Текст книги "Мир пауков. Башня и Дельта"

Автор книги: Колин Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

И тут вожак неожиданно насторожился. Вскочил на ноги (Найл еще раз подивился молниеносности его реакции) и с настороженным вниманием уставился на север. Прислушался и Найл, но ничего не различил, кроме обычных звуков, присущих ветру. Прошла по меньшей мере минута, прежде чем он расслышал шорох раздвигаемых кустов. Отточенность паучьего чутья просто поражала.

Спустя секунду он с изумлением различил среди деревьев фигуру человека. И по реакции пауков сразу догадался, что именно его они и дожидались.

Человек, твердо и уверенно вышагивающий навстречу, впечатлял своим видом. Высоченный, мощные плечи, широкая грудь. Одет в суконную тунику, светлые до плеч волосы охвачены металлическим обручем. Найл невзначай подумал, что это Хамна, но, когда человек подошел ближе, оказалось, это вовсе не он.

Остановившись в десятке метров, человек опустился на одно колено и низко, почтительно поклонился. Вожак отреагировал резким импульсом (появление человека его не удивило), в котором как бы сквозило нетерпение: дескать, ну где тебя носит? Человек всем своим видом выражал почтительную покорность. Паук отдал мысленную команду, что–то вроде: «Ладно, пора двигать» – и человек опять почтительно склонил голову.

Найл ожидал, что вновь прибывший поприветствует их, своих сородичей, или, по крайней мере, перекинется сочувственным взором. Тот же не удостоил их никакого внимания. Повинуясь жесту вожака, он подхватил суму Найла и, закинув ее себе на спину, застыл, ожидая дальнейших указаний. Найл с любопытством изучал его лицо. Глаза незнакомца были голубые, кроткие, но какое–то сонное равнодушие читалось в опущенных уголках рта, в окате подбородка. Двигался человек с размеренной четкостью, которую Найл по ошибке принял за уверенность. На самом деле, дошло до него, это лишь заученность действий хорошо выдрессированного животного.

Когда Сайрис встала и коротким куском травяной веревки стала обвязывать длинные свои волосы, мужчина мазнул по ней любопытным взором. Но это лишь на долю секунды; вот он уже снова весь внимание, стоит и ожидает указаний от пауков. Было очевидно, что он не испытывает к пленникам родственного чувства.

Вожак дал команду трогаться, и человек зашагал в северном направлении мерно и широко. Найл, Сайрис и Вайг двинулись следом, все трое невольно срываясь на трусцу, чтоб не отставать от вновь прибывшего. Пауки с небрежной медлительностью фланировали сзади. Чувствовалось их облегчение от того, что основная часть пути уже позади.

Установив уже, что пауки общаются между собой, Найл решил незаметно войти в сознание одного из них. Неблагодарное это оказалось дело. Ум твари был таким же блеклым и безразличным, как у серого паука–пустынника. Только, в отличие от пустынника, бурый, очевидно, совершенно не замечал, что Найл пытается проникнуть в его сущность. Не замечал потому лишь, что внимание у него было направлено исключительно на окружающий фон. К чему–либо в отдельности он был равнодушен.

Темп задавал прибывший здоровяк, поэтому скорость не была такой выматывающей, как вчера. Запах нагретой спелым солнцем растительности чуть пьянил. Вскоре послышался незнакомый звук: гомон чаек. От волнения кровь застучала в висках. А когда минут через десять перевалили через невысокий холм и глазам открылось море, Найла пронизал исступленный, необузданный восторг, от которого тянет расхохотаться во все горло. Эта панорама ничуть не походила на окрестности соленого озера Теллам. Здесь гладь была глубокого синего цвета и простиралась в такую даль, даже глазом ни за что не охватишь. Волны с шумом накатывались на берег, где поджидало три небольших судна. Водяная пыль обдавала лица словно дождь. Накатывающие из необъятной дали соленые волны, увенчанные белыми султанами пены, очаровывали глаз – подобное трудно было себе и представить.

