Текст книги "Жизнь Джейн Остин"

Автор книги: Клэр Томалин

Глава 17
Мэнидаун

Следующие четыре года Остины не сидели на месте и проводили в Бате едва ли половину времени. Миссис Остин вполне удовольствовалась бы размеренной оседлой жизнью, но мистеру Остину хотелось путешествовать, он фактически был одним из зачинателей традиции (так широко распространенной сегодня), достигнув пенсионного возраста, устремляться на морское побережье и на осмотр разных достопримечательностей. В свои семьдесят он сделался увлеченным и неунывающим туристом, особенно же полюбились ему курортные городишки Девоншира и Дорсетшира. И хотя в 1801 году возникла новая угроза нападения французов и Нельсон обстрелял Булонь, чтобы продемонстрировать, на чьей стороне настоящая сила, западные английские графства все это затронуло мало. Мы читаем о том, как расквартированные на побережье солдаты женились на местных девушках, а рыбацкие деревушки и маленькие приморские городки росли и боролись друг с другом за туристов, поскольку в обществе становилось все более модным принимать морские ванны, а также снимать дома с видом на море.

А виды там, надо сказать, восхитительные и климат мягкий. Джейн Остин наслаждалась прогулками по побережью и купаниями в море, хотя, похоже, она так никогда и не научилась плавать. Ей приходилось довольствоваться купальней; когда она входила в воду, за ней присматривала девушка-служанка. Но даже и такое купание приносило ей столько же радости и удовольствия, как и танцы. Остины ездили в Сидмут[137]137
  Сидмут – живописный курортный город на берегу залива Торбей, в графстве Девоншир, в самой теплой части страны.


[Закрыть] в 1801 году, в Долиш и Тинмут[138]138
  Долиш, Тинмут – города в графстве Девоншир. – Примеч. пер.


[Закрыть] в 1802-м и тогда же, вероятно, посетили Тенби и Бармут[139]139
  Тенби, Бармут – морские курорты Уэльса. – Примеч. пер.


[Закрыть]. В ноябре 1803 года они были в Лайме[140]140
  Лайм – курортный город, который называют «жемчужиной Дорсетшира». – Примеч. пер.


[Закрыть], который славится тем, что в ноябре там солнечно. А если учесть еще долгий осенний визит двух сестер в Годмершем в 1802-м, затем еще один в следующем году и снова несколько недель в Лайме летом 1804 года, на этот раз с Генри и Элизой, то арендованный в Бате дом выглядит не столько постоянным жильем, сколько временным пристанищем.

Между тем дом номер 4 по Сидни-плейс был новым и ладным, с террасой, очень хорошо расположенным – не в самом центре многолюдного Бата, но и не слишком далеко от знаменитого моста Палтни. Высокие окна гостиной глядели через дорогу на недавно разбитые сады Сидни, а позади дома имелся садик. Джеймс, Мэри и девятилетняя Анна навестили мистера и миссис Остин с дочерьми весной 1802 года. Анна позднее с нежностью писала, что для ее бабушки и дедушки «это стало коротким отпуском в их семейной жизни» и что прекрасная белоснежная шевелюра и яркие глаза мистера Остина всегда восхищали всех. Они наслаждались переменами, развлечениями и оживленной городской жизнью.

А еще они имели возможность пользоваться услугами лучших докторов Бата. Миссис Остин заболела, и на сей раз серьезно, – некоторое время даже опасались за ее жизнь. Она поправилась благодаря доктору Боуэну и заботливому уходу своих дочерей. Стихи, которые она написала, пока выздоравливала, лишний раз доказывают ее жизнестойкость и неизменное чувство юмора. Назвала она их довольно смело: «Диалог Смерти с миссис Остин».

 
Смерть молвила: «Тщусь я уже столько дней
Забрать эту леди к себе поскорей,
Напрасно! Хоть скоро уж семьдесят ей…
Откуда мое невезенье?» —
 
 
«Отвечу тебе, раз не можешь понять,
Какая с тобой сражается рать:
Супруг, чьим молитвам нельзя не внимать,
И дочки, чья нежность отцовской под стать…
Да Боуэново уменье».
 

