Текст книги "Последняя отрада"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

* * *

На мое имя пришло письмо – интересно, кто откопал меня здесь? Письмо гласит следующее:

«Извините, что я пишу вам, но мне очень хотелось бы поговорить с вами кое о чем случившемся за последнее время. Когда вы возвратитесь в город, я попрошу вас повидаться со мной. Не случилось ничего дурного. Пожалуйста, не откажите мне.

Ваша Ингеборг Торсен».

Я перечитываю эти строки несколько раз. Что случилось? Но ведь я решил идти в Швецию, вообще я хочу пожить для себя, а не только заниматься чужими делами.

 Уж не думают ли, что я превратился в старого дядюшку всего человечества, что меня можно звать и туда и сюда для какого-то совета! Нет, уж извините, думаю я, важничая и надуваясь, теперь путь прекрасный, я составил план своего странствования, я могу даже сказать, что отправлюсь в деловое путешествие, которое для меня очень важно, так как многое поставлено на карту… Как сложна человеческая душа: в то время, как я сижу и важничаю перед самим собою, произношу даже несколько слов, выражающих мою досаду, вслух, чтобы их могла услышать Петра, я очень доволен тем, что получил это письмо, в глубине души я так рад этому, что даже стыжусь своего чувства. Разумеется, все это объясняется тем, что я опять увижу город, замерзшие сады, корабли…

Но что все это означает? Неужели она была у моей хозяйки и узнала мой адрес? Или она виделась с Николаем?

Я уехал немедленно.

ГЛАВА XXXV

Моя хозяйка изумлена.

– Это вы? Добрый вечер! Какой у вас здоровый вид. А вот тут вся наша почта.

– Пусть лежит! Ах, мадам Хенриксен, вы настоящий перл!

– Ха-ха-ха!

– Да, это верно. И вы прекрасный человек! Но вы все-таки дали кому-то мой адрес.

– Нет, ей Богу, не давала.

– А, так значит, это не вы. Да, вы правы, я чувствую себя прекрасно и завтра же рано утром я пойду гулять на пристань.

– Но зато я должна вам признаться в том, что только что послала сообщить о вашем возвращении,– говорит моя хозяйка.– Может быть, я не хорошо поступила? Я послала к одной барышне, которая просила сейчас же сообщить ей, когда вы вернетесь.

– Вот как, к барышне? Вы только что послали?

– Да, недавно, когда увидала вас. Это была молодая красивая барышня. Уверяю вас, она могла быть вашей дочерью.

– Благодарю вас.

– Да, говорю совершенно откровенно. И она сказала, что придет сейчас же, потому что ей необходимо поговорить с вами.

Хозяйка ушла.

Итак, фрекен Торсен придет в этот же вечер,– значит, случилось что-нибудь особенное. До сих пор она еще ни разу не была у меня. Я осмотрелся кругом. Все в порядке, тепло и уютно. Я вымылся и оделся. Вот в это кресло сядет она… Я зажигаю вторую лампу. А для меня теперь самое подходящее разбирать свою почту, это произведет хорошее впечатление; если же я положу сверху письмо, написанное красивым женским почерком, то, может быть, это возбудит в ней некоторую ревность, хе-хе! О Боже, лет десять – пятнадцать тому назад можно было еще выкидывать такие шутки, но теперь поздно…

Она стучит в дверь и входит.

Я не протянул руки, и она также. Предложил ей сесть в кресло.

– Простите, что я прихожу к вам, не дав вам отдохнуть,– сказала она.– Я попросила мадам Хенриксен уведомить меня, когда вы вернетесь. Но ничего серьезного не случилось и теперь мне даже немножко стыдно, но…

Я сейчас же увидал, что дело было серьезное, и сердце мое сильно забилось.

Почему оно забилось?

– Вы в первый раз заглянули в мою келью,– говорю я, чтобы что-нибудь сказать, и в то же время ожидая, что она скажет дальше.

– Да. У вас здесь так мило,– отвечает она, не глядя кругом. Она начала складывать руки и разнимать их, так что перчатки на кончиках пальцев оттянулись, она была в сильном волнении.

– Надеюсь, что я заслужила, наконец, ваше одобрение,– говорит она, стягивая с рук перчатки.

