Текст книги "Последняя глава"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Кто-то пришел со двора и рассказал, что инспектор никак не может справиться с флагом: он поднял его до половины флагштока, так он застрял и теперь не идет ни вверх, ни вниз. Этот эпизод усилил еще общее тяжелое настроение в салоне. Все словно прониклись уважением к этому флагу: ведь, может быть, и значит что-нибудь флаг, наполовину приспущенный.

– Спустите его! – закричал с веранды адвокат.

– Он не спускается, – прокричал ему в ответ инспектор.

– В таком случае, уберите флагшток. – Это было исполнено, и флагшток остался лежать на снегу.

Нет ничего удивительного в том, что все это расстроило адвоката. Он обратился к ректору Оливеру и стал ему жаловаться на случившееся; но ректор Оливер не воспламенился; его призванием было не забавлять и утешать; его призванием было преподавание; без учеников, без слушателей, он был в сущности одинок; даже фрекен д'Эспар стала удаляться от него и, казалось, занята была своими делами. И да, и нет, – сказал ректор Оливер.

– Но, черт возьми, что же это такое? – спросил адвокат. – Почему дом, полный народу, кажется словно вымершим? Разве не бывало раньше, что веревка, на которой подымается флаг, выскакивала из блока и застревала где-нибудь? Что в этом таинственного? Ведь, невероятно, чтобы с неба было даже знамение, потому что доктор Эйен простудился. Не правда ли?

– Это совершенно немыслимо, – сказал ректор. Адвокат попросил инженера, чтобы он постарался привести жильцов в хорошее настроение. Инженер не отказался: это дело и раньше было ему знакомо: он выдумывал игры, подражал актерам, вместе с некоторыми из молодежи затеял игру в «жмурки» и чуть ли не пел негритянские песенки. Правда, инженер не жалел себя: особенно при игре в «жмурки» он зашел далеко: он плясал, ломался, кричал, как идиот и, в заключение, забавно изобразил отчаяние при воображаемой беде, – и все это с завязанными глазами. Корреспондент трех газет прямо заявил, что в инженере погиб великий артист, и что он упомянет об этом в следующем своем письме с гор.

Но не все были, как корреспондент: других зрителей не удалось расшевелить, шут их знает, что с ними было, но их нельзя было соблазнить также ни лыжами, ни коньками, они не имели желания двигаться. Ничего не случилось, все было на месте, но чувствовался в доме немой ужас, словно в воздухе носилось преступление.

Распространился слух, что доктору Эйену стало хуже и адвокат вызвал по телефону уездного врача. Трудно было телефонировать так, чтобы никто этого не слыхал, да еще адвокат был, может быть, немного неосторожен:

– Только бы не оказалось тифа, – сказал он.

Слова эти быстро разнеслись по всему дому. Многие пансионеры стали помышлять о том, чтобы прекратить свое пребывание здесь, и завтра же, на второй день Нового года, уехать домой. Большой убыток для санатории. Рууд уложил потихоньку свой чемодан.

Приехал уездный врач. Воспаление легких. Он назначил больному капли и микстуру и уехал. Когда он приехал на следующий день, пациенту было хуже. На третий день он умер.

Такой случай в начале года!

Конечно, Самоубийца не преминул высказаться по этому подходящему поводу; он сказал, кивая головою, что еще не конец. «Для смерти жизнь – дешевый товар», – сказал он, – «следующий из нас уж намечен». Два дня старался он распространять между пансионерами этот мрачный взгляд на вещи; о себе самом и о других он говорил только, как о «временно живущих здесь».

Многие пансионеры уехали. Уехал корреспондент, Рууд, инженер и молодежь обоего пола. Ничто не манило их остаться, жизнь их только расцветала, и им нисколько не интересно было дождаться гроба доктора Эйена, увидеть, как его труп уложат туда и отправят на поезде.

Рууд нисколько не скрывал, что у него есть о чем подумать, время, мол, не позволяет ему дольше оставаться вдали от дела. Адвокату он сказал:

– А что касается акций, то теперь я достоверно узнал, что они заложены, Бертельсен не может их продать.

– Вот как, – ответил адвокат, не желая обсуждать этого вопроса.

