Текст книги "Книги крови V—VI: Дети Вавилона"

Автор книги: Клайв Баркер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Уж лучше лягушки, – прошептала она, какой бы горькой ни была эта мысль.

Свет во дворе после мертвенных ламп бункера казался ошеломляюще ярким, но Ванесса радовалась возможности уйти от отвратительного шума, царившего в помещении. Скоро подберут другой комитет, сообщил ей Клейн, когда они выбрались на свежий воздух. Равновесие восстановится – это дело нескольких недель. Но до тех пор мир могут разнести на куски отчаянные создания, которых они только что видели. Им нужны решения. И быстро.

– Еще жив Гольдберг, – сказал Клейн. – И он будет продолжать игру. Но чтобы играть, нужны двое.

– А почему не вы?

– Потому что он ненавидит меня. Ненавидит всех нас. Он говорит, что станет играть только с вами.

Гольдберг сидел под лавровыми деревьями и раскладывал пасьянс. Это был долгий процесс. Из-за близорукости он подносил каждую карту на расстояние трех дюймов к носу, пытаясь разглядеть ее, а к тому моменту, когда ряд заканчивался, забывал карты, что были в начале.

– Она согласна, – проговорил Клейн. Гольдберг не отвел взгляда от карт. – Я сказал она согласна.

– Я не слепой и не глухой, – ответил. Гольдберг Клейну, все еще внимательно рассматривая карты. Затем он взглянул вверх и, увидев Ванессу, прищурился. – Я говорил им, что это плохо кончится… – По его мягкому тону Ванесса поняла: притворяясь фаталистом, он все-таки остро переживает потерю товарищей. – Я говорил с самого начала, что мы должны оставаться здесь. Бежать бесполезно. – Он пожал плечами и вновь обратился к картам. – К чему бежать? Мир изменился. Я знаю. Мы изменили его.

– Это было не так плохо, – сказала Ванесса.

– Мир?

– То, как они умерли.

– О!

– Мы веселились до последней минуты.

– Гомм был слишком сентиментальным, – проговорил Гольдберг. – Мы никогда особенно не любили друг друга.

Большая лягушка прыгнула на дорогу перед Ванессой. Глаза Гольдберга уловили движение.

– Кто это? – спросил он.

Создание со злобой рассматривало ногу Ванессы.

– Просто лягушка, – ответила Ванесса.

– Как выглядит?

– Толстая, – сообщила Ванесса. – С тремя красными точками на спине.

– Это Израиль, – сказал Гольдберг. – Не наступите на него.

– Будут ли к полудню какие-нибудь решения? – вмешался Клейн. – Особенно в связи с ситуацией в заливе, с мексиканским конфликтом и…

– Да-да-да, – отозвался Гольдберг. – А теперь уходите.

– Может получиться еще один залив Свиней[10]10
  Операция в заливе Свиней – военная операция, подготовленная руководством США с целью свержения режима Фиделя Кастро на Кубе в 1961 г. Завершилась полным разгромом нападавших.


[Закрыть]…

– Вы не сказали ничего, чего бы я не знал. Идите! Ваше присутствие заставляет нации волноваться. – Он уставился на Ванессу. – Ну, вы собираетесь сесть или нет?

Она села.

– Я оставляю вас, – сказал Клейн и удалился.

Гольдберг начал издавать горлом звук – кек-кек-кек, – подражая голосу лягушки. В ответ раздалось кваканье из всех закоулков двора. Услышав это, Ванесса сдержала улыбку. Фарс, некогда говорила она себе, надо играть с серьезным лицом – так, будто веришь каждому произнесенному слову. Лишь трагедия требует смеха; возможно, они еще сумеют предотвратить ее – с помощью лягушек.

Во плоти
(пер. с англ. М. Красновой)

Когда Кливленд Смит вернулся после беседы с дежурным офицером, его новый сокамерник был уже на месте. Он глядел, как плавают пылинки в солнечном луче, проникающем сквозь пуленепробиваемое оконное стекло. Это зрелище повторялось ежедневно (если не мешали облака) и длилось менее получаса Солнце отыскивало путь между стеной и административным зданием, медленно пробиралось вдоль блока Б, а потом исчезло до следующего дня.

– Ты Тейт? – спросил Клив.

