Текст книги "Последняя глава"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

– Да, да, – весело ответила она, – теперь, значит, он видел и меня, и пристройку.

Гельмер, кокетливый и сдержанный, ничего не сказал.

– Угостила ли Марта Гельмера кофе? – спросила она, разыгрывая хозяйку.

Даниэль ответил:

– Нет. Но он получил кое-что получше, у нас бутылочка.

– Ого! Вот какие вы кутилы! Хороши оба, нечего сказать!

– Это небольшой кутеж, – смеясь ответил Гельмер, но по всему лицу у него разлилась краска.

Стало вечереть; они еще немного поболтали, она не пригласила Гельмера войти, потому что пришлось бы снять плащ, а она не хотела этого.

Когда Гельмер уходил, Даниэль сказал ему:

– Приходи опять, заглядывай к нам, теперь ты знаешь, как мы живем.

– Да, пожалуйста, – сказала фрекен, кивая ему головою.

Даниэль ожидал головомойки, потому что позволил себе устроить церковное оглашение без согласия возлюбленной; и когда она пригласила его к себе в комнату, он захватил с собою припасенную им на этот случай сигару. Но все сошло очень хорошо: возлюбленная не выказала особенного неудовольствия, она только ядовито спросила его, не намерен ли он обвенчаться тоже на собственный страх и риск. Тут Даниэль стал смачивать свою сигару, хорошенько слюнить ее.

– Не беда, что сделано было оглашение, – сказал он, – венчание будет позже, когда ты сама назначишь.

В этом он, в сущности, был прав; она смягчилась и с любопытством стала расспрашивать, что сказал пастор и правильно ли выговорил он ее французское имя.

– Да, пастор удивился и спросил, не дворянка ли она.

Она заинтересовалась, что это он там мастерит с сигарой.

Разве она не знала? Сигару нужно смочить снаружи и основательно помять в руках, иначе она не годится. Он купил сигару и взял ее с собой домой, чтобы сидеть у нее в комнате и курить.

– В таком случае, зажги ее! – сказала она. Даниэль здорово надымил в комнате, а фрекен вдыхала дым и наслаждалась. Они оба пошли в кухню и там поужинали, и, так как фрекен боялась темноты и ее терзали грустные мысли, то она привела Даниэля обратно в свою комнату. И в эту ночь она спала спокойно, потому что ее караулил Даниэль.

Не раньше понедельника спустился снова Даниэль в село. Он бегал то туда, то сюда и очень торопился; он был в напряженном состоянии: теперь уже свершилось; об этом было объявлено с церковной кафедры. Что же сказало село? О, село почти онемело, и не без причины.

Он отправился на базар, там всегда бывало много народу, друзей и приятелей, от которых он мог получить сведения; он притворился, будто у него важное дело и пробрался к прилавку. Когда увидели, кто подходит, все расступились и дали ему дорогу; никогда раньше не относились к нему с таким почтением. Он принял это, как взрослый человек, с достоинством. Тут один протянул ему руку и поздравил его, затем – другой, в конце концов подошли все. Даниэль наслаждался.

Какая-то женщина сказала:

– Я всегда говорила, что из тебя выйдет толк, Даниэль, ты из хорошей семьи, твоя мать и я были однолетки, и мы вместе конфирмовались, а теперь она почивает в могиле!

Тут были люди с разных сторон: все единодушно поздравляли его, было ясно, что в селе находили, что он «убил бобра». Большое впечатление произвело, когда пастор в церкви сказал фрекен Юлия д'Эспар; также понял Даниэль, что Гельмер очень постарался после того, как побывал на сэтере, расхваливал и пристройку, и фрекен.

С базара Даниэль отправился без особенной надобности к ленсману: ему нужно было уплатить маленький налог или что-то в этом роде; в глубине души он хотел показаться Елене и повеличаться перед нею. О, молодость и юность сердца! Недостаточно быть владельцем сэтера, иметь домашнюю скотину и невесту, и хлеб насущный; нет, в нем всплыло что-то новое и тоже требовало пищи! Даже у мальчишки из куринной избы есть своя внутренняя жизнь, с которой приходится считаться, о, сильная и сложная внутренняя жизнь, и требованиям ее приходится уступать. Тщеславие? Возможно. Властолюбие? Любовь? Торжество? Возможно и это. Елена когда-то пренебрегла им…

Она не встретила его, не побежала ему навстречу, не взглянула на него влажными глазами и не выражала раскаяния – совсем нет, ее не видно было. Это было досадно, черт возьми, но… скатертью дорога!