– Но вы всегда можете выкупить из банка акции по курсу, о котором мы говорили, – сказал Рууд.

Да, Рууд видел на три аршина сквозь землю, адвокат вовсе не стремился к тому, чтобы войти с ним в более тесные сношения. Какая ему выгода заменить Бертельсена этим человеком, чтобы он мешался во все дела санатории? Нет. Спасибо. Кроме того, Бертельсен теперь проучен, адвокат не желал его унижения.

Ректор Оливер не уехал; не уехали также Бертельсен и госпожи Рубен и Эллингсен; адвокат Руппрехт, как директор, не мог покинуть свой дорогой Торахус, пока дела снова не придут в полный порядок; пока же он был занят тем, что по телеграфу и по телефону выбирал для санатории нового врача.

Следующей заболела фру Рубен. Удивительно, чем эта дама вообще поддерживала свою жизнь: она почти ничего не ела, ничего не пила, жила только ничтожными приемами пищи и пилюлями; в ней, должно быть, была большая сила сопротивления. Что это были за пилюли?

Какие-то таинственные пилюли, она получила их из Лондона, и каждый раз, после употребления, тщательно прятала. Старая санаторская горничная видела такого же рода коробочки из-под пилюль у «миледи»; казалось, было что-то большее, не одна интимность, между обеими дамами, – фру Рубен и англичанкою.

Бедная фру Рубен заболела и свалилась, – какая могла быть причина этому? Может быть, то, что она, против своего обыкновения, поела досыта в вечер под Новый год? Она лежала, и ее мучили всевозможные боли, а в ее прекрасных, глубоких глазах было чуждое ей выражение; было нехорошо, но она и слушать не хотела об уездном враче, наоборот: она должна была завтра встать, говорила она. Но, дело не шло на лад, она продолжала лежать, ей было нехорошо, но она не желала ничего слушать. Она получила по почте для примерки две пары остроносых сапог, они были из материи и лакированной кожи, и у нее не было никакой надежды, что ей удастся наткнуть их на свои больные ноги; но они, конечно, могли стоять там, как будто это был ее номер.

Они и стояли на туалете, когда пришел новый доктор.

Когда новый доктор, новый санаторский врач, приехал, все немного оживились в Торахусе. Пансионеры увидели его за обедом. Он был близорукий, худой и высокий; когда он наклонялся над тарелкой, то казалось, будто он вытягивал шею над балконом, чтобы разглядеть, что делается на улице. У него была прекрасная улыбка и умное и твердое выражение лица. Как врач, он был еще очень молод, но с ним приходилось считаться; уже отец его был врачом, и он родился врачом.

Войдя в комнату фру Рубен, он вежливо поклонился, представился ей и сказал:

– Неужели в таких сапогах вы ходите по горам? Ему бросились в глаза выглядывавшая из-под подушки коробочка с пилюлями, он вытащил ее, прочел, что на ней было написано, понюхал ее и сказал:

– Против чего вы принимаете это?

Охотнее всего фру отняла бы у него эту коробочку, и она обиженно ответила:

– Я их совсем не принимаю… почти не принимаю… Доктор встал, без дальнейших околичностей запер дверь, откинул одеяло с фру Рубен и сказал ей:

– Повернитесь-ка немного.

Закончив исследование, он спросил ее:

– У вас много таких коробок?

– Не знаю. Нет, наверно, не много. А что?

– Я не химик, но не думаю, чтобы такие пилюли могли возбудить у вас аппетит.

– Я ем столько, сколько могу, – ответила фру Рубен.

– Да, но вы должны есть больше. У вас не должно быть отвращения к пище, – сказал доктор, сунув коробочку в карман.

ГЛАВА XII

Доктор по очереди обошел всех пансионеров, справляясь об их болезнях. Бертельсен был совершенно здоров, он просто жил пансионером. Он с интересом расспрашивал о фру Рубен. «Я и фру приехали сюда вместе, – объяснил он, – и я не могу уехать без нее». Фрекен Эллингсен слышала это; она кинула на Бертельсена укоризненный взгляд, но это не произвело на него никакого впечатления:

– Я думала, что вы со мной сюда приехали, – убийственно-серьезно пошутила она.

