Текст книги "Последняя глава"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

Да, но вот он знает теперь, что она думала о нем, что она – сказать прямо – не могла забыть его. Что же он на это скажет?

Гм! Он ведь, никогда и не мечтал об этом, никогда. И он до такой степени совершенно не достоин ее, он такой незначительный человек – жалкий конторщик безо всякого будущего.

О, но у нее есть кое-что у самой. Больше она ничего не хочет говорить, но у нее есть деньги, наследство от ее французских родных, как бы Божий дар. Но, точно для того, чтобы оставить себе лазейку, она говорит под конец:

– Вы не должны были целовать меня, если вы меня не любите. Ух, как у меня голова кружится!

Когда они вошли опять в комнату к остальным, у крестьянского парня был несколько одурелый вид; фрекен д'Эспар лучше вышла из положения и поправила дело – может быть, потому что ей необходимо было это сделать – она прикрыла глаза рукой и воскликнула:

– Ой, как здесь светло! Ну, мы разыскали вам Бертельсена, фрекен, он сейчас приедет.

И Бертельсен пришел – бросил свою компанию, по его словам, и пришел. Он оживлен и болтлив, в голове у него минутами несколько шумно, он, должно быть, весь день сегодня провел, странствуя по кафе. Он моментально подсаживается к фрекен д'Эспар, пользуясь завязанным с нею в санатории знакомством. Граф ведь положительно не подходящий для нее человек, не тот, кого ей было нужно – человек на краю могилы; может быть, он даже вовсе и не граф, не дворянин.

– Может быть, он и не из досчатого дворянства, нет, – раздраженно отпарировала фрекен д'Эспар.

Лесопромышленник очень мило принял эту грубость и обезоружил ее.

Не следовало бы плевать на доски, на деньги, и на добрый свет. Он со своей стороны приходил, случалось, на помощь своим друзьям, у него есть ведь тоже – хотя самому и не годится говорить об этом – есть стипендиат в Париже, музыкант один.

– О, да, мы это знаем! – восклицает фрекен д'Эспар с раскаянием. – Это, действительно, такая великодушная щедрость!

– Ну, не будем преувеличивать, – остановил ее Бертельсен. – Вы придаете этому слишком большое значение.

– Вовсе нет! – И в своем стремлении быть опять доброй и милой, она еще усиливает сказанное: – Я знаю, что вы уже не в первый раз выступаете благотворителем.

Бертельсен с притворным изумлением обвел взором присутствующих и сказал:

– Она в бреду! А относительно вашего графа, фрекен д'Эспар, я отнюдь не хотел сказать ничего неблагоприятного, он был очень милый господин, мы с ним в карты играли и вино вместе пили, он несомненный джентльмен. Досадно только, что его песенка спета. Вы обручены с ним?

– Я? Нет. Что вы болтаете!

– Болтаю, ладно. Но вы можете сердиться и толковать это, как хотите – люблю-то вас я!

Все рассмеялись на это, приняв это совершенно не серьезно, только фрекен Эллингсен сидела мрачная, одинокая и нерадостная.

Бертельсен продолжал развязно и неустанно болтать – опять теперь о фру Рубен; он ее на днях встретил, наверное она прошла какой-нибудь курс лечения, так сильно изменилась она. Богатая барыня, колоссально богатая, и красивая тоже в своем роде, чудесные глаза – как миндалины.

– Слышали вы об адвокате Робертсене? Его ведь теперь зовут Рупрехтом – он обращался к королю с прошением, чтобы иметь право называться Рупрехтом. Вот дурак! Неужели я пойду к королю, чтобы меня звали Бертильон? Jamais!

Бертельсен пил все больше и больше; он был крепкий парень и много мог вынести, не сваливаясь от этого, но немножко шумел, как богатый человек, и был не из привлекательных. Фрекен д'Эспар, не стесняясь, пренебрегала его разговором и старалась перенести часть его внимания на фрекен Эллингсен, но на Бертельсена это не действовало. Он, между прочим, снял свой входной ключ с кольца и хотел в своем опьянении всучить его фрекен д'Эспар – он был совершенно невменяем.