В канцелярии он уплатил налог и сунул в карман квитанцию ленсманского писаря с таким видом, словно то была ничтожная бумажонка, какими он сигару раскуривает; размеренно сказал: – «Прощайте» вместо «До свидания». И, уходя из усадьбы ленсмана, он не заметил, чтобы кто-нибудь смотрел ему вслед.

Кончено!

Но тут случилось нечто: в лесу он встретил ее, Елену: она шла ему навстречу, приблизилась, поклонилась. Оба остановились, оба покраснели. И начали беседовать. У нее, у жены ленсманского писаря, тоже была своя внутренняя жизнь, тихо протекавшая в скромных рамках, но для нее она была важна и вполне обоснована. Она прямо приступила к делу и, поздравляя, протянула ему руку.

– Да, это была большая новость, – сказала она, – и если бы не пастор сказал это, мы не поверили бы.

– Может быть, мне следовало прежде у тебя спроситься? – насмешливо сказал он. Она больше не существовала для него, покраснел он при встрече от неловкости.

Ответ ее смутил его:

– Давно уже не видела я тебя, – сказала она. Даниэль, которому почудилось, что на лице у нее отражаются раскаяние и грусть, твердо ответил:

– Да, много времени прошло с тех пор, как ты исчезла.

– О, – сказала она, смиренно улыбаясь, – я никуда не исчезла, я живу в селе.

– Может быть. Да я то не имею обыкновения без дела ходить в село. А к тебе у меня нет больше никакого дела.

– Конечно, нет.

– Да, это так, и так и будет – сказал Даниэль. О, он был парень упрямый, не любил нежничать, не рохля какой-нибудь. Он ей ответил, он покажет…

Но она по-видимому, не захотела распространяться об этом, она неожиданно спросила:

– Какую такую девицу ты заполучил? Даниэль вспылил и побледнел:

– Зачем тебе знать это? Разве недостаточно того, что я знаю?

– Да. Но знаешь ли ты это?

– Если мне захочется больше узнать о ней, то я приду к тебе, – сказал он, сделав вид, что хочет уйти. – Ты стала страшно любопытна с тех пор, как вышла замуж за ленсмана!

– Да, ты знаешь, – сказала она, – ленсман должен всех и каждого допрашивать. Это уж так.

– Ну, – насмешливо спросил он, – значит, он и ее допрашивал?

– Да, – ответила она.

Даниэль, разинув рот, уставился на нее. Она побледнела, губы у нее слегка дрожали. Быстро промелькнули у него в голове какие-то мысли.

– Вот как… ленсман допрашивал фрекен… Юлию… Когда же это было? Он ничего не знал об этом, его не было при этом, иначе он отделал бы ленсмана, разнес бы его в пух и прах…

– Я думаю, что лучше рассказать тебе это, – сказала она.

– Ты думаешь? А о чем же он допрашивал ее? Разве она не та, за кого выдает себя. Хочешь видеть ее бумаги? – спросил он, отстегнув пуговицу, – свидетельство о прививке оспы, о крещении, о конфирмации. Все они у меня.

– Это не то! – сказала Елена.

Немудрено, что он стал ругаться, послал ее и ленсманского писаря к черту, посоветовал ей вернуться домой и оставить порядочных людей в покое. Если она в последнее время стала дрянью, то не намерена ли она, помимо всего прочего, еще преследовать его?.. Тут он остановился, заметив в ее лице какое-то мягкое, страждущее выражение, он подумал, что лучше понял, в чем дело: она ревновала к фрекен, она вынести не могла того, что он перестал горевать, полюбил другую и желает жениться на ней; он должен был умереть на своем сэтере с тоски по ней, так как ему ее не хватала. Вот так ему следовало поступить, а он, наоборот, еще ее помучит хорошенько…

– Нечего тебе беспокоиться о ней, – веско сказал он. – Она – единственная женщина, которую я любил; я хочу, чтобы ты знала это.