В этих строчках – поразительная безмятежность. Миссис Остин спокойно приняла бы смерть и так же спокойно ее избежала, еще и отпуская шуточки по этому поводу. Можно понять, откуда у Джейн ее отношение к смерти, о которой она рассуждала не моргнув глазом, без всякой сентиментальности или сожалений. Конечно, ее следовало опасаться, но, если уж смерть пришла, оставшимся в живых необходимо принять это как факт и продолжать жить. А еще строчки, написанные миссис Остин, показывают, какой дружной и сплоченной могла быть их семья в минуты серьезных потрясений, несмотря на былые недовольства и разногласия.

Единственное известное нам письмо Джейн за 1801–1805 годы было написано в Лайме в сентябре 1804-го. Оно показывает, сколь мало писательница переменилась со времени отъезда из Стивентона, как внутренне, так и в общении с другими. Письмо адресовано Кассандре, которая пребывала в более модном курортном Уэймуте с Генри и Элизой (до того они тоже заглянули в Лайм), а затем собиралась в Ибторп; Джейн же оставалась с родителями. Оно отличается резковатой интонацией. Джейн, сестру двух морских офицеров, раздражают письма, которые их мать получает от тетушки Ли-Перро: та не понимает разницы между шлюпкой и фрегатом…

Она описывает прогулку с одной из молодых леди, которая могла бы сделаться приятельницей, мисс Армстронг. У нее «есть здравый смысл и некоторый вкус», но Джейн не устраивало то, что «она, кажется, слишком легко сходится с людьми». Остин гораздо больше интересуется двумя слугами, Дженни и Джеймсом, которых родители привезли с собой. Она дает им книги и газеты и, проявляя себя заботливым и просвещенным работодателем, отправляет их вдвоем в длинную прогулку вдоль утесов до Чармута. Она выражает радость, что Дженни придумала для нее новую прическу.

А еще Джейн замечательно потанцевала на балу в ассамблее Лайма, о чем и сообщает сестре. Эти балы проводили в зале с канделябрами каждый вторник, по два шиллинга с постоянных посетителей и по четыре – с гостей. Там играли две скрипки и виолончель, а в других залах желающие могли сразиться в карты или в бильярд. Миссис Остин играла в карты с «Шевалье» – возможно, со старым другом ее покойной невестки миссис Хэнкок, сэром Джоном Ламбертом, который поддерживал переписку с Элизой и вернулся из Франции после заключения мира. Джейн танцевала с неким мистером Крофордом, но не с тем «человеком чудного вида», который разглядывал ее некоторое время, а потом спросил, намерена ли она еще потанцевать, и который, как она подозревала «по его непринужденности», был ирландцем. «Я вообразила, а что, если он принадлежит к достопочтенным Барнуоллам, детям ирландского виконта, – самоуверенным, странноватым людям, которые как раз отвечают всем требованиям Лайма», – заключает она не без высокомерия. Ее вообще очень интересует, кто отвечает требованиям общества, а кто нет. Джейн опасается, как бы миссис Остин во время визита гостей не вынесла штопать свои чулки, как это сделала мать мисс Армстронг. Страхи подобного рода родителям случается вызывать даже у своих взрослых детей.

Теперь, когда Генри уехал, Джейн не с кем было гулять, и она много времени проводила на море в одиночестве, от чего в конце концов крайне устала. Отец с матерью не могли одолеть крутой подъем от побережья Лайма к чармутским скалам, и прогулка по берегу на западный край города по заросшим тропинкам страшила их. Они не отваживались даже выйти на Коб, знаменитый каменный пирс, похожий на гигантский палец, изогнутый крючком. Поверхность его была покатой, а каменные лесенки, по которым на него поднимались, – крутыми, без всяких перил или поручней.

Втроем Остины выходили в места общих гуляний – степенно прогуливались по набережной или по дороге, ведущей к морю из-за города. По воскресеньям они все следовали из своего съемного дома на Брод-стрит в приходскую церковь, которая представляла собой любопытное смешение норманнского и готического стиля с якобианскими вкраплениями в виде хоров и кафедры. В общем, даже если проповедь священника не захватывала, там было на что посмотреть. Джейн выступала в роли послушной дочери, взяв на себя все хозяйственные заботы в их съемном жилище: «Я со всей возможной поспешностью обнаруживаю грязь в графине с питьевой водой и выдаю кухарке ром».