– Я должна взять его? – спросила она.

– Пусть он будет у вас.

– Зачем же это? Нет, я вовсе не хочу. Шеф конторы пришел на помощь:

– Подождите-ка, дайте мне этот ключ. У господина Бертельсена наверное много всякого серебра дома.

– Ха-ха-ха! – рассмеялись все. Но фрекен Эллингсен, рослая и красивая, сидела и молчала. Как ей не стыдно, она все переносила и пребывала неизменной. Проходила в жизни, высоко подняв голову, не слышала и не видела, недоступная и нетронутая, скучная и красивая. Она наверное умела также вязать крючком и играть на фортепиано. Вся ее страстность ушла в литературу и сплетни по телеграфной линии, в мечты и фантазии. «Треска сушеная!» – подумала фрекен д'Эспар.

– Фрекен Эллингсен, еще раз – ваше здоровье! Вы такая молчаливая!

– И ваше также!

Бертельсен не унимается, упорно продолжает держаться подле фрекен д'Эспар, становится фамильярным и называет ее Жюли, – Шюли.

Фрекен д'Эспар отодвигается внезапно от стола и беспощадно говорит:

– Вы то и дело не туда ноги ставите, куда надо, господин Бертельсен!

Ничто не помогает, ничто его не трогает. Фрекен д'Эспар встает и говорит крестьянскому сыну, сохранившему все свои волосы:

– Поздно. Пойдемте, помогите мне вызвать по телефону автомобиль.

Крестьянин смотрит на шефа, своего начальника, и идет опять за портьеру.

Фрекен д'Эспар почти в истерике, она вся искрится от безнадежности и стремления выйти замуж. Она атакует его и спрашивает напрямик. Он сопротивляется ей – она мешает ему телефонировать, и ему приходится звонить снова. Собравшись несколько с духом, он говорит ей, что он же ведь ничто по сравнению с нею как по внешности, так и по всему остальному. В конце концов, она сама не захочет его, вот она увидит.

Она понимает, что не добьется толку, что ничто не действует, и спрашивает коротко:

– Вызвали вы автомобиль?

– Сейчас будет тут! – у него вдруг явилось желание разузнать поподробнее. – Я не знаю, что мне сказать, но во всяком случае это большое счастье, что вам достались эти деньги, это наследство. От души желаю вам удачи!

– Благодарю, – говорит она: – Вы мне, конечно, не верите, но вот троньте!

Она дает ему тронуть свою блузу на груди, и он восклицает:

– О! А вы так это и носите на себе? Вы сейчас же должны внести это на хранение, сейчас же это надо в банк. Сколько тут?

О, теперь настала минута – она не на все молчит, не все терпит. – Так сейчас и узнаете! – отвечает она. И вдруг точно что-то овладело ею, она прошипела ему в лицо: – Вы очень бы не прочь это узнать, да? Можете облизнуться! Что вы думаете, я стала бы целоваться с вами, если бы не была пьяна? Подите вы к черту!

Остановится ли она на этом? Она еще продолжает безумствовать, но так как она сообразительна и умна, то стремится теперь прикрыть свое поражение – она начинает точно читать, подавляет его громкой французской болтовней, которой он не понимает, говорит, разводит руками, он не может понять, в шутку это, или всерьез – но она говорит и говорит, не переставая, пока не откидывает портьеру и не возвращается к остальным.

Присутствующие удивленно смотрят на нее, и шеф шутливо говорит крестьянскому сыну:

– Отвечайте же ей, чего вы не отвечаете? Фрекен д'Эспар заявляет:

– Я к нему посваталась, но он не хочет меня. Едемте со мной, фрекен Эллингсен?

Она подходит к хозяину, шефу конторы, и благодарит его, прощается также с остальными, в том числе и с крестьянским сыном, протягивает ему руку и говорит:

– Благодарю за вечер! Так едем, фрекен Эллингсен?

– Да… я не знаю.

– Вы же видите, Бертельсен заснул.

– Да, но…

– Автомобиль гудит. Так большое спасибо всем за вечер!

Но внизу, в автомобиле она не могла больше держать себя в руках и расплакалась.

