Текст книги "Последняя глава"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

– Почему же это? Любимый человек, жених твой в юности и все такое!

– Мы должны были пожениться, – сказала она. – Да, так мы условились. Я хотела просить тебя о разводе, и тогда мы должны были обвенчаться. Так было условлено…

– Ничего не хочу больше слышать! – внезапно перебил Самоубийца.

– Он обманул меня.

– Говорю тебе, что ничего больше слышать не хочу!

– Не надо, – ответила она и покорно умолкла.

– А теперь извини, я уйду, – сказал он. Удивительно: он не был ни возбужден, ни озлоблен. Сообщение о том, что известная личность уехала, не повлияло неприятно на него. Уже в дверях он обернулся и сказал:

– Советую тебе прилечь на часок. Не упрямься.

Она не стала упрямиться и, как только он вышел, постелила постель.

Самоубийце было о чем поразмыслить, и он отправился в свою комнату. Здесь ничего не переменилось, стало только несколько пыльнее: в его отсутствие в комнате не прибирали; его считали чудаком, не выносившим уборки, и девушки уважали его нелюбовь к уборке. Он выглянул в окно: один из флигелей был расширен вдвое и, кроме того, к нему пристроили целый этаж; плотники с превеликим шумом пилили, рубили, вколачивали гвозди. Далеко, с воды, доносились звуки взрывов. Все это, впрочем, его не касалось.

Пятнадцать месяцев комната эта была его жилищем; он может показать ей это, пусть придет наверх и взглянет, как уютно ему жилось. Он не слышал еще, чтобы она пожалела его, что с ним скверно обращались, ни слова не слышал он.

Чего ей собственно надо было здесь? Попросить опять в последний раз прощения? Самоубийца покряхтел, словно чувствовал вечное утомление, и надоела ему эта сентиментальность; он делал вид, будто все это не нравилось ему, но наверно был бы более недоволен, если бы она не просила прощения. Разве его ушам мучительно было слушать ее мольбы? Казалось, да, решительно да! Кроме того, он устал, обсуждая все это, да еще и спать хотел, он тоже плохо спал эту ночь; ведь он провел ее в лесу…

Проснулся он, странное дело, не от взрывов и не от шума, производимого плотниками, а от гораздо более слабого звука: он слышал, что усадьбу въехала повозка и кто-то останавливал лошадь.

Он подошел к окну, раскрыл его: он увидел глубоко внизу того, кто приехал, и сейчас же узнал: то была фрекен Эллингсен, вылезавшая из повозки. Что ей надо здесь снова? Это совершенно не касалось его, но ведь приехала она с какой-то целью. Все приезжают сюда, ходят, ползают, спешат туда и сюда, у всех дела, все хлопочут о своем благе и о своей судьбе. А к чему все это?

Он озяб и вздрогнул, было уже поздно; в глубоко подавленном настроении спустился он с лестницы и остановился около комнаты своей жены. Спит она еще? Он услыхал плач изнутри и внезапно пошел туда.

Он притворился изумленным:

– В чем дело?..

– Прости, – сказала она, – я сейчас…

– Что сейчас? Лежи, если хочешь, тебе могут сюда принести поесть. Ты не спала?

– Конечно… нет, не знаю… – она, видимо, искала подходящего ответа и не находила его. – Да, – решила она, наконец, – сначала я действительно уснула и спала довольно долго. Хорошо было спать. А ты?

– Я! – фыркнул он.

– Да, Леонард, тебе необходимо поспать, ты так измучен, я это знаю…

– Не будем говорить обо мне!

– Вот как. Нет, нет… Но ты поседел, я лежала и думала об этом…

– Не будем говорить обо мне, слышишь! – загремел Самоубийца.

– Не будем.

Если ему было так неприятно, что его пожалели, почему же он был тронут этим и утратил свою твердость? Всем существом его овладело какое-то глупое умиление. Чем объяснить, что раньше она не выказывала ему участия? Может быть, не смела, бог знает. Про себя он сам извинил ее, если то была забывчивость с ее стороны, настолько она была простительна. Но, с другой стороны, не мог же он быть тряпкой, улыбаться, совсем соглашаться. Об этом и говорить нечего!

