с наружной стороны «крышки» очень хорошо прикреплены и не оползают даже в таком накрененном виде.

Хамна двинулся первым. Ступени спускались в темноту, так что пробираться приходилось буквально на ощупь. Узкий проход – едва ли шире, чем у них в нижней части жилища, – уходил вниз под таким крутым углом, что приходилось невольно упираться в стены обеими руками. Стены, судя по всему, были из камня. Хотя не было видно ни зги, в воздухе стоял характерный запах горелого масла для светильников.

Впереди идущие остановились, раздался отчетливый троекратный стук. Некоторое время стояла тишина. Но вот послышалось тяжелое скрежетание, будто там двигали что–то невероятно громоздкое. И развиднелось: откуда–то сверху пробился луч света. Стало видно, что они находятся в помещении с низким сводчатым потолком, площадью примерно с десяток метров. Свет проникал через щель между гигантских каменных плит, которые на глазах раздвигались. Лица идущих обдал живительный поток прохладного воздуха. Плиты раздвигали люди – четверо возле каждой; глазам открылась обширная зала, освещенная десятком светильников. Найл приоткрыл рот от изумления, увидев огромное помещение, по меньшей мере полсотни шагов в длину. Светильники в нишах освещали его светом, по яркости едва ли уступающим дневному. Но и это, видимо, был всего лишь переход. Хамна повел гостей вперед, и перед ним разъехались в стороны еще две плиты. Еще одна зала, залитая светом, у которой потолок еще выше, чем у предыдущей, а стены подпирают широкие каменные столбы. Но как выяснилось, и это был всего лишь коридор. Впереди виднелся вход в покои, каменные двери которых были предусмотрительно раздвинуты. Под его сводами толпой стояли люди, среди них женщины и дети. Толпа раздвинулась, уступая дорогу Хамне, и впереди, возле противоположной стены, Найл увидел массивное каменное кресло, стоящее на возвышении. К нему вело несколько ступеней. На кресле восседал дородный, крупного сложения человек, седые волосы которого опоясывала золотистая лента. Полы длинного белого одеяния достигали до пола. Седовласый с улыбкой поднялся и приветственно протянул руку Улфу. Они сомкнулись предплечиями.

– Добро пожаловать в Диру. Мое имя Каззак.

У седовласого было широкое энергичное лицо, слегка одутловатое. Вид человека, чье слово – непреложный закон.

Внимание же Найла привлек не столько седовласый, сколько высокая грациозная девушка, стоящая возле кресла. Лицом она отдаленно напоминала Ингельд, только черты более тонкие, изящные. Обруч из блестящего металла охватывал рыжеватые волосы. Обнаружив, что и она с любопытством поглядывает в его сторону, Найл поспешно отвел взор.

Представились и гости – вначале Улф, за ним Найл и Ингельд. Седовласый, обратил внимание Найл, посмотрел на Ингельд с оценивающим любопытством, взгляд прошелся по скрывающему формы короткому платью из паучьего шелка. Платье Ингельд было гораздо короче, чем на других присутствующих здесь женщинах, включая молодую пригожую особу возле сиденья–трона.

– Это Мерлью, моя дочь, – представил Каззак. – Заведует у меня хозяйством.

Сомкнувшись с Мерлью предплечьем, Найл ощутил в себе сладостный трепет – настолько нежна была кожа девушки, и аромат от нее исходил нежный, не то что его застоявшийся запах пота. Когда она улыбнулась, показав ровные белые зубы, сердце у Найла застыло от ощущения, похожего на страх, только почему–то приятного. Самообладание, однако, сработало безупречно, внешне он остался абсолютно спокоен.

Тут на него накинулась и принялась тискать в объятиях какая–то женщина, большегрудая, с удивительно белыми плечами и строгим подбородком. Найл понял, что это, должно быть, Стефна, сестра матери. Она взъерошила пареньку волосы.

– Бедный мальчик! Устал, наверное. Сейчас пойдешь поешь и сразу отдыхать.

Она церемонно поклонилась Каззаку, чуть коснувшись пола правым коленом, и, взяв Найла за руку, повела его из зала. Мерлью махнула вслед рукой, весело крикнув:

– Увидимся!

Еще один коридор, идущий чуть под наклоном, – вероятно, в жилые помещения. Найл ожидал увидеть одну на всех большую комнату; вопреки ожиданию, он очутился в широкой зале с ответвляющимися от нее коридорами. Больше всего впечатляли прямота стен и четкие прямоугольники дверных проемов. Продуманность планировки, тщательность отделки – все здесь было внове глазам неискушенного.