На песке вповалку лежали люди. По окрику верзилы все поспешно поднялись и застыли навытяжку. Когда на поросли показались пауки, люди разом опустились на одно колено, выражая своим видом полное повиновение. Затем великан гаркнул что–то неразборчивое, и все снова вытянулись по стойке. Найл с удивлением обнаружь, что среди них есть и женщины – сильные, большегрудые, волосы еще длиннее, чем у матери. Они стояли, уставясь перед собой, руки притиснув к бедрам, волосы в стойком потоке ветра льнули к лицам. Даже когда Найл с Вайгом остановились напротив, они не двинули зрачками. Совершенно незнакомому со строевой дисциплиной Найлу ритуал этот показался причудливым и странным: люди словно пытались притвориться камнями или деревьями.

Бросалось в глаза, что они сложены не хуже здоровяка распорядителя – у всех такие же мускулистые руки и сильные бедра. А вот на лицах – пускай приятных и с изысканными чертами – недоставало того, что делает человека неповторимой индивидуальностью. Женщины (их было трое) все как одна красавицы: сильные, стройные, черты броские. Верхняя часть тела у них, как и у мужчин, была обнажена, свободно торчали налитые загорелые груди. Найл разглядывал женщин с нескрываемым восторгом, словно голодный лакомую пищу.

Распорядитель выкрикнул нечленораздельную команду (во всяком случае, Найл ее не понял). Мужчины и женщины, нарушив строй, начали стаскивать небольшие суда на воду, каждое из которых было метров пятнадцать в длину. Когда ладьи уже покачивались на плаву, к кромке берега осторожно приблизились пауки, боязливо остановившись шагах в десяти от линии прибоя. Вот они сложили лапы. С боков к ним подступили по двое мужчин, подняли их, бережно понесли к ладьям, держа на весу, чтобы не доставали волны. Следом за ними на ладьи забрались женщины, по одной на каждую. Найлу, Вайгу и Сайрис также велели раздеться. Сам Найл оказался на одном суденышке с вожаком и одним из его подручных.

Изящные ладьи эти были подобны тем, на которых в незапамятные для Найла времена бороздили северные моря викинги. Борта из накладывающихся внахлест досок, глубокий киль. К середине она расширялась, к носу снова сужалась, что придавало ей сходство с лебедем. В центре ладьи находился полотняный навес, под который поместили паука. Его подручного посадили во что–то вроде корзины, расположенной возле кормы. Найл чувствовал, что обоим паукам очень неуютно, путь по морю шел вразрез их самым глубинным инстинктам.

Найла приводило в восторг решительно все из того, что он видел на этой ладье. Людям, плавающим на таких судах постоянно, они казались тесными и неудобными; Найл же дивился, что за руки построили этакий чудо–корабль. Палубы здесь не было, равно как и места, где можно укрыться, помимо навеса. Поперек тянулись доски, а вдоль каждого борта – семь проемов для весел с уключинами. По центру, прямо на днище, лежала мачта, а также бочонки и канатные бухты. Найлу велели устроиться в носовой части, суму сунули ему на колени. Так он и сидел, стараясь не привлекать внимания, всматривался и вслушивался в то, что происходит. Мужчины сидели на поперечных досках к нему спиной, приноравливались к веслам. Женщина стояла на деревянном с ограждением помосте лицом к гребцам. Один из мужчин начал отталкиваться от дна длинным шестом, пока ладья не отошла от берега метров на семь – дальше, чем два других судна. Затем по команде женщины гребцы одновременно подались вперед и налегли на весла. Женщина размеренно, нараспев задавала голосом темп, отбивая такт руками. Гребцы работали с безукоризненной четкостью. При виде волн, катящихся навстречу, грудь Найлу расперло от восторга; ему хотелось вопить от радости.