– Ну, – сказала Елена, – конечно, я не беспокоюсь о ней, ты не думай; но только все равно, она была на допросе по поводу каких-то пропавших денег.

– Денег? Каких это денег? Украла она их, что ли?

– Я не говорю этого.

В этот миг превосходство было на стороне Елены, Даниэль почувствовал маленькое беспокойство, какой-то укол: что же это? Пропавшие деньги, конверт с деньгами?.. Он сказал:

– Это какая-то сплетня, которую распространяет твой муж!

– Ты так думаешь! Ничего он не распространяет. Он получил приказ допросить ее. Она была невестой или не знаю, что там такое, какого-то финна, а финн этот украл много денег в каком-то банке. Его арестовали и нашли у него только несколько сот крон, Где же были деньги?

– Выходит, что фрекен… Юлия, значит…

– Нет, я этого не говорю, и муж мой не говорит этого.

Даниэль насмехался, хотя его и охватили дурные предчувствия:

– Твой муж тоже не говорит этого! Это самое лучшее, что он может сделать.

– Но он говорит, что она, твоя фрекен, знает о деньгах гораздо больше, чем высказала в своем признании. Вот что он говорит. Даниэль задумчиво:

– Я спрошу ее. Пауза.

– Мне кажется, я должна была рассказать тебе это, – снова сказала Елена.

– Она – хороший и правдивый человек, я спрошу ее, – повторил Даниэль, – Она не была невестой этого человека, он был важный граф, и вранье, что он украл деньги в банке. У него на родине целый замок; ты бы видела только перстень у него на пальце! Да за этот перстень ты могла бы купить половину нашего села со всеми усадьбами! Но граф был болен, у него была чахотка, и шла кровь из легких, а фрекен ходила за ним, давала ему лекарства и капли, а за это он, понятно, хорошо заплатил, дал ей много денег за это; он, конечно, мог это сделать. Она все это рассказала мне. Они, бывало, часто приходили ко мне на сэтер и ели простоквашу, а иногда граф ложился на мою кровать и спал часочек – другой и делался от этого здоровее, а потом снова уходил в санаторию. Я доподлинно все знаю о графе и о ней, потому что она с первого дня все рассказывала мне, и это было задолго до того, как она пришла жить ко мне; я тогда совсем не знал ее. Вот вся история от начала до конца; тут не из чего ни тебе, ни твоему мужу выдумывать истории, – закончил он.

Он кивнул головою и ушел.

Елена тут заплакала и крикнула ему вслед:

– Даниэль!

– Чего там?

Она медленно подошла к нему и снова остановилась, высморкалась и молчала.

– Что такое?

– Ничего, – сказала она. – Мне словно жаль тебя.

– Не беспокойся обо мне!

– Не буду. Но если она таким путем приобрела много денег, то ты знаешь, откуда они.

Даниэль задумался: «Разве у нее много денег? Значит, больше, чем я знаю».

– Гельмер сказал это, когда вернулся от тебя. Даниэль в бешенстве прокричал:

– Да, да, знаю. Но прежде всего, как я уже сказал тебе, ты слишком разнюхиваешь все, я не желаю больше говорить с тобою…

Задумчиво пошел он домой. «Придется разок серьезно поговорить с невестою, этого теперь не избежать».

Но вышло не так, как он думал.

Когда он пришел домой, Марты не было. Он осторожно заглянул в пристройку: фрекен лежала на кровати, с расстроенным лицом и безумными глазами.

Что случилось, не лежала же она все время?

Нет. Ее ужалила гадюка.

– Гадюка – куда?

– Вот сюда.

Она показала руку с синей полосой; Марта крепко перевязала ее, пальцы побелели и помертвели от тугой перевязки; теперь Марта побежала за доктором в санаторию.

– Давай, я высосу ранку, – сказал он.