Спустя много лет, уже в преклонном возрасте, Кассандра рассказывала племяннице Каролине, что они с сестрой подружились на одном из девонширских курортов с молодым человеком, которому так понравилась Джейн, что он даже спросил, смогут ли они увидеться следующим летом. Это мало напоминает натиск Томаса Уильямса, пылкого возлюбленного Джейн Купер, с его почти моментальным предложением руки и сердца, и все же Кэсс считала, что интерес был взаимным. К сожалению, следующей вестью об их новом знакомом стало сообщение о его смерти… Если это правда и Джейн действительно надеялась на что-то большее, этот эпизод добавляет горечи ее жизненному опыту. Как бы то ни было, Кассандра не указала ни имени, ни точного места или даты. Когда Каролина упомянула об этом случае спустя сорок лет после того, как ей о нем рассказала тетушка, вся эта история уже покрылась таким же густым романтическим туманом, как дикие берега Девоншира в ненастную погоду.

Другой эпизод, относящийся к тому же времени, гораздо лучше задокументирован и бросает более ясный свет на то, что творилось в душе Джейн. Осенью 1802 года они с Кассандрой, как обычно, скитались с места на место. Сестры провели две ночи в своем старом доме в Стивентоне с Джеймсом и Мэри, а затем отправились в Годмершем с Чарльзом, временно оставшимся без службы, поскольку мир между Англией и Францией поставил множество военных кораблей на прикол. В конце октября, проведя восемь недель в Кенте, сестры вместе с Чарльзом вернулись в Стивентон, чтобы повидаться со старыми друзьями. (А также и кое с кем из недоброжелателей. Например, из дневника Элизы Шут мы знаем, что в ноябре она обедала со всеми Остинами в доме Брэмстонов в Окли-холле.) А спустя еще две недели Джейн и Кэсс получили приглашение сестер Бигг погостить в Мэнидауне, где сестры Остин и раньше бывали так часто и с такой радостью. Алитея и Кэтрин все еще не вышли замуж, а их сестра Элизабет Хиткоут вернулась под отчий кров со своим малышом Уильямом после трагической смерти супруга весной того же года.

Пяти молодым женщинам было о чем поговорить между собой, и они предвкушали долгие уютные зимние вечера. При этом сестры Бигг держали на уме кое-что еще. Кроме них, в доме обитали их отец, здоровяк шестидесяти лет, и младший брат Гаррис, достигший в мае совершеннолетия. Он заканчивал учебу в оксфордском Уорчестер-колледже, так что Джейн и Кассандра не видели его достаточно давно. Робкий заикающийся мальчик превратился в рослого широкоплечего молодого человека, куда более уверенного в себе. Помимо всего прочего, он являлся наследником внушительного состояния.

Вечером 2 декабря Гаррис попросил Джейн стать его женой. Его сестры, судя по всему, сговорились с Кассандрой и постарались оставить пару наедине в библиотеке или, возможно, в одной из маленьких гостиных. Вероятно, перед этим они поощряли и ободряли Гарриса – ведь он был их младшим братишкой, которому, как им казалось, требовалась помощь. Из-за своего заикания он учился дома до поступления в Оксфорд, а поскольку оно так и не прошло, тяготился светской жизнью и порой бывал довольно агрессивен[141]141
  Это доказывает история, случившаяся несколько лет спустя. В то время Гаррис вел тяжбу с клиром Уинчестерского собора на предмет того, имеют ли они право рубить деревья в его парке. Он пригласил каноников, друживших между собой, на обед и отдал приказание своему дворецкому смешать несколько лучших вин в чаше для пунша. Смесь вышла отвратительной. Когда гости попробовали ее, Гаррис обратился к ним с такими словами: «Джентльмены, эта смесь – совсем как вы. Каждый из вас по отдельности отличный малый, но когда вы собираетесь все вместе, то становитесь весьма неприятны». Джейн Остин, должно быть, оценила эту шутку.


[Закрыть]. Возможно, любящие старшие сестры убедили его, что жена, которую он с ранних лет знает и которой симпатизирует, поможет ему решить все проблемы и сделает его счастливым человеком. Вообразил ли Гаррис, что влюблен в Джейн, или нет – неизвестно, но он поверил, что она будет хорошей женой, и предложил ей свою руку.

Джейн, без сомнения питавшая самые добрые чувства к брату своих подруг, с которым она станцевала немало танцев в те времена, когда он был еще совсем мальчишкой, предложение приняла. Разница в возрасте между ними составляла всего пять лет – почти ничего, если вспомнить, что ее кузина Элиза была старше Генри на целых десять. Весь Мэнидаун ликовал. Вечер прошел в поздравлениях, и по своим спальням все разошлись в приподнятом настроении.