Гребли не все. Половина гребцов сидели на скамьях по соседству с работающими или прогуливались по проходу, некоторые вели между собой непринужденную беседу. Найл тоже привстал и выглянул за борт; похоже, никто не имел ничего против. Вид кипящих за кормой бурунов изумлял своей красотой. Вслушиваясь внимательно в разговор гребцов, он постепенно уяснил, что чужим их язык назвать нельзя. Говорили они явно на том же языке, только слова произносили как–то странно, приходилось напрягать слух, чтобы понять. И женщина выкликала команды на его, Найла, родном языке, но опять–таки неразборчиво.

Вскоре стало понятно, что эта женщина – главное лицо на борту. Все мужчины относились к ней с почтением, если не сказать с подобострастием. Вполне объяснимо – такая рослая, шелковистые волосы, зубы безупречные… Но чувствовалось, что причина преклонения – не одна лишь красивая внешность. Примерно через полчаса она поманила одного из мужчин и велела занять свое место на возвышении. Тот опустился на одно колено и приложился губами к ее руке и оставался в такой позе до тех пор, пока она не сошла вниз. Когда она проходила, моряки спешили уступить ей дорогу. Стоило ей щелкнуть пальцами, как один из них почтительно подал ей кожаное одеяние, которое она накинула на плечи. Ветер становился ощутимо прохладным. Через какое–то время женщина приблизилась к Найлу, съежившемуся в попытке уберечь тепло, и скользнула по нему взором, в котором читались и любопытство, и холодная усмешка. Прочесть ее мысли было несложно. Она думала, хотя и без слов: «С этого немного будет проку». Что–то в ее насмешливом взгляде напомнило принцессу Мерлью, воспоминание вызвало в душе горькое, уязвленное чувство.

Пауки совершенно раскисли и полностью вверили свою участь людям, о чем женщина, похоже, догадывалась. Хозяйкой на этом судне была она, а не насекомые. Задержав внимание на забившемся под навес вожаке.

Найл удивился беспросветности его страха и тоскливого смятения. У бедолаги было ощущение, что его безудержно несет на какой–то утлой скорлупке в бучу чужой, совершенно неподвластной ему стихии. При каждом грузном взлете и падении ладьи существо испытывало приступ тошноты. Восьмилапым не было дела абсолютно ни до чего, кроме собственного неудобства и желания как можно скорее очутиться снова на суше.

По истечении примерно двух часов вахту приняла свежая смена гребцов. Сменщики подсаживались к гребущим, которые в свою очередь выныривали из–под весел, чтобы ни один взмах не пропал даром. Моряки, отмахавшие свое, валились на доски центрального прохода в сладостном изнеможении. От них исходило явственное ощущение – словно накатывают теплые волны, давая отрадное облегчение сердцу.

Ближе к полудню ветер утих, затем сменился на юго–восточный. Женщина выкрикнула очередную команду. Дремавшие на солнце вскочили на ноги и водрузили мачту, проворно вставив ее в углубление, сделанное из полого древесного ствола. Затем подняли треугольный парус. Найлу любопытно было наблюдать. Ладья шла в строго заданном направлении, хотя ветер дул совсем с другой стороны. Он зачарованно наблюдал за подвижным брусом, допускающим движение паруса по окружности, отчего ветер захватывался под нужным углом. Юноше по силам было вчитываться в умы озабоченных делом моряков, и он получал представление, кто из них чем занимается.

Теперь ладья шла под парусом, и гребцы могли сделать передышку. Раздали пайки, вручили чашку и Найлу. Он очень проголодался, а пища была необычайно вкусной: мягкий белый хлеб, орехи и жирноватый белый напиток, который прежде он никогда не пробовал (оказалось, коровье молоко). Подойдя, рядом опустился один из моряков и попытался затеять разговор, но из–за акцента почти невозможно было что–либо понять. Вникнув в содержимое мыслей человека, Найл понял, что и здесь искать внятность бесполезно: ум гребца был словно полый и отражал чисто физические ощущения. Вскоре и моряк (истощив, видимо, терпение) пошел искать себе другого собеседника. Найл рад был остаться один. Странно. Такие, казалось бы, безупречные в физическом отношении люди – и вдруг столь квелые, блеклые умы.