Стефна остановилась возле двери в боковом проходе. Две ступени, спускаясь, вели в просторную квадратную комнату, где на полу лежала тростниковая циновка. Сиденья – широкие балясины из дерева, приземистый деревянный столик метра полтора в поперечнике. Через невысокую дверь в комнату заглянула темноволосая девочка–подросток.

– Иди–ка сюда, Дона, – позвала Стефна. – Познакомься, это твой двоюродный братец Найл.

Девочка, подойдя, застенчиво потупилась, робко прикоснулась предплечьем. Большие карие глаза, смугловатая кожа. По возрасту, рассудил Найл, лет двенадцать.

Несмотря на заверения, что он не голоден, Стефна взялась за стряпню. Как–то неожиданно на Найла навалилась запоздалая усталость – такая, что глаза смыкались сами собой, а голова стала каменно тяжелой. Кстати, была именно та пора суток, когда путники располагаются на дневку. Сам–то Найл выспался последний раз как следует лишь в той огромной крепости на плато. Приятно расслабясь, он лежал на постели из листьев и тростника и, как мог, отвечал на расспросы Доны. Из коридора в комнату то и дело заглядывали любопытные лица ребят. До Найла дошло: это он является предметом всеобщего любопытства. А Доне, наверное, завидуют: гость–то остановился именно у нее. Явно с удовольствием относясь к роли хозяйки, девочка вскоре утратила робость, да и Найл поймал себя на том, что ведет себя с ней как с сестренкой Руной – чуть подтрунивает, рассказывает всякую всячину. Дону так поразила его история о походе в страну муравьев, что пришлось повторить еще раз.

Когда наконец сели за стол, Найл вдруг почувствовал, что есть–то, оказывается, ох как хочется (может, потому, что здесь не так жарко), к тому же различные кушанья были очень вкусными. За едой он насколько мог отвечал на расспросы Стефны, но самого его неудержимо клонило в сон. К облегчению, вскоре подошел отец, и главное внимание переключилось на него. Беседу Найл в основном пропустил мимо ушей, сидел и откровенно клевал носом. В конце концов их с отцом отвели в небольшую комнату с постелями из травы, накрытыми сверху матерчатыми покрывалами. Постели оказались восхитительно мягкими, и вскоре Найл уже спал без всяких сновидений.

Проснувшись, обнаружил, что возле постели сидит Дона, терпеливо дожидаясь, когда он откроет глаза. Через час, сказала она, начнется пир в честь гостей, такова воля Каззака. А пока она покажет, где можно умыться, и проведет по «дворцу» (сами обитатели называли его не иначе как «убежище»).

Найл поразился, узнав, что под этим уровнем помещений находится еще один. Добравшись в свое время сюда, люди потом углубились еще на тридцать метров и сделали ряд котлованов. На этом этаже находились помещения общего пользования, а также места, где обитатели «Дворца» справляли естественные надобности. Здесь существовала удивительно хитрая система канализации, отходы удаляла целая армия навозных жуков.

Помимо этого, жители Диры приучили к работе муравьев и серых пауков. Муравьи были из тех, что «выгуливают» дающих нектар зеленых афидов. Глубоко в толще стен трудяги прорыли целые катакомбы, где устроили гнезда; там до поры до времени вскармливались личинки тли. Когда наступала пора, муравьи вытаскивали их на белый свет и относили в зеленые кущи, окаймляющие берег озера. Там муравьи их пасли как заправские пастухи, по нескольку раз на дню доили нектар, один из самых употребимых продуктов питания во «дворце». Пауков держали, чтобы добывать шелк, который после обработки терял клейкость: сырье затем перерабатывали в материю. Существовали мастерские, где женщины ткали из хлопка и паучьего шелка материю. Были целые цеха, где трудились каменотесы, обрабатывая громадные глыбы, что привозили издалека на колесах–барабанах. Так выкладывались новые галереи и коридоры. Подземный город кипел неустанной работой, словно муравейник. Не для того только, чтобы обеспечить каждого жителя едой и одеждой – хотя это, разумеется, прежде всего. Дело было еще и в том – Найл уяснил это почти сразу, – что одной из главных бед подземного существования была обыкновенная скука. Лишь считанная часть жителей Диры выходила наружу чаще одного раза в месяц, да и то на час, не больше. Смертоносцам было ведомо, что где–то в окрестностях соленого озера обитают люди: много лет назад во время повальной облавы они схватили сотни их (Джомар, дед Найла, угодил в рабство именно тогда). Но в те годы люди обитали и в других местах, в пещерах возле заброшенного города, миль на десять ближе к побережью. После той облавы люди рассеялись по пустыне. Многие умерли. А потом Каззак сплотил их, и с помощью огня они выжили из подземного лабиринта на границе с пустыней колонию муравьев–листорезов. Так возникло убежище. За два десятка лет люди, сплоченные Каззаком, превратили убежище в неприступную крепость. Вмурованные в стены массивные глыбы служили не только для зашиты от оползней. Они же не давали проникать сюда случайным насекомым.