На пальце у нее кольцо.

Отлично. На меня это ничуть не подействовало в ту минуту, потом было иначе. Я только спросил:

– Вы обручены?

– Да,– ответила она. И она посмотрела на меня с улыбкой, но губы ее дрожали.

Я тоже посмотрел на нее и, кажется произнес что-то вроде: – вот как, в самом деле! – Я по-отечески кивнул головой, потом поклонился:

– В таком случае, позвольте вас поздравить!

– Да, уж так все вышло,– говорит она – мне кажется, что это самое лучшее. Может быть, это доказывает мое непостоянство; пожалуй, это легкомысленно с моей стороны… вы не находите этого?

– Нет, право, не знаю…

– Но это, действительно, было самое лучшее. Вот об этом-то я и хотела рассказать вам.

Я встал, она вздрогнула при этом, так она была нервна. Но я встал только для того, чтобы поправить лампу, которая стояла позади и начинала коптить.

Пауза. Раз она ничего не говорит, то что мог я сказать? Но, так как тягостное молчание продолжалось, и я видел, что она мучается, то я все-таки спросил:

– Собственно, для чего вы хотели рассказать мне об этом?

– Да, пожалуй вы… правы.

– Быть может, вам опять показалось на мгновение, что вы представляете собой центральную точку в мире, но…

– Да, вы пожалуй, правы…

Она осматривалась кругом широко раскрытыми, недоумевающими глазами, потом встала, словно готова была убежать каждую минуту. Я тоже встал. Она несчастна, я это хорошо видел, но Боже мой, что же я-то могу тут поделать? Она приходит ко мне и говорит, что обручилась, и при этом вид у нее несчастный,– ну, на что это похоже! Но теперь, когда она встала, я лучше мог разглядеть ее лицо под шляпкой… ее волосы… в них появились серебряные нити, особенно на висках, это было так красиво. Она была стройная и высокая, грудь ее поднималась и опускалась, у нее была высокая грудь. О, очень высокая, и она поднималась и опускалась, да… Лицо у нее смуглое, рот полузакрыт, губы сухие, как в жару…

– Фрекен Ингеборг,– говорю я в первый раз. И я неуверенно протягиваю руку, может быть, хочу дотронуться до нее, погладить ее, нет, я сам не знаю…

Но она уже пришла в себя, она стоит прямая, великолепная… В глазах у нее появилось холодное выражение, они устремлены на меня, они ставят меня на место и в то же время она направляется к двери.

У меня вырывается:

– Нет!..

– Что такое?– спрашивает она.

– Не уходите, подождите, не уходите сейчас, сядьте и расскажите мне больше.

– Да, вы совершенно правы,– говорит она,– я отнюдь не представляю собой центральную точку мира. Я прихожу к вам сюда со всякими пустяками, а ведь вы… вот стоит только посмотреть на все эти письма со всех концов света.

– Нет, послушайте, сядьте, я даже не буду просматривать почту, это пустяки, каких-нибудь два-три письма, да еще от совершенно незнакомых людей, по всей вероятности. Сядьте, расскажите мне все, вы должны это сделать. Вот теперь смотрите, я совсем не хочу даже читать всего этого!

С этими словами я собрал все письма в кучу и бросил их в топившуюся печку.

– Нет… зачем?.. Что вы делаете,– крикнула она и бросилась к печке, чтобы спасти письма.

– Оставьте,– говорю я.– Я не жду никакой радости от писем, а за горем я не гонюсь.

Теперь, когда она стояла так близко ко мне, я уже готов был дотронуться до нее, хоть на мгновение дотронуться до ее руки. Но я овладел собой и остановился. Я и без того уже зашел слишком далеко, а потому я сказал добродушно и сочувственно, как бы выражая ей свое сострадание.

– Дорогое дитя, не будьте так несчастны, все устроится к лучшему, вот увидите. Сядьте же… ну вот, так хорошо.

По-видимому, ее так изумила моя вспышка, что она опустилась в кресло машинально. Она сказала:

– Я вовсе не несчастна.

