Текст книги "Последняя отрада"

Автор книги: Кнут Гамсун

* * *

Вечером фру Бреде спросила:

– Почему вы привели сегодня адъюнкта в такое невозможное состояние, фру Моли?

– Я? – ответила фру Моли с самым невинным видом.– Нет, это право…

Впрочем, надо сказать, что фру Моли действительно оказалась невинной, ибо на следующее же утро она и адъюнкт пошли вместе в горы, и у обоих был веселый и беззаботный вид; и в горах они пропадали до самого полудня.

Если у них было какое-нибудь объяснение, то, по всей вероятности, фру Моли сказала своему испытанному другу приблизительно следующее: «С ума ты, что ли, сошел? Неужели ты не понимаешь, что мне нет никакого дела до адвоката. Я просто сказала ему несколько слов, чтобы дать тебе возможность хорошенько отделать его, неужели ты не сообразил этого? Ну, да ведь ты у меня самый глупый и самый очаровательный… Иди, иди скорее, я поцелую тебя…»

ГЛАВА XIV

После той большой компании туристов так никто больше и не приходит. Некоторые из нас никак не могут понять, отчего это. Другие, пожалуй, и догадываются, в чем тут дело, но все мы с нетерпением ждем: должны же, наконец, прийти туристы, ведь вершины Торетинда принадлежат нам, а не комунибудь другому.

Но никто не идет.

Девушки, которые прислуживают нам, исполняют аккуратно свою работу и не жалуются, но нельзя сказать, чтобы они были очень веселы. Поль продолжает относиться к этому с величайшим спокойствием, он отдает очень много времени сну в своей каморке за кухней. Однако раза два я все-таки заметил, что он ночью уходил со двора, погруженный в глубокие думы, и исчезал в лесу.

Из соседней долины до нас дошли, наконец, слухи о том, что автомобильное движение открылось. Вот где было объяснение той мертвой тишины, которая царила у нас. А в один прекрасный день у нас появился датчанин, который поднялся на Торетинд с другой стороны и спустился к нам. Между тем до сих пор все считали это невозможным. Но дело в том, что до подножия горы датчанин доехал в автомобиле, а потом он поднялся на вершину.

Итак, Торетинд уже не принадлежал больше исключительно нам.

Хотелось бы мне знать, не попытается ли Поль засеять длинный луг на берегу реки? Собственно, он и хотел это сделать, но тут появился тот большой караван туристов, и он обо всем забыл. Правда, теперь уже довольно поздно сеять что-нибудь, да и луг находится на таком месте, что на нем вырастет только сорная трава и тростник. Да, хотел бы я знать, пропахали ли этот луг и посеяли ли на нем что-нибудь? Что, если бы Поль позаботился об этом, вместо того, чтобы по ночам ходить в лес?

Но у Поля все мысли заняты другим. В его голову землепашца с юных лет закрались планы эксплуатации туристов,– на этом он и сосредоточился. Он услыхал, что этот молодчина адвокат также и архитектор, и вот он попросил его начертить план его нового дома в шесть комнат с вестибюлем и ванной. Для вестибюля Поль уже заказал выдолбленные из бревен кресла и оленьи рога.

– Если бы вы не были одни в вашем деле, то вам ничего не стоило бы также завести несколько автомобилей,– сказал адвокат.

– Да, я подумывал об этом,– ответил Поль.– Весьма возможно, что я это дело как-нибудь еще устрою. Но сперва мне нужен дом. А потом я должен еще провести дорогу.

Адвокат обещал сделать план дома и даже пошел посмотреть место, на котором предполагалось выстроить дом. Этот дом должен стоить столько-то и столько-то; но Поль был уверен, что он окупится в каких-нибудь три, четыре хороших туристских сезона. Это ничуть не тревожило Поля. Когда мы пошли все вместе смотреть место, на меня так и пахнуло водкой от него.

Но вот пришла небольшая компания норвежцев и иностранцев. Это были туристы, задавшиеся целью пройти путь пешком, а не кататься в автомобиле. Когда появилась эта компания, то настроение в санатории сейчас же поднялось. Туристы оставались у нас две ночи и два дня, и Солем провожал их в горы и хорошо заработал. Поль также, видимо, ободрился, он надел праздничное платье и хлопотал на дворе. Он постоянно разговаривал с адвокатом относительно нового дома.