Приехав в гостиницу, она распорядилась, чтобы ее разбудили в определенный час, и легла в постель. Не было, конечно, и речи о том, чтобы заснуть, она изнемогала и терзалась от страха за будущее. Ее поездка в Христианию видимо останется бесплодной, она ничего не устроила, ничего не достигла; душа ее была истерзана, и снова она плакала.

В каком обществе она провела время! Очень может быть, что она несправедлива к крестьянскому сыну с кудрями, но у нее получилось впечатление, что он проявил свинское отношение, что он хотел бы получить ее деньги, что он хотел знать, сколько она может предложить ему. Прекрасно. Ну, а потом, когда появится ребенок, а деньги будут вложены в то или другое предприятие – что тогда? Не выкажет ли он себя с другой стороны?

Она была очень несчастна, плакала и скрюченными, как птичьи когти, пальцами впивалась в одеяло; она перебирала одного за другим ряд своих знакомых мужчин, не останавливаясь ни на одном из них.

Она могла бы выйти замуж за господина Флеминга – конечно, но тогда она была бы замешана в его дела, а он явно хотел уберечь ее от той судьбы, которой она могла избежать. О, но если бы он только знал, от чего он уберег ее! Ко всему остальному присоединилось еще то, что ее наружность пострадала; она вскочила с постели и стала смотреться в зеркало, увидела, что подурнела в последние дни, что лицо ее посерело и обрюзгло. Лучше как можно скорее уехать прочь отсюда. Здесь нет даже и леса, нет верного местечка, чтобы спрятать ее деньги, здесь кишат люди, которые сейчас уже увидят ее, когда она пойдет зарывать их.

Утром, после почти бессонной ночи, она с некоторым чувством облегчения села опять в поезд. Она действовала безо всякой обдуманности, ее поездка была без плана, она хотела только прочь из Христиании и думала, что, может быть, лучше всего будет поехать опять в санаторию Торахус. Почему? Для чего? Бог знает! Во всяком случае там был лес. Она руководилась своим безволием, разумом, существующим в природе, скрытой мудростью.

Она вышла из поезда отнюдь не в таком настроении, чтобы торжествовать над кем-либо, она ведь вернулась из своей поездки, ничего не сделав. Снова жившим в санатории дамам был предоставлен полный простор. Вообще за эти немногие дни их стало меньше; то, чего она раньше не замечала, поразило ее теперь: в санатории было теперь мало пансионеров, и она начинала производить впечатление пустыни. Появился свежевыпавший снег и холод тут наверху, не было жизни, ни лыжников, ни одного ребенка. Кое-где на тропинках виднелись следы людей, побывавших около того или другого столба, чтобы прочесть бюллетень о погоде или какое-нибудь новое объявление.

Она заняла опять свою прежнюю комнату и вынула свои дешевые французские книги в желтой обложке, свои вещи – былую свою гордость – теперь все это стало ей безразличнее, не оживляло ее, не помогало ей.

И потекли дни и ночи все в той же муке.

ГЛАВА VIII

Доктор держал совет с инспектором о том, чтобы устроить какое-нибудь развлечение для гостей, что-нибудь оживляющее, увлекательное – бег по горам на лыжах, катанье на коньках на одном из горных озер. Да, это надо сделать. Но инспектор Свендсен, старый матрос, был плох по части спорта на суше и должен был обратиться за помощью к почтальону и скотнику. Они отправились втроем, чтобы высмотреть подходящую горку для лыж, а когда лед достаточно окреп, то сгребли и смели с него снег, превратив его в блестящий каток для конькобежцев. Адвокат Робертсен опять проявил тут любезность и способности хорошего хозяина: он послал в санаторию несколько пар лыж и коньков для бесплатного пользования пансионерами. В приложенном к этому послании, которое было затем прибито к одному из столбов, он шутливо советовал не ломать ни лыж, ни шей. Послание было подписано: «Руппрехт».