После сытой кормежки потянуло ко сну, и Найл, улегшись на пол, задремал, положив под голову суму. Однако дремота, вначале приятная и безмятежная, незаметно переродилась в кошмар, где Найлу перехватывало дыхание и мутило. Очнувшись, он понял, что это ум бессознательно отражает тревожную, болезненную бесприютность, бередящую сейчас пауков. Причина, как вскоре выяснилось, была в том, что ладью швыряло вверх и вниз со все возрастающей неистовой силой, а ветер разошелся так, что парус приходилось сдерживать уже троим. Небо было мглистым от туч. Поднявшись, Найл огляделся. Две другие ладьи отчетливо виднелись примерно в полумиле. Ветер гнал их вперед со скоростью, которая возрастала с каждой минутой. Внезапно через борт ладьи перекатилась волна, обдав всех солеными брызгами. Но морякам, судя по всему, это было нипочем. Они видали и не такое, да и вполне полагались на свое судно.

Когда гулко ударил очередной порыв ветра, угрожая опрокинуть ладью, старшая приказала мужчинам убрать парус. Гребцы снова заняли свои места на сиденьях. Тут зарядил дождь, мало чем отличающийся от мелкой водяной взвеси. Найл при этом испытывал неуемный восторг, бесхитростную радость жителя пустыни, для которого вода всегда была чудом из чудес.

Еще одна волна, грянув, сшибла нескольких гребцов со скамей. Ничего, на подхвате уже были другие. Взявшись, они начали не спеша, размеренно грести; покрытые водяной моросью мускулистые тела влажно поблескивали. Те, кто не был занят греблей, похватали деревянные ведра и принялись энергично вычерпывать воду, мотающуюся по проходу туда–сюда. Вот судно чуть ли не встало на корму, и вода устремилась под полотняный навес. Через секунду матерчатые створки раздвинулись, и наружу показался паук–вожак. Ворсистый мех прилизан был водой, а сам восьмилапый излучал лишь тоскливую и беспомощную жалость к себе. Женщина, завидев, что происходит, немедленно запихала бедолагу обратно под навес и задернула створки. Паук, что на корме, тесно поджав лапы, лежал на дне корзины, из которой ручьями хлестала вода; только шевеление черных глаз показывало, что он жив.

Обернувшись посмотреть, как там другие суда, Найл увидел мощный вал, надвигающийся с неумолимой быстротой. Уцепившись за первый попавшийся крюк, юноша пригнулся: все–таки смягчит удар. Ладью накрыло волной как шапкой; кажется, еще секунда, и она перевернется. Но суденышко каким–то чудом выправилось. Продрогшим своим телом Найл почувствовал, что его кто–то держит. Обернувшись, увидел сомкнутые у себя на боках лапы паука. Волна вытолкнула того из–под навеса наружу. Чувствовалось, что тварь ошалела от ужаса; стоит сейчас шелохнуться, и неминуемо хватит клыками. И Найл застыл, вцепившись в крюк, а вокруг воды было по пояс. Неожиданно паук отцепился, и его тут же понесло вдоль прохода; ладья с силой ухнула в образовавшееся меж водяных гор ущелье.

Найла искрой пронзило безотчетное желание кинуться на жалобный крик о помощи, мысленно исторгаемый пауком. Любопытно: юноше совсем не было дела до воды, кипящей вокруг и норовящей сбить с ног его самого. Он уже обратил внимание, что ладья благополучно пропихнулась сквозь захлестнувший его гигантский вал, и понял, что ничего ей не сделается: плавуча, как пробка. Даже если вода наполнит ее до краев, она и тогда не утонет. А широкое округлое днище и глубокий киль означают, что перевернуться практически невозможно. Главное – подстраховаться, чтобы не смыло за борт. И когда, чуть не сбив с ног, по лодыжкам ударил большой моток веревки, Найл, не промедлив, обмотался одним ее концом, другой прихватил узлом к деревянному якорному вороту.