– Если мы вообще придем к какому-нибудь решению, то лучше всего было бы покончить с этим теперь же,– сказал он.– Дело в том, что я на несколько дней ухожу.

И они сговорились относительно каких-то мелочей, касающихся дома.

– Вы в город?– спросил адвокат. Поль ответил:

– Нет, я пойду только в село. Хочу посмотреть, не найдется ли подходящего человека, чтобы войти со мной в компанию. Я уже давно продумываю кое о чем: о телефоне, автомобиле и тому подобном.

– Желаю вам удачи!– сказал адвокат.

И вот адвокат стал чертить план дома, а мы занялись каждый своим делом. Жозефина пошла к Солему и сказала:

– Пойди же, засей, наконец, луг на реке.

– Разве Поль велел?– спросил он.

– Да,– ответила она.

Солем пошел очень неохотно. Когда он равнял землю граблями, Жозефина пришла на луг и сказала:

– Разрыхли землю еще раз граблями.

У этого маленького проворного создания было гораздо больше здравого смысла, чем у любого мужчины. Она была такая милая в своих хлопотах и в своем трудолюбии; часто приходилось мне видеть ее с растрепанными волосами, но это пустяки. А если она иногда и притворялась, будто коз доят только служанки и будто только они работают вне дома, то ведь это она делала ради чести дома, ради репутации санатории. Наверное из-за этого она выучилась также бренчать на рояле. Она имела хорошую поддержку в хозяйке двора; женщины вообще были очень работящи и старательны, но Жозефина была вездесуща, и легка она была, как перышко. А эти милые целомудренные руки! Раз как-то я сказал ей, желая сострить: «Да будет имя твое Жозефинда[2]2
  Окончание «finde» по-норвежски – «найти»


[Закрыть], ибо ты взята от Жосифа.»

ГЛАВА XV

Наконец-то фрекен Торсен, наша темноволосая красавица, решила самым серьезным образом уехать. Она вообще отличалась здоровьем, так что в этом отношении она вовсе не нуждалась в горном воздухе, а раз она здесь скучала, то почему бы ей и не уехать?

Однако одно маленькое происшествие заставило ее остаться.

От своего великого безделья дамы в санатории занялись Солемом. Они были такие сытые и здоровые, что им надо же было, наконец, заняться чем-нибудь, придумать хоть какой-нибудь интерес. А тут оказался этот парень, этот Солем. Не раз случалось, что одна из дам приходила и сообщала другим о том, что Солем сказал или что Солем думал, и все относились к, этому с величайшим интересом. Парень Солем обнаглел и стал говорить с дамами очень небрежным тоном, он называл себя мастером на все руки, а раз он даже бессовестно хвастал и сказал: «Да, вот покажу я вам, что я за ловкий парень!»

– Знаете ли, что только что сказал Солем?– спросила однажды фрекен Пальм. – Он рубил дрова, а один палец у него был обвязан тряпкой, и тряпка зацепляла за дрова, это ужасно надоедало ему бедняге. И он говорит: «Вот как-нибудь удосужусь, так я отрублю этот палец!» Так он и сказал.

– Этакий молодчина! – восхищались остальные дамы.– Ведь он действительно способен сделать это!

Немного спустя я проходил мимо сарая. Там я увидал фру Бреде; она стояла и повязывала палец Солема новой тряпкой… Бедная женщина! Она была целомудренна, но молода.

Некоторое время днем стояла невыносимая жара; горы отражали на нас целые потоки зноя, который расслаблял нас. Но к вечеру мы немного оживали и способны были даже заниматься кое-чем: одни принимались писать письма, или играли в фанты на дворе, а некоторые чувствовали себя настолько бодрыми, что уходили прогуляться «в природу».

В воскресенье вечером я остановился пред каморкой Солема и заговорил с ним. На нем было праздничное платье, и, по-видимому, он вовсе не собирался ложиться.

К нам подошла фрекен Торсен, она остановилась и сказала Солему:

– Говорят, ты идешь с фру Бреде на прогулку? Солем поклонился ей, и, когда он снял фуражку, то на лбу у него осталась красная полоса от околыша.

– Кто, я? – ответил он.– Н-да, она как будто упоминала об этом. Я должен показать ей одну новую дорогу, так она говорила.

О, сколько безумства было в фрекен Торсен! Она была красива, она отчаялась, разочаровалась в жизни, и вот она в нерешительности бродила тут, а перед собой она видела звезды.