Еще больше об истории Диры и ее жителей Найл узнал в тот вечер на пиру. Ели за низкими столиками из древесных спилов. Под ногами лежало нечто, сшитое из шкур животных. Искусные и опытные руки творили чудеса: в некоторых ковриках шкурки мелких грызунов исчислялись десятками. Улф сидел по правую руку, Найл слева от Каззака. Голос Каззака отличался глубиной и проникновенной силой, Найл различал каждое слово. Каззак рассказывал, как они случайно обнаружили в крепости на плато орудия труда – металлические топоры, пилы, молоток и клещи – и как по фрескам на стенах гробниц учились с ними обращаться. Каменные глыбы доставлять приходилось по ночам – не приведи небо, могли заметить паучьи дозоры. Даже пастухи, присматривающие за муравьями, выгоняли свое «стадо» за час до рассвета, а возвращались лишь с наступлением темноты.

Главную трудность на первых порах составляло освещение. Хотя в здешних местах в изобилии водился жук–меднотел, из которого можно добывать масло для светильников, на нужды всего населения этого не хватало.

Но вот один из жителей, исходивший в свое время другой берег озера, рассказал, что есть там небольшой заливчик, вся поверхность которого пузырится каким–то черным, жирным, маслянистым веществом, с запахом, напоминающим горелое жучиное масло. Каззак отправил двоих на разведку. И обнаружилось, как он и ожидал, что эта черная вязкая жидкость неплохо горит, правда с обильной копотью. Небольшой же язычок огня копоти не давал. Тогда в черную жидкость стали подмешивать масло меднотела, и с той поры в городе появилась своя система освещения. Отряды мужчин, сменяя друг друга, стали носить нефть с того берега озера (шестидневный переход), а женщины и девочки–подростки наполняли светильники и подрезали фитили, чтобы не коптили.

Найл слушал, не спеша насыщаясь яствами, которые подносили одно за другим. Ему никогда не доводилось видеть такого изобилия, большую часть блюд он пробовал впервые. Джомар рассказывал о рыбе, но Найл и представить не мог, что это такое. Теперь он отведал три разных сорта – улов из реки, впадающей в соленое озеро. Мяса тоже было много, в основном круто посоленного (как с гордостью заявил Каззак, запасов провизии хватило бы на полугодовую осаду). В особый восторг Найл пришел от малюсенькой – чуть больше ногтя – мышки, запеченной с каким–то злаком. Он один съел целую тарелищу. Из напитков подавали разбавленный водой нектар и перебродивший фруктовый сок. Здешний сок хмелил куда сильнее, чем тот, что дома. Найл не без озорства заметил, что Ингельд хлебнула явно лишку и стала не в меру общительна. Она не скрывала интереса к Хамне, да и к Корвигу, его младшему брату. Брата она поглаживала по светлым до плеч волосам, а Хамну хватала за бицепс. Где–то посреди трапезы привлекательной наружности девушка, прислуживающая гостям, невзначай запнулась на ровном месте и обронила чашку с жирным салатом прямо Ингельд на голову. Ох как хитрунья расшаркивалась! Ведь от Найла не укрылось, что все это не случайно. Перехватив украдкой взор девушки, он ободряюще ей улыбнулся; та тоже заговорщически улыбнулась в ответ. Ингельд, изо всех сил сдерживая ярость, вынуждена была удалиться в отведенную ей комнату, чтобы как–то привести себя в порядок. Однако не прошло и получаса, как она снова была на месте (успев разжиться еще и лентой, которой повязала себе лоб). От скованности и стеснительности вскоре не осталось и следа.