Следующими своими словами она крайне удивила его:

– Я понимаю, почему ты не хочешь переехать в комнату рядом со мною.

– Понимаешь… Что ты понимаешь?

– Да то, что ты не хочешь. Я этому не удивлюсь, я так подурнела.

Он, ничего не понимая:

– Подурнела? Ты находишь, что ты подурнела?

– Ты увидел, как я изменилась, – сказала она. Тогда что-то словно блеснуло у него в голове и с ним произошло то, что с нею не произошло: он покраснел и потупился.

Никто не говорил больше.

Он метнулся к окну и выглянул в него.

– Адвокат снова уезжает, – пробормотал он дрожащим голосом. – Гм. Я вижу, он поедет на обратных лошадях фрекен Эллингсен, которая сегодня приехала. Да, в этот раз он долго прожил здесь. Доктор тоже там внизу. Гм. Мне собственно следовало бы поговорить с доктором, прибыло письмо от Mоcca, от Антона Мосса, а ведь доктор читает его письма. Что я хотел сказать?..

Продолжительное молчание.

Затем он повернулся и подошел снова к ней.

– Чего же ты хочешь от меня после этого? – совершенно спокойно спросил он. – Чего ради ты приехала?

– Так… – только ответила она и покачала головою.

– Я не… то есть, за чем-нибудь да приехала же ты?

– О, нет. Но ты ведь хочешь развода, это само собою разумеется.

– Да, мы можем развестись. Вот адвокат уезжает. Конечно, можем. Об этом надо подумать. Какой у нас день сегодня?

Они нахмурили лоб и оба стали вспоминать; наконец он сказал:

– О, да это все равно!

Может быть, и в самом деле было все равно, он вовсе не желал этого знать, просто это сорвалось у него с языка. Незавидно было его положение.

Но, может быть, и ее тоже.

Вот знакомая тропинка, ведущая к «Вышке». Вот можжевельник, вот белая каменная плита, а вот и пропасть; все как прежде. Он, собственно, не подавлен, ничего неожиданного, строго говоря, не случилось; дело только в том, что оно случилось. И теперь, после катастрофы, она нашла своевременным разводиться. Прекрасно. Но как же будет с ребенком, с малюткой Леонорой? Она уже говорит все, так умна, наверно, давно уже ходит, умеет еще прыгать, маленькие башмачки у нее на ножках, платьице… хе-хе, странное что-то. И, верно, уже говорит «папа и мама». Гм. Пусть так! Вот, почему мы приехали, почему носим плащ, мы так изменились! Снова все перестало быть приятным. О, где найти нам приют, где скрыть лицо свое! И Леонора вовсе не говорит «папа», вздор! Как ей было научиться этому. Полно превращать нас в болванов. Все это, значит, вовсе не так мило. Мечты! А между тем… между тем…

А вот она идет, вот она! Так красиво ходит; колебающаяся немного, красивая походка, большая шляпа, маленькие башмачки, перчатки… осторожнее около оврага, это не для дам… браво! Она легко справляется с оврагом, перескакивает через него, как она очаровательна! Как же встретить ее? Сидеть здесь на «Вышке», высоко на гребне горы, и смотреть на нее сверху вниз? Глупости! Пока она тут, мы не будем сгибаться, будем ждать, а после видно будет. При ближайшем рассмотрении дело вовсе не так бессовестно: она не заманивала его, когда ей нужно было, наоборот, – с величайшей беспечностью пропустила много времени, пока приехала: это делает всю историю менее постыдной, менее бесчестной, этого отрицать нельзя. Что же касается самого дела, любовных отношений, то ничего нет удивительного, что она уступила, раз ей был обещан брак. Надо посмотреть всем обстоятельствам прямо в лицо… Он крикнул ей навстречу:

– Зачем ты идешь сюда, на гору, в тонких башмаках?

– Я иду по поручению, – ответила она, чтобы сразу же обезоружить его. – Я встретила доктора, и он просил меня передать тебе, что получено письмо на твое имя.

Она взяла на себя это поручение, он знал ведь о письме.

– Это письмо от Мосса, – сказал он, – дело не к спеху.

– Это место твоих обычных прогулок? – спросила она.

– Да, я сюда хожу.