Полубольные гости и пациенты, которые ни в каком случае не могли принять участие в этих развлечениях, хоть следили за подготовительными работами; более молодые и более смелые время от времени участвовали в них, более пожилым дамам совсем нечего было тут делать, разве только кататься на салазках; но так как они были не дети, то и салазки для них должны были быть достаточных размеров.– Well, – сказал инспектор Свендсен, – достанем подходящие сани.

Пока для лыж не было достаточно глубокого снега, но для конькобежцев лед был хорош; крепкий, как сталь, насчитывавший пять морозных ночей, опасный только в одном месте: около ручья, сбегавшего на луг Даниэля.

Гостям надо было запасаться одеждой для суровой зимы, некоторые предпочли отправиться восвояси. Стало еще пустее в главном здании и в двух флигелях. Самоубийца, как человек состоятельный, выписал себе и зимнее пальто, и ульстер, но так как не мог употреблять обе вещи сразу, то уступил ульстер Моссу, у которого ничего не было.

– Почему вы не уезжаете? – спросил его Самоубийца.

– Я скоро уеду, – отвечал Мосс.

– Я тоже скоро уеду.

Ни один из них не уезжал, и у них были, может быть, для этого свои основания: Самоубийца, видимо, приехал сюда только для того, чтобы не быть дома, ни по какой другой причине – как же ему было возвращаться обратно?

Они ходили смотреть на конькобежцев, – делать им было почти нечего.

С тех пор, как зрение Мосса ослабело, он ходил с палкой, слегка нащупывая ею перед собой почву, но все же верно следовал повсюду за товарищем, даже и в горы, даже на каток.

Деятельными участниками развлечений оказались скотник и почтальон; иногда они брали кого-нибудь из дам за руки и уносились вместе с ней, потом стали брать и других пробовать счастье; одна вдова пастора из более молодых и один мелкий коммерсант привинчивали коньки и, пошатываясь, катались самостоятельно. На льду слышались крики, легкие взвизгивания, шум падений и треск.

Вечером Самоубийца и Антон Мосс, возвращаясь домой, встретились с фрекен д'Эспар. Она закуталась, казалось, во все, что только у нее было из одежды, надев одно на другое, но ногам было плохо.

Оба приятеля поклонились. Они были расположены к этой даме, все началось с того дня, когда она пригласила их на вино и печенье в хорошую компанию.

– Холодно на льду, – сказал Самоубийца, бросив взгляд на ее одеяние.

– Да, – ответила она, – и у меня совсем нет соответствующей одежды, но что же делать.

Мосс расстегнул ульстер и начал его стаскивать.

– Что вы делаете? – воскликнула она.

– Не хотите ли вы его надеть?

– Нет, что вы! Благодарю вас, нет.

– Я же домой иду, – возразил он.

– Нет, все равно. В конце концов я и сама пойду домой. Конечно, пойду. Нет, как глупо, я ведь могла взять с собой теплые вещи, когда была в Христиании, но не подумала об этом. Я теперь написала, чтобы мне выслали плащ и длинные теплые чулки.

Они пошли вместе обратно в дом. Фрекен откровенно призналась, что она хандрит, не в духе и сама себе надоела, что в горах стало пустынно, тоскливо. Что, они не думают уезжать отсюда?

О, да, они уедут. Но нельзя быть уверенными, что в другом месте будет лучше.

– Да, – сказала и рна, соглашаясь с ними, и затем добавила в качестве личного опыта, что собственно не стоит быть не в духе, от этого веселее не будет. – Верно?

Приятели исходят из предположения, что ей не достает господина Флеминга, и понимают, что она от этого страдает. Мосс, опустив глаза, говорит, чтобы подбодрить ее:

– Какого черта хандрить!

По его виду несомненно, что меньше всего причин для довольства у него. Фрекен д'Эспар стало жаль его, и, чтобы его утешить, она от всего сердца выразила свое полное согласие с ним:

– Действительно, вы совершенно правы. Что там много раздумывать, нет никакой пользы от того, чтобы сидеть у себя в комнате, самого себя ощупывать и собственных глаз не находить. Какой в этом смысл?

Самоубийца был настроен более критически.

– Это все смотря по тому, – возразил он, – если долго все обдумать и взвесить, может быть, и можно найти какой-нибудь светлый выход. Я не знаю.