Когда паука опять понесло в его сторону, грозя перекинуть через борт, Найл схватил его за передние лапы и потащил к себе. Тот расценил это как жест помощи и попытался обвиться вокруг Найла остальными лапами, чего никак нельзя было допустить, так как тварь размером была крупнее Найла. Когда судно швырнуло в очередной раз, восьмилапый страдалец насилу удержался. Беда в том, что туловище паука отличалось большой плавучестью, и потому каждая волна мотала его по всей длине ладьи, как поплавок. Когти же на концах лап, в отличие от рук человека, увы, никак не годились на то, чтобы хвататься за борта.

Найл ясно сознавал, что существу необходимо за что–нибудь зацепиться. Самым подходящим местом на судне, совершенно определенно, была корзина, накрепко вделанная в просторную нишу на корме. Когда ладья возносилась на гребень волны, корзину заливало водой, но, по крайней мере, она давала хотя бы намек на безопасность. Найл тяжело протопал на корму (движение стеснял паук, клыки у которого все так и топорщились: инстинктивная реакция на страх) и зацепился напротив кормового подъема, напоминающего готовую к броску кобру. Несколько секунд угодившая во впадину меж двумя валами ладья держалась ровно. Намеренно идя на контакт, Найл попытался втолковать пауку, что ему лучше всего занять место на корме и вцепиться в плетеную корзину – в нее, по крайней мере, можно запустить когти. Чудом удержавшись от удара накатившей следом волны, тварь, похоже, смекнула, что ей советуют, и, оставив юношу в покое, полезла в корзину, как какая–нибудь тяжелая, неуклюжая кошка. Секунду спустя обрушилась еще одна громада, едва не закинув в корзину и Найла. Корма, вся как есть, заполнилась водой, но, когда та спустя секунду схлынула, паук держался–таки за борта корзины.

Кто–то хлопнул по плечу; оказалось, старшая. Она протянула деревянное ведро, указав жестом: дескать, вычерпывай. Найл послушно взялся за работу, но это оказалось делом непростым. Остальные моряки были на голову выше Найла, а ему приходилось полное ведро поднимать над головой, и вода почти вся выплескивалась обратно. Парень сел и ухватился за скамью.

Раздался треск: совершенно неожиданно Найл очутился в тесных и холодных объятиях мокрого полотнища. Под напором ветра лопнули два крепежных каната и навес разорвало сверху донизу. Теперь полотнище хлопало, как какой–нибудь гигантский парус. Из–под навеса, словно пущенный из пращи камень, вылетел паук и, стукнувшись об одного из гребцов, сшиб его со скамьи. Доля секунды – и тварь, пролетая мимо, уцепилась за Найла. Тот попытался высвободиться, и в этот момент ладья накренилась. И одновременно хлесткий удар в плечо полотнищем. Со странным чувством замедленности происходящего Найл ощутил, как его самого перебрасывает через борт.

Все произошло так быстро, что юноша не успел даже испугаться. Вздев на гребень, волна с размаху швырнула его вниз на двухметровую глубину, затем таким же образом подхватила – ослепленного, хватавшего ртом воздух – и вынесла наверх. Когда зрение наконец возвратилось, он увидел, что ладья постепенно выправляется. Упруго дергалась обмотанная вокруг талии веревка, да так, что едва не поднимала Найла над водой. Улучив момент, когда волна наддаст сзади, Найл ухватился за веревку обеими руками и начал постепенно подтягиваться к ладье. В этот миг он почувствовал, что сзади, силясь утянуть вниз, скребет спину что–то постороннее. Мозг на мгновение ослепила вспышка ужаса – к шее тянулась волосатая лапища. Совершенно инстинктивно Найл лягнул ногами в яростной попытке отделаться от гадины. Море довершило остальное: хватка паука ослабла, и его отнесло от Найла.