– Приятно видеть место, где ты хорошо себя чувствуешь, – сказала она и с интересом оглянулась вокруг. – Ты сидишь на этом камне?

– Да, я сижу здесь.

– Здесь ты сидишь и оглядываешь окрестности. Да?

Он:

– Ты, значит, не спала?

– Нет, спала. Но вдруг почувствовала себя такой одинокой. И потом в соседнем номере были разговоры и болтовня.

– В 107? Это у Бертельсена. Он всегда останавливается в 107! Некий Бертельсен.

– Я подумала, не поехать ли мне домой и не вернуться ли сюда, к тебе, вместе с Леонорой?

– Сюда?

– Нет, может быть, и нет. Но поехать к нам и взглянуть на нее ты ведь не хочешь? И ты так долго одиноко жил, не знаю, было ли бы тебе приятно ее общество.

– Мы всегда можем подумать об этом. Не хочешь ли присесть и отдохнуть?

– Хорошо… Спасибо.

Полное смирение. Что и произвело на него свое действие; твердость его смягчилась, он стал уступчивее и спросил:

– Что тебе пришло в голову? Ты, значит, хотела приехать с ребенком сюда и жить здесь?

– Нет, не я. Боже сохрани, я так много и не воображала.

– Не мог же я один быть с нею?

– Я о себе не думала, совсем не думала в этом направлении. Нет.

– Здесь и место неподходящее, – сказал он, и в нем проснулось его старое недовольство этим местом. – Здесь вечная недостача мяса, мы живем форелями и консервами, а ребенок умер бы от плохого питания.

– Я не знаю, что надо делать, ты сам должен это сказать.

– Я сказал, что мы подумаем об этом, – ответил он, вставая. – Однако, здесь дует, для тебя становится холодно, вернемся в санаторию.

– Я не озябла, у меня такой толстый плащ.

– Вставай! Здесь горный ветер, ты этого не понимаешь. Она поднялась с места задолго до того, как он закончил говорить и по-прежнему была вся послушание. Они стали спускаться вниз. У оврага он протянул ей руку и помог ей перешагнуть через него; если бы действительно он хотел оказать ей помощь, он должен был бы протянуть ей обе руки и прижать ее к себе. Но и то, что он сделал, было больше, чем она ожидала, и у нее ноги подкосились. Когда она перешагнула через овраг, у нее ослабели колени, и она опустилась на землю.

– Да отдохни немного, – сказал он.

– Нет, это не то. Я просто в отчаянии. Вот ты гуляешь со мною и, так мил и добр… о, если бы я была такая, как раньше была, если бы приехала такою, какою я была прежде; но я так подурнела, так изменилась. И причинила тебе столько зла…

Он:

– Болтовня! Темнеет уже, пойдем вниз.

Ужин им подали в комнату. По-прежнему в 107 номере были гости и смех. Она спросила:

– Уехать мне завтра рано утром?

– И ты спрашиваешь об этом меня!

– Да, ты должен сказать.

– Нет, – коротко ответил он.

– Когда уходит утренний поезд?

– Ужасно рано, ты должна встать в четыре часа. Мне кажется, в этом никакого смысла нет.

– Конечно, нет… Спасибо!

Они поговорили еще немного, оба успокоились, и он дал ей понять, что даже неудобно ехать одной в поезде. Не то чтобы он предложил ее проводить домой, но выходило так, словно ничего невозможного в этом не было. Когда он пожелал ей спокойной ночи, лед, казалось, слегка растаял, он посмотрел на стену и сказал:

– Да, да… завтра мы увидимся.

Она схватила его руку и поблагодарила его, горячо поблагодарила за сегодняшний день; она дрожала, и когда он спросил, не знобит ли ее, ответила:

– Да.

– Это твоя прогулка на «Вышку». Ложись сейчас же, тебе надо уснуть.

Она сию же минуту начала расстегиваться и, пока он подошел к двери, сняла с себя плащ. Он немного удивился и остановился на минутку.

– Я делаю так, как ты сказал, – поспешила она объяснить ему; она озябла и зубы у нее стучали, а она все расстегивалась и расстегивалась…

Тут он совсем остановился. Его удивило, что она не пополнела, она была, как раньше; почему же она все время не снимала плаща?