– Нет? Прекрасно!– И я начинаю болтать без умолку; но я только стараюсь подбодрить самого себя и быть для нее добрым дядюшкой. Я говорю, чтобы рассеять ее. Чтобы рассеять нас обоих, я болтаю без умолку, в ушах у меня раздается звон. Что мог я сказать? И пустяки, и серьезное, много всего:

– Да, да, дитя… Но кто же ваш жених, кто это? Как это мило с вашей стороны, что вы первым делом пришли ко мне, я это теперь только вполне оценил, спасибо вам за это. Вот видите ли, я только что возвратился домой и почти не спал во время дороги, я так устал… Нет, не устал, но во всяком случае… по пути я встретил так много всякого народу, бррр… я почти совсем не спал. И едва я вернулся домой, как вы пришли, и большое вам спасибо за это, фрекен Ингеборг… ведь я отец, а вы дитя, потому я и говорю вам Ингеборг. Когда же вы мне рассказывали все это… ведь я не спал, я потерял равновесие… И я не мог дать вам хорошего совета, то есть, не вник… Но теперь вы можете быть со мной совсем откровенны, мне так хочется знать все. Он старый? Молодой? Ну, конечно, молодой! Я вот как раз думаю о том, как сложится ваша жизнь, фрекен Ингеборг… я хочу сказать, при новых обстоятельствах. Быть может, все будет совсем иначе, чем то, к чему вы до сих пор привыкли. Но вы увидите, что все пойдет прекрасно, я в этом уверен…

– Но вы не знаете даже, кто это?– прерывает она меня. И она опять со страхом смотрит на меня.

– Да, я не знаю, да мне и не надо знать, раз вы хотите еще подождать. Кто это? Какой-нибудь милый, изящный человек, это и видно по кольцу, быть может, учитель, молодой подающий надежды учитель…

Она качает головой.

– Ну, в таком случае добродушный человек, который будет баловать вас…

– Да, может быть,– говорит она тихо.

– Вот видите, я угадал. Медведь, он будет носить вас в своих лапах. А к дню вашего рождения… знаете, что он подарит вам к дню вашего рождения?

Но тут, вероятно, я заговорил уж слишком ребячливо. Я надоел ей, она в первый раз повернула голову и стала смотреть на картину, висевшую на стене, а потом перевела взгляд на другую картину. Но не так-то легко было остановить меня, ведь я не говорил в течение нескольких недель, да к тому же находился в состоянии экзальтации, Бог знает, почему.

– Как вам жилось в деревне?– спросила она вдруг. А так как я не понял, к чему она это спрашивает, и только смотрел на нее, она продолжала:– Ведь вы жили у матери Николая, не правда ли?

– Да.

– Какая она?

– Она вас интересует?

– Ах, нет. О, Боже!– говорит она с усталым видом.

– Полно, полно, разве говорят таким тоном новообрученные! Как мне жилось в деревне? Знаете, там я познакомился с одним учителем, старым холостяком, он прямо великолепен. Он сказал, что знает меня, и в первый день ужасно важничал. Я со своей стороны ответил, что приехал исключительно ради него. Неужели!– удивился он.– Почему бы и нет?– сказал я, – сорок лет учителем, почтенный человек, постоянный посетитель церкви, председатель, и прочее и прочее. Да, потом я присутствовал на уроке. Бесподобно! Учитель говорил все время, ведь на этот раз у него был слушатель, это было нечто вроде экзамена: Педер! Ты… На дороге лошадь и человек, один едет верхом на другом, кто на ком едет, Педер? – Человек!– отвечает Педер. Пауза.– Совершенно верно, Педер, верхом ехал человек. Точьв-точь то же самое с грехом, ибо сатана ездит на нас…

Она опять отвернулась и посмотрела на стену, и как будто снова ушла от меня. Я сделал неловкий прыжок:

– Быть может, вам приятно будет услышать кое-что о знакомых, хотя бы из Торетинда. Здесь была Жозефина.

– Да,– сказала она, кивая головой.

– А помните вы старичка из Торетинда? Мне кажется, я никогда не забуду его. Через столько-то и столько-то лет я сделаюсь таким же, как и он, хотя, может быть, и не через так много лет. Я снова превращусь в ребенка, впаду в детство. Этот старичок раз как-то забрался в поле, я видел его, на руках у него были варежки, ведь он ел все, что попало, и вот он начал есть сено.