В эти отчаянные секунды взгляд парня случайно скользнул по непроницаемо черным глазам паука, и юноша почувствовал все отчаяние и обреченность горемыки так ясно, будто тот взывал вслух. Совершенно внезапно страх за себя у Найла исчез. Тварь молила о помощи, ясно сознавая, что от человека зависит, жить ей или сгинуть. Найл в безотчетном порыве метнулся к ней, отцепившись от веревки. Опять на миг одолел страх, когда вокруг пояса и плеч обвились мохнатые лапищи. Тут он вспомнил о веревке. Перехватившись обеими руками, попытался подтянуться к ладье. Нагрянувшая волна захлестнула с головой, но и тогда он не отцепился от спасательного конца. И вот его поднесло и стукнуло о деревянный борт, сверху уже тянулись руки. Паук так и не отцепился даже тогда, когда их вытягивали из воды. Руки гребцов подхватили Найла под мышки и потащили через борт. Резкий крен опрокинул тащивших на спину, Найл повалился сверху. Паук все еще обвивался лапами. Одна из них, ударившись о скамью, хряснула и прогнулась в суставе.

Легкие, казалось, были полны воды. Найл сгорбился на коленях, опустив голову на скамью и содрогаясь от неудержимого кашля и рвоты. Но, несмотря на качку, от которой вода вокруг пояса ходила ходуном, он ощущал глубокое облегчение, а возможность держаться за какую–то опору придавала сил. Он и через полчаса, когда шторм уже прошел, так и держался за ту скамью. Все, казалось, длилось один миг: секунду назад его безудержно швыряло вверх–вниз, а теперь вдруг сразу полная тишина. Подняв голову, среди косматых всклокоченных туч он увидел синюю прогалину неба. Ветер ослаб до кроткого ровного дуновения. Вода в ладье перестала кочевать с места на место, сделавшись тихой и безмятежной, будто в пруду. Неприкрытую спину ласково припекало солнце. Найл давно не испытывал такого блаженства.

На судне царил полный кавардак. Все обрело плавучесть: канатные бухты, бочонки, сундуки, весла. Найл, поднявшись, долго всматривался через борт, но ни одного из двух других судов не было видно. А вот на горизонте с севера постепенно просвечивала полоска суши.

Подняли парус, закрепили в нужном положении румпель. Затем все, кто был на борту, принялись вычерпывать из ладьи воду. Через полчаса в центральном проходе осталась лишь узкая лужица. Вместе со всеми трудился и Найл, орудуя деревянным черпаком. На душе было тепло, отрадно: вот так работать рядом с мускулистыми красавцами моряками, внося посильную лепту в наведение порядка после того, что наделал шторм. Вот теперь (опасность–то миновала) все благодушно улыбались. Приятно было замечать, что им, Найлом, больше не пренебрегают, обращаются как с ровней.

Один из моряков вручил юноше его суму. Вся еда в ней, помимо опунций, безнадежно раскисла. Но главное – увесистая металлическая трубка была на месте, из–за ее веса суму не унесло волной.

Теперь происшедшее казалось сном. Как ни в чем не бывало палило с пронзительно–синего неба солнце, и на досках вскоре не осталось и следа сырости. Впитывая вожделенное тепло, по оба конца ладьи неподвижно распластались пауки. Одному из них, которого спас Найл, вышибло от удара о скамьи клык, а из сломанной ноги сочилась струйка крови. Невольно бросалось в глаза, что моряки избегают подходить к паукам близко; очевидно, не из боязни, а из уважения и благоговейного трепета. Пауки для них, похоже, были едва не символом религиозного поклонения.

Встав на скамью, юноша пристально вглядывался в приближающуюся землю. Тут кто–то похлопал его по плечу – опять старшая, служительница. В руках у нее был металлический кубок, который она протягивала ему. В кубке искрилась на солнце золотистая жидкость. Найл принял кубок с улыбкой благодарности (наглотавшись соленой воды, он теперь испытывал свирепую жажду) и обеими руками поднес его к губам. Это оказался сладковатый перебродивший напиток наподобие того, что настаивался у отца, только куда крепче, душистее и, разумеется, вкуснее. Женщина взяла кубок от Найла, заглянула юноше в глаза и приложилась губами с другого края. Тут до Найла дошло, что, оказывается, моряки побросали работу и смотрят все на него. Напиток, понял Найл, был не просто щедрым жестом, но и своего рода ритуалом. Но что бы это могло означать? Лишь бросив взгляд на распростертого под солнцем вожака с перебитой, неестественно скрюченной лапой, он догадался. Это был своего рода жест благодарности за спасение жизни.