Джейн теперь могла стать хозяйкой большого дома и поместья в Хэмпшире, всего в нескольких милях от места, где родилась и где теперь жил ее брат Джеймс. Она могла сделаться почти такой же важной дамой, как Элизабет Остин в Годмершеме. Она могла обеспечить достойную жизнь своим родителям и дать приют Кассандре. Она, вероятно, смогла бы помогать братьям в их продвижении по службе. Она могла быть уверена, что ее будут окружать нежно любящие невестки и друзья. Она стала бы доброй госпожой для работников поместья. У нее появились бы собственные дети. Такие мысли проносились в ее голове, и каждая из них казалась чудом, обещанием счастья, на которое она уже перестала надеяться.

И у нее будет вполне достойный молодой супруг. Тут она призадумалась. Семь лет назад она танцевала здесь же, в Мэнидауне, с Томом Лефроем, сидела подле него, шутила с ним, шокируя общество своей непринужденностью. Она тогда верила, что дорога ему, и знала, как дорог ей он. И пусть весь свет видел это – ее не заботили никакие пересуды. Возможно даже, что и Гаррис наблюдал, как они с Томом танцуют, такие беззаботные и счастливые. Ей оставалось лишь сравнить чувства того вечера с нынешними, чтобы окончательно понять, какая пропасть лежит между настоящим счастьем и иллюзорными мечтами. Ночь прошла, а Джейн так и не смогла уснуть – как героиня романа, не сомкнувшая глаз под грузом навалившихся на нее чувств и мыслей: «…на подобающем истинной героине бессонном ложе… на терниях облитой слезами подушки», как насмешливо писала она сама в «Нортенгерском аббатстве». Она думала, думала и, как только наступило утро, уложила свои вещи, решительно оделась и попросила кого-то – возможно, Алитею – найти Гарриса.

И вот они вновь оказались вдвоем в библиотеке. Со всей возможной деликатностью Джейн объяснила ему, что стать его женой не может. Она уважает его, ценит ту честь, которую он ей оказал, но, по здравом размышлении приходит к выводу, что одного уважения недостаточно и принять его руку будет по отношению к нему нечестно. После подобных объяснений она и Кэсс, разумеется, не могли оставаться в Мэнидауне, как планировалось ранее. Алитея и Кэтрин распорядились насчет коляски и сами отвезли подруг в Стивентон, где изумленная Мэри наблюдала, как сестры Остин и сестры Бигг на прощание обнимаются и плачут. Джейн настояла, чтобы Джеймс отвез их в Бат буквально на следующий день, и была совершенно непреклонна. А объяснять что-либо отказалась. Когда Мэри позднее выяснила, что произошло, то из практических соображений очень сожалела о том, что Джейн переменила свое решение, но вместе с тем говорила, что понимает, почему она так поступила.

Если вернуться к Гаррису, то он не слишком долго томился и чах. Спустя два года он нашел молодую леди с острова Уайт, которая, несмотря ни на что, искренне его полюбила. Они поженились, и она родила ему десять детей. Их старший сын стал священником, вигом[142]142
  Виги – сторонники партии вигов (впоследствии переименованной в либеральную партию), представлявшей интересы крупной торговой и финансовой буржуазии и обуржуазившейся аристократии. Партия вигов традиционно противостояла партии тори. – Примеч. пер.


[Закрыть] и поэтом, перевел всю «Илиаду» на английский язык, активно поддерживал бейзингстокский Институт механики и оказывал помощь сельскохозяйственным рабочим в получении земельных наделов. Мы, безусловно, рады, что на свет появились «Мэнсфилд-парк» и «Эмма», а не маленький Бигг-Уивер, который помешал бы написанию других книг, доведись Джейн стать его матерью. Но в любом случае сын Гарриса вырос достойным человеком, который вполне заслужил бы одобрение Остин.