Ее красная фетровая шляпа была сдвинута на затылок и приколота к волосам булавкой, а спереди поля шляпы задорно загибались вверх. Шея у нее была открыта, на ней было тонкое платье, а на ногах низкие туфли.

Она вела себя необыкновенно, странно, она вдруг открыла тайники своей души. Что ей за дело до купца Батта! И разве не погубила она всю свою молодость, зубря школьную премудрость? А дало ли это ей хоть сколько-нибудь внутреннего содержания? Бедная фрекен Торсен! В этот вечер парень Солем не должен никому другому показывать дорогу!

Так как разговор на этом оборвался, то Солем сделал уже движение, чтобы уходить. Фрекен Торсен откашлялась. Губы ее дрогнули, и на них появилась улыбка, которая так и застыла.

– Уж лучше пойдем со мной!– сказала она. Солем быстро осмотрелся кругом и ответил:

– Да.

Я пошел в свою сторону, я был необыкновенно равнодушен и беззаботно насвистывал, словно мне никакого дела не было ни до чего на всем свете.

«Уж лучше пойдем со мной!» сказала она, и они ушли. Вот они уже завернули за службы, а теперь поровнялись с двумя большими рябинами; они спешили, так как боялись, что фру Бреде увидит их,– но вот, наконец, они исчезли.

В человеческую душу настежь распахнулась дверь, но что увидал я в ней? В душе этой девушки я не увидал никакой прелести, в ней было одно раздражение. Она изучала грамматику, но у нее не было внутреннего содержания, ее душа получила плохое питание. Будь она нормальной девушкой, она вышла бы замуж, она стала бы матерью, она стала бы благословением для себя самой. Но на что это похоже: цепляться за какой-то призрак радости только потому, что она не хочет, чтобы другие воспользовались этим. А ведь она такая статная и красивая!

Стоит собака и сторожит кость. Она ждет, пока не подойдет другая собака. Тогда вдруг на нее точно находит припадок обжорства: она хватает кость зубами и начинает из всех сил грызть ее. И это только потому, что подошла другая собака.

* * *

Казалось, будто не хватало этого маленького происшествия для того, чтобы к ночи привести меня в известное настроение. Я проснулся в темноте и вдруг почувствовал, что во мне сложилось то детское стихотворение, с которым я так давно возился. Вот эти четыре строфы о можжевеловом кустике:

 
Высоко, высоко на утесе крутом
Можжевельника куст приютился.
Из деревьев, лесных великанов, никто
Так высоко подняться не смеет.
В полпути до вершины, стоит лишь сосна,
Одиноко, печально, и зябнет.
Да повыше немного березка одна,
Точно насморк у ней, все чихает…
Но гляди, по утесу высоко ползет
Можжевельника кустик задорный,
Не боясь ничего, все вперед, да вперед.
Хоть он крошка, не более локтя.
И мерещится, будто бы он за собой
Тащит леса кортеж из долины.
Иль покажется вдруг, что не куст пред тобой,
А удалый возница нарядный.
 

* * *

 
А в долине зеленой зарницы растут,
Там Иванов торжественный праздник,
Веселятся там дети и песни ведут,
А не то и удалую пляску…
На вершине ж царит лишь хаос из камней,
Да живет можжевельник упрямый,
Да порою из мрачной пещеры своей
Хитрый тролль выползает и бродит…
Можжевельника ветер подхватит хохол
И вертит им и злобно играет,
И угрюм, неприютен, морозен и гол
Божий мир неожиданно станет…
Но как воздух здесь свеж! Так свободно, легко,
Как нигде, дышит грудь на вершине!
Ни пред кем не лежит так простор широко,
Как пред кустиком этим удалым…
 

* * *

 
Наступает и жаркое лето в горах,
Но исчезнет тотчас, как мгновенье,
И уж горы застыли в глубоких снегах,
Вновь царят там зима, непогода…
Можжевельник же, крошка, все храбро стоит,
Все хранит он зеленые иглы,
И на диво всему этот куст, как гранит,
Переносит все злые невзгоды…
Закалившись в борьбе, наш. герой, наконец,
Станет твердым, как кости и камень,
И красуется в ягодах куст-молодец
Оголенным деревьям на зависть.
И у каждой-то ягоды щечка крестом
Изукрашена… Ну, вот теперь
Я тебя познакомил с удалым кустом,
Не забудь же, каков можжевельник
 