Осушив кубок, служительница улыбнулась юноше, затем перевернула кубок вверх дном и последнюю каплю стряхнула на доски прохода. Тогда она повернулась спиной, и моряки опять взялись за работу.

От напитка в голове возникла легкость, телу стало тепло, прошла усталость. Одновременно чувствовалось – ум находится в слиянии с умами моряков. Ощущалась их радость от того, что гроза благополучно миновала и судно подходит к земле. Но вот что странно. Найл никак не мог воспринять их сознания обособленно, каждое в отдельности. Пытаясь вглядеться в ум одного из матросов, он словно бы смотрел сквозь него в ум соседа, а из него в чей–нибудь еще и так до бесконечности. Это напоминало чем–то коллективный разум муравьев. Люди были словно обезличены, один был разом и никем, и всем.

Единственное исключение составляла служительница. У нее одной наблюдались четко выраженные личностные черты характера, твердое понимание своей значимости и ответственности за решения и требования к другим. Но даже при всем при этом ее сущность отличалась от сущности его матери или Ингельд, не говоря уже о своенравной Мерлью. Создавалось впечатление, что часть этой женщины сохраняет как бы прозрачность, не затуманена чересчур глубокими мыслями, желанием разобраться в себе.

Один из моряков, зычно гикнув, указал рукой через правый борт. Найл, вскочив, до рези в глазах всмотрелся в безмятежный морской простор. Вдали, в голубоватой дымке, виднелись две другие ладьи – единственное, чего недоставало юноше для его нехитрого счастья.

Берег был уже недалеко, и можно было различить скалистую береговую линию, отороченную острыми пиками изъеденных неотступным морем утесов, и сползающие к морю зеленые поля. Ровно, спокойно дышащий ветер плавно подносил к суше, словно извиняясь за проявленную в море бестактность. Когда подошли ближе, завиднелись деревья и желтый утесник. Мимо с жужжанием пронеслась крупная пчела. Но вместе с тем ни следа людского обитания.

Гребцы налегали на весла под ритмичное постукивание служительницы. Примерно пару миль ладья шла вдоль берега на запад. И вот, когда обогнули мыс, взору открылось первое творение человеческих рук – белокаменная гавань, нестерпимо яркая на солнечном свету. Ветер утих, сильнее стала чувствоваться жара. Мимо проплыл скалистый островок с обломком башни, высоченные гранитные блоки в беспорядке валялись вокруг фундамента.

Сама гавань по своей внушительности уступала разве что цитадели на плато. В море вдавалась огромная, толщиной в десяток метров, плавно изогнутая стена. Тщательно пригнанные друг к другу камни мола, диковинные деревянные приспособления, вздымающиеся к небу на дальнем конце причала, сонм пришвартованных к причалам судов… Найл опять проникся волнением: обыкновенные люди, подобные ему, воздвигли грандиозное сооружение. Только вблизи становилось заметно, что все это уже изрядно тронуто налетом времени и успело наполовину прийти в негодность. Войдя в гавань, гребцы подняли весла, и ладья теперь скользила по водной глади за счет набранной скорости. Стоявший на причале человек бросил один за другим канаты (толстенные, Найл таких не встречал), их прицепили к барабанам на носу и корме. Спустили сходни. Первой надо было пройти служительнице. Сойдя, она опустилась на колени и почтительно склонила голову, ожидая, когда спустятся на берег пауки. Рабочие на причале приняли ту же позу, выражая повиновение и почтительность. В этом положении они оставались до тех пор, пока насекомые не прошествовали мимо.