Но было уже поздно; все-таки он проколол ранку иголкою и изо всей силы высосал ее, но ничего не вышло до прихода доктора. Вот такая была история! Фрекен теряла сознание, кричала. Со страху с ней сделался шок. Когда доктор сделал все, что нужно было и наложил перевязку на руку, он в заключение сказал, что она должна раздеться и лечь настоящим образом в постель – по многим причинам, сказал он.

– О, боже, что же со мною? – спросила фрекен. – Не уходите!

Он не ушел, он остался, пока все кончилось. Не было даже времени, чтобы послать Даниэля в санаторию потребовать по телефону специальную помощь. Просто чудо было, как быстро пошло дело; гадюка наладила все отлично.

Когда доктор справился со всем и вышел на лестницу, там стоял Даниэль; он был бледен, растерян и спросил:

– Все уже кончено, да? Как это сошло?

– Да, – отвечал доктор, – бурно сошло дело. Но теперь увидим…

– Разве есть опасность?

– Всегда может явиться опасность, раз это раньше срока.

– Да, и еще настолько раньше! Но ребенок кричит там. Что это, мальчик?

Доктор кивнул головою и сказал:

– Вечером я опять приду. Ваша старушка наверно сумеет ухаживать за больной, но я все-таки вызову по телефону сиделку.

Да, ребенок, мальчишка этот, кричал, и Даниэлю казалось, что он кричит недурно, и он хотел сказать об этом матери. Можно ему войти? Дитя замолчало, оно успокоилось около матери, и Даниэль проскользнул в комнату.

– Ого, здесь какой-то крикун-мальчишка! – смущенно сказал он.

– Да, но он такой малюсенький, так рано родился! – послышалось с кровати.

Бедная маленькая фрекен д'Эспар, она лежала там и должна была кое-что скрывать. Это было нелегко, но она была осторожна и ловка. В последние недели она потихоньку смастерила несколько штук различного мелкого белья и была вполне подготовлена. Но так как она совсем не умела справляться с иглой и ниткой, то маленькие рубашечки вышли совсем не наряды. Да и к чему? То были, во всяком случае, тонкие вещицы, некоторые из них были, наверно, сделаны из шелковых блузок и были мягки, как воздух. Впрочем, у Марты были более грубые вещи, даже вещи из белоснежной шерстяной ткани для того, чтобы завернуть ребенка поверх всего.

Даниэль огляделся и стал дурачиться:

– Что, он опять ушел? – спросил он.

– Кто?

– Да ребенок, мальчишка. Я сейчас слышал плач. Молодая мать улыбнулась, она откинула кончик одеяла и показала маленькое чудо-юдо.

– Он слишком рано явился, – сказала она, придавая этому большое значение.

– Ого, – сказал Даниэль, – он совсем не так мал, как я вижу; не верь этому.

Я, когда родился, был гораздо меньше, не правда ли, Марта?

Марта уклонилась от прямого ответа и сказала:

– Да, слава богу, он хороший мальчик.

Фрекен успокоилась; она и думать перестала об ужалении гадюки; если бы от нее зависело, она сейчас сорвала бы повязку с руки, иначе она не могла лежать, как следовало с ребенком. Она могла даже с величайшим спокойствием рассказать, как она была ужалена:

– Да, она, как всегда, сидела на камне, на лугу; был солнечный день и ей захотелось спать. Вдруг она ощутила что-то холодное на руке и схватила это; в ту же секунду змея ускользнула, она почувствовала укол и побежала домой.

– Ужасное свинство с этими гадюками, – сказал Даниэль. – Год тому назад, когда я уснул на лугу, ко мне в карман штанов заползла гадюка.

– Что же, ты убил ее?

– В том то и дело, что не убил! Это и сейчас злит меня. Какие у него смешные пальчики, дай-ка мне посмотреть! Взгляни-ка, он шевелит ими!

– Ну, уходи уже, – сказала Марта.

Оставались все-таки деньги и граф, и как-то, в течение недели, он поднял вопрос о них. Началось с того, что она хотела бы повенчаться до рождения ребенка – о, как скверно вышло, что так случилось, но Даниэлю, казалось, было все равно. У него, наоборот, было на душе нечто совсем другое; он, впрочем, только скажет в чем дело, а после и думать об этом забудет. Он хотел знать, что граф-то, вон тот, с простоквашею, что он, мошенник?