Каззак, несмотря на двойной подбородок и увесистый нос, наружность имел внушительную. Кстати, было заметно, что ему явно нравится демонстрировать свою власть. Он без конца теребил приказаниями слуг и вообще вел себя с подданными так, будто имел дело с непослушными детьми. К нему все относились с подлинным уважением, каждое слово венценосца встречалось поспешным одобрительным кивком. После третьей чаши вина в Каззаке проснулась чванливость, и он принялся рассказывать истории, лишний раз показывающие его мудрость и прозорливость. Правдивость рассказов, можно сказать, не вызывала сомнения, но было не совсем понятно, зачем такому авторитетному вождю еще и выставлять напоказ свои добродетели.

В завершение трапезы Каззак встал и произнес тост в честь гостей. Все сидящие с дружным шумом поднялись и осушили чаши стоя. Венценосец, простецки хлопнув Улфа по плечу, предложил ему привести всю свою семью в Диру и жить здесь среди своих. Найла такая мысль пронизала безудержным восторгом: жить – кто бы мог подумать, постоянно! – в этом прекрасном чертоге. А вот Улара идея, похоже, прельщала куда меньше. Уж кому как не Найлу было знать: если отец вот так раздумчиво кивает, потупив взгляд, ответа можно и не спрашивать. И все равно парень решил уговаривать отца до последнего. Вдруг да и уступит в конце концов!

Вслед за тостом Каззак попросил спеть свою дочь Мерлью. Заслышав такую просьбу, Найл слегка смутился, если не сказать большего. Когда он был совсем еще ребенком, мать песней убаюкивала его. Она, кстати, до сих пор напевала сестренкам Руне и Маре. Но чтобы вот так, прилюдно… Казалось как–то неловко.

Подобные мысли рассеялись сразу же, едва Мерлью раскрыла уста. Голос у нее был изысканно нежный, чистый. В песне речь шла о девушке, возлюбленный которой, рыбак, утонул в озере. Было в этой незамысловатой песенке что–то такое, отчего глаза застилали едкой дымкой слезы. Когда она закончила, все дружно застучали кулаками по столешницам, выражая одобрение; громче всех грохотал, понятно, Найл. Теперь ему было досконально ясно: конечно же, он не просто влюблен в Мерлью – он поклоняется, боготворит ее. Все в ней просто пьянило: и стройная фигурка, и золотистые волосы, и лучезарная улыбка. Скажи она сейчас: «Умри!» – умер бы, хохоча от счастья.

Мерлью спела еще пару песен. Одну грустную, про даму, оплакивающую сраженного в боях витязя, и легковесную – о девушке, которая влюбилась в красавца кипариса. И снова Найл хохотал и грохотал громче всех, а затем с изумленной радостью вспыхнул: Мерлью, обернувшись, с улыбкой посмотрела на него. Сердце Найла гулко забилось о ребра. Он чувствовал, что предательски краснеет (хоть бы Мерлью не заметила!). Сладкая, саднящая радость охватила при мысли о том, что девица не просто удостоила его взглядом, но еще и улыбнулась.

Вслед за Мерлью на середину зала вышел Хамна и прочел великолепную балладу о короле, идущем в поход против неисчислимых вражеских полчищ. Поэзию Найл также слышал впервые, и на глаза снова навернулись восторженные слезы. Он вздохнул с облегчением, узнав, что Хамна – брат Мерлью. Юноша был так красив и декламировал с таким мастерством, что устоять перед его обаянием не смогла бы, наверное, ни одна из женщин.

Когда Хамна сел, Ингельд взяла его за руку и приложилась к ней губами, от чего на лице красавчика мелькнуло недоумение.

Много песен и стихов звучало еще в тот вечер. Найл был поистине околдован. Всякая песня, всякая баллада будто уносила в иные края, и, когда умолкал последний звук, впечатление создавалось такое, будто он, Найл, только что возвратился из дальнего странствия. Героические предания наполняли сердце гордостью за то, что он человек. Вместе с тем одолевала и печаль: ведь собственная его жизнь лишена всякого героизма. Найл мысленно дал себе зарок, что при первом же удобном случае совершит что–нибудь такое, что можно будет считать подвигом. Он украдкой поглядывал в сторону Мерлью, надеясь, что девушка вновь заметит его и улыбнется, но та, очевидно, и думать о нем забыла. Вместе с тем приходилось посматривать и через столик справа: там с него не сводила глаз Дона. Это немое обожание льстило, но не вызывало ответного чувства, с таким же успехом Найл мог бы принимать преклонение своей сестренки Руны. Скажи ему кто, что Дона преклоняется перед ним так же, как он сам перед Мерлью, Найл смутился бы, но в целом остался б равнодушен.