Она бросила на меня вопросительный взгляд.

– Но казалось, будто он никогда не ел сена. Очень может быть, что это происходило от того, что сено на лугу было испорченное. Вы помните, это было то сено, которое никак не могли убрать и которое так и осталось гнить на лугу до следующего года, до следующего туристского сезона.

– Вы, вероятно, думаете, что меня необходимо развеселить,– сказала она с улыбкой,– что я очень несчастна? Напротив, он даже слишком хорош для меня, во всяком случае так думает его сестра, потому что она изо всех сил противилась этому. Но мне доставит особенное удовольствие торжествовать над этой сестрой. Да, я не несчастна, и я не потому пришла к вам. И, право, он мне нравится более, чем кто-нибудь другой… раз я не могу получить того, кого я хочу.

– Дитя, вы говорили это уже раньше… да, зимой, вы упоминали об этом. И вы, кажется, говорили, что не подходите к нему, то есть, что он не подходит к вам… я хочу сказать…

– Подходит? Но ведь я то ни к кому не подхожу. Неужели вы думаете, что я подхожу х тому, за кого я выхожу замуж? К сожалению, я ни к кому не подхожу, такого человека нигде не найти. Но вопрос в том, справлюсь ли я, сможет ли он ужиться со мной. Правда, я приложу все старания, это я обещала самой себе.

– Но кто же это? Я его знаю? Вы не подходите? Странно. Он, наверное, без ума от вас, и вы отвечаете на его любовь. Послушайте, фрекен Ингеборг, вы одержите в этом блестящую победу, вы такая умная и здравая…

– Да, да,– сказала она устало и поднялась. Но она медлила, хотела сказать что-то и раздумала. Наконец, она подошла к двери и спросила оттуда, отвернувшись и теребя свои перчатки:

– Так вам кажется, что я должна согласиться на это? Я очень удивился этому вопросу и сказал:

– Согласиться? Но ведь вы уже согласились?

– Да. Впрочем… да, я согласилась, я обручена. И все время вы твердите мне, что я поступила правильно.

– Нет, уверяю вас… я же ничего не знаю,– ответил я, подойдя к ней.– Кто же это?

– О, Боже, довольно об этом! Я не могу больше! Спокойной ночи!

Она наугад протянула руку, но, так как она не поднимала глаз, то наши руки не встретились, она отворила дверь и исчезла. Я крикнул ей вслед, просил подождать, потом схватил шляпу и бросился вслед за ней. На лестнице никого нет, я спустился и отворил дверь на улицу – улица пуста. Она, конечно, убежала.

«Постараюсь повстречаться с ней завтра», подумал я.

* * *

Прошел день, два дня, я нигде не встречал ее, хотя ходил повсюду, где она обыкновенно бывала. Еще прошел день… нигде нет!

Я решил было пойти к ней на квартиру и навести справки. Вначале мне казалось, что в этом не могло быть ничего странного, но потом я раздумал. Право, немного теряешь, когда делаешься смешным. Но разве я не дядя ей? Нет… а впрочем, да, но…

Проходит неделя, две недели, три – она исчезла бесследно. Уж не случилось ли какое-нибудь несчастье? Я взбираюсь по лестнице в ее квартиру и звоню.

Она уехала сейчас же после свадьбы, на прошлой неделе. Она вышла замуж за Николая, за столяра Николая.

* * *

Март… о, что это за месяц! Зима прошла, но на дворе март месяц и нельзя с уверенностью сказать, сколько времени будет стоять зима. Только для этого и существует март месяц.

Я прожил еще одну зиму и видел пресловутые негритянские увеселения в англосаксонском театре. Ведь и ты там был, дружок, ты видел, как ловко мы там выделывали фокусы, ведь ты принимал даже в этом участие, у тебя осталось даже милое маленькое воспоминание о сломанном ребре.

Вскоре я буду читать отчеты амтманов об осеннем урожае в нашей стране, то есть о доходах с театра «Норвегия» – у-у! доллары, стерлинги!

И шутник профессор будет вращаться в своей излюбленной стихии. Вот он идет, уверенный и самодовольный, господин Заурядный, во всем своем величии. На будущий год он добьется того, чтобы вместе с ним и другие близорукие люди еще больше вырядили Норвегию, сделали еще более притягательной для англосаксов. Больше долларов, больше стерлингов, у-у!