– Правильно, разденься и ляг, тогда ты согреешься, – сказал он, чтобы чтонибудь сказать.

Она послушно стала раздеваться, возилась с одеждой, стаскивала ее и аккуратно складывала на стуле. Он спросил в величайшем изумлении:

– Но… почему же ты день целый не снимала плаща?

– Плаща? Мне холодно, – ответила она. – Это верно горный воздух, как ты сам сказал. Разве ты хотел бы, чтобы я сняла его?

– Нет, почему же, но…

– Нет, – сказала и она, покачав головою. – В общем я так изменилась, для меня теперь как раз подходит такой бабий плащ. Это все равно.

– Чем изменилась?

– О, боже, неужели ты не замечаешь? У меня стала противная кожа и плоская грудь, прямо висит у меня грудь. – Вдруг она взглянула на него большими глазами и спросила:

– А ты что думал?

– Я? Ничего.

– Ты глядишь на меня удивленными глазами. Скажи, что ты думал?

– Я не видел в тебе никакой перемены, – сказал он.

– А, понимаю! – вырвалось у нее. – Ты думал, что я принуждена к этому… да, что я должна кое-что скрывать под плащом.

– Но ведь это не так.

– Нет, нет и нет! Но ты думал это. И это, во всяком случае, было скверно с твоей стороны. Я, из-за которой ты ушел из дому…

– Ну, теперь ложись! – приказал он, откинул одеяло и уложил ее.

Но не успел он ее закутать, как она резким движением опять села в кровати:

– Нет, Леонард, я была влюблена, легкомысленна и глупа, и вино тогда пила, но с тех пор не делала этого. И я не была такая скверная, как ты думаешь.

– Я говорю, что ты должна лечь, – смущенно и жалобно, снова укладывая ее, сказал он. В нем загорелась большая радость; он снова получил ее, она снова была его; ему захотелось и ей сделать что-нибудь приятное, и он сказал: – Я посижу здесь, пока ты уснешь.

– Да? Ты сделаешь это? – ответила она и снова поблагодарила его; для нее, казалось, это был настоящий подарок.

– Но в таком случае разбуди меня, когда надо будет закрыть дверь.

Он подумал: конечно, придется ее разбудить. Но как жалко будет будить ее, как только она заснет, ей так нужен сон! А что, если бы он запер дверь снаружи, а ключ взял бы с собою?

– Хорошо! – с благодарностью согласилась она и пожала ему руку, желая спокойной ночи.

– Завтра я раненько отопру дверь, – пообещал он…

Когда она уснула, он с бесконечными предосторожностями выкрался из комнаты, запер дверь и взял ключ с собою. Он был в восторженном настроении, поднялся по лестнице, вышел на большую веранду и снова обошел всю усадьбу. Он улыбался и говорил про себя всякий вздор. В сущности, редкость, чтобы в этом мире пришлось кому-нибудь испытать столько счастья.

Тут он заметил, что вечер был сырой, поднялся туман, в воздухе пахло осенью, звезды стали маленькими и словно озлобленными. Что бы это значило? Иногда и звезды имеют озлобленный вид, не всегда у них кроткое выражение.

У доктора в приемной свет. Заглянуть к нему разве туда и послушать, что пишет Мосс. Не потому, чтобы это интересовало его, письмо Мосса стало теперь для него вещью второстепенною, но в своем приподнятом настроении он мог позволить своему старому приятелю позлобствовать и поехидничать еще разок. Пусть его!

Мосс писал сам, ровными, правильными строчками, красивыми буквами, со знаками препинания; казалось, что к нему вполне вернулось зрение. Он писал, что совершенно излечился от экземы и уезжает домой. Он был бы очень рад, если бы встретил в Христиании Самоубийцу Магнуса таким же вполне выздоровевшим, как и он сам!

– Эту радость я ему доставлю, – сказал Самоубийца. – Я розыщу его, когда приеду домой.

Доктор:

– Разве вы уезжаете домой?

– Да. Завтра.

Доктор и намека не сделал на их предыдущую беседу; он щадил Самоубийцу, не упоминал об его жене, не дал ему понять, что он кое-что помнит. Он сказал:

– Многое свершилось с того времени, как вы покинули нас, крупные события, убийство.