– А вы зачем здесь, фрекен? – спросил врач.

– Я здорова. Впрочем, я завтра уезжаю.

– Конечно, я здесь не только для того, чтобы ждать фру Рубен, – сказал тогда Бертельсен. – Вы, ведь знаете, фрекен, что я небезразлично отношусь к делам санатории Торахус, мне приходится следить здесь то за тем, то за другим.

На следующий день фрекен Эллингсен уехала одна. Она поняла, что дальше надеяться бесполезно.

– Я после приеду, – сказал Бертельсен, – мне только надо наладить дело с постройками.

На другой день под тем или другим предлогом Бертельсен получил разрешение навестить фру Рубен; он выразил ей свое сожаление, утешал ее и дал ей понять, что она не одинока в своем страдании. Фру начала понемногу есть и спала уже лучше, она беседовала с Бертельсеном, как здоровая, шутила и была очень мила; она прекрасно провела время.

Выйдя из ее комнаты, он был великолепно настроен. У ног своих нашел он носовой платок фрекен Эллингсен; платок совершенно еще не был в употреблении и был бел, как снег; он поднял его и передал по принадлежности.

– Посмотрите, что я нашел, ваш носовой платок, ваша монограмма. Он такой белый и невинный, непохоже на то, будто его умышленно уронили на моем пути.

– Умышленно?..

– Я пошутил, фрекен. А вы уже уезжаете? Давайте-ка я взгляну на вас в санях. Передайте привет в городе.

Она была так беспомощна; возможно, что она умышленно уронила у двери фру Рубен свой платок, не придумала ничего лучшего, услышав, что Бертельсен там. Конечно, трудно ей было так решительно покинуть сегодня раз навсегда Бертельсена; а с другой стороны, чего было ей ждать с его стороны? Разве она не видела, что надоела ему, что он к ней совершенно равнодушен? Так бесплодно оборвался этот эпизод в ее жизни, как оборвались все ее детективные рассказы. Фрекен Эллингсен была красивая девушка, высокого роста, и была недалека от того, чтобы выделиться из толпы, она была наделена чувством и воображением, но у ней они были ни к чему: чувство свое она, как дура, растрачивала зря, а воображению давала исход в рассказах, выдумках и лжи. Она и не могла удержать в своих руках лесопромышленника Бертельсена и, в конце концов, вынуждена была отказаться от него. Что другое могла она сделать? Она до смерти надоела бы ему, надоедала бы понемногу каждый день и каждую ночь…

Доктор, обходя больных, пришел к Самоубийце. Может быть, он кое-что и слышал об этом чудаке и был сообразно с этим настроен, а, может быть, ему отчасти была известна его история в Христиании, бог его знает.

Самоубийца с самой нахальной рожей встретил его и сказал:

– Вы приехали, конечно, за тем, чтобы осмотреть кладбище здесь и на горе?

Доктор сказал:

– Суровая зима. Вы один, как я вижу, разумно одеваетесь.

– Великолепное дело заняться вывозом трупов отсюда, – продолжал Самоубийца. – Я могу указать вам место, где можно будет закопать вас, остающихся еще пока в живых.

– Если у вас есть время, я с удовольствием осмотрю сейчас это местечко, – сказал врач.

И они вышли. Но Самоубийца, очевидно, не подготовлен был к тому, что его сейчас же поймают на слове, он не знал твердо направления, сбивался, потом остановился в лесу и сказал:

– Впрочем, глупо с вашей стороны идти за мною, повернем обратно.

Самоубийца разозлился и продолжал:

– С вашей стороны это была притворная решимость. Доктор смотрел на него и не мешал ему болтать.

– Что же это вы гладите на меня, словно исследуете? Я сказал, пойдем домой.

На обратном пути доктор спросил:

– С какого времени вы здесь?

– От сотворения мира. Со времени открытия санатории.

– А чего вы ждете здесь, на горе, так долго?

– Я дольше ждать не буду, во всяком случае, долго ждать не буду. А вам что здесь нужно?

Молчание. Самоубийца продолжал:

– Я спросил не за тем, чтобы сделать вам неприятность, а чтобы обсудить этот вопрос. Смерть безошибочно работает и без вашей помощи.