Заключенный перестал смотреть на солнце и обернулся. Мэйфлауэр сказал, что новенькому двадцать два года, но Тейт выглядел лет на пять моложе. В лице молодого человека было нечто, делавшее его похожим на потерявшегося (и притом безобразного) щенка, которого хозяева оставили поиграть на оживленной улице. Глаза слишком настороженные, рот чересчур безвольный, руки тонкие: прирожденная жертва. Клив почувствовал раздражение от мысли, что придется возиться с этим мальчишкой. Тейт станет лишней обузой. У Клива нет сил, чтобы тратить их на покровительство новичку, несмотря на болтовню Мэйфлауэра о необходимости протянуть руку помощи.

– Да, – ответил щенок. – Я Уильям.

– Тебя так и называют Уильямом?

– Нет, – сказал мальчик. – Все зовут меня Билли.

– Билли, – кивнул Клив и вошел в камеру.

Режим в Пентонвилле был в некотором роде прогрессивным: по утрам, на два часа камеры оставались открытыми, нередко отпирались на пару часов и днем, что давало заключенным определенную свободу передвижения. Однако это имело и свои недостатки: например, разговоры с Мэйфлауэром.

– Мне велено дать тебе кое-какие советы.

– Да? – переспросил мальчик.

– Ты раньше не сидел?

– Нет.

– Даже в колонии для несовершеннолетних?

Глаза Тейта блеснули.

– Недолго.

– Значит, ты в курсе дела. Знаешь, что ты легкая добыча?

– Знаю.

– Мне тут поручили, – продолжал без энтузиазма Клив, – защитить тебя, чтоб не покалечили.

Тейт уставился на Клива, и голубизна его глаз казалась молочной, будто они отражали солнце.

– Не расстраивайся, – произнес мальчик – Ты мне ничего не должен.

– Чертовски верно. Я тебе ничего не должен, но у меня вроде как есть гражданский долг, – угрюмо ответил Клив. – Это ты.

Клив отбыл два месяца заключения за торговлю марихуаной, и это был его третий визит в Пентонвилл. К тридцати годам он совершенно не постарел: тело крепкое, лицо худое и утонченное; в своем костюме для суда, ярдов с десяти, он мог бы сойти за адвоката. Но если чуть приблизиться, становился виден шрам на его шее, оставшийся после нападения безденежного наркомана, а в походке проявлялась настороженность, будто при каждом шаге вперед Клив сохраняет готовность к быстрому отступлению.

Вы еще молоды, сказал ему в последний раз судья, и у нас есть время, чтобы многого добиться в жизни. Вслух Клив возражать не стал, но думал он иначе. Работать тяжело, а преступать закон легко. Пока кто-нибудь не доказал обратное, он будет делать то, что умеет лучше всего. А если поймают – что ж, в тюрьме не так уж плохо, если ты правильно ко всему относишься. Еда приличная, общество избранное, и пока есть чем занять мозги, он вполне доволен. В настоящее время он читал, о грехе. Тема вполне уместная здесь. Клив уже слышал множество объяснений того, как грех пришел в мир, и от офицеров, работающих с условно осужденными, и от юристов, и от священников. Теории социологические, теологические, идеологические. Кое-какие заслуживали пары минут внимания, большинство же были столь нелепы (грех от утробы, грех от государства), что он смеялся в лицо вдохновенным проповедникам. Все они переливают из пустого в порожнее.

Однако это хорошая жвачка, когда нужно чем-то занять дни. И ночи: он плохо спад, в тюрьме. Нет, ему мешала спать не его собственная вина, а вина других. Он был всего лишь мелким торговцем наркотиками, он поставлял товар туда, где есть спрос, маленький зубчик в огромном механизме; ему не из-за чего чувствовать вину. Но рядом находились другие – казалось, что их множество, – чьи сны не были благостными и мирными. Они кричали, они жаловались, они проклинали судей земных и небесных. Этот шум пробудил бы и мертвеца.

– Так здесь всегда? – спросил Билли Клива через неделю или около того. Новый заключенный уже много раз слышал, как слезы мгновенно переходят в непристойную ругань.

– Да, большую часть времени, – ответил Клив. – Некоторым надо чуток повыть, чтобы мозги не скисли. Это помогает.

– Но не тебе, – заметил немузыкальный голос с нижней койки. – Ты только читаешь свои книжки и держишься в стороне от опасных дел. Я за тобой наблюдал. Это все тебя не волнует?

– Я могу жить и так, – ответил Клив. – У меня нет жены, которая каждую неделю приходит и напоминает о том, что я теряю.

– Ты сидел здесь раньше?

– Дважды.