Что, кто-то ворчит?

Швейцария.

В таком случае пригласим на обед Швейцарию и произнесем в честь ее тост: коллега, мы преследуем великую цель уподобиться тебе. Кто, подобно тебе, имеет такой доход со своих Альп, кто делает такие часовые колесики! Швейцария, будь как дома, мы не обворуем тебя, здесь за столом нет карманных воров. За твое здоровье!

Но если это не поможет, нам придется подтянуться и бороться, норвежцев еще достаточно в старой Норвегии, мы конкурируем с… Швейцарией.

* * *

Мадам Хенриксен принесла мне в стакане подснежников.

– Что такое? Уже весна?

– О да, теперь дело идет к весне.

– В таком случае я отправляюсь в путь. Вот видите ли, мадам Хенриксен, мне очень хотелось бы остаться, потому что в сущности здесь мое место; но что здесь делать? Я не работаю, я только бездельничаю. Понимаете ли вы это? Я все время тоскую, сердце мое покрылось морщинами. Моей любимейшей игрой стала «решетка и орел». Я подбрасываю монету и жду. Когда я пришел к вам осенью, я не был еще на таком низком уровне, далеко нет, я был всего на полгода моложе, но в сущности я был на десять лет моложе.– Что же со мной случилось? Ничего. Все дело только в том, что я уже не такой больше, каким был осенью.

– Но вы прекрасно чувствовали себя всю зиму? А три недели тому назад, когда вы вернулись из деревни, у вас был очень счастливый вид.

– В самом деле? Я этого больше не помню. Ну, это уж и не так быстро делается и со мной ничего особенного не случилось за эти три недели. А теперь довольно, довольно об этом. Итак, я отправляюсь в путь. Когда наступает весна, я иду странствовать, это я всегда делал. И теперь я поступлю, как раньше поступал. Садитесь же, мадам Хенриксен.

– Нет, благодарю вас, мне некогда.

– Вам некогда, да, вы работаете, вы не состарились на десять лет. Я заметил даже, что для вас большое мученье отдыхать по воскресеньям. Милая мадам Хенриксен! Вы и ваша маленькая дочка вяжете чулки на всю семью, вы отдаете внаймы ваши комнаты, вы, как истинная мать, соединяете всю семью. Вы, конечно, не заставите малютку Ловизу двенадцать лет сидеть за школьной скамьей. Нет, потому что иначе вы никогда не увидите ее в течение всей юности, дающей основу всему, и потому что иначе она не будет подражать вам и учиться у вас. Когда-нибудь она выучится иметь ребенка, но она не выучится быть матерью, и когда ей впоследствии придется стать во главе собственного дома и собственной семьи, она не сумеет этого. Она будет знать только «языки» и математику, но это не даст питания ее женской натуре. Это – непрестанная двенадцатилетняя голодовка для ее натуры.

– Простите, что я спрашиваю, но куда вы отправляетесь?

– Я сам не знаю, я просто иду странствовать. Куда я иду? Я сяду на пароход и отправлюсь, куда глаза глядят, а когда я некоторое время проеду на пароходе, я сойду на берег. Если же, сойдя на берег, я осмотрюсь кругом и найду, что я уехал слишком далеко или недостаточно далеко, я снова сяду на пароход. Когда-то я пешком прошел в Швецию, я пришел в Кальмар и посмотрел на Эланд, я нашел, что ушел слишком далеко, и повернул обратно. Никого не интересует, где я, и меньше всего меня самого.

ГЛАВА XXXVI

К чему только не привыкаешь? Привыкаешь и к тому, что проходит еще целых два года.

Опять весна…

В пограничном городке ярмарка, в моем углу все в волнении, на лугу играет музыка, вертится карусель, канатный плясун болтает перед своей палаткой и всевозможные люди толпятся повсюду в городе. Здесь большое стечение народа, через горы пришли также и норвежцы, раздается ржанье лошадей, коровы мычат, торговля идет шибко.

В окне золотых дел мастера, как раз над моим углом, на этих днях появилась серебряная корова, о, прекрасная племенная корова, на которую крестьяне любуются с разинутыми ртами.