На первый взгляд этот эпизод со сватовством отразился на Джейн не сильнее, чем на Гаррисе. Дружбе между сестрами Остин и Бигг он нисколько не повредил. Женившись, Гаррис переехал в свой собственный дом, и Джейн могла навещать подруг в Мэнидауне, как и раньше. Но на самом деле эта ситуация стала для нее достаточно болезненной и подвела черту под мыслями о замужестве и о материнстве. Отныне, как и Кассандра, она причисляла себя к старым девам[143]143
  В 1805 г. она, похоже, получила еще одно предложение – от преподобного Эдварда Бриджеса, брата ее невестки Элизабет. Он был на несколько лет моложе Джейн. Она не раз упоминала о его особом внимании к ней. Спустя три года, в 1808 г., она вспоминала в разговоре с Кассандрой его «приглашение», которое не могла принять. Из ее писем видно, что он ей нравился, но романтического интереса у нее не возникло. Если брачное предложение и имело место, то ни одно из семейств не было оповещено и никто из родственников не высказывал никаких сожалений. Джейн тепло поздравила Эдварда, когда он в конце концов обручился с другой, и очень ему сочувствовала, когда выяснилось, что его невеста страдает ипохондрией. «Бедняжка… она относится к тому сорту женщин, которые словно решили никогда не чувствовать себя хорошо… она любит свои спазмы и нервы больше, чем что-либо еще…» – писала она Фрэнку 25 сентября 1813 г.


[Закрыть].

Безрадостная перспектива. Оглядываясь вокруг, она видела незавидные примеры. Ее подруга Марта Ллойд, на десять лет старше самой Джейн, жила со своей старой немощной матерью и материной подругой, миссис Стент. «Бедная миссис Стент! Ее судьба все время всем мешать, но мы должны быть сострадательны, ведь со временем сами можем стать такими миссис Стент, ни на что не годными и нигде не желанными», – писала Джейн сестре, хотя самой ей не исполнилось еще и тридцати[144]144
  Джейн Остин – Кассандре Остин, 21 апреля 1805 г.


[Закрыть]. Мысли такого рода, опасения перед будущим, видимо, не на шутку ее тревожили. И не без причин, если учитывать возраст ее родителей и тот очевидный вопрос, как она и Кассандра станут жить без них.

Неудачное сватовство Гарриса как будто бы вернуло ее к рукописям. Она возила эти драгоценные пачки с места на место год за годом, и они причиняли ей немало хлопот. Их надо было оберегать от воды, огня и прочих опасностей, связанных с частыми переездами. Они легко могли затеряться в пути, в съемных домах или гостиницах: сразу вспоминается, как ее коробки были ошибочно отправлены с постоялого двора в Дартфорде в Вест-Индию. Даже жилища родственников и друзей не обеспечивали полной безопасности – всюду были горничные, разжигавшие камины, и дети, искавшие бумагу для игр и рисования. Рукописи переехали с ней в Бат, вначале к Ли-Перро, затем на Сидни-плейс. Затем они отправились с ней через девонширское и уэльское побережья, а также прочие места, в которые Остинов заносило за эти годы, в Годмершем и обратно в Хэмпшир, к многочисленным друзьям и знакомым. Разумеется, Джейн не могла их оставить на полке пустующего или сданного внаем дома в Бате. Чем об этом больше думаешь, тем больше поражаешься тому, что ничего не пропало. Беречь свои рукописи, должно быть, стало для Джейн одним из важнейших неписаных правил жизни.

Она переписала и выправила «Нортенгерское аббатство» (все еще называвшееся «Сьюзен»). Генри предложил заняться ее делами вместо мистера Остина и в начале 1803 года поручил одному из своих деловых партнеров, юристу Уильяму Сеймуру, предложить роман лондонскому издателю Ричарду Кросби. Тот заплатил за рукопись десять фунтов и обещал вскоре напечатать ее. В рекламном проспекте «Цветы литературы» он даже известил читателей, что книга уже находится «в печати»… Однако за этим ничего не последовало. Это было хуже, чем слепой отказ Кэделла, ведь на этот раз надежды Джейн подкреплялись тем, что рукопись приняли.

Она тем не менее начала писать новый роман, который назвала «Уотсоны». Это история довольно еще молодых женщин, четырех незамужних сестер без средств, более или менее отчаянно пытающихся устроить свою жизнь до того, как умрет их больной отец и положение еще ухудшится. У них пока есть дом, но, поскольку их отец священник, с его кончиной они обречены лишиться и крыши над головой. Параллель с ситуацией Джейн и Кассандры очевидна, но схожесть эта вскоре обрела трагическую реальность. Джейн еще только предполагала смерть мистера Уотсона в романе, а в январе 1805 года сама лишилась отца. И отложила роман до лучших времен.