Мальчик мгновение колебался, прежде чем проговорил:

– Ты, наверное, все тут знаешь, да?

– Ну, путеводителя я не напишу, однако в общей планировке разбираюсь!

Замечание мальчика показалось Кливу странным, и он спросил:

– А в чем дело?

– Мне интересно, – сказал Билли.

– У тебя есть вопросы?

Тейт не отвечал несколько секунд, а затем произнес:

– Я слышал, что обычно… обычно здесь вешали людей.

Клив ожидал чего угодно, только не этого. С другой стороны, несколько дней назад он решил, что Билли Тейт со странностями. Косые взоры его молочно-голубых глаз и то, как он разглядывал стену или окно, – так детектив осматривает место, где произошло убийство, отчаявшись найти разгадку.

Клив сказал:

– Думаю, когда-то здесь был сарай для виселицы.

Вновь молчание. Затем новый вопрос, заданный максимально небрежно:

– Он все еще стоит?

– Сарай? Не знаю. Людей, Билли, больше не вешают или ты не слышал?

Снизу ответа не последовало.

– В любом случае, тебе-то какое до этого дело?

– Просто любопытно.

И правда, любопытством он отличался. Такой странный со своим безучастным взглядом и повадками одиночки, что большинство мужчин его сторонились. Один Лоуэлл интересовался Билли, и намерения его были недвусмысленны.

– Ты не одолжишь мне свою леди до вечера? – спросил он Клива, когда они выстроились в очередь за завтраком. Тейт, стоявший поблизости, ничего не сказал. Клив тоже.

– Ты меня слышишь? Я задал вопрос.

– Слышал. Оставь его в покое.

– Надо делиться, – сказал Лоуэлл – Я тоже могу оказать тебе какую-нибудь услугу. Мы можем кое-что придумать.

– Он этим не занимается.

– Ладно, а почему бы не спросить его самого? – проговорил Лоуэлл, улыбаясь сквозь бороду. – Что скажешь, детка?

Тейт оглянулся на Лоуэлла.

– Нет, благодарю вас.

– Нет, благодарю вас! – повторил Лоуэлл и подарил Кливу вторую улыбку, в которой не было ни капли юмора. – Ты хорошо его выдрессировал. Он садится на задние лапки и служит?

– Отвали, Лоуэлл, – ответил Клив. – Он этим не занимается, вот и все.

– Ты не можешь сторожить его каждую минуту, – заметил Лоуэлл. – Рано или поздно мальчишке придется самому встать на ноги. Если ему не удобнее на коленях.

Намек; вызвал грубый хохот Нейлера, сокамерника Лоуэлла. С этими парнями Клив охотнее всего встретился бы в драке, но его искусство блефовать было отточено как бритва, и он использовал свое мастерство.

– Не беспокойся, – сказал он Лоуэллу, – борода твоя скроет сколько угодно шрамов.

Лоуэлл взглянул на Клива. Улыбка растаяла, он не мог теперь отличить правду от лжи и явно не испытывал желания подставить горло под бритву.

– Только не передумай, – произнес он. И ничего больше.

О стычке за завтраком не упоминали до того момента, когда погасили свет. Начал разговор Билли.

– Тебе не следовало этого делать, – сказал он. – Лоуэлл – мерзкий ублюдок. Я все слышал.

– Хочешь, чтобы тебя изнасиловали? Да?

– Нет, – быстро возразил он. – Боже, нет. Я должен уцелеть.

– После того как Лоуэлл наложит на тебя лапу, ты уже ни на что не сгодишься.

Билли соскользнул со своей койки и теперь стоял на середине камеры, едва различимый во тьме.

– Думаю, и ты в свою очередь тоже кое-чего хочешь, – сказал он.

Клив повернулся на подушке и взглянул на расплывчатый силуэт в ярде от него.

– Так чего, по-твоему, мне хотелось бы, малыш Билли? – спросил он.

– Того же, чего хочет Лоуэлл.

– И ты думаешь, весь шум из-за этого? Я защищаю свои права?

– Ага.

– Как ты говорил: нет, благодарю вас. – Клив опять повернулся лицом к стене.

– Я имел в виду…

– Меня не волнует, что ты имел в виду. Я не хочу об этом слышать, понял? Держись подальше от Лоуэлла, и хватит компостировать мне мозги.

– Эй, – пробормотал Билли, – не надо так, прошу тебя. Пожалуйста Ты единственный друг, который у меня есть.