– Она слишком хороша для моих гор,– говорит один и смеется.

– Интересно, сколько она стоит?– говорит другой и тоже смеется.

– Хочешь купить ее?

– Нет, в этом году у меня слишком мало корма. Но вот подходит еще один человек, подходит, не торопясь, размеренным шагом и останавливается у окна. Я вижу его спину, у него широкая спина. Он долго стоит и, по-видимому, раздумывает о чем-то, потому что время от времени он почесывает себе бороду. Но вот, помоги ему Бог, он вваливается в лавку. Неужто он собирается купить серебряную корову?

Проходит целая вечность, он все не выходит, что он там делает? Раз уж я стал подкарауливать его, то доведу это дело до конца; я беру свою шляпу, спускаюсь вниз и также останавливаюсь перед окном золотых дел мастера. Я стою вместе с другими и подкарауливаю у дверей.

Наконец-то человек выходит – ну да, это Николай. Это была его спина и его руки, но теперь у него прибавилась борода, и он производит очень выгодное впечатление. Что за неожиданность, столяр Николай здесь!

Мы здороваемся, и он медленно и неловко протягивает мне руку. Мы болтаем, разговор идет вяло, но мы все-таки говорим. Да, конечно, он приехал в некотором роде торговать.

– Уж не заходили ли вы в лавку для того, чтобы купить серебряную корову.

– Конечно, нет. Я ходил в лавку так, из-за пустяков. Да и покупка моя не удалась…

Мало-помалу я узнаю, что он приехал покупать себе лошадь, он решил, наконец, приобрести лошадь. Я узнал также, что он обработал новый луг, а кроме того, я узнаю – спасибо за внимание,– что жена его здорова.

– Да, что я хотел сказать… вы пришли сюда через горы?– спрашивает он.

– Да, зимой, в декабре.

– Если бы я только это знал!

Я объяснил ему, что мне некогда было зайти к нему, я торопился, у меня было дело…

– Ну, конечно,– сказал он.

В общем разговор у нас не налаживался, Николай остался тем же молчаливым человеком, каким был раньше. К тому же у него кое-какие дела в городе, надолго отлучаться из дому ему нельзя, завтра он уже отправляется домой.

– Что же, купили вы себе лошадь?

– М-нет, не купил.

– Так из этого ничего не выйдет?

– Не знаю. Я хочу, чтобы мне скинули половину, двадцать пять крон.

Немного спустя, днем, я опять увидал, что Николай входит в лавку золотых дел мастера. Народу там было очень много.

Теперь у меня мог бы быть хороший попутчик через горы, – подумал я. Теперь весна, а разве я не отправляюсь всегда странствовать весною? И я начинаю укладывать свой мешок.

Николай выходит из лавки с такими же пустыми руками, с какими вошел туда.

Я отворяю окно и спрашиваю, купил ли он лошадь?

– М-нет, он не уступает, тот человек.

– А вы не можете уступить ему?

– Да,– отвечает он нерешительно.– Но у меня не хватает шиллингов.

– Не могу ли я ссудить вам несколько шиллингов? Николай улыбается и качает головой, словно я ему предложил невесть что.

– Спасибо!– сказал он, уходя.

– Куда же вы теперь идете?– спросил я.

– Хочу посмотреть другую лошадь. Она старая и не очень-то хорошая, но…

Уж не слишком ли я интересуюсь лошадью Николая и не навязываюсь ли я ему? Я? Почему? Не понимаю. Он обиделся, что я прошел мимо его дома зимой, и теперь мне надо загладить это, вот и все.

Но, чтобы не упрекать себя ни в чем, я перестаю укладывать свой мешок и принимаю решение не навязываться Николаю в попутчики. Вслед за этим я иду бродить по городу. Кажется, я имею право на это, как и всякий другой.

На улице я встречаю Николая, он ведет под уздцы молодую кобылку.

Мы перекидываемся несколькими словами:

– Купили?

– Да, кончилось тем, что я купил. Тот наконец, сдался,– ответил он с улыбкой.

Мы идем вместе, отводим лошадь в конюшню, задаем ей корму, похлопываем ее.