– Граф… почему? Нет, он хороший человек!

– А как же ведь он украл деньги и был арестован? Фрекен задумалась над этим.

Может быть, он мошенник, она этого не знала, она не была с ним так хорошо знакома…

– Что у тебя было с ним?

– У меня? Ничего. Rien dutout.

– Да, но что ты знаешь о деньгах, которые он украл? Они у тебя?

– У меня! – вскричала фрекен. – Ты с ума сошел!

– Нет, но я знаю это.

– У меня только те деньги, которые он дал мне… да, да, там было порядочно денег, и они у меня. Разве я не рассказывала тебе?

– Да, ты, конечно, сказала мне это. Но если у тебя было много денег, ты должна была, между прочим, отдать их ленсману.

– Что? Да ни за что на свете!

– Он ведь приехал и допрашивал тебя?

– Ленсман? Конечно. Разве я и этого не рассказала тебе?

– Кажется, упоминала.

– Он допросил всех в санатории, и меня в том числе. Зачем же ты спрашиваешь меня об этом?

– Там у ленсмана уверяют, что ты знаешь о графе и о деньгах больше, чем говоришь.

– Мне кажется, все с ума сошли, – сказала фрекен. – Что я могу знать? Впрочем, граф вовсе не украл денег и его, собственно говоря, и не арестовали; мне рассказал все это адвокат в санатории. Полиция ошиблась, и его поместили в больницу, потому что у него чахотка. Спроси сам у адвоката.

Для Даниэля этого было более чем достаточно; его собственное доверие укрепилось, и он ушел совершенно удовлетворенный ее объяснениями. Нет, не удастся Елене снова посадить его в лужу. Впрочем, бедная Елена, она, наверное, раскаивается, что упустила его, и в отчаянии, еще чего доброго, пойдет к воде и утопится. Ну, этого он не мог бы видеть спокойно, он спас бы ее…

Снег скользит с крыш на землю, где он изо дня в день лежит потемневший и невинный и тает. Глухие звуки, слышные вокруг дома, происходят от слияния снежных масс. На лугах и до самой «Вышки» появляется все больше и больше проталин. Приблизительно около троицы разражается буря с дождем, и тогда хорошо сидеть дома и иметь в запасе пищу и питье для себя и для скотины; проходит ночь с громом и фанфарами, и часа в четыре утра прекращается весь этот невероятный шум, небо и земля утихают. А через день наступает весна.

И какая весна – горная! Она приходит не по заранее обдуманному плану, но как брошенная вперед чудесная, быстрая и безумная идея. Марта стала сбрасывать с себя одежду за одеждой.

Когда фрекен д'Эспар встала с кровати и вышла на воздух, все казалось ей удивительным. Перед нею расстилался вплоть до села далекий мир, совершенно не похожий на прежний; все было зелено и залито горячим, ярким солнечным светом; вокруг пастбища лес, одетый в молодую листву; на полях зеленая трава и сильный запах отделяется от земли. В несколько дней она совершенно поправилась; она стала брать ребенка с собою, садилась с ним на пороге и кормила его грудью; Даниэль садился около нее.

– Если бы только он не был таким маленьким, – сказала она, подчеркивая это, – только бы нам удалось сохранить ему жизнь! Разве доктор не сказал, что он родился слишком рано?

– Конечно, он сказал это.

– Ну, вот ты слышал. Он родился за несколько недель до срока, ты сам хорошо знаешь, когда мы сошлись!

Но фрекен должна была питать к гадюке большую благодарность, потому что сама она не выдумала бы лучшего предлога тому, что роды были преждевременны.

– Он вовсе не маленький, – настаивал Даниэль, гордившийся ребенком. – Ты только вбила себе это в голову.

Все было в порядке, в маленькой семье не было ни малейшей дисгармонии. Разве мальчуган не процветал? Разве вокруг него с утра до вечера были свары? Никогда. Когда Даниэль побывал в следующий раз в селе, он купил для малютки платок, на котором были изображены разные животные, и от всего сердца подарил его ему. Чего, значит, не хватало? Ничего. Благодетельная слепота снизошла на Даниэля, он смотрел на себя и на своих незрячим оком: требования у него были маленькие, семейная жизнь построена на обмане, но удовлетворение было великое и полное.