– Что это вы дуете на свою руку?

– Вы заметили это? Притворная проницательность.

– Если вы зайдете ко мне, я угощу вас грогом, – сказал доктор.

Самоубийца, пораженный:

– Что? Спасибо, зайду.

Когда они сидели в приемной врача, каждый со своим стаканом грога, Самоубийца пошел на попятный и заговорил разумно. Доктор стал было его расспрашивать о санатории и пансионерах, но получал от него уклончивые ответы. Вдруг Самоубийца протянул вперед руку и сказал:

– Почему я дул на нее? Взгляните, что вы скажете, какого рода эта рана?

Доктор:

– Это совсем не рана.

– А что же это?

– Ничего.

Самоубийца:

– Я предполагал, что это проказа. Доктор улыбнулся:

– Вздор. Вы просто расцарапали себе кожу.

– Может из этого выйти что-нибудь?

– Да, может выйти еще стакан грога. Самоубийца, казалось, почувствовал облегчение, когда узнал, что рана его совершенно невинного свойства, а когда он получил следующий стакан грога, настроение его стало таким радужным, каким давно уже не было. Доктор рассказывал разные мелкие случаи, он был такой молодой еще врач, что все особенные случаи из его практики еще сохранялись у него в памяти. Так, он рассказал, как его однажды позвали к – избитой женщине, у которой была исполосована вся спина.

– Вот как, – сказал Самоубийца.

– То была молодая женщина, красивая и немного легкомысленная. Когда я исследовал ее, муж стоял тут же; он объяснил, как все это было и показал мне испанскую тросточку, которую он тогда пустил в ход.

– Так это муж?..

– Исколотил ее? Да. Она слишком стала брать верх над ним, хотела исполнять только свою волю, обращалась с ним, как с дураком, и взяла себе любовника.

Самоубийца подозрительно:

– Какое мне дело до этого мужа с женою?

– Как это?

– Зачем вы мне это рассказываете?

– Это был смешной случай. Итак, я должен был лечить спину этой женщины, а муж лечил ее от своеволия. Но в сущности, вы правы, какое нам дело до них. Но, как сказано…

Молчание.

– В общем это не лишено интереса, – сказал Самоубийца. – И вы говорите, он вылечил ее?

– Основательно. Я потом следил за ними. Они счастливы; с тех пор у них родилось двое детей. По воскресеньям они вместе выезжают за город.

– Великолепно! – вскричал Самоубийца. – За их здоровье!

– У меня были разные такие переживания, – тихо, словно про себя, сказал доктор. – В противном случае, посещения больных были бы очень скучны.

Тут Самоубийца утратил свою наглость, он стал наивным и любопытным:

– Не могу забыть этих мужа с женою. Кто они были такие?

– Ремесленники, муж был кузнец.

– Вот что, – сказал Самоубийца разочарованный, – кузнец и жена кузнеца.

– Ну, а как же? Понятно, что не во всякой среде трость является подходящим средством; средства должны применяться индивидуально. Иногда годятся цветы.

– Многие могут пожаловаться на присутствие слишком большого своеволия у себя дома, – прошептал Самоубийца, обводя взором стены и потолок.

Словно погрузившись в воспоминания, доктор рассеянно ответил.

– Да это так. Я сам чуть не пустил раз в ход трость. Самоубийца с напряженным любопытством:

– Вы женаты?

– Нет, – улыбнулся доктор и замолчал. Самоубийцу разобрало нетерпение, и он смотрел на него вопрошающими глазами. Доктор сказал:

– Нет, то была моя ключница. Впрочем, она была необыкновенная жена кузнеца; правда, то была девушка из народа, немного взбалмошная, но обладала также и многими хорошими качествами.

– Ключница только, – сказал, вторично разочарованный Самоубийца.

– Она была молода и красива, великолепное тело, замечательно играла на рояле и на гитаре, очень музыкальная особа.

– Да, но все-таки…

– Я был влюблен в нее.

– А, это другое дело, – сказал Самоубийца. – И она довела вас до того, что вы пустили в ход палку?

– После того, как цветы не достигли цели – да. И после того, как подарки тоже не помогли. Нужно же найти какой-нибудь способ, не правда ли?