Это кобыла, ей два с половиной года, она рыжая, грива и хвост у нее почти белые, прелестная дамочка.

Вечером Николай по своему собственному почину приходит в мой угол и начинает болтать о кобыле и о дороге через гору, потом он прощается и направляется к двери.

– Что я хотел сказать,– говорит он вдруг – я не хочу вам навязываться, но теперь вам было бы удобно отправить ваш мешок. Мы были бы уже на месте послезавтра,– прибавляет он.

* * *

Неужели же мне еще раз обижать его!

Мы прошли целый день, переночевали в пограничной избушке в горах и снова пошли дальше. Николай всю дорогу нес мой мешок, а, кроме того, свои собственные свертки; когда я предложил ему разделить ношу, он ответил, что это пустяки, что и нести-то нечего. Дело в том, что Николай берег свою рыжую дамочку.

В полдень мы увидели внизу фиорд. Николай останавливается и еще раз необыкновенно нежно гладит кобылу. По мере того, как мы спускаемся, мною все более и более овладевает чувство тоски, какого-то угнетения,– это морской воздух. Николай спрашивает, что со мной, но я отвечаю, что ничего.

Но вот мы у него на дворе; двор чисто подметен, в дверях мы видим спину женщины, которая стоит на коленях и моет пол. Сегодня суббота.

– Тпрру!– говорит Николай излишне громко и останавливается.

Женщина в дверях оборачивается, она седая. Но это она, это фрекен Ингеборг, фру Ингеборг.

– Господи!– говорит она и быстро кончает вытирать пол.

– Да, здесь моют полы хоть куда!– говорит Николай шутливо.– Это ей нравится!– говорит он.

А я-то думал, что столяр Николай никогда не шутит. О, но всю дорогу он был в таком прекрасном настроении духа, он так гордился своей дамой, которую теперь привел домой, и он продолжает похлопывать ее.

Фру Ингеберг встает с колен, юбка у нее мокрая и местами потемнела. Все это мне так нравится, она совсем седая, мне надо некоторое время, чтобы прийти в себя, да и ей надо дать опомниться, а потому я отворачиваюсь.

– Что за прелестная лошадка!– говорит она. Николай все хлопает кобылу.

– Я привел также и гостя,– замечает он.

Я подхожу к ней и, кажется, стараюсь быть слишком развязным, впрочем, не знаю.

– Здравствуйте,– говорю я, пожимая ее мокрую руку, которую она стесняется мне подать. Я хочу быть учтивым человеком, не выпускаю ее руку и повторяю:

– Здравствуйте, здравствуйте!

– Здравствуйте! Какой сюрприз!– отвечает она. Я выдерживаю светский тон:

– Пеняйте на вашего мужа, это он затащил меня сюда.

– Добро пожаловать,– отвечает она.– Как хорошо, что я окончила уборку!

Наступает минутное молчание. Мы смотрим друг на друга,– прошло два года с тех пор, как мы не виделись. Чтобы прекратить неловкое молчание, мы все трое начинаем осматривать кобылу, и Николай готов лопнуть от гордости.

Вдруг в открытые двери слышится крик ребенка, и молодая мать бросается к нему.

– Пожалуйста, войдите!– крикнула она, оборачиваясь на ходу.

Я сейчас же заметил, войдя в комнату, что она изменилась с тех пор, как я был в ней последний раз: в ней появилось много украшений, которые так любят средние классы: белые занавеси на окнах, картинки на стенах, висячая лампа, круглый стол посреди комнаты, стулья вокруг стола, безделушки на этажерке, розовая самопрялка, цветы,– комната была наполнена всем этим. Все это были вещи, к которым фру Ингеборг привыкла у себя дома и которые она находила красивыми. Ну, что же. Но в дни Петры эта комната была светлая и просторная.

– А где ваша мать?– спрашиваю я Николая.

Он по своему обыкновению медлит с ответом. Его жена отвечает:

– Ничего, она живет хорошо.

– Но где она?– хочу я спросить, но воздерживаюсь от этого.

– Посмотрите сюда, мне хочется показать вам кое-что,– говорит фру Ингеборг.

Она хотела показать ребенка, мальчугана, большого, красивого. Ему не более года, но это настоящий мужчина.