* * *

 
И, наверное, наш можжевельник порой
Так поет про себя беззаботно:
«Ах, как все здесь прекрасно вокруг предо мной!
Как лазурное небо прозрачно!»
Иль другим можжевельником крикнет он вдруг
Так задорно и смело: «Не бойтесь
Хитрых троллей, что шмыгают всюду вокруг!
Нам не страшны их злые проказы!..»
Зимний вечер спускается уж над горой,
Пеленой одевает все сумрак,
В небесах, проливая на землю покой,
Загораются ясные звезды…
И усталость, сонливость владеют кустом;
Для себя самого незаметно,
Забывается крепким и сладким он сном…
Сладко спи же, дитя! Доброй ночи![3]3
  Перевод Е. В. Гешина.


[Закрыть]
 

Я встал и написал начисто эти стихи. Потом я послал их одной девочке, с которой я много бродил по лугам и полям. И эта девочка сейчас же прочла мои стихи.

Утром я прочитал эти стихи девочкам фру Бреде; они стояли передо мной и слушали, и напоминали мне собою два синих колокольчика. Когда я кончил читать, они вырвали бумагу у меня из рук и бросились с ней к матери. Ведь они так любили свою мать. А мать в свою очередь любила их. И стоило послушать, какую возню они поднимали по вечерам, ложась спать.

Ах, что за мужественная женщина была фру Бреде! Она могла бы наделать много глупостей, но она держала себя в границах. Зато это было оценено. Кем? Мужем? Муж должен был бы брать свою жену с собой в Исландию. В противном же случае ему остается только мириться с последствиями того, что жена его бесконечно долго остается дома одна.

ГЛАВА XVI

Фрекен Торсен не заговаривает больше о своем отъезде. Но нельзя сказать, чтобы ей доставляло видимое удовольствие также и пребывание в санатории. Впрочем, фрекен Торсен слишком беспокойна и слишком красива для того, чтобы вообще чем-нибудь быть довольной.

Разумеется, она простудилась в тот вечер, когда гуляла с Солемом в лесу, так что на другой день она пролежала с головной болью. Но когда она встала, то чувствовала себя, как всегда.

Как всегда? Но почему же у фрекен Торсен на шее появились синяки, словно ее кто-то пытался душить?

Она больше не поворачивала головы в сторону Солема и вообще делала вид, будто его и на свете не существует. Как знать, быть может, в лесу произошла маленькая схватка, последствием которой явились синяки на шее; после этого она и поссорилась с Солемом. Вполне правдоподобно, что она просто хотела только испытать некоторое волнение, убедиться в победе; однако Солем не понял этого и пришел в ярость. Не так ли это было?

Да, ясно, что Солема одурачили. Он не отличался особенным умом и был откровенен; он даже сделал кое-какие намеки и сказал между прочим: – «Да, эта фрекен Торсен хоть куда. Готов биться об заклад, что в ней силы столько же, сколько в любом мужчине»,– и он засмеялся, но улыбка его была деланная. Он смотрел на нее наглым взором, этот взор преследовал ее повсюду. Чтобы сделать вид, будто ему все нипочем, он принимался петь песни бродяг, когда она бывала где-нибудь поблизости. Но напрасно он трудился, фрекен Торсен была глуха к его песням.

И вот после всего этого стало казаться, будто фрекен осталась у нас как бы назло кому-то. Конечно, мы не представляли собой особенного интереса для нее, как и раньше, но она сблизилась с адвокатом и часто подсаживалась к нему в гостиной, где он чертил план дома. Такова уж бестолковая праздная жизнь в горных пансионах.

* * *

Да, так шли дни, один за другим; нового для меня ничего не случилось, и я начал скучать. Время от времени к нам заходил какой-нибудь путешественник, собирающийся перейти через горы, но, как говорили, это совсем не то, что в другие годы, когда туристы приходили целыми караванами. И, по-видимому, в этом отношении здесь не будет лучше до тех пор, пока к нашей санатории не проведут новой дороги и не устроят автомобильного движения.

До сих пор мне не пришлось еще упомянуть о том, что соседняя долина носит название Стурдален, а наша называется только просто Рейса, по реке того же названия, и все местечко Рейса представляет собою лишь маленький поселок. Таким образом все преимущества выпадают на долю Стурдалена, да и имя это уже само по себе очень громкое. Однако Поль, наш хозяин, называет соседнюю долину Веследален[4]4
  Стурдален – большая долина, Веследален – малая долина.