– Не могу судить об этом.

– Ну, конечно. Но в такой нерешимости всегда за что-нибудь хватаешься. Но, конечно, когда имеешь дело с женой, с вашей женою, с моею женою, с человеком нашей среды, тогда совсем другое дело. Тут можно было бы сговориться. Но ключница… Вы ведь тоже не женаты? – спросил доктор.

– Я? Не женат.

– Ну да, я так и знал.

– Я еще не сошел с ума, – сказал Самоубийца. Доктор продолжал болтать с ним, довел его до известного градуса, и оба они сошлись на том, что трудно иногда бывает избежать женитьбы.

– Чем же кончилось у вас с девушкой? – спросил Самоубийца. – Добились ли вы того, чего хотели, без применения испанской трости?

– Нет, – отвечал доктор, – я этого… пока еще не добился. Вместо применения трости, я сделал другое. Я поехал сюда. Взял здесь место врача.

Продолжительное удивление и молчание.

– Это очень интересно, – сказал, кивая головою, Самоубийца. – Ну, а если ваша поездка сюда не поможет?

Доктор решительно:

– Тогда я поступлю, как кузнец.

На Самоубийцу беседа с доктором произвела, по-видимому, впечатление; он все время думал об этом и смеялся про себя. Но только несколько дней реагировал он на это и скоро опять превратился в того же озлобленного мизантропа, каким был раньше. Он разыскал фрекен д'Эспар, но к своему несчастию, нашел ее в курительной комнате вместе с ректором Оливером и неизбежно пришлось ему вступить в разговор с ректором. Для начала, он, желая быть любезным, сказал:

– Привет, коллеги!

Те, не привыкшие к его шуткам, молчали.

– Дня два тому назад я обратился к нашему новому доктору с этой вот раной, – сказал он, обращаясь к фрекен д'Эспар.

– Получили вы что-нибудь против этого? – спросила она.

– Да, два стакана грога.

– Два, стакана чего?

– Два стакана грога. Он применяет необыкновенные лекарства, временами пускает в ход испанскую трость.

– Шпунскую мушку, хотите вы сказать, – подсказал ему ректор, – но это лекарство обыкновенное.

Самоубийца отнесся с презрением к нему и ничего не ответил.

– А иногда он пускает в ход цветы. Он оригинал. Ректор, желая быть любезным, ответил:

– Да, цветы, это бывает иногда хорошо, они могут оказывать на больных благотворное действие.

Самоубийца продолжал обдавать его презрением. Фрекен сказала, кивнув головою:

– Да, это верно.

– Что верно? – спросил Самоубийца, – что цветы хороши? А почему не посылают пуговиц: перламутровых, роговых, оловянных?

Смех.

Ректор опять принял достойную осанку, он не хотел больше шутить:

– Да, завтра я заканчиваю свое пребывание здесь.

Фрекен:

– О, уже завтра…

– Завтра я уезжаю. А вы когда уезжаете, фрекен?

– На днях. В один из ближайших дней.

– А вы, молодой человек?

На этот прямой вопрос Самоубийца задорно ответил:

– Я не уезжаю.

– Вот как, значит вас не призывают никакие обязанности?

– Но вас, насколько я понимаю, призывают?

– Понятно. У меня есть обязанности, и вы, конечно, не будете этого отрицать? – улыбаясь спросил ректор. – Мы, учителя, преподаем в школах и, по мере сил наших, приобщаем людей к тому, чему сами учились.

– Не верьте ему, фрекен, – сказал Самоубийца, – это не так невинно.

Фрекен чувствовала неловкость при мысли, что ее затягивают в разговор, и спросила примирительно:

– Ну, конечно. Школа ведь невинна?

– Школа извращает природу, она старается направить ученика по ложному пути, идущему совсем по другому направлению, нежели нормальный. Школа приводит по этому ложному пути прямо в пустыню.

Ректор сделал вид, что это очень забавно, больше ему нечего было делать.

– А я-то думал, что вышел из пустыни, – сказал он. Фрекен тоже засмеялась и приняла его сторону.

– Но вы должны же быть справедливым, господин Магнус, ведь ректор – большой ученый – доктор!