Увидя меня, он состроил плаксивую гримасу, но лишь на мгновение, когда же мать взяла его на руки, он посмотрел на меня без всякого страха.

– Да это настоящий молодчина!– восхищаюсь я мальчиком.

– Ну, еще бы!– говорит мать.

* * *

К чему только не привыкаешь? Морской воздух не действует на меня больше, я говорю без одышки с ней, хозяйкой дома. И она также охотно говорит со мной, она как-то нервно разражается целым потоком слов, будто ей уже давно не удавалось раскрывать рта. О чем мы говорили? Мы не касались ни градусов угла, ни грамматики Шекспира.

Думала ли она когда-нибудь, что со своим дипломом попадет в хлев и на субботнюю уборку?

О, что за милый урод! Двенадцать лет училась она всяким детским наукам, но стоило ей повстречаться с человеком, обладающим жизненным опытом, как она становилась в тупик. Теперь у нее были другие заботы: о доме, семье и домашних животных. Правда, животных было не так много, так как половину взяла с собой мать Николая…

Петра уехала?

Вышла замуж. За учителя. Да, Петра не захотела оставаться в доме после того, как появилась молодая хозяйка. Однажды вечером на дворе появился чужой человек, которого Петра вздумала приютить; фру Ингеборг не соглашалась на это, нет, потому что она знала его, она требовала, чтобы он шел дальше. И вот между молодой и старой хозяйкой начались недоразумения. Кроме того, Петра находила, что молодая хозяйка ничего не смыслит в хлеве. И в этом она была права: молодая хозяйка ничего не понимала, но понемножку она училась всему, ей самой было приятно сделаться хорошей хозяйкой. Она не расспрашивала ни о чем, она понимала, что это неудобно, она до всего доходила сама, а кроме того, она прислушивалась ко всему, когда бывала в соседних дворах. Она была непонятлива в сельском хозяйстве не потому, что никогда этому не училась, а просто потому, что у нее не было прирожденных способностей к этому. Жёны чиновников в деревне часто из маленьких городков и они не знают деревенской жизни, они изучают ее, но они никогда не могут научиться ей. Они знают как раз столько, сколько им необходимо для каждодневного обихода. Чтобы хорошо ткать, необходимо вырасти среди стука ткацкой машины; чтобы хорошо ходить за скотом, необходимо привыкнуть к этому с детства и помогать матери. Этому можно научиться от других, но это не будет в крови. И не у всех есть Николай, с которым так хорошо жить! Молодая женщина в восторге от Николая, этого сильного и здорового животного, который в свою очередь без ума от нее, к тому же Николай так терпелив и находит, что жена его отличная работница и бесподобна во всех отношениях. Правда, она прилагает все старания, чтобы сделаться хорошей хозяйкой и это оставило на ней следы,– она недаром поседела. А тут она еще, к довершению всего, потеряла передний зуб, вот этот, месяца два тому назад, сломала его о косточку куропатки, в которой застряла дробь. Она боится посмотреть в зеркало, она не узнает себя больше. Но это пустяки, лишь бы Николай… Вот что он купил ей в городе, эту булавку, он купил ее у золотых дел мастера на ярмарке, разве она не прелестна? Ах, уж этот Николай, он совсем с ума сошел! Но зато она постарается отблагодарить его и будет во всем слушаться его. Подумайте только: уделить часть денег на подарок, тех денег, которые должны были пойти на лошадь! Но где же он, куда он девался? Он наверное опять в конюшне и ласкает свою кобылу, ха-ха!

– Николай!– крикнула она на двор.– Ну, так и есть, он ответил из конюшни!

Она снова села и заложила одну ногу за другую. Она немного раскраснелась, быть может, от какой-нибудь мысли или от какого-нибудь воспоминания,– это было так прелестно, она была возбуждена и это очень шло к ней. Юбка плотно облегала ее тело и его линии ясно обрисовывались; она сидела и гладила себе колено.

– Мальчик спит?– спросил я, чтобы что-нибудь сказать.

– Он спит… Да, и этот мальчик!– воскликнула она.– Можете ли вы себе представить что-нибудь более очаровательное? Извините, но… И ведь ему только год. Никогда не знала я, что дети так прелестны.