– Ничей я не друг, – сказал Клив стене. – Просто я не люблю затруднений. Понятно?

– Никаких затруднений, – повторил мальчик; уныло.

– Правильно. А теперь… Мне нужно хорошо выспаться.

Тейт больше ничего не произнес, вернулся на свою нижнюю койку и лег. Пружины под ним скрипнули. Клив молчал, обдумывая сказанное. Он не имел никакого желания прибирать мальчика к рукам, но, возможно, выразился слишком резко. Что ж, дело сделано.

Он услышал, как Билли внизу почти беззвучно что-то шепчет. Клив напрягся, пытаясь подслушать слова мальчика Напряжение длилось несколько секунд, прежде чем он понял: малыш Билли бормочет молитву.

Ночью Клив видел сны. Проснувшись, он не мог вспомнить, о чем, хотя пытался собрать сновидение по крупицам. Тем утром едва ли не каждые десять минут что-то случалось; соль, опрокинутая на обеденный стол, крики со стороны спортивной площадки – казалось, вот-вот что-то натолкнет его на разгадку и сон всплывет в голове. Но озарение не приходило. Это делало Клива непривычно раздражительным и вспыльчивым Когда Уэсли – мелкий мошенник, знакомый еще по предыдущим отсидкам, – подошел к нему в библиотеке и затеял разговор, будто они были закадычными приятелями, Клив приказал коротышке заткнуться. Но Уэсли настаивал.

– У тебя неприятности! У тебя неприятности!

– Да? Что такое?

– Этот твой мальчишка. Билли.

– Что с ним?

– Он задает вопросы. Он очень напористый. Людям это не нравится. Они говорят, тебе следует его приструнить.

– Я ему не сторож.

Уэсли состроил рожу.

– Говорю тебе как друг.

– Отстань.

– Не будь дураком, Кливленд Ты наживаешь врагов.

– Неужели? – отозвался Клив. – Назови хоть одного.

– Лоуэлл, – ответил Уэсли мгновенно. – И еще Нейлер. Да кто угодно. Люди не любят таких, как Тейт.

– А какой он? – огрызнулся Клив.

Уэсли слабо хмыкнул, протестуя.

– Я только попытался тебе рассказать, – произнес он. – Мальчишка хитрый, как долбаная крыса. Будут неприятности.

– Отстань ты со своими пророчествами.

Закон уравнения требует, чтобы и худшие из пророков время от времени оказывались правы: казалось, настало время Уэсли. На следующий день Клив вернулся из мастерской, где развивал свой интеллект, приделывая колеса к пластиковым тележкам, и обнаружил поджидающего его на лестничной площадке Мэйфлауэра.

– Я просил тебя присмотреть за Уильямом Тейтом, Смит, – сказал офицер. – А тебе на это плевать?

– Что случилось?

– Нет, думаю, все-таки не плевать.

– Я спросил, что случилось, сэр?

– Ничего особенного. На этот раз. Его всего лишь отлупили. Кажется, Лоуэлл охотится за ним, да? – Мэйфлауэр уставился на Клива, но не получил ответа и продолжил: – Я ошибся в тебе, Смит. Я думал, обращение к крутому парню чего-то стоит. Я ошибся.

Билли лежал на своей койке: лицо разбито, глаза закрыты. Когда вошел Клив, он так и не открыл глаза.

– Ты в порядке?

– Да, – тихо ответил мальчик.

– Кости не переломаны?

– Выживу.

– Ты должен понять…

– Послушай. – Билли открыл глаза. Зрачки его почему-то потемнели, или причиной тому было освещение. – Я жив, понятно? Я не идиот, тебе это известно. Я знал, во что влезаю, когда попал сюда.

Он говорил так, будто и в самом деле мог выбирать.

– Я могу убить Лоуэлла, – продолжал он, – а потому не мучайся зря.

Он на какое-то время замолчал, а потом произнес:

– Ты был прав.

– Насчет чего?

– Насчет того, что не надо иметь друзей. Я сам по себе, ты сам по себе. Верно? Я медленно схватываю, но в это я врубился. – Он улыбнулся самому себе.

– Ты задавал вопросы, – сказал Клив.

– Разве? – тут же откликнулся Билли. – Кто тебе сообщил?

– Если у тебя есть вопросы, спрашивай меня. Люди не любят тех, кто сует нос не в свои дела. Они становятся подозрительными. А затем отворачиваются, когда Лоуэлл и ему подобные начинают угрожать.