– Ректор, наверно, очень доволен собою, – равнодушно ответил Самоубийца. – Такими и должны быть все ректоры, иначе им невмоготу будет на кафедре.

– Ну, кафедра – не мучение, для нас это удовольствие.

Молчание.

– Так вы тоже уезжаете, фрекен? – спросил Самоубийца. – Ах, да, мы странники на земле, странствуем здесь и там, многие навсегда остаются в санатории. Вот давеча мы с доктором посетили кладбище, предназначенное нам, оставшимся…

Никакого ответа на эту непонятную речь.

– Может быть, я не точно понял вас, сударь, – сказал, стараясь быть любезным, ректор, – но что же, вам не нравится наша деятельность на кафедре?

Молчание.

– Ректор спрашивает вас, – напоминает фрекен.

– Ректор поступает по совести, – сказал Самоубийца, – в его школе дети учатся всевозможным наукам по всевозможным направлениям. Потом, после долгих, долгих лет, дети выходят из школы, конечно, но поступили-то они в нее телятами и жеребятами. Невозможно чтобы они запомнили все, чему учились, а если и помнят, то это все равно ни к чему. Они забывают, что составляет западную границу озера Эйерна, забывают, что у корнеплода нет чашечек. Первоначально школа посещалась в свободные часы, то было времяпрепровождение для взрослых, она превратилась в ад для детей. Когда же они вырываются из этого ада на волю, они уже состарились: многие облысели, многие наполовину ослепли, и еще многие – умерли. Детей не следует посылать в школу.

– Забавно, очень забавно, – сказал ректор. Фрекен спросила:

– Но скажите же, голубчик, как же в дальнейшем люди будут выпутываться из разных затруднительных положений в жизни, если не пройдут школы?

– Ведь школа никого не делает человеком. В те времена, когда человек стоял на низкой ступени, еще могла быть речь о школе, в которой он нуждался тогда.

– И то в ограниченном количестве? – спросил ректор вставая, чтобы закончить разговор. Он слышал достаточно. Собственно говоря, ректор Оливер мог бы сказать свое слово, и он остался бы победителем; все преимущества были на его стороне, и он знал языки, в своей области был ученый, знаменитый человек. Но ректор Оливер не мог оспаривать этого идиотства, ему было противно обсуждать это. Но когда он хотел уже уйти, какой-то дьявол вселился в Самоубийцу и, обратившись непосредственно к ректору, он сказал:

– Насколько я понимаю, замечания мои заинтересовали вас.

– Нет, не могу этого сказать, – холодно ответил ректор.

– Ну, конечно, этого отрицать нельзя.

– Вот как! Правду сказать, я наткнулся на… как бы это назвать… на галиматью, вроде вашей, еще раньше, среди моих родных; но там все-таки это не было так преувеличено, так абсолютно ложно. К сожалению, много есть людей, гордящихся тем, что они невежды, ничего не знают, не знают ни одной страны, ни одного языка. Нет, откровенно говоря, это все-таки интересует меня. Может быть, как курьез, как нечто совершенно бессмысленное, ложное, что я назвал бы…

– Не беспокойтесь, об остальном я могу догадаться, – перебил Самоубийца с иронией, приходя на помощь ректору.

– Это как со шведским профессором, о котором я рассказывал вам, – сказал ректор, обращаясь к фрекен д'Эспар. – Там-то я серьезно, по пунктам, опровергал его заблуждения. Но это как будто ни к чему не ведет. Сами боги понапрасну ведут борьбу со многим здесь на земле.

То, что ректор почувствовал себя оскорбленным, поощрило Самоубийцу, понравилось ему.

– Вы упомянули о земле, – сказал он, – о земном шаре, – поправился он. – Ваши школьники придают, наверно, большое значение углам наклонения, но люди, к сожалению, топчут землю, не вспоминая об этих углах. Ваши дети изучают языки и искусства, им читают о кораблях и звездах, о деньгах и войнах, об электричестве, калориях, математике, деревьях и языках. Но ведь все это не имеет само по себе никакого реального значения. На основании этого можно только установить жизненные формы, это механическая дрессировка без этической ценности. Ну, а как же вы поступите с тем, кто обитает внутри человека, с душой, с самой природой? Наш жилец не в особенно хороших отношениях с тем, что мы изучали в книгах, а именно с тем, чего в книгах нет. Ведь жилец наш – это и есть человек, это – я.