Они вернулись домой. Этими двумя пренебрегать не следовало. Они не несут пьяного вздора и не лезут ухаживать, это уже кое-что. В следующие дни фрекен стали часто видеть в их обществе. Рыбак рыбака видит издалека. Теперь, когда она в несчастии, два приятеля отнюдь не недостойное общество для нее, они подкрепляют ее некоторым своим превосходством в манере думать и добрым тоном и иногда смешат ее. Непокорные они головы, но тоже оба, каждый по-своему, потерпели от ударов судьбы. Самоубийца отнюдь уж больше не сумасшедший. Он – сумасшедший? Ни малейшего следа. Он очень хорошо понимает каждый вопрос и отвечает на него логично и правильно. Антон Мосс держит себя потише и стесняется, он симпатичный и был бы недурен собой, если бы не эти раны на лице, и если бы не возрастающая слепота.

Других недостатков у него не было. Своеобразные молодые люди, и презанятные; они немного форсили своими остротами – своим юмором приговоренных, но это их поддерживало. Не было, конечно, того, чтобы они могли преодолевать все препятствия – избави нас боже от мушкетеров! Были ли они бесшабашно смелы, могли ли разрубать саблями свои заботы? Когда им чегонибудь хотелось, могли они пойти и купить себе это, занять для этого или украсть? Нет. Могли они постоять за себя? Были они господами положения? Приходили они в радостный подъем, показываясь в каком-нибудь затруднении, могли энергично взяться за его разрешение и защитить себя? Нет. Нет, они были, каждый по-своему, пропащие люди, даже ночной сон и аппетит были у них притворные. Но надо было иметь крепкую голову, чтобы таить это все про себя.

Один случай создал еще более глубокую связь между фрекен и двумя приятелями.

Пришел ленсман – это был собственно писарь ленсмана, но его везде называли ленсманом. Это был тот молодой человек, который теперь был уже женат на возлюбленной Даниэля; он-то и пришел снова в санаторию Торахус. Под мышкой у него была заготовленная для писанья протокола бумага, он имел разговор с заведующей и инспектором и расспрашивал их о господине Флеминге.

Заведующая ничего не знала, инспектор ничего не знал, а в общем – что случилось с господином Флемингом?

– С ним, оказывается, не совсем ладно: он арестован.

– Господа спаси и помилуй!

Да, и ленсман вот получил распоряжение расспросить кое-кого в последнем его местопребывании, в санатории Торахус. Робертсен заявлял в свое время, что тут осталось два сундука, принадлежавших господину Флемингу. Где они?

Инспектор поднялся с ним на чердак, и сундуки были перерыты; там была одежда и белье, частью дорогое, шелковое, но больше ничего. Ленсман опять замкнул их, положил еще печати, но оставил ключи висеть там. Затем он стал писать протокол.

Но два сундука с одеждой ничто по сравнению со значительной суммой денег, которую господин Флеминг, по-видимому, позаимствовал или взял в одном банке в Финляндии. Где деньги?

Заведующая и инспектор не знали этого. Был приглашен доктор, он тоже ничего не знал.

– Не отдавал ли господин Флеминг на хранение, не клал ли в несгораемый шкаф санатории несколько крупных тысячных бумажек?

– Нет. Ленсман записал.

Доктор подвергся дальнейшим расспросам в качестве врача, лечившего этого знаменитого пациента. Доктор решительно ничего не мог сообщить кроме того, что все знали – что господин Флеминг был болен легкими, что от времени до времени у него наступало улучшение, но что он был неосторожен, простужался, наступал новый возврат заболевания, и приходилось опять с трудом добиваться нового улучшения. Временами он впадал в меланхолию, в другое время, наоборот, чрезмерно бывал полон надежд, то одно, то другое; он пил немного, но не отличался расточительностью, что могли доказать счетоводные книги санатории. При этом доктор не видал больного во время последней простуды. За ним ухаживала фрекен д'Эспар, она сидела у него и последняя его видела.

Ленсман записал. Окончив, он спросил о фрекен д'Эспар.