Фрекен д'Эспар тоже ценила его, ни в каком случае не заслуживал он презрения; если бы только все продолжало идти, как сейчас, то было бы хорошо. У нее был ребенок, и она совсем выздоровела, Даниэль не слышал от нее дурного слова:

– Даниэль, как ты думаешь, он не умрет? Мы, конечно, не заслужили этого, но все-таки… – она чувствовала себя бодрой и вернувшейся вновь к жизни и сказала: – Если бы теперь они прислали за мною из санатории, я взяла бы ребенка на руки и пошла бы.

Построенная на обмане семейная жизнь! Ну, конечно… и во лжи могут заключаться прекрасные истины. Если бы сама жизнь не требовала существования лжи, ее не было бы.

Венчание все откладывалось и откладывалось; не из нежелания с чьей-нибудь стороны, виноваты были обстоятельства, а не фрекен. Разве она могла пойти венчаться с ребенком на руках. И разговора не было о том, чтобы подвергнуть его насмешкам' и показать при этом случае добрым людям! А разве она могла оставить его дома, такого маленького! Невозможно. Марта ведь не могла накормить его грудью. Что же оставалось делать?

Когда лето подвинулось вперед. Марта взяла ребенка и понесла его крестить, не могла же пока молодая мать и ребенок показаться вместе на глаза всему народу!

ГЛАВА XIV

По-видимому, все могло идти гладко.

Снова наступили каникулы и снова на пути в санаторию виднелись люди в экипажах и пешком; все это тянулось туда, чтобы отдохнуть, поправиться, а полные – надеялись похудеть. Инспектор и экономка всех встречали; доктор приходил, когда его звали; в этой лечебнице всюду был замечательный порядок, всюду барометры, плакаты и прислуга, и директор, адвокат Руппрехт, тоже был доволен.

Несколько недель работали над проведением электричества; но конечно, как всякая подобная работа, она была приостановлена и затем уже медленно подвигалась вперед; представлялись различные затруднения: то надо было разрушить скалу, что вызвало бы оглушительный взрыв; то нужно было принять во внимание в известные часы покой больных. Но электрическое освещение во всяком случае будет, – сказал адвокат. – И могучий водяной двигатель тоже, – сказал он.

Стали приходить возы с съестными припасами, возы с обстановкой для необставленных еще комнат в доме, возы с материалом для новой стройки, которая должна была вдвое увеличить помещение, возы с железом и цементом, досками, матрацами, большими зеркалами, печами, обоями.

И вот в один прекрасный день приехал со станции господин; да, он приехал…

Он приехал, но багаж его был невелик, только изящный ручной чемодан; одет он был тоже в изящное, хотя не совсем уже новое, платье. На пальце у него было бриллиантовое кольцо и маленький бриллиант в булавке в галстуке. Привез его Гельмер.

Господин вышел из повозки у большой веранды, прошел мимо многих гостей, приветливо поклонился экономке и сказал:

– Если возможно, я желал бы поселиться опять в своей старой комнате, в которой я прежде жил. Я – Флеминг.

– Экономка немного смущенная:

– Не знаю… вы – господин Флеминг? Мужчина улыбнулся и кивнул головою.

– Да, ваша комната… я справлюсь…

Тут подошел инспектор, поклонился и взял у господина сак. Они прошли в курительную, и экономка по пути сказала:

– Это господин Флеминг!

Подошел адвокат Руппрехт и моментально узнал приезжего:

– Вот так сюрприз! – вскричал он. – Как поживаете, граф? Разве вы не узнали графа? – спросил он экономку.

Господин Флеминг ответил:

– Ничего в этом нет удивительного, – я отпустил бороду с тех пор, как был здесь.

– Я бы узнал вас среди тысяч! В какую же комнату поместим мы графа Флеминга?