Очевидно, нетерпение ректора делало Самоубийцу все наглее и наглее; казалось, подергивания в лице ученого подзадоривали его, и он сказал:

– Я вижу, что университет еще в прошлом году обратил на вас внимание.

– Каким образом?

– Тем, что назначил вас цензором.

– Ха-ха! – засмеялся ректор. – Да, университет обратил на меня внимание в прошлом году и назначил ректором, ха-ха. Да, дорогой мой, вы – чудный молодой человек.

Самоубийца сказал:

– На вашем месте я не взял бы на себя роли палача в школе. Цензор – это ведь известное мерило школьного прилежания, он сидит и спрашивает, как итальянцы называли то-то и то-то две тысячи лет тому назад. Стоит маленький автомат: цензор опускает ему в отверстие трудный вопрос, и он приводится в движение, жужжит. Таков экзамен. Человек с вашим именем, человек науки не должен бы наниматься на такое дело.

– Ну! – вскричала фрекен, снова вмешавшись в дело, – теперь вы больше не шутите.

Но ректор, надувшись, ограничился тем, что сказал только:

– Шутка это или серьезно, мне решительно все равно. В эту минуту вошла девушка и сказала фрекен д'Эспар, что пришел какой-то мужчина, Даниэль с сэтера, и желает поговорить с нею.

Дрогнуло лицо у фрекен д'Эспар, когда она поднялась и вышла. Ректор тоже встал и вышел из комнаты.

У лестницы, около маленьких санок, стоял Даниэль; он не снял шапки, а только просто и приветливо сказал:

– Здравствуй, как дела?.. Я думаю, я мог бы взять тебя сейчас с собою?

– Взять меня?

– Взять вещи, а ты разве не поедешь?

О, боже, как громко говорит этот парень! Она прокралась вперед и украдкой взглянула вверх, на дом; конечно, там стояли пансионеры в окнах, даже фру Рубен притащилась к окну и выглядывала в него.

– Конечно, приду, конечно, – сказала фрекен, – я только не уложила еще вещей.

– Я могу обождать, – сказал Даниэль.

Впрочем, он был мил, и ведь это был тот, за кого она должна была выйти замуж.

– Придется ждать до завтра, добрый мой Даниэль, – сказала она.

– Хорошо, – сказал Даниэль. – Я привез сюда теленка, и вот подумал, что заодно могу взять тебя. А на теленка поди взгляни, чудный теленок, в хлеву стоит, пойдем, я покажу тебе.

– Не теперь, мне кое-что сделать нужно.

– Хорошо. Но это чудесный теленок. Скотник сказал то же самое.

– Я уложусь и приду завтра, – сказала фрекен.

Она вернулась в дом. Посещение это вовсе не понравилось ей, она обрадовалась, найдя в курительной комнате Самоубийцу: ее тянуло к комунибудь.

– То был Даниэль, он приехал за моим сундуком, – сказала она правду, как оно и было. – Но я не могу так внезапно уехать отсюда, не правда ли?

– Даниэль хочет, чтобы вы поскорее переехали к нему, ему нужны деньги.

– Да, вы правы.

– У Даниэля свое, у нас свое. Даниэлю, наверно, хорошо живется, он здешний, живет здесь, на горе, работает здесь, живет и умрет в свое время. Может быть, хорошо, если бы о нас все так же забыли, как о нем, бог знает, ему незачем переезжать куда-нибудь. Его, пожалуй, и любовь не мучает.

– Конечно, нет.

– Чертовски счастливый человек.

– Вы находите?

– Не по собственному опыту, – поспешно ответил Самоубийца. – Единственно, что человек должен ценить, это жизнерадостность, благодарность за жизнь; но этого-то любовь не дает. Наоборот: любовь – это путы.

– Да, наверно, частенько так бывает.

– Такой человек, как, например, Мосс – я просто вспомнил о нем, он не принадлежит к этой категории, у него совсем другой крест, у каждого из нас другой.