– Позвать ее? – спросила заведующая.

– Она тут живет? Постойте! Я тогда предпочитаю, чтобы меня прямо провели к ней в комнату.

Фрекен д'Эспар была, видимо, очень удивлена, что какой-то мужчина постучал к ней и вошел с протоколом в руках и золотым галуном на фуражке – он и фуражку сразу не снял, чтобы она произвела впечатление. Через мгновение она его узнала.

– Извините, фрекен, я пришел узнать от вас, что вы знаете о господине Флеминге, недавно тут жившем. Я здесь по долгу службы.

– Господин Флеминг… о – он умер?

– Нет, нет. Ну, а если бы? Но нет, дело не в том. Фрекен д'Эспар бывала не в одних только беспечных положениях, жизнь слегка сделала ее с течением времени находчивой и ловкой, в смысле самообладания она – герой. Она говорит:

– Всегда неприятно узнать о чьей-нибудь смерти, у меня это и выразилось.

– Вы ведь знали этого человека, вы последняя видели его перед тем, как он бежал?

– А он бежал?

– Ну, перед тем, как он ушел отсюда. Желаете вы ответить мне на мой вопрос?

– Что значит – знали? – говорит она. – Господин Флеминг часто бывал болен, и я сидела иногда подле него; постольку я его и знаю.

– А не ближе того? Не иначе? – ленсман перелистывает протокол, возвращаясь к началу, и делает вид, как будто нашел там что-то. – Вы были с ним вместе, можно сказать, постоянно, мне так говорили.

Фрекен в ответ улыбается – несколько бледной улыбкой – но улыбается и говорит:

– Как часто и как долго я бывала с ним? Я думаю, могу сказать, ежедневно, но не целый день, мы оба жили тут в санатории и, встречаясь, разговаривали.

– Вы пользовались его доверием?

– Мы беседовали. Я ведь больше француженка, чем норвежка, господин Флеминг образованный человек, и мы разговаривали по-французски, – пояснила она.

– Вот как? – говорит ленсман; это действует на него несколько сдерживающе, импонирует ему немного. – По-французски?

Фрекен показала рукой кругом на свои книги:

– Я читаю почти исключительно по-французски. И мы с господином Флемингом разговаривали о книгах, которые читали оба, – вы это называете близкими отношениями?

– Спрашиваю я, фрекен, – веско сказал ленсман. – Я здесь для того, чтобы снять допрос.

Фрекен:

– Я буду вам отвечать.

– Благодарю. Дело, стало быть, в том, что господин Флеминг арестован.

– Что он сделал?

– Да подлог, воровство в одном банке, или как уж там выяснится, говорят о большой сумме. Вот, как обстоит дело. И теперь я хотел бы спросить вас: вы не знаете, куда он зарыл эти деньги?

– Я? – фрекен громко и звонко рассмеялась. – Вы это нашли у него в карманах?

Ленсман покраснел и сердито сказал:

– Вы лучше сделаете, если ответите мне на мой вопрос. Фрекен продолжала смеяться, не обнаруживая никакого испуга, и сказала, смеясь:

– Простите, я не могу не смеяться. Это так комично. Но на этот раз в ее веселости слуху ленсмана почудилась неестественность, и, сосредоточившись для нападения, для внезапного удара, он спросил вдруг коротко и резко:

– Так где же деньги?

О, а она-то сидит с ними у себя на груди, и дверь заперта. Ну хорошо, пакет с деньгами лежит у нее, он почти слился в одно с нею, он изогнулся и приобрел форму по линиям ее тела, он несколько недель покоится на этом теплом месте. Фрекен д'Эспар мужественна, как герой, она сознает, что ее положение плохо, но не сдаст позиций; нет, она опирается на грубость вопроса ленсмана, да, она глубоко оскорблена им, и это не должно его удивлять. И она вдруг внезапным движением бросает перед ним на стол ключ от своего сундука и вскакивает, восклицая:

– Сделайте одолжение, обыщите мою комнату и мой сундук, я вам мешать не буду!

И с этими словами она порывисто открывает дверь и вылетает из комнаты!