Как предположил ее племянник-биограф, она прервала работу, сочтя, что поместила свою главную героиню слишком низко на общественной лестнице. Но более правдоподобной кажется другая причина: эта история чересчур болезненно затрагивала личные страхи Джейн, Кассандры и их приятельницы Марты Ллойд, распрощавшихся с надеждами на замужество и вынужденных мириться с такой же мрачной неизвестностью в отношении своего будущего. Остин, решившей избегать автобиографичности, справляться с такой степенью схожести между творчеством и реальной жизнью было мудрено. Беседы между сестрами Уотсон звучат беспощаднее всего, что она когда-либо написала. Старшая, Элизабет Уотсон, оправдывая откровенную охоту за мужьями одной из младших сестер, замечает: «Замужество требуется нам всем… отец не в состоянии обеспечить нас… Стариться же среди бедности и насмешек – участь незавидная». Эмма, самая младшая из них, выросшая на попечении и под влиянием богатой тетушки, протестует: «Как можно, забыв все на свете, думать об одном только замужестве и преследовать мужчину единственно ради этого? Не могу этого понять. Бедность, без сомнения, великое зло, но для женщины, тонко чувствующей и просвещенной, все же не наихудшее. Я скорее соглашусь быть школьной учительницей – а уж хуже некуда, – чем выйти за человека, к которому не питаю никаких чувств». Элизабет, лучше осведомленная о суровой действительности женского существования, отвечает: «А по-моему, как бы там оно ни вышло, все лучше, чем быть учительницей. Видишь ли, Эмма, я ходила в школу и хорошо понимаю, что это такое; ты же знаешь о школьной жизни только понаслышке».

Две средние сестры унылы, сварливы и далеки от реальности в своих ожиданиях, связанных с мужчинами – на самом деле не более чем случайными знакомыми. На их лицах постоянное выражение «недовольства и озабоченности». Их брат Роберт женился на дочери адвоката, располагающей собственными средствами, что позволяет ей безжалостно унижать своих невесток. Их мать умерла, а отец по болезни заперт в четырех стенах. Эмме Уотсон жизнь дома представляется еще безрадостнее оттого, что она выросла в ожидании богатого наследства от своей вдовой тетушки, которая вопреки этим упованиям на старости лет бросилась в объятия корыстного ирландского капитана. Эмме приходится «возвращаться под родительский кров без гроша за душой», как бесцеремонно высказывается ее братец, добавив в осуждение взбалмошной тетки: «Ей-богу, нельзя доверять деньги женщинам!»

Да, обстановка в доме бедных Уотсонов мрачна, но и представители высшего общества, появляясь в романе, ничего не меняют к лучшему. Лорд Осборн, восхищавшийся Эммой на балу, – один из тех господ, что способны обсуждать женщину, не заботясь о том, что она может услышать: «Отчего бы вам не пригласить эту новую красавицу Эмму Уотсон? Потанцуйте-ка с нею, а я на вас полюбуюсь… А коли выяснится, что с ней нет необходимости беспрерывно вести беседу, представьте между делом и меня». А затем интересуется, «так ли она хороша при дневном свете». Решив все же переброситься несколькими словами с Эммой, он возвращается в залу, извиняя себя тем, что якобы ищет свои перчатки, не удосужившись, однако, спрятать пару, зажатую в руке. Его приятель Том Мазгрейв – самодовольный фат, который мог бы почти без всяких изменений появиться в романе 1990-х годов. Когда молодые леди приезжают в гостиницу, где будет проходить бал, Мазгрейв, еще по-будничному одетый, располагается в дверях своей комнаты, беззастенчиво рассматривая проходящих. Он пытается навязать себя Эмме в провожатые против ее воли, ему кажется удачной мысль «нагрянуть к Уотсонам без предупреждения», и он во всеуслышание похваляется своими знакомствами в высших кругах.

Эти и другие наблюдения провинциальной жизни, записанные за время жизни в Бате, поражают своей правдивостью, как и все у Остин. Холодная и пустынная гостиничная зала до начала танцев, напудренный парик ливрейного лакея из самого роскошного дома во всей округе, папильотки в волосах дочери хозяев дома и два атласных платья ее матушки, «надеваемые попеременно в течение всего сезона». Мы узнаем, что во время передвижения по городу в открытой коляске беседа затруднительна из-за разноголосой уличной сутолоки. Мы видим, что тарелка мясной поджарки составляет весь ужин Элизабет и Эммы, когда они остаются дома вдвоем и обслуживают себя сами. Мы присутствуем при милостивом приглашении лорда взглянуть, как спускают охотничью свору в его владениях. Оно сопровождается рекомендацией надевать на прогулку полусапожки и выезжать верхом, притом что его собеседница не может себе позволить ни того ни другого[145]145
  Это вполне могло быть связано с воспоминанием писательницы о мистере Шуте, который периодически убеждал свою жену поехать и взглянуть на охоту.