Самоубийца ничего не ответил.

– Знали вы лично действующих лиц этой драмы?

– Обратимся к Моссу, – сказал Самоубийца. – Вот вам радостное событие.

Доктор сказал задумчиво:

– Не знаю.

– Вы не знаете?

– Не думаю, чтобы вы разыскали его в Христиании.

– Почему же нет?

– Потому что его, наверно, нет там, – ответил доктор. Самоубийца, смущенный:

– Уф!.. теперь все уже могло бы пойти хорошо! А вы заставляете меня снова сомневаться. Почему всегда должно примешаться что-нибудь скверное?

Теперь уже доктор молчал.

– Почему вы не отвечаете? – спросил Самоубийца. Доктор, улыбаясь:

– Потому что не знаю этого, конечно. Скажите, господин Магнус, как повашему: добро и зло понятия относительные?

– Нет, – вскричал Самоубийца, – абсолютные понятия, их осязать можно.

– Хорошо, пусть так. У вашего друга Мосса улучшилось зрение, и это уже много.

– Значит, это была не экзема?

– По всем вероятиям, не экзема. Самоубийца встал:

– Вы привели меня в жуткое настроение, доктор, и я должен уже идти. То есть именно сегодня вечером я не хочу больше думать об этих вещах.

Больше они не беседовали; не было веселой болтовни, доктор не предложил грога.

– Спокойной ночи! – сказал Самоубийца.

Он вернулся на большую веранду. Поразительно, до чего жутким и тяжелым стал воздух! С «Вышки» тянуло холодом, туман был словно в нерешительности; впрочем, он скоро в путь отправится, потому что поднялся ветер. Около флигеля, где жила прислуга, Самоубийца заметил свет: какой-то человек ходил там с зажженным фонарем. В тумане виднелось маленькое, круглое световое пятно, фонарь не мог почти ничего освещать, только самого себя. Все это имело неестественный вид.

Он пошел туда и узнал почтальона.

– Вы ищете что-нибудь? Почтальон:

– Не говорите об этом!

– Что вы потеряли?

– Я потерял пять крон. Я вышел на минутку, и, должно быть, обронил эту бумажку. А теперь поднялся ветер и, чего доброго, унесет ее. Целых пять крон!

– Не ходите без шапки в эту страшную погоду и не ищите такой дряни. Вот вам пять крон.

– Неужели это мне?

– Вам. Вы привозили мне много писем и открыток, а завтра я уезжаю уже домой.

Он обрадовал бедняка и в приподнятом настроении ушел от него. На него всегда очень влияли холод и внешняя жуть, но сегодня вечером он не намеревался поддаться им. На «Вышке» уже свистел ветер, стало холодно, но ясно, – туман разорванными клочьями исчезал в лесу. Не должно стать жутко, он этого не хочет! Упрямо застегнул он пальто и стоит, заложив руки в карманы брюк, и смотрит на уплывающий туман, это занятно и интересно, плоскогорье начисто выметается, постройки санатории снова стали видны. Что же все это значит? Будет буря? Может быть, буря.

В доме все заперто; только в 107 еще свет, и тут вдруг Бертельсен глупо раскрывает окно и кричит ему вниз, чтобы он пришел наверх:

– Пожалуйста, выпейте с нами стаканчик! Самоубийца не отвечает. Очень мило, что этот полупьяный человек стоит там и будит своим криком других! Что если она разбужена и больше не уснет?

По пути он останавливается у двери своей жены, долго стоит там и прислушивается. Нет, слава богу, все тихо; о, она была смертельна утомлена.

– Спокойной ночи! – шепчет он и поднимается вверх по лестнице в свою комнату. Он тоже устал.

Таков был конец этого знаменательного дня. И все могло бы быть хорошо, но дорогу пересекла смерть.

ГЛАВА XVIII

Отъезд адвоката был очень некстати; при нем, конечно, все было бы в порядке.

Бертельсен кутил. Сейчас же после обеда он принялся за вино, пригласил к себе фрекен Эллингсен и хотел разыгрывать grand seigneur'а в отношении к ней, хотел быть тем же, чем и прежде был, даже больше, чем прежде, пить за ее здоровье, ухаживать за нею.