Она летит дальше по коридору, спасается вниз по лестнице, влетает на веранду. Там сидят Самоубийца и Антон Мосс.

По пути она расстегнула кнопки у себя на спине и выхватила толстый конверт. Она протягивает его вперед в величайшем негодовании и говорит: – Полицейский тут, он хочет его взять! Спрячьте его; это письма от графа, от господина Флеминга, только одни письма.

Сидящий ближе к ней Мосс хватает пакет – он плохо видит, но видит, что она загнана, что у нее расстегнута блуза, слышит, что она полна страха, он не рассуждает, расстегивает ульстер и куртку, прячет пакет и опять застегивается.

– Ох! – глубоко вздыхает она и бросается в соломенное кресло.

– Что случилось? – спрашивает Самоубийца.

– Почем я знаю. Да, это по поводу господина Флеминга, он будто бы должен какие-то деньги, взял будто бы какие-то не принадлежавшие ему деньги, почем я могу это знать! И теперь он утверждает, этот полицейский, что я должна знать, где он спрятал эти деньги.

– Он делал у вас обыск? – спросил, готовый не верить своим ушам, Самоубийца.

– Да. То есть, хотел. Но он не получит этого пакета, этих писем. Или получит?

– Нет, – сверхъестественно спокойно ответил Мосс. Самоубийца тоже воспылал, как раскаленный уголь и с появившимся у него вдруг непобедимым видом обратился к товарищу:

– Одолжите-ка мне вашу толстую палку, Мосс! Пусть она будет у меня на случай надобности.

– Я сам без нее не могу, – отвечает Мосс. – Я первый начну.

– О, благодарю, благодарю, – плачет и смеется фрекен. – Я все, все вам буду делать, о чем вы меня попросите. – Она таки сама испугалась своей храбрости; можно быть шустрым и находчивым, но долго так не выдержать, особенно, если человек уже раньше ослаблен заботами и несчастиями; нет, тогда становишься просто-на-просто птенчиком и прячешься в кусты.

И вот она под охраной и защитой у двух больных, таких же бедных, как она сама, таких же несчастных. Они сидят тут, потому что им все равно, где ни быть; они живут изо дня в день, и никто ими не интересуется.

В данную минуту Самоубийца настроен воинственно:

– Где этот франт? – спрашивает он.

Фрекен плачет и смеется в ответ – от благодарности этой неукротимой силе, называющей полицейского франтом, и поясняет:

– Он в моей комнате. Я попросила его – сделайте одолжение, обыщите мою комнату и мой сундук, – и дала ему ключ.

Приятели находят ее грандиозной, блестящей, так этому франту и надо! Они не высказывают этого, но выражают, кивая головами. Следующее, что произносит Самоубийца, это сомнение в том, осторожно ли оставлять совершенно чужого человека одного в комнате, да еще перед незапертым сундуком? – Пойду-ка я туда наверх, – говорит он, вставая.

Фрекен хватает его за руку и просит этого не делать: – Он ничего не найдет, там нет ничего. Нет, ради бога! – Но она не может удержаться от того, чтобы опять не рассмеяться и не постонать немного от восхищения перед великолепной выдумкой Самоубийцы – заподозрить полицию, саму полицию! Малопомалу ее возбуждение утихает, и нервы ее успокаиваются. Она прислоняется к спинке кресла, чтобы скрыть расстегнутую блузу, приятели высказывают предположение, что она адски озябла и должна идти в комнаты, но. – Нет, нет, – говорит она, она будет сидеть тут, пока не придет тот человек, она хочет видеть его усмиренным как следует быть, ей не холодно. Блестяще опять-таки: у нее совесть чиста, она не будет убегать!

Ленсман пришел. Он был смирен и миролюбив, его военная хитрость ни на что ему не послужила.

– Вы меня неправильно поняли, вам незачем было уходить, фрекен, – говорит он.

Фрекен смотрит на него и молчит.

– Я не делал у вас, конечно, никакого обыска, ваш ключ от сундука лежит там, где вы его положили. Я посидел там только и занес в протокол ваше показание.