[Закрыть].

Картина общественной жизни в «Уотсонах» безрадостна и пессимистична. Мэри Лассель, которая подмечает особенности стиля Остин тоньше других критиков, находит, что здесь, несмотря на динамично развивающийся сюжет, писательница «словно сражается с подавленностью, малоподвижностью и тяжестью, навалившимися на ее перо». Один только эпизод освещает этот неоконченный роман: когда Эмма проявляет жалость к десятилетнему Чарльзу, которому не терпится потанцевать на своем первом балу. Приглашенная им девица покидает его со взрослым кавалером, а Эмма предлагает станцевать с ним вместо нее. И мальчика охватывает чувство благодарности и восторга оттого, что его новая партнерша такая хорошенькая, и его не уложили спать в такое позднее время, и он сможет поведать ей о своей жизни, уроках латыни, о своей первой лошади и первой охоте, о чучелах лисы и барсука, которые он был бы рад показать ей… Все это изображено любовно-реалистично и доказывает, как внимательно Остин слушала детей. Маленький Чарльз, безусловно, самый славный ребенок в ее творчестве.

В остальном «Уотсоны» безотрадны. Смерть так редко возникает в романах Остин, что невольно задаешься вопросом: как бы она описала последние минуты мистера Уотсона? А он должен был умереть согласно первоначальному плану писательницы, каким он запомнился Кассандре. Но прежде чем она достигла этого момента в повествовании, ей пришлось столкнуться с целой чередой смертей в реальной жизни.

В октябре 1801 года в возрасте пятнадцати лет умер нежно любимый сын Элизы Гастингс, измученный все учащавшимися эпилептическими припадками. Пухлый светловолосый карапуз, когда-то ставший в Стивентоне игрушкой для всего семейства Остин, страдал недугом даже более серьезным, чем их Джордж. И хотя он выучился говорить и даже изумлял иногда Джейн своими фразами (вроде «мой бесценный друг»), его состояние с возрастом неуклонно ухудшалось, и он претерпевал «печальное разнообразие болей». Незадолго до его кончины Элиза наконец поняла, что у мальчика нет надежды на нормальную жизнь, и теперь поддерживала себя упованием на то, что ее «дорогое дитя» вместо «мучительного существования» обретет «блаженное бессмертие», как она писала Филе Уолтер 29 октября. Она похоронила его в Хэмпстеде, подле своей матери, добавив к надписи на надгробии: «…и также в память ее внука Гастингса, единственного сына Жана Капо, графа де Фейида, и его жены Элизабет, рожденного 25 июня 1786, умершего 9 октября 1801».

Элиза отправилась в Годмершем одна. Они с Генри много времени проводили врозь. Он отказался от офицерского чина и стал отчасти банкиром, отчасти армейским поставщиком. Вначале открыл контору в центре Лондона, а затем еще и отделение своего банка в хэмпширском городке Олтон. Через несколько месяцев после смерти пасынка Генри обратился к Уоррену Гастингсу с просьбой о финансовой помощи, которая была вежливо отклонена. «Меня приводит в состояние, близкое к ужасу, возможность показаться вам низким или жадным…» – пытался он объясниться в следующем письме, но покровительства из этого источника больше ждать не приходилось. Другой шанс возник с заключением Амьенского мира[146]146
  Амьенский мир – мирный договор, заключенный 25 марта 1802 г. в Амьене между Францией, Испанией и Батавской Республикой, с одной стороны, и Англией – с другой. Завершил войну между Францией и Англией 1800–1802 гг. и ознаменовал распад второй антифранцузской коалиции. – Примеч. пер.