И она, с своей стороны, тоже не могла, конечно, отстать, а должна была держаться свободно и с достоинством при этой неприятной встрече. Фру Бертельсен, бывшая фру Рубен, не смотрела на это трагически; для этого она была слишком умна, слишком дельная голова сидела у нее на плечах, когда она этого желала. Отношения с Бертельсеном были у нее не особенно налажены, это была, пожалуй, не самая большая удача в ее жизни; но она не пала духом, была та же, что всегда, и свое-то состояние было у нее в порядке.

О, это состояние! Один бог знает, не было ли уже покушений на него.

Кроме фрекен Эллингсен и Бертельсена с супругою еще четвертая особа принимала участие в банкете, вдова уездного судьи, или что-то в этом роде, секретарь известного предприятия со скатертью. Ее пригласили для того, чтобы занять четвертый стул и пополнить число, и она сама отлично понимала это. Сначала она хотела заставить ценить себя и принялась расхваливать хороший вид фру Бертельсен, но это было ни к чему, и хозяйка отвечала только: «Правда». Фру Бертельсен сама знала, каков ее внешний вид: он был ни то, ни се: она снова ела понемногу и осторожно, так что очень пополнеть не могла, но этого было достаточно, чтобы поддерживать здоровье. Красок и миловидности, конечно, уже не было, но у фру Бертельсен оставались во всяком случае ее чудные глаза, которых нельзя было сравнить ни с чьими глазами.

– Да, – сказала вдова, – прямо удивительно, какой у вас хороший вид, фру Бертельсен. Я помню, как вы выглядели в первое время, в прошлом, значит, году…

Но опять фру Бертельсен сказала:

– Правда.

После этого вдова стала держаться очень скромно и молчаливо в этом богатом обществе и только не сводила глаз с губ фру Бертельсен.

Фрекен Эллингсен не оказывала, наоборот, особого внимания фру Бертельсен; ей, вероятно, незачем это было. У фрекен было на уме свое и, когда она выпила немного вина, она без всякого повода стала говорить о своей книге, об этом сборнике фельетонов, который должен был выйти в свет к рождеству. Она, наконец, получила отпуск, чтобы закончить его.

Бертельсен уже достаточно часто слышал о сборнике, но дамы из вежливости спросили, как будет заглавие сборника.

– «Крик среди ночи», – ответила фрекен Эллингсен.

– Подумайте!

Она еще не выбрала издательства, но знала какого объема будет книга, и содержание было целиком уже у нее в голове.

– Как это вы можете написать книгу, как это вы можете сделать! – сказали дамы.

– Это все говорят, – ответила фрекен. – Но к этому нужно призвание. Оно само собой снисходит на меня, мне не стоит почти никаких усилий обработать материал. Хотите для примера послушать, что я пережила теперь в поезде?

– Да, – сказали дамы, – и – за ваше здоровье – фрекен Эллингсен! – сказал Бертельсен.

– Да, против меня на скамейке сидел какой-то мужчина, я узнала бы его в громадной толпе, такое он произвел на меня впечатление. Он делал все левой рукою.

– Ну! – с удивлением спросили дамы.

– Левой рукой! – твердо установила фрекен.

– А разве это такой редкий случай?

– Этот мужчина, – сказала фрекен, – наверно, сделал что-то такое, что можно делать только правою рукою.

Дамы ровно ничего не понимали. Фрекен, многозначительно:

– Он симулировал левшу.

– Симулировал левшу? – спросила фру Бертельсен. – Вот как! Почему же вы знаете это? Каким образом… я ничего не понимаю.

Фрекен Эллингсен растерялась; она терпеть не могла вопросов, ее нельзя было брать за бока. И когда фру Бертельсен спросила:

– Ну, что же еще?

Фрекен покачала головою и ответила:

– Больше ничего… пока.

Бертельсен вступил в разговор. Быть может, добряк Бертельсен работал частным образом в свою пользу и старался смягчить свою супругу в том или ином вопросе – бог знает.

Он сказал:

– Я не понимаю, почему мы так подробно обо всем расспрашиваем. У фрекен Эллингсен самое тонкое, какое я когда-либо встречал, чутье, она знает, о чем говорит. Ваше здоровье, прекрасная дама!