Фрекен молчит. Но она очень боится, что ее приятели заговорят, что Антон Мосс ударит рукой по своему карману на груди и скажет: – Вот тут письма графа к фрекен, попробуйте-ка взять их.

Самоубийца прерывает свое молчание и говорит:

– Оказывается, опасность угрожает тем, кто жил под одной кровлей с графом Флемингом и разговаривал с ним.

– Как? Что такое? – бормочет захваченный врасплох ленсман.

– Я тоже один из тех, кто с ним разговаривал.

– И я тоже, – говорит Мосс, не поднимая глаз. Фрекен испуганно:

– Не надо! Бросьте!

– Вы говорите – граф; он разве граф? – спрашивает ленсман.

– Вы даже этого не знаете? – спрашивает в ответ Самоубийца, обнаруживая своим видом, что никогда в жизни не встречал подобной неосведомленности.

Поверил ленсман в графа, или не поверил, но во всяком случае он понял, что перед ним враждебно настроенное общество, и сказал в заключение: – Ну, моя обязанность здесь окончена, – после чего он поклонился, приложив руку к фуражке с золотым галуном, и ушел.

Его уход был несомненно мил, и это в значительной степени примирило с ним общество. К тому же ведь ему надо было выслужиться, заслужить производство – фрекен д'Эспар знала это от Даниэля – ему надо было постараться самому быть назначенным в ленсманы и сделать свою жену Елену дамой; все тут было одно с другим связано.

Возвращая толстый пакет с бумагами, Мосс сказал, шутя, не отрывая глаз от пола: – Приходите с ним опять, когда только вам угодно! Я ничего не имею против того, чтобы хранить его, мне это дает ощущение, что у меня что-то есть в кармане, вообще, что у меня есть что-то! – И он улыбнулся при этом своим печальным ртом.

Эта улыбка – в связи с его необыкновенной придавленностью и обезображенностью – произвела впечатление на фрекен д'Эспар; она была в размягченном состоянии духа от пережитых душевных волнений и готова была в эту минуту броситься на грудь к этому человеку, больному накожной болезнью, и приласкать его. – Чем бы мне отслужить вам обоим в благодарность? – спросила она. Но так как они совершенно не были кавалерами, то не сумели ответить на это особенно тонко и просто отклонили от себя ее благодарность, сказав, что ровно не за что, а Мосс еще пробормотал неуклюже: – Это нам надо благодарить!

После этого фрекен д'Эспар стала часто встречаться с обоими приятелями для дружеской беседы; мужчины ведь всегда находили ее привлекательной, а они со своей стороны, сами того не зная, поднимали в ней бодрость духа и освежали ее. Она пробовала было завести речь о ранах на лице Антона Мосса, но он не шел на этот разговор, отстранял его – она могла бы испробовать на нем всевозможные лекарства – но он уклонялся.

День проходил за днем, приятели поддерживали в ней бодрость, это правда, но дни то все же шли, бежали, и их мало оставалось до того времени, которое должно было наступить. Она в беспомощности, не зная что делать, проводила время в обществе обоих пациентов в курительной комнате, слушая, как они ссорятся между собой и обвиняют один другого бог знает в чем, Они напрактиковались, они были невероятно дерзки по отношению друг к другу, и никогда фрекен не слыхивала, чтобы люди хуже бранились в шутку. Да шутка ли была это?

Мосс мог без всякого стеснения прямо издеваться над Самоубийцей, что он все еще жив и ходит по земле.

– Вы, очевидно, просто не смеете покончить с этим, – говорил он.

– Подождите немножко, пока я это основательно обдумаю – отвечает Самоубийца. – Я попробую объяснить вам все сразу.

Фрекен д'Эспар сидит красная от смущения. Что же сейчас будет?

Мосс без стеснения продолжает:

– Дело в том, что вы ещё не обнаружили собственной своей ни на что ненужности, совершенной непригодности вашего существования на земле.

Это видимо задело. Самоубийца сказал:

– Не верьте ему, фрекен, вовсе я не это еще обнаружил. Нет, кое-что другое. Я вдруг совершенно не стал представлять себе, почему я должен толкать самого себя на то, чтобы расстаться с жизнью.