[Закрыть], потому что там живет противный, скаредный народ,– так уверяет Поль.

Ах, бедный Поль. Он вернулся из села, куда ходил по делам, без всякой надежды, и по этому случаю он был пьян, как стелька. Целые сутки он провалялся в своей каморке, и никому не показывался на глаза. Когда он, наконец, снова появился на людях, то вид у него был очень самоуверенный, и он старался внушить, будто наделал больших дел во время своего пребывания в селе: теперь, наверное, у него будут автомобили, об этом нечего уже больше беспокоиться. А после обеда, когда он снова успел напиться, им овладела мания величия другого рода: что это за жалкие людишки там в селе, ведь они ровно ничего не смыслят в делах, они не хотят принять участия в проведении дороги к его усадьбе. Он один соображал хоть что-нибудь. Разве не было бы это настоящим благодеянием для всего прихода, если бы провести этот маленький кусочек дороги? Ведь тогда на всю долину посыпался бы дождь из шиллингов от массы туристов. Но разве эти люди понимают хоть что-нибудь.

– Однако рано или поздно, но сюда придется провести дорогу,– сказал адвокат.

– Ну, еще бы,– ответил Поль решительно.

И он опять ушел в свою каморку и завалился спать.

Но вот в один прекрасный день к нам пришла небольшая партия туристов, которые сами тащили свой багаж по солнцепеку, и они стали просить о помощи. Солем сейчас же предоставил свою особу в их распоряжение, но ему не под силу было тащить все мешки и чемоданы, а Поль валялся у себя в каморке. Этой ночью я опять видел, как Поль уходил в лес, и при этом он громко разговаривал и размахивал руками, как будто он был не один.

Так вот туристы попросили о помощи, а помочь было некому.

Хозяйка и Жозефина вышли на двор и послали Солема за Эйнаром, первым торпарем, чтобы тот пришел помочь нести вещи. Между тем туристы стали терять терпение и то и дело поглядывали на часы: если они вовремя не перевалят через Торетинд, то им придется ночевать под открытым небом. А один из туристов высказал даже предположение, что, быть может, в этой санатории нарочно задерживают их, чтобы заставить переночевать здесь! Туристы начали ворчать, и, наконец, спросили:

– Где же хозяин этой санатории, куда он девался?

– Он болен,– ответила Жозефина. Между тем возвратился Солем и сказал:

– Эйнару некогда, он в поле окучивает картофель. Пауза.

Тут Жозефина сказала:

– Да мне все равно надо идти за горы, вот подождите немножко.

Она ушла, потом сейчас же вернулась обратно, взвалила на свою узкую спину мешки и саквояжи и быстро засеменила со двора. Все последовали за ней.

Я нагнал Жозефину и освободил ее от ноши. Но я не позволил ей вернуться обратно, мне казалось, что для нее очень полезно сделать эту маленькую прогулку и на время отлучиться из пансиона. Мы шли рядом и все время болтали: оказалось, что в сущности ей уже вовсе не так плохо приходится, она ухитрилась-таки отложить немалую толику денег, эта Жозефина!

Когда мы взошли на вершину, Жозефина снова хотела повернуть. Ей казалось, что это так глупо и бесполезно идти рядом со мной и даже ничего не нести.

– Но ведь вы сказали, что вам во всяком случае надо быть по ту сторону горы сегодня?– сказал я.

Она была слишком умна для того, чтобы отрекаться от своих слов. Ведь в противном случае оказалось бы, что дочь содержателя старого пансиона в Торетинде принуждена тащить багаж туристов. А потому она ответила:

– Да, но это совсем не к спеху. Мне там надо было повидать кое-кого, но это можно отложить до зимы.

Мы стояли на месте и спорили. Я сказал, что, если она повернет обратно, я брошу все мешки вниз с горы,– пусть только она попробует настоять на своем. На это Жозефина ответила мне, что она поднимет мешки и потащит их сама.