Выяснилось, что прежняя его комната была занята, но это можно будет уладить, адвокат все уладит. Он сиял, как хозяин, позвонил девушке, приказал принести портвейну и предложил стакан гостю, все время величая его графом так, чтобы гости это слышали. Впечатление было сильное.

И все было улажено; господин Флеминг получил свою прежнюю комнату, и инспектор принес туда его сундуки с чердака. Ключи висели тут же в запечатанном конверте; господин Флеминг так равнодушно сломал печать, словно то была его, а не ленсмана печать; вероятно, опасно было ломать печать полиции, но нет, ничего.

Инспектор, желая подольститься, сказал:

– Тут был только писарь ленсмана и это он наложил печать.

Господин Флеминг ответил:

– В этом не было никакой надобности; здесь в санатории наверно никто не полез бы в мои сундуки в мое отсутствие.

Он умылся, и, по старой привычке, тщательно приоделся, сошел вниз и прошелся между пансионерами; очень мало кого он знал, присел на минутку около Самоубийцы и предложил ему сигару.

Самоубийца отказался. У него был опять тяжелый период, он как-то весь поник и почти не подымал глаз, все дул на свою раненую руку и молчал.

– Здесь, по-видимому, много пансионеров, – сказал господин Флеминг.

Самоубийца неожиданно:

– Да, много дураков. Толстые приезжают сюда, чтобы спустить жир, и бог его знает, как это им удается, мы питаемся консервами и водою Торахуса.

Господин Флеминг улыбнулся. Он знал знакомый ему по старому времени недовольный тон Самоубийцы.

– А худые? – спросил он.

– Худые живут надеждою. Пауза.

Когда господин Флеминг сказал: – Вы неизменный пансионер Торахуса, Самоубийца ответил: – Я здесь затем, чтобы не быть в других местах. Но когда господин Флеминг захотел продолжать разговор и прогуляться немножко, Самоубийца даже не ответил ему, он находил, что сказал уже достаточно.

Вокруг него кишел народ – они вовсе не были дураки по внешнему виду, но безобразны каждый на свой образец; некоторые от худобы, другие от жиру, какие-то уродливые бочки на ногах, или замученные службой учительницы и конторщики с длинными, тонкими, как у насекомых, членами. Попадались очень красивые головы с беспомощными, добрыми глазами. Одна дама пространно рассказывает, в каком крупном предприятии она служит, какие большие счета она все время пишет, на тысячи, и все эти большие суммы только на датские яйца и датские окорока. И казалось, что ее тощие слушатели ничего не имели против того, чтобы слушать о таких количествах хорошей еды.

Господин Флеминг встал и поздоровался с ректором Оливером: по случаю своей новой бороды ему приходилось каждый раз называть себя. Стареющий учитель точь в точь тот же, что и раньше был, в том же платье, с тем же поношенным, серым лицом, терпеливо поучает всех, с кем ни разговаривает. Было что-то безнадежное в неизменяемости этого человека, казалось, что он даже своего черного галстука не переменил; руки его были такие же длинные и костлявые, сапоги такие же прочные. Олицетворение долголетия в Торахусе.

– Voila un homme! – сказал он, раскланиваясь с господином Флемингом. – Вы знаете эти слова? Это сказал Наполеон, когда встретился с Гете. – Ректор рассказал, что он еще никого не встретил здесь, с кем мог бы беседовать; он не хотел этим сказать, что у всех этих пансионеров не было никаких интересов, совсем нет, он просто не нашел еще симпатичных ему людей. Для одного, впрочем, он делал исключение: для инженера, занятого работой по установке электрического освещения – большой драматический талант. – С ним вам следует познакомиться.

Ректор был очень рад встрече с господином Флемингом: это человек, с которым можно говорить и который поймет тебя, человек отлично воспитанный и понимающий тонкое обращение. Он спросил о здоровьи семьи ректора, о его прекрасных мальчиках. Да, на этот раз они были с ним; но, впрочем, они вечно бегают и бог их знает, где они сейчас! Ректор не был особенно доволен своими сыновьями, они далеко не обнаруживали тех же способностей и той же охоты к учению, которое он обнаруживал в их возрасте; но что ему было делать с ними? Конечно, они кое-что знали; иначе было бы позорно для детей ректора, выросших в городе, если бы он сам должен был признаться в полном их невежестве.