Один из моряков, тронув Найла за локоть, указал, чтобы тот шел следом. Найл считал, что его поведут под конвоем, как пленника, и удивился, поняв, что ему дают идти свободно. Более того, он оторопел от неожиданности: когда спускался по сходням, моряки застыли навытяжку. Служительница властно вытянула руку, веля ему остановиться.

– Как твое имя? – спросила она, впервые обращаясь непосредственно к нему.

– Найл.

– Добрый знак.

–..? – не понял Найл.

– Ты вызвал благосклонность хозяев. Нет большей удачи.

Взяв его за руку, женщина пошла вдоль причала. Где бы они ни проходили, всюду рабочие спешили встать навытяжку. Эти, бросалось в глаза, были еще выше и мощнее, чем моряки. Найл никогда еще не видел таких мускулов.

– Куда мы? – спросил он негромко. Он не удивился бы, пропусти женщина его слова вообще мимо ушей, настолько деловито–озабоченный был у нее вид. Но она, судя по всему, считала его вправе задавать вопросы.

– К начальнику порта.

Она указала на приземистое здание из серого камня в конце. Как и сам причал, здание имело донельзя запущенный вид, окна даже были замурованы кирпичами. Служительница постучала в дверь. Через секунду ее отворил бурый бойцовый паук. Открыл и посторонился, давая дорогу. После яркого дневного света Найлу потребовалось несколько минут, чтобы привыкнуть к темноте. Он находился в большом и, судя по всему, пустом помещении, сыром и затхлом. Скупой свет сочился лишь узенькими спицами через трещины в крыше. Недоглядев, юноша едва не натолкнулся на большого бурого «бойца». Дальние углы помещения в нескольких метрах от входа были затянуты паутиной. В центре ее, цепко глядя на вошедших, гнездился черный паук–смертоносец. Размером он был помельче своих бойцовых сородичей, а глянцевитое брюхо, наоборот, объемистей и круглее. Ободом описывали голову круглые, как бусы, глаза. Глаза эти, а также сложенные ядовитые клыки придавали мохнатому то самое непроницаемое зловещее выражение, как у того, которого прибил Найл.

Сердце похолодело от мгновенного приступа безотчетного страха, что, безусловно, не укрылось от паука. Найл почувствовал, как его пронизывает чужая воля – не так неуклюже, как у бойцовых пауков, а с ядовитой скрытностью, выдающей недюжинный ум. Набухал ужас, ведь паук, читающий мысли, может выявить, что это он убил его восьмилапого собрата.

Найл непроизвольно очистил ум от мыслей, сделав его пассивным. Смертоносен пытался вживиться Найлу в мозг точно так же, как сам парень когда–то вживлялся в мозг шатровика. О противодействии не могло быть и речи, юноша лишь пытался как можно точнее воспроизвести мыслительную вибрацию шатровика. И перевоплотился в него так же непроизвольно, как меняет окраску хамелеон.

У смертоносца это вызывало недоумение. Вибрацию он уяснил лишь наполовину, но и ее счел странной и несообразной. Он перекинулся импульсом–замечанием с бойцовым пауком; просто сигнал, такой же доступный для понимания, как человеческая мимика.

«Сдается мне, это идиот». Ответный импульс – не вполне уверенное согласие вроде: «Боюсь, что да».

Имей этот обмен словесное обличье, Найл выдал бы себя сугубо человеческими переживаниями. Бойцовые пауки знали о юноше правду. Во время шторма, когда было не до игры в прятки, он контактировал с их умами напрямую, так что сейчас не стоило притворяться дураком: они бы враз могли его раскусить. Но «боец» и смертоносец перекинулись сейчас меж собой сигналами так быстро, что Найл не успел и испугаться; даже облегчение не успел испытать от того, что бурый не выдал.

Смертоносец переключился на служительницу, отдав ей короткое мысленное распоряжение: «Увести». Через несколько секунд Найл уже снова стоял под ослепительными лучами солнца, с трудом веря, что опасность миновала. Его обеспокоенный вид не укрылся от служительницы.