Пока мы с ней пререкались, нас нагнали туристы. Не успел я опомниться, как один из них взял у меня ношу, снял шляпу и представился мне сам, а также представил мне и других со всевозможными фокусами и церемониями: «Пожалуйста, простите… ради Бога… такое досадное недоразумение… это ужасно…»

Знал бы он, что мне ровно ничего не стоило взвалить себе на плечи его самого! В силах у меня недостатка нет, но мне приходится нести на своих плечах день и ночь обезьяну всех болезней, а это бремя тяжелее свинца. Что же делать, другие изнывают под тяжестью глупости, а это не лучше…

Нам с Жозефиной оставалось только повернуть обратно.

Ну, разумеется, мне выказали самое неограниченное уважение,– это, конечно, относилось к моему возрасту. Люди снисходительно относятся к тому, что я мучаю других, что у меня есть свои причуды, что у меня не хватает винтиков, все это люди прощают мне, потому что я седой. Ты, человек с циркулем, конечно, скажешь, что мне оказывают уважение ради моей писательской деятельности, которой я занимался так долго. Но в таком случае мне должны были бы отдать должное в мои молодые годы, когда я этого заслуживал, и во всяком случае я не заслуживаю этого теперь в такой же степени. Ни от кого, ни от единого человека нельзя ожидать, чтобы он, хотя бы приблизительно, писал так хорошо после пятидесяти лет, как писал до этого. Утверждают же люди, что после пятидесяти лет бывает подъем таланта, только из глупости или каких-нибудь личных интересов.

Правда, я писал своеобразные произведения, и лучше, чем многие другие,– я это очень хорошо знаю. Но, в сущности, это вовсе не моя заслуга, потому что я родился с этими способностями. Вот в чем дело.

Я не раз испытывал, так ли это, и я уверен, что так. Я думал про себя: «Пусть бы это сказал кто-нибудь другой.» Ну что ж, другие, действительно, говорили это порой, но это не производило на меня никакого впечатления. Но я шел дальше, я преднамеренно устраивал так, что другие умаляли мои литературные заслуги, и это также не производило на меня никакого впечатления. Так что я уверен в том, что утверждаю. Но зато жизнь дала мне внутреннее содержание, и очень значительное; и за это-то внутреннее содержание я имею право требовать уважения, потому что в этом моя собственная заслуга. Меня нельзя представить ничтожеством, не покривив душой. Но даже и эту ложь можно перенести спокойно, если только имеешь внутреннее содержание.

Ты можешь процитировать Карлейля в виде аргумента против меня,– о, как недостойно относятся к литературному труду: Considering what book-writers do in the world, and what world does with book-writers, i should say, it is the most anomalous thing the world at present has to show. Ты можешь процитировать еще многих других и утверждать, что мне оказывают внимание, как за мою литературную деятельность, которая является результатом прирожденных способностей, так и за мое старание развить эти способности и приложить их к делу. А я утверждаю то, что действительно справедливо, что вниманием, которое выпадает на мою долю, я обязан только тому, что вошел в почтенный возраст.

И я нахожу, что это не что иное, как извращение понятий. При таком взгляде немудрено, что молодым талантам трудно пробиться, так как в интересах страны их скрывают за спинами старых самым бессовестным образом. Нельзя уважать старость только в силу того, что это старость; Старость только тормозит и понижает прогресс; дикие народы презирают старость и без особых рассуждений освобождают себя от нее и ее бремени. В былые времена я более заслуживал внимания и мог бы оценить его; теперь я во многих отношениях устроился лучше и могу обойтись без него.

Но теперь-то и выпадает на мою долю внимание. Если я вхожу в какую-нибудь комнату, там водворяется почтительное молчание. Как он состарился!– думают присутствующие. И все молчат, чтобы услышать от меня нечто значительное.

Что за ерунда! Пусть стоит дым коромыслом, когда я вхожу куда-нибудь! Пусть меня приветствуют: «Здравствуй, старый товарищ, добро пожаловать! Не вздумай говорить нам ничего, что должно сохраниться в памяти потомства! Это ты должен был бы сделать раньше, когда ты был в расцвете сил. Садись, стареющий друг, и побудь с нами. Но не сторонись нас, и пусть твой возраст не стесняет нас: у тебя было твое время, а теперь черед за нами…»

Вот как надо говорить, это правильно.

В крестьянских семьях сохранился еще верный инстинкт: мать бережет дочь, а отец своего сына от грубой однообразной работы. Хорошая мать заставляет свою дочь шить, а сама идет в хлев. А дочь в свое время будет так же поступать по отношению к своей дочери. Это инстинкт.