– Отправили вы какой-нибудь ответ на письмо Мосса? – спросила фрекен.

– На то наглое письмо? Нет, нет, я этого еще не сделал. Но ответ он получит, пусть ждет. Почему оставить последнее слово за ним?

– Нет. Но он был очень несчастный человек.

– Не знаю, – задумчиво ответил Самоубийца. – Возможно, что он был несчастен. – Вдруг он начал посмеиваться и качать головою. – Но он, должно быть, здорово призадумался над белкою, которую я ему послал, воображаю. – Но также быстро, как он воодушевился, омрачился и поник Самоубийца. – Взгляните на эту рану, – сказал он. То была та же маленькая ранка, которую он показывал доктору. Это ничтожное повреждение кожи, эта царапина сильно беспокоила его, он все время ощупывал, дул на нее и не давал ей заживать.

– Что мне делать с этим? – спросил он.

– Не думаю, чтобы это было что-нибудь. Что сказал доктор?

– Доктор этот дурак! Видите ли, это грозит мне опасностью, потому что это зараза.

– Ну, вот!

– Да, это висящая надо мною опасность. Я получил обратно ульстер, и он не был, как следует, вычищен. Кроме того, я получил это паршивое письмо от него. Такая свинья, такая муха, поднявшаяся с падали, разве он не расхаживал здесь, не дышал нашим воздухом, не разговаривал с нами, не ел за нашим столом? Его застрелить следовало. А сверх всего прочего, у него хватило нахальства прислать мне еще одно письмо.

– Новое письмо?

– Новое письмо, полученное два дня тому назад.

– Вы не рассказывали этого.

– Я, конечно, не вскрыл письма, даже не прикоснулся к нему.

– Вы не прочли его? – спросила удивленная фрекен.

– Доктор прочел его. Как вы думаете, что он писал? Ни слова правды, сплошная ложь: он говорит, что он вовсе не болен проказою, это оказалось ошибкой, говорит он. Фрекен:

– Никогда не слыхала ничего подобного.

– Значит, шарлатанство, Он рассказывает также, что к нему вернулось немножко зрение, видит чуть-чуть.

Фрекен вскричала:

– Как хорошо, что хоть что-нибудь на этом свете улучшается!

Это был не единственный сюрприз, пережитый в этот день фрекен д'Эспар. К ней пришла одна из дам, собственно, две дамы, но одна оставалась в коридоре. Дамы эти, раньше избегавшие ее, пришли к ней по делу. Не купит ли она этой скатерти?

Фрекен, пораженная, молчала.

Да, они предложили было скатерть эту фру Рубен, но она не обратила внимания, ей не нравился рисунок; о, эта фру Рубен, только в деньгах она знает толк. И фру Рубен указала им на фрекен д'Эспар: она мол, переезжает на какой-то сэтер, пожалуй, ей пригодится скатерть.

То была скатерть доктора Эйена, рождественский подарок, поднесенный ему дамами, за который он благодарил почти со слезами радости на глазах.

– Фрекен, может быть, немножко удивлена?

– Да, – ответила фрекен, – то есть это, может быть, и не так странно.

– Нисколько. Дамы ведь столько трудились над скатертью, столько потратили на нее. И она свое дело сделала, доставила доктору радость. Но теперь доктор Зйен умер, скоро приедут его родственники, заберут его вещи и поделят между собою. Да, это будет очень мило. Но ни одна из дам и не думала делать подарка родственникам доктора Эйена. Поэтому они забрали скатерть.

Рассуждение это было так очевидно, что фрекен д'Эспар была им убеждена; она взяла скатерть в руки, разостлала ее и стала рассматривать; немного польстило ей то, что дамы обратились с этим делом именно к ней.

– Конечно, – продолжала продавщица, – было бы другое дело, если бы скатерть могла последовать за своим хозяином в могилу и если бы ее закопали вместе с ним.

– Сколько вы хотите за скатерть? – спросила фрекен. Дама позвала другую даму из коридора, то была секретарша этого предприятия, та, которая записывала цены сукна, шелка и бахромы. Обе дамы стали совещаться, секретарша указала на то, что придется разделить деньги между многими, так что на долю каждой перепадет очень мало.