Но в грамматике и в языках они отстают. Удивительно, как раз в тех предметах, которые легче всего давались ректору! Но если им удастся удрать в лодке или вы дадите им поручение в город, то наверно найдете их в какойнибудь кузнице, или на верхушке строящегося здания!

– Да ведь все мальчики таковы, – улыбаясь сказал господин Флеминг.

– Но я не хочу, чтобы они были такими, они должны учиться и пробить себе дорогу в жизни! – Ректор развил это поподробнее, с удовольствием поговорил. С господином Флемингом было так приятно беседовать; он был так вежлив, так все понимал, он склонялся перед человеком, знавшим больше его.

Господин Флеминг спросил:

– А вас не стесняет, что здесь столько народу, так много чужих?

– Немного, если сказать правду, да. Ведь мы не можем стоять все на одном умственном уровне, н приходится по всей линии одному равняться по другому, а это немного мучительно. Но в общем я доволен, местность удивительная.

О, ректор Оливер не был требовательным человеком; он всегда скромно, одинаково бедно жил, ел то, что ему давали, и не ждал, чтобы ему почистили сапоги. Теперь ему, конечно, понравилось даром жить на каникулах в этой большой санатории, и он жил там так долго, как только мог. Он сосчитал, что он здесь уже в третий раз и ему здесь нравилось; почему же ему ехать в другое место? Он и не думал менять.

Когда господин Флеминг повидал своих старых знакомых, он стал бродить по лесу. Маленький сеновал стоял там же, где раньше, и в нем снова было свежее сено; пастбище Даниэля по-прежнему мирно красовалось на своем месте; он только сделал открытие, что на окнах постройки появились занавеси.

Однажды он увидел фрекен д'Эспар на пороге домика с ребенком на руках.

Ждала ли она его, или он невольно кивнул головою, но она быстро поднялась и вошла в дом; немного погодя она вышла и пошла ему навстречу.

Встретились они в лесу таинственно и долгое время спустя после последней встречи. Оба покраснели, вероятно, от замешательства, а, может быть, и от чего-нибудь другого. Они подали друг другу руки и в первую минуту не знали, о чем заговорить. Он заметил в ее рту пустоту на месте зуба и заметил также, что она и не пытается скрыть этого, указал на шрам на ее подбородке и сказал:

– Как это вы так жестоко расшиблись?

– Давно уже, это было еще зимою. А вы хорошо выглядите. Вы не кашляете?

– Нет. Вы знали, что это я приехал сюда?

– Я догадалась. Тут нет никакого колдовства, я узнала от Гельмера, который привез вас, что вы приехали.

Господин Флеминг кивнул головой и сказал:

– Гельмер и мне рассказал кое-что.

– Ну, – вздыхая, сказала она, – значит, вы знаете, что здесь было.

Пауза.

– Вы хорошо выглядите, но вы какой-то чужой. Зачем вам борода?

– Это от того… я, видите ли, я немного похудел, не принимайте этого близко к сердцу, я порядочно потерял в весе, Но я думал, что приехав сюда, я смогу поправиться; я вспомнил Торахус и сэтер, и горшки с простоквашей. Кроме того, я думал, что если приду к этому человеку, как он там называется, к Даниэлю, обросший бородою, то по некоторым причинам, явлюсь перед ним совсем другим.

– Он сейчас узнал бы вас; и он, и Марта узнали бы вас. – Да, это было придумано по-детски. Но давайте говорить о вас.

– Нет, не обо мне. Вы видите, какова я! – И чтобы переменить разговор, она неожиданно сказала: – Посмотрите, я зуб потеряла!

– Каким образом?

– Во всяком случае, ничего красивого в этом нет. Он сказал, улыбаясь:

– Было бы лучше, если бы у вас на этом месте был звериный клык. Нет, вы мне лучше вот что скажите, вы замуж выходите?

Пауза.

– У меня родился ребенок, – сказала она.

– Ребенок… да…

– Его зовут Юлиус. Большой, красивый ребенок, поверьте мне. Он сказал, чтобы назвать его моим именем.