При упоминании о Лоуэлле лицо Билли болезненно нахмурилось. Он тронул разбитую щеку.

– Он покойник, – прошептал мальчик чуть слышно.

– Это как дело повернется, – заметил Клив.

Взгляд, подобный тому, что бросил на него Тейт, мог бы разрезать сталь.

– Именно так, – заявил Билли без тени сомнения в голосе. – Лоуэллу не жить.

Клив не стал возражать: мальчик нуждался в подобной браваде, сколь бы смехотворна она ни была.

– Что тебе надо, зачем ты повсюду суешь свой нос?

– Ничего особенного, – ответил Билли.

Он больше не смотрел на Клива, а уставился на верхнюю койку. И спокойно произнес:

– Я лишь хотел узнать, где здесь были могилы, и все.

– Могилы?

– Где они хоронили повешенных. Кто-то говорил, что там, где похоронен Криппен, растет розовый куст. Ты когда-нибудь слышал об этом?

Клив покачал головой. Теперь он вспомнил, что мальчик уже спрашивал о сарае с виселицей, а вот теперь заговорил про могилы. Билли взглянул на него. Синяк с каждой минутой делался темнее и темнее.

– Ты знаешь, где они, Клив? – спросил он. И снова то же притворное безразличие.

– Я узнаю, если ты будешь так любезен и скажешь, зачем тебе это нужно.

Билли выглянул из-под прикрытия койки. Полуденное солнце очерчивало короткую дугу на отштукатуренных кирпичах стены. Оно было сегодня неярким. Мальчик спустил ноги с койки и сел на краю матраса, глядя на свет так же, как в первый день.

– Мой дедушка, отец моей матери, был здесь повешен, – произнес он дрогнувшим голосом. – В девятьсот тридцать седьмом. Эдгар Тейт. Эдгар Сен-Клер Тейт.

– Ты, кажется, сказал, что он отец твоей матери?

– Я взял его имя. Я не хочу носить имя отца. Я никогда ему не принадлежал.

– Никто никому не принадлежит, – ответил Клив. – Ты принадлежишь сам себе.

– Но это неверно, – возразил Билли, слегка пожав плечами. Он все еще глядел на свет на стене. Уверенность мальчика была непоколебимой; вежливость не делала его утверждение менее веским. – Я принадлежу своему деду. И всегда принадлежал.

– Ты еще не родился, когда…

– Это не важно. Пришел – ушел, такая ерунда.

«Пришел – ушел». Клив удивился. Понимал ли под этими словами Тейт жизнь и смерть? У Клива не было возможности спросить. Билли опять заговорил тем же приглушенным, но настойчивым голосом:

– Конечно, он был виновен. Не так, как о том думают, но виновен. Он знал, кто он и на что способен.

Это вина, так ведь? Он убил четверых. По крайней мере, за это его повесили.

– Ты думаешь, он убил больше?

Билли еще раз слабо пожал плечами: разве в количестве дело?

– Но никто не пришел посмотреть, где его похоронили. Это неправильно, так ведь? Им было все равно, мне кажется. Родственники, возможно, радовалась его смерти. Они с самого начала думали, что он чокнутый. Но он не был таким. Я знаю, не был. У меня его руки и его глаза. Так сказала мама. Видишь ли, она мне все о нем рассказала перед смертью. Рассказала такие вещи, какие никому и никогда не говорила И рассказала мне только потому, что мои глаза… – Он запнулся и приложил руку к губам, будто колеблющийся свет на стене уже загипнотизировал его, чтобы он не выдал слишком много.

– Что сказала тебе мать? – настаивал Клив.

Билли словно взвешивал различные ответы, прежде чем предложить один из них.

– Только то, что дед и я одинаковы в некоторых вещах, – сказал он.

– Чокнутые, что ли? – полушутя предположил Клив.

– Что-то вроде того, – ответил Билли, все еще глядя на стену; он вздохнул, затем решил продолжить признание. – Вот почему я пришел сюда. Так мой дедушка узнает, что он не забыт.

– Пришел сюда? – переспросил Клив. – О чем ты говоришь? Тебя поймали и посадили. У тебя не было выбора.

Свет на стене угас, туча заслонила солнце. Билли взглянул на Клива. Свет по-прежнему оставался тут, в его глазах.

– Я совершил преступление, чтобы попасть сюда, – пояснил мальчик. – Это осмысленный поступок.

Клив покачал головой. Заявление звучало абсурдно.

– Я и раньше пытался. Дважды. Это требует времени. