Текст книги "Последняя глава"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

– Нет, – говорит тоже фрекен. И она не понимает, как может Мосс быть таким грубым.

– Ну, вы не то что не хотите толкать себя. Вы не смеете.

Молчание. Мосс продолжает задирать на ту же тему, изображая очень заманчивую и привлекательную картину:

– Если бы вы обделали это ночью, то утром проснулись бы на небе с арфой между колен.

Для фрекен д'Эспар загадка, что можно говорить все это. Из какого теста сделан Самоубийца, что не парирует этого! Он сидел себе, посмеиваясь, она находила, что он уж слишком терпелив.

Но это было только первое нападение, следующее было со стороны Самоубийцы.

Бедняга Антон Мосс, он представлял слишком благоприятную почву для злобных выходок.

– Можно ли поверить, что у слепого человека может быть столько желчи? – говорит Самоубийца.

– Я не слепой, – протестует Мосс.

– Вы не можете читать.

– Как это не могу? – Мосс встает и хочет подойти к столу за газетой, чтобы доказать свое хорошее зрение, натыкается на стул и опрокидывает его.

Самоубийца нодхватывает стул, ставит его на место и говорит:

– В видах сохранения обстановки в целости я рекомендовал бы вам выйти во двор.

– Бедный, он верно не видел стула, – вмешивается фрекен.

– Да, но читать я вижу, – настаивает Мосс. – Это пустая болтовня!

– Смотрите, пожалуйста! – восклицает Самоубийца, – теперь вы сорвали эту ужасную тряпку у себя с пальца. Вот она лежит. Да садитесь вы, я вам подниму, вы же не видите. Вот, напяливайте ее опять на палец. Все-то вам надо сказать, вы точно маленький, мне тошно смотреть на вас. И носитесь вы с вашим пальцем, болтающимся на руке, точно это ваша возлюбленная. Отрежьте его ножницами.

– Ха-ха-ха! – говорит Мосс.

Очевидно, между этими двумя людьми сложные какие-то отношения. Казалось, что они схватываются, чтобы не упасть духом, эта манера выработалась точно по взаимному соглашению: у одного душевные страдания, у другого физическое заболевание – болезнь кожи, молодость обоих загублена.

Но как они бранились! Самоубийца высмеивал товарища за его вид, начиная с одежды:

– Ваша куртка стала на спине желтая с красным, так что нельзя сказать, чтобы она была когда-нибудь одного цвета. Вы должны были обнаружить это вашим зорким взглядом.

– Вы все только ворчите и ворчите, – отвечает Мосс, – вы так полны отвращения к жизни, ни что вам не по нраву. Нужно быть очень снисходительным к самому себе, чтобы вечно бранить остальных.

Самоубийца кровно оскорбляется:

– Да, мой милый, а на вас даже и смотреть опасно. Вы не находите этого, фрекен?

Фрекен в ужасе:

– Но послушайте же, послушайте вы оба… Самоубийца опять обращается к Моссу:

– Вы бы попробовали попудриться. Или вы, может быть, слишком религиозны для этого?

– Ха-ха-ха! – говорит Мосс.

Фрекен вынуждена тоже прибегнуть к улыбке, но в то же время она всплескивает руками и восклицает:

– Нет, Боже мой, что вы за сумасшедшие!

Они все продолжают и продолжают пикироваться – прервут на время и опять принимаются. Конечно, они несчастные, они глубоко и жестоко сражены судьбой, шутка на их устах звучала не мягко, улыбка была не неподдельная. Нет сомнения, они поддерживали в себе желчность и грубость, чтобы не стонать, скалили зубы, чтобы не разрыдаться.

Своеобразно для обоих было то, что в то время, как Самоубийца часто вовлекал фрекен в разговор, непосредственно обращаясь к ней, Мосс никогда не позволял себе этой вольности. Он сидел и смотрел вниз, глубоко склонившись своим страшным лицом.

Но бывало, что они беседовали втроем, как будто ни с кем из них ничего не случилось, каждый из них как-то забывал на время свои невзгоды, спрашивал и отвечал без задней мысли. Эти минуты были не без значения для фрекен д'Эспар, и она ведь тоже изменилась, пережитое сделало ее более молчаливой, она начала думать серьезнее.

Как это все перевернулось! Вот, жил тут господин Флеминг, только что пользовавшийся всеобщим уважением – бриллиантовое кольцо, шелковое белье, граф, свободный человек – и вдруг в тюрьме! Сама она, Жюли д'Эспар, извлечена в одно мгновение из бедности, чтобы в ближайшем будущем рухнуть в гораздо худшую и более глубокую бездну! Что ей делать – ходить тут, как на угольях, со своим дарственным письмом и своим богатством и в то же время терзаться тайным несчастием, которое она едва смела поверить самой себе? Ее собственные затруднения были настолько серьезны, что она, благодаря этому, только от времени до времени думала о господине Флеминге, он уплывал от нее все дальше и дальше; она жалела его, желала ему счастья – чтобы он избежал наказания или имел настолько сил, чтобы перенести его, – но она уже не несла ему больше в дар верность и нежность. Тут не было ничего удивительного, она далеко не была человеком без сердца, но совершенно не расположена была к любви в это время. Самоубийца и его друг были для нее хорошим обществом.

Они сидели как-то и разговаривали о школе и преподавании, и фрекен упомянула о ректоре Оливере. Самоубийца сделал гримасу.

Антон Мосс сказал:

– У него были два славных молодца мальчугана.

– А сам-то он? – сказала она.

– Человек, которого изобрели люди, – сказал, вмешиваясь Самоубийца.

И после всего этого почти только он один и говорил. Вот, был бы здесь лесопромышленник Бертельсен, он был так одержим стремлением присутствовать при каких-нибудь проявлениях тронувшегося человека; да, пусть бы он был тут, он услышал бы о том или другом, что есть на свете между небом и землей, – некоторые вещи, может быть, совершенно ясные, другие неожиданные и сомнительные, – обо всем понемножку, видел и безумие, и солидную основательность: ректор Оливер – человек с головой, набитой прочитанными им словарями, и из этого хаоса звучит беспомощное: где его кормилица, где его склянка с молоком? Сбившийся с толку человек, воображающий, что можно развиться в человека при помощи книг – ну, а откуда же возьмется характер, откуда возьмется личность? Чего только не переймет говорить попугай, чего не вычитает человек из книг! Но он останется только кастовым человеком, так же, как ректор Оливер принадлежит к касте филологов, он знает «языки» и ничего больше.

Это несколько задело фрекен лично, и она вставила, исходя из обыкновенной гимназической точки зрения:

– Но это не так плохо – языки; я бы очень хотела знать их несколько.

– Зачем? На что? – спросил он.

– Зачем? Да зачем языки учат? Вероятно, чтобы развить свой ум, чтобы следить за иностранной литературой, чтобы быть образованным человеком.

– Я не справляюсь и с тем, чтобы за своей литературой следить, – сказал он.

– Ну, наша литература! – ответила она по обыкновению.

Он вдруг начинает горячиться и становится неприятным, воинственным:

– Язык, иностранные книги – что за чепуха! У нас на норвежском языке есть миллион книг, через которые мы перескакиваем, чтобы добраться до «заграничных». Разве наши не так же хороши? А, может быть, они в некотором отношении и лучше, прежде всего потому, что лучше усваиваются! Ну, а что касается умственного развития, каковое должно воспоследовать от изучения языков – взгляните вы на этого филолога, на этого ректора: обыкновенный тип, совершенно не отличимый от большинства других – не хуже, нет, этого я вовсе не хочу сказать; но чем он лучше? Более он высокого полета, более тонкой мыслительной жизни, глубже в своих знаниях, спокойнее при несчастиях, счастливее, глаза его более подобны звездам? А что от него можно ждать? Его внутренняя сущность наполнена хламом, словами, словами и словами.

Это было не в бровь, а в глаз!

Просто непостижимая вещь, нельзя судить по уважению к нему толпы. Люди смотрят на эту невероятную фигуру, голова у него битком набита словарями, он поставил свое идиотство на твердую почву, и люди кричат и апплодируют ему: попробуй разобраться в двух словарях, всего в парочке – смотрите, пожалуйста, браво, заплатим за это! И все это потому, что он может устроить лавочку, школу, он должен снабжать учеников, человеческих детей, своим хламом.

– Как же ваше мнение: не должно быть вовсе учителей языков? В школах не надо преподавать языки?

– Может быть, и не надо, может быть, вовсе не надо, что вы думаете? Сколько можно прибавить в то время, которое будет выиграно на «языках»! Жизнь так коротка, на попугайство нет времени у людей. Учиться языкам должны вовсе не вы и я, и все и каждый, а только люди особенно для этого подходящие и занимающиеся потом дальше – те, из которых вырабатываются специалисты, переводчики, толмачи, драгоманы. Из этого исключаются, конечно, великие гении языкознания, делающие открытия. Речь идет о нас, об автоматах, кивающих головами. Мы начали ведь сомневаться в производительности того, чтобы все и каждый учились играть на фортепиано, но мы все-таки не отрицаем, что музыка – это особенная милость божия. Верно?

– Но что же останется от школ, если оттуда изъяты будут языки?

– В этом вы правы: что останется от школы? Несколько никому не интересных хронологий, касающихся королей и войн, кое-какие выдумки с гимнастикой вместо полезной работы, шутовская игра в математику с двенадцатилетними детскими мозгами – это вот останется. Что такое школа? Школа – это каждодневное воспитание матери, каждодневное поучение отца; книжная школа, наоборот, это нечто выдуманное, учреждение, намеренно усложняющее жизнь и принуждающее человека к напряженной работе с семилетнего возраста до могилы. Книга, печатное слово, для всех и каждого наполняет мир неудовлетворенностью и несчастиями, образованием по количественному признаку, цивилизацией.

– Разве не хорошо, что все люди в общем – да, я хочу сказать, все люди – смотрят снизу вверх на тех, кто чему-нибудь учился, и особенно на тех, кто учился много, на ученых?

– Вы думаете, не должно ли это заставить меня задуматься? О, нет. Мы смотрим снизу вверх на что придется, на лошадь, взявшую приз на бегах, на сегодняшнего короля лыжников – в обоих случаях мое уважение смешивается с состраданием к животному. Мы встаем и даем свой стул калеке, мы терпеливо слушаем, пока заика выколотит из себя свои ничего не говорящие речи, мы открываем дверь даме, точно у нее самой нет рук.

Он смолк.

– Ну, что же еще? – спросила она.

– Я только так говорю это, ничего больше, – ответил он. – Жил однажды на свете флейтист, виртуоз, он кончил тем, что впал в такую тоску и пресыщение, что швырнул свои ноты под пюпитр и стал выдувать своей флейтой мыльные пузыри. И это я тоже просто только так говорю.

И он смолк окончательно. Молчали оба. Мосс прервал это молчание:

– Вы в повышенном состоянии, – сказал он. Самоубийца посмотрел на него, задумчиво прищурив глаза.

– Чрезвычайно захватывающе было слушать, порою казалось, точно все это стихи, – сказал Мосс.

Фрекен опять слегка улыбнулась, но так как казалось, что Самоубийца и теперь еще ничего не слышит, Мосс не стал несколько раз вызывать его на разговор, встал, посмотрел некоторое время в окошко и вышел из комнаты.

Остальные двое продолжали сидеть. Начинало смеркаться.

Произошла как будто какая-то перемена, когда они остались вдвоем. Дама, обладавшая свойством нравиться мужчинам, сидела, склонив голову на бок, и раздумывала о том, что он сказал, – имела во всяком случае такой вид, что раздумывает. Этот человек отнюдь не сумасшедший, и это уже кое-что. Из различных признаков и наблюдений она заключила тоже, что он не отказывает себе в необходимом, он покупает, что ему нужно, – что такое могло быть с ним? Есть ли у него в городе какое-нибудь предприятие, или он живет на доходы с капитала? Но прежде всего, – что такое надломилось в нем? Она сама была в таком положении, что ей интересно было знать, каким образом человек, пораженный несчастием, мог отказаться от мысли о самоубийстве.

Она снизошла до того, что попросила у него извинения за то, что изводила его своими глупыми замечаниями и прерывала его; она мало смыслит в серьезных вещах, она, правда, не хотела.

Нет, нет, нет, это он должен просить прощения! Помилуй бог, она смеется над ним!

– Я часто думала, отчего вы собственно здесь живете. Вы не больны, с вашим здоровьем ничего нет плохого, каникулы давно прошли. Простите, я это не из любопытства.

– У меня могут быть свои причины.

– Ну, конечно.

– А почему вы сами здесь?

Она наклонилась вдруг вперед на стуле, согнувшись всем телом:

– О боже, о боже, – да вы правы, я не должна была спрашивать.

– Да нет, нет, это ничего, – сказал он испуганно. – То есть я хочу сказать, мне не надо было спрашивать. Не беспокойтесь об этом.

– Я думала, собственно говоря, – я надеялась, что вы, такой деловой и такой сверху на все смотрящий, могли бы указать мне путь в одном вопросе. Я не могу это сказать. Вы уже раз помогли мне.

Он соображает, что она намекает на посещение ленсмана и на тот пакет с письмами, заключает, далее, что страдания ее – любовные страдания, и больше ничего.

– Мы в самом деле не должны терять мужества, – говорит он, желая ее утешить. Отнюдь не должны. Если судьба идет нам наперекор, нам надо только отойти в сторону.

– Да, но это так тяжко.

– Да, мы отходим в сторону более или менее вежливо, но отойти мы должны. В конце концов вопрос о том, стоит ли все того, чтобы принимать это так близко к сердцу. Для многих дело бывает еще поправимо.

– Для меня ничего нет поправимого, будет только все хуже и хуже.

– Ну, как так! – И чтобы подбодрить ее, он чувствует себя обязанным открыться ей немного: она должна увидеть на нем что-то иное, увидеть такую судьбу, которая уничтожает человека! Что такое, что некий граф уехал, и, может быть, еще, на короткое время, ну, и что он запутался в каких-то денежных делах, неаккуратно заплатил по каким-нибудь там счетам! Разве недостаточно одного его имени, вероятно, вмешается его богатейшее семейство, и кредиторам придется постыдиться. О, у других много хуже.

– Вам тоже тяжело?

– О, да, – не то, чтобы хорошо.

И эта маленькая несчастная дама является причиной того, что Самоубийца растроган своим собственным несчастием, своими бедствиями так, что у него губы начинают дрожать. Он делает такие намеки, которым никогда не позволил бы при других условиях сорваться со своих уст, ее участие размягчает его так, что ему трудно удержать слезы. Вот ведь чертовская девушка: поколебала твердость, с таким трудом выработанную им в обществе Мосса.

Было ли у фрекен д'Эспар со своей стороны какое-либо скрытое намерение в то время, как она тут сидела и слушала его? Бог ведает, но она была так подавлена, так беспомощна, что ей многое можно было простить.

Когда она спросила его, есть ли у него дом, жена и дети, поджидающие его и постоянно пишущие ему, он самым резким образом ответил отрицательно и спросил со своей стороны, откуда у нее взялось такое удивительное представление, что она имела в виду, как это могло прийти ей в голову?

Нет, она только так спросила, это глупо с ее стороны.

– Нет, я вовсе не хотел сказать, что это глупо, – возражает он, – вовсе нет.

Да, она должна же была понять, что если человек так надолго расположился здесь в горах, то, конечно не оставил там, откуда уехал, никого любимого.

– Послушайте, а что этому мешает? – горячо возразил он вдруг. – Что мы, люди, знаем друг о друге? Разве не могло быть, что оставлены и жена, и ребенок? – Он готов сказать, что именно это-то и может быть основанием, по которому иной бедняга бежит из дому. – Я, конечно не про себя говорю, – поспешил он добавить, – но о любом первом встречном. Я только устанавливаю этот факт.

Вышло все-таки так, что он становился с ней все более и более откровенным.

Он ведь все время предпочитал говорить обо всех других, только не о себе, и ему казалось, что он хорошо замаскировался; и он стал развивать перед ней, каким образом может случиться, что мужчина сбежит из дому: с человеком – с любым – может случиться, что сатана проникнет в дом и овладеет, скажем так, замужней женщиной, – что за тем следует? Ребенок лежит забытый, весь дом забыт богом, жена неведомо когда возвращается домой. Не в том дело, чтобы ее порочить, у нее тоже могут быть свои оправдания – необузданная природа, например, непреодолимая влюбленность – подобные вещи приходится видеть; а ребенок лежит и может быть самым прелестным и привлекательным; если это маленькая девочка, то у нее, может быть, и волосики, и все, – это не чтонибудь такое из ряду вон выходящее. Ну, произойдет подобное раз, потом еще несколько раз, проходит так зима, скажем, и вот муж больше не может выдержать и бежит. Видите вы, как это может быть. Бежит на пароходе в Австралию – не один бежал из-за чего-нибудь подобного. Ну, и если человек не выдающийся и смирный, и неособенно шустрый, у него голова может кругом пойти, он может задуматься над тем, не разрешить ли дело своими руками и не положить ли конец страданиям? Может случиться, что это совершенно овладеет им в то время, как он едет в Австралию. Ну, надо купить пистолет! Пистолет? Он, может быть, давным-давно куплен, лежит, может быть, смазанный, вычищенный и заряженный, в своей кобуре. Почему он не пускает его в ход? Видите ли вы, фрекен, муж этот, может быть человеком – мы все люди – у него могут быть многие корни, удерживающие его на земле, он тоже может быть влюблен, несмотря ни на что, и может разрываться от ужаса, что ребенок погибнет, не должен ли он жить, чтобы спасти его? И вот он бродит и стонет…

Самоубийца, не желая раскрыть свои карты, добавил:

– Обо все этом я слышал, сам я почти не могу представить себя в таком положении. Особенно, что касается ребенка – какое это может иметь значение! Я никогда не слыхал, чтобы мужчина интересовался новорожденными девочками. И если бы у меня было подобное существо, еще мне надо было бы назвать его как-нибудь, дать ему какое-то имя! Нет, благодарю покорно! – говорит он вдруг с ненужной резкостью.

В дверях стоит Мосс.

Мосс утратил зрение, но у него есть слух и чуткость. Бедняга Самоубийца, он наверное давно уже томился по участию, и когда встретил его, то и растаял весь. Мосс не принял этого во внимание, он сказал:

– Простите, если я пришел и помешал вам хорошенько поплакать!

– Поплакать? – возразил Самоубийца и засмеялся. – У вас всегда острый взгляд на вещи! – Но Самоубийца видимо не был больше уверенно-спокоен, он мог ждать особого издевательства, когда останется один-на-один с товарищем, поэтому он сказал: – Если я теперь позвоню и увижу поставленный перед вами полный стакан, то посмотрим, что из этого выйдет. Смею предложить чтонибудь вам, фрекен?

– Нет, спасибо, тысячу раз спасибо.

Нет, фрекен д'Эспар в самом деле не расположена больше к разговору о чужих горестях, у нее своих достаточно. Она ушла опять к себе в комнату и прилегла на постель, почитала было книжку, но нет ей покоя, она мрачно размышляет, вздыхает, чувствует себя совсем плохо. Самоубийца тоже оказался не для нее, он занят, он женат, даже влюблен, счастливый человек! Она раздумывает о том, чтобы предпринять новое безнадежное путешествие в Христианию, не знаю сама зачем; но что делать здесь! Ей остается одно утешение в ее одиночестве: пакет с деньгами, хранящийся у нее на груди. Он делает то, что она подтягивается, что она может подняться, когда звонит обеденный колокол, и сойти вниз к столу, он помогает вечеру пройти, и наступает ночь.

Одна из горничных всегда помогает ей по утрам, застегивает ей блузу на спине: приходит и поспешно проделывает эту маленькую работу. Пальцы у нее холодные, она стягивает и одергивает блузу, точно знает что-то про фрекен: что она верно, стала много кушать, она полнеет. Это совершенная неправда, но девушка уже раза два как-то многозначительно говорила с улыбочкой:

– Возможное ли дело полнеть от сырого гороху и кекса с селедкой?

Дерзкая девчонка! Фрекен может ожидать от нее и большего и говорит заблаговременно:

– Ох, какие я худые сны вижу по ночам!

– Охотно верю этому, – отвечает девушка, – вы стонете и громко разговариваете.

– Это ничего не значит. Горничная молчит.

– Когда видят худые сны, говорят так много вздору, называют иной раз имена, цифры, денежные суммы и всякую всячину. Но, знаете, это ровно ничего не значит.

Горничная молчит. Какие у нее намерения? Ждет она, чтобы ей заплатили за молчание?

После ухода горничной фрекен открыла окно и стала смотреть в него; шел снег, груды его росли на полях, лес становился, как напудренный, одна скала как раз у границы санатории становилась все ниже, точно погружалась сама в себя. Это была «Вышка». Но не везде было тихо в этом затерявшемся в снегу мире – в уплотнившемся воздухе раздавался треск, кто-то стрелял в полях, – сначала один выстрел, потому еще один, это верно Даниэль выше пострелять куропаток для санатории. Даниэль охотится, Даниэль здоровый, бодрый человек, справившийся со своими любовными бедами. Она вспомнила висящие у него на стене два ружья.

Фрекен спускается вниз – к другим гостям и к новому дню. Худо ей.

О, но наконец сегодня она напала на простую, на столько простую мысль, что было загадкой, как она не пришла ей в голову раньше; она поедет по помещенному в газетах объявлению, лежащему тут перед ее глазами, и устроится в тихом месте, у доброжелательной, опытной дамы в трех часах езды от столицы. Что же теперь остается – она выведена из всех своих затруднений, да, она совершенно спасена! У нее есть средства на эту поездку, и время есть еще впереди, над нею уже не каплет больше, она может поехать до или после рождества. Она совсем, совсем спасена и свободна!

После долгого периода мрака и отчаяния по ней пробегает теперь трепет радости, она опять молода, опять смеется.

Так в сторону перед судьбой? Какая глупая, какая извращенная теория! Она возьмет судьбу за шиворот и заставит ее склониться.

– Дайте мне трубочку вазелина, – попросила она у доктора.

– На что вам? – спросил он, чтобы пошутить. – Это опасная вещь.

И она отвечает ему тем же тоном:

– Я хочу его к блинам..

– Я это легко поверю, – отвечает он, – кушайте же вы копченую селедку с кексом.

– Да, а завтра я хочу, чтобы мне были томаты на березовых щепках.

Они весело хохочут оба над этой чертовской выдумкой. У доктора теперь немного дела днем, пациентов стало так мало, он рад побеседовать и говорит:

– Присядьте, фрекен!

– Мне некогда. – И она без всякого перехода спросила: – Что такое с лицом у Mоcca?

– Мосс? Да, он скоро должен будет уехать.

– Но я спрашиваю, что у него за болезнь? Доктор начинает рыться на столе в каких-то бумагах и отвечает:

– Атрофия кожи. Что, вы уже уходите? Что вы так интересуетесь? Мосс скоро уедет.

– Вы не можете разве его вылечить?

Фрекен д'Эспар идет наверх, к себе в комнату и берется за вазелин, намазывает им себе лицо и начинает массировать. Это просто срам, как она запустила свое лицо за последние недели, оно осунулось от перенесенных страданий и полно незнакомых ей маленьких морщинок. Вот так история! Это надо исправить; после поездки к доброжелательной даме, указанной в объявлении, она должна опять хорошо выглядеть, чтобы найти себе жениха. С этой минуты она деятельно примется за свое лицо и ежедневно будет работать над ним.

– Войдите!

Это опять горничная.

Фрекен удивленно смотрит на нее и говорит:

– Вы ведь уже застегнули меня?

– Да, но это потому, что я уезжаю, – заявила горничная. – Я не хотела говорить этого сегодня утром, но я здесь больше не останусь.

– Вот как!

– Я подумала, что если вы довольны моими услугами – и ведь вы знаете меня, что я никогда ничего не говорила про вас, и ни про кого другого…

С ума она сошла! Фрекен д'Эспар уже больше не в подавленном состоянии, она выпроваживает горничную, дрожа от негодования, и принимается опять за свой массаж. Вот что, значит, имела в виду эта девица сегодня утром со своими дерзостями, она хотела подчинить себе фрекен и вынудить ее на большую щедрость, за что это! Разве фрекен не вносила каждый месяц чаевые деньги в кассу служащих? Что только приходится переживать! О нет, нельзя позволить подавлять себя; единственное, что действует, это самоуверенность и независимость! Она позаботится теперь о том, чтобы предъявлять те или другие требования, может статься, что она выразит и недовольство тем или другим: едой и услугами тут в санатории, никуда не годной стиркой, за которую подавались весьма высокие счета, воздухом в гостиной, который стареющие вдовы-чиновницы наполняли запахом своей бедности. Фрекен не намерена больше терпеть все это; она вовсе к этому не вынуждена, перед нею открылся светлый выход, она схватила теперь судьбу за шиворот и согнет ее, и ей станет хорошо, она расцветет, она будет жить в свое удовольствие. Кофе в постель? Больше того: кофе и первый завтрак в постель. Так делается в ее французских книжках. Она будет баловать себя, непременно, она обязана по отношению к самой себе сделать это после всего того, что она вынесла.

И в то же время она будет опять привлекательной и бодрой. Никакого сомнения нет – массаж помогает.

– Послушайте-ка, друзья, – говорит она Моссу и Самоубийце, – я такие хорошие сны видела в последнее время, я больше не хандрю; для всего есть выход, не правда ли?

– В самом деле? – удивленно сказали в ответ приятели.

– Для всего есть выходы. Знаете что, пойдемте кататься с горы в санях под снегом.

Мосс готов, Мосс при всей своей великой обезображенности готов, Самоубийца же встает довольно вяло и говорит:

– У нас будут мокрые сапоги.

– Ну так что же такого! Высушим их потом.

– И у нас нет порядочных саней.

Мосс отвечает, что есть, что оснащены маленькие сани как раз подходящего размера, за санями дело не станет.

– Да, а вы как раз цветущий спортсмен – любитель свежего воздуха! – ворчит Самоубийца, окидывая его сердитым взглядом.

Они одеваются и идут. Снег, наполняющий воздух, заволок все кругом, даже «Вышки» почти не видно.

Они все втроем втаскивают санки на верх горы, как можно выше, на самый верх, затем скатываются. Сани летят с неистовой быстротой, Самоубийца правит санями, дама сидит посредине, снег несется им навстречу из белого мрака и бьет их по лицам, они могут смотреть, только почти закрыв глаза – о боже, как чудно и как страшно!

Потом опять наверх; сани тяжелые, но их тащат трое. «К черту хандру!» – говорит фрекен, от восторга выражаясь так грубо. Опять вниз, тот же полет, фрекен держится за Мосса, обняв его руками, защищенная им. Это безумие так нестись, так лететь, но так, так хорошо!

После нескольких путешествий вниз и вверх Самоубийца говорит:

– Довольно!

– Ну, почему же? – спрашивает фрекен.

– Я больше не могу. Вам-то хорошо! – Устал ли действительно Самоубийца, или он завидует сидящему впереди Моссу, которого обнимают? Все мы люди. – Я больше не могу! – повторяет он.

– Коротко и ясно, – признает Мосс. – По крайней мере, без хвастовства. Вы, значит, в изнеможении.

– Я прощаюсь с вами, Мосс, – с необычайной раздражительностью отвечает Самоубийца. – Раз я хочу идти домой, я иду. Я не нахожу в этом особого наслаждения. Прощайте!

Нечего было больше разговаривать. Самоубийца покинул их с фрекен, и Мосс остался один при санях. Он с большими усилиями потащил их кверху.

Вот они на вершине, и он спрашивает неуверенно:

– Вы будете править?

Нет, она не умеет править. Он в большой нерешимости.

– Вам слепота мешает? – спрашивает она тревожное Он выпрямляется:

– Слепота? Ничуть. Но только меня снег слепит.

– Я буду смотреть вперед и предупреждать вас, – успокаивает она его.

И они устремляются.

Но теперь, сидя впереди, фрекен не может раскрыть глаз против бьющего в них снега, а Мосс слишком слеп, чтобы видеть на расстоянии опасные места; они мчатся через препятствия, летят, как придется, посреди горы подскакивают в воздух, натыкаются затем на что-то в этом смертном беге, сани в каком-то месте трещат, и их выбрасывает.

Мосс поднимается, смахивает снег с глаз и оглядывается. Перед ним сломанные сани, фрекен лежит в стороне и не поднимается, не шевелится, что это может значить? Он осматривает ее, приподнимает ее, она опять падает. Она в крови, в крови нижняя часть лица и подбородок. Он окликает ее. Нет.

Он понес ее домой в санаторию, по дороге она пришла в себя и опомнилась. Она сама взошла по лестнице, однако ее нужно было поддерживать. У нее рана, безобразящая рана – у нее разбит наискось подбородок.

Доктор встревожился, испугался.