– Я думаю, это какая-то нелепость, – сказала фру Бертельсен. – Простите, что я так выражаюсь.

Фрекен Эллингсен потупилась, но эта, всегда столь спокойная особа, слегка дрожала; она подняла свои косо поставленные глаза с полу на колени фру Бертельсен; в глазах ее сверкал огонек.

– У меня имеется основание так говорить: телеграф! – сказала она. – Я, может быть, кое-что и знаю о человеке в поезде. Но больше ничего сказать не смею, я дала присягу.

– Вот, слышишь! – сказал Бертельсен своей жене. Он встал, зевнул и сказал:

– Здесь столько дыма, что мы друг друга не видим. Если дамы ничего не имеют против, я раскрою окно.

И правда: дым был очень густ, у вдовы уездного судьи глаза болели, ни большая висячая лампа над столом, ни стеариновая свеча в углу, у двери, не могли гореть как следует.

В эту-то минуту Бертельсен раскрыл окно, увидел Самоубийцу внизу на дворе и позвал его наверх.

В комнате раздался многократный крик и фру Бертельсен кричала:

– Закрой окно! Разве ты не видишь, что лампа гаснет?

С некоторым трудом закрыл он окно, слегка поругивая сильный ветер. Теперь в комнате горела только стеариновая свеча. Вдова попыталась было снова зажечь лампу, но обожгла себе пальцы о горячее стекло и оставила эту попытку. Они все решили, что достаточно им света, и продолжали беседовать в полутьме. Бертельсен бранил некоторое время Самоубийцу, не ответившего даже на приглашение, жаловался на ветер, вырвавший у него из рук раму окна, и ворчал на жалкую стеариновую свечу, горевшую так тускло, что он не мог найти своего стакана. Много огорчений, большие неудачи – и… некоторое время спустя он уснул.

Да, этого здорового, сильного человека всегда клонило ко сну, когда кутеж затягивался подольше. Дамы не обратили на это никакого внимания, они продолжали беседовать, и казалось, что у них явилось больше тем для разговоров, когда они остались одни. Фру Бертельсен больше их всех знала о театре и о музыке. Она играла одним из своих дорогих колец и занимательно рассказывала о певице, звезде первой величины, которая на последнем своем концерте в Христиании пела совсем без голоса и вызвала этим скандал.

Вдова в немногих словах высказала удивление, почему это певицы вовремя не прекращают концертировать.

Фру Бертельсен:

– Грустные обстоятельства вынуждают их поехать в последнее турне. В хорошие годы они пением богатства собирают, но все проживают; и вот наступает старость, а у них пустые руки.

– Да, это так, – чтобы быть любезной, говорит фрекен Эллингсен.

И дамы болтали и болтали, Бертельсен спал. Прошло часа два или больше; вдова все время была начеку, следила за тем, когда фру Бертельсен даст знак расходиться; тогда она сейчас показала бы свою светскость и встала бы; это она сделает, она обязана это сделать в отношении к самой себе и к знатной даме, чьей гостьей она была.

Наконец, Бертельсен несколько громче обыкновенного захрапел на своем кресле, и фру Бертельсен сказала:

– Не знаю, может быть, уже поздно?.. Я говорю это не для того, чтобы прогнать вас…

Все встали.

Но тут фру Бертельсен уронила кольцо. Она искала глазами на полу, и другие дамы помогали ей искать. Фрекен Эллингсен взяла свечу и осветила вокруг; она кружила вокруг фру Бертельсен – замечательно было, что кольцо совершенно исчезло. Она зашла сзади фру Бертельсен и посветила:

– Вот оно! – вскричала она.