[Закрыть], когда вновь стало возможным путешествовать на континент. Семейное предание Остинов гласит, что Генри с Элизой отправились на родину ее первого мужа с тем, чтобы вернуть состояние Капо де Фейида или, во всяком случае, то, что ей причиталось. Они оказались во Франции как в ловушке, поскольку мир внезапно закончился, и смогли возвратиться в Англию лишь благодаря совершенному французскому Элизы. Судя по сохранившимся во Франции сведениям, месье Остину никто там особенно не обрадовался. Брат и сестра Жана Капо де Фейида уже предъявили свои претензии на Марэ и вступили во владение поместьем. Впрочем, ни у кого не было средств продолжать осушение, земля оставалась бесплодной, так что весь уже вложенный в нее труд пропал зазря.

Другая смерть поразила Джейн Остин еще сильнее. В двадцать девятый день ее рождения произошел несчастный случай с ее дорогой подругой, миссис Лефрой, отправившейся верхом за покупками в Овертон в сопровождении слуги. По дороге она встретила Джеймса Остина и пожаловалась на свою безмозглую ленивую лошадь, а на обратном пути эта самая лошадь понесла. Слуга не сумел ее удержать, и, пытаясь спешиться, миссис Лефрой ударилась оземь. Последствия падения были такими тяжелыми, что доктор Лифорд ничего не смог поделать, и через три часа она умерла.

Джейн едва успела смириться с этим, как заболел ее отец. Он испытывал «тяжесть в голове, лихорадку, сильную дрожь во всех членах и полнейшее бессилие». Болезнь развивалась очень быстро, и, «не осознавая своего состояния, он был избавлен от горечи расставания и отошел едва ли не во сне». Такое сообщение отправила Джейн брату Фрэнсису в январе 1805 года. Она с нежностью писала о «добродетельной и счастливой жизни» отца и с поразительным для нас бесстрастием о «безмятежном спокойствии его лица»: «…так чудесно! – он сохраняет свою добрую благожелательную улыбку, которая всегда его отличала… Если бы мы не ощущали потерю такого Родителя, то достойны были бы называться животными». И все же такие фразы кажутся слишком отрешенными. Если перед Джейн и оживали воспоминания детства – как она играла на церковном дворе, как отец разрешал ей записывать имена воображаемых женихов в метрическую книгу, – она хранила эти мысли и свою скорбь при себе. Джейн оставалась разумной и сдержанной, как всегда, и делала что считала необходимым: нашла отцовский компас и ножницы, чтобы отправить Фрэнку, и всячески заботилась о матери, не давая воли своей печали.

Мистер Остин скончался в доме на Грин-парк-билдингс, в который они переехали всего за несколько недель перед тем, по окончании срока найма на Сидни-плейс. Теперь им вновь пришлось переезжать. Они нашли скромные апартаменты на Гай-стрит, 25, а братья Остин тем временем взялись обдумывать, как бы поддержать их «дорогое трио» – мать и двух сестер, которые остались с совсем небольшими средствами. Церковь ничего не делала для вдов и сирот священников, что было хорошо известно как сестрам Уотсон, так и сестрам Остин. Приход мистера Остина перешел Джеймсу, а его небольшая годовая пенсия больше не выплачивалась.

Щедрый Фрэнк отозвался сразу, предлагая от себя сто фунтов в год, хотя он и обручился недавно с девушкой-бесприданницей из Рамсгейта. Но он чувствовал себя таким счастливым со своей девятнадцатилетней красавицей Мэри Гибсон и таким богатым после назначения командиром восьмидесятипушечного флагманского корабля «Канопус». Прежде это было французское судно, но англичане захватили его в битве при Абукире, и теперь оно преследовало французов в Атлантике.

Миссис Остин приняла лишь половину предложенных Фрэнком денег. Более осмотрительные Джеймс и Генри предложили по пятьдесят фунтов каждый. Генри писал о своем «ненадежном финансовом положении» и не забыл упомянуть пятьсот фунтов годового жалованья, которое ожидало Фрэнка на «Канопусе». Он и Джеймс съездили в Бат проведать мать, и старший брат уехал, размышляя, как она будет счастлива проводить лето «в деревне среди своих родных», а зиму «в комфортабельных апартаментах в Бате». Он не упомянул о сестрах. Ему, видимо, и в голову не приходило, что они хотели бы обрести постоянное жилище. Чарльз был далеко, охранял Атлантику от американских торговых судов, искавших связи с французами, и ничего не мог поделать. Ожидалось, что Эдвард предложит еще сто фунтов в год. И у миссис Остин, и у Кассандры, помимо того, имелся свой маленький капитал – вместе набралось бы еще около двухсот фунтов. У Джейн не было ничего.