В ту же минуту фру Бертельсен всю охватило огнем…

Последующее было смесь криков и огня; фру Бертельсен думала, что вода и ковры спасут ее; она помчалась в альков и по пути зажгла портьеры. Всюду, где она проходила, занимался огонь, крик и огонь, крик и огонь…

В конце концов проснулся Бертельсен; полупьяный, он закричал громче других:

– Нечего так кричать, отнеситесь к этому поспокойнее! Когда он захотел броситься в альков, чтобы помочь своей жене, он сам зажегся у портьеры, отступил назад и хотел выскочить в окно, но зажег занавеси; он повернул к столу и опрокинул на свое горящее платье остатки вина; но это нисколько не помогло. Фрекен Эллингсен, единственная, поступила разумно: она схватила скатерть со стола, так что стаканы и бутылки посыпались на пол и обернула горящего Бертельсена скатертью. Но этого было недостаточно, скатерти не хватило, чтобы целиком прикрыть его; кроме того, он не стоял смирно, но как бешеный носился по комнате, и следующее, что увидела фрекен Эллингсен, было то, что и она горела. Она бросается на пол, катается, кричит, воет, опрокидывает стол. Единственная, кто могла бы что-нибудь сделать, стоит и икает; вдова ничего не предпринимает, но стоит, как парализованная, и икает. Вдруг Бертельсен освобождается от горящей скатерти, отбрасывает ее от себя, как длинное пламя, возможно дальше, к вдове, она падает к ее ногам и зажигает и ее…

Теперь все и вся пылает.

Во флигеле у прислуги заметили, что в доме что-то ярко светится; когда они прибежали и увидели дым, то поняли, что случилось несчастье. Была буря, они не могли идти выпрямившись, но, наклонив голову, боролись с ветром и кричали «пожар!», чтобы всех разбудить и, наконец, остановились под верандою, ожидая, чтобы кто-нибудь отпер им изнутри. Никто не показывался. Когда прошло довольно много времени, тогда скотник взял в дровяном сарае топор и выбил дверь. Но никто не выходил. Скотник, инспектор и почтальон с криком «пожар» побежали по лестницам и по коридорам всего дома; когда, наконец, из-за дыма они вынуждены были повернуть обратно, они снова вышли на веранду.

Теперь огонь высоко вздымался вверх над крышею, ураган мечет огонь дальше вверх и вниз, все это огромное здание на столбах, горит, как бумага. Что делать людям? Принести две лестницы, приставлять их к случайно избранным окнам и заглядывать туда? Они беспомощны, они только и могут что кричать; лохани с водою никакой пользы принести не могут. Полуголые пансионеры во всех этажах раскрывают окна, кричат, но в буре ничего не слышно; кое-кто из них в безумии, бросается из окна, их развевающиеся рубашки зажигаются по пути и они падают на землю, как метеоры. Люди ползут по ступенькам, желая спасти хоть одну жертву, но никого спасти не удается; какая-то дама, с массой платья на руках, передает сначала платье, но сама не решается последовать за ним. Это ураган и погибель! Теперь уже стены горят, лестницы забаррикадированы огнем, прислуга вынуждена спуститься со ступеньки на ступеньку.

Ох, эти лестницы! Теперь распоряжается инженер со своими рабочими по электрической станции. Конечно, лестницы переносятся от окна к окну, с одного места на другое, на каждой ступеньке молодой человек, смельчак; слава богу, они добираются до самого верха, заглядывают в комнату, полную дыма и огня, но людей нет, люди слились в одно с пламенем и дымом и больше не существуют. Смельчаки спешат вниз; на них самих загорелось платье, даже лестницы горят.

Внезапно появляется доктор; он в нижнем белье и с обнаженной головой и может сделать так же мало, как и другие, но он не кричит, он молчит. Наконец, у двери, на веранде показываются несколько пансионеров, два-три человека следуют за ними; все они не одеты, но кое у кого одежда в руках. Они кричат и горят, они охвачены пламенем, но все-таки выбегают. Это произошло в последнюю минуту; вслед затем огонь выбивается и сквозь дверь на веранду.

В углу, в верхнем этаже, под крышею, показывается в окне одетый мужчина. Он смотрит вниз и, не раздумывая ни секунды, схватывается за водосточную трубу и начинает по ней спускаться. Лестница могла бы спасти его, но лестниц нет больше. Он спускается по трубе с крыши на крышу и приближается к земле. Когда огонь на втором этаже задерживает его, он, по-видимому, теряется; он повисает на руках и раздумывает, покинуть ли ему свою крышу. Вдруг он исчезает, огонь и дым скрыли его, и он оказался внизу на дворе. Расшиблен? Нет, не расшиблен, но он горит, катается по земле, срывает с себя платье и гасит его, шлепает шляпой и руками по своему телу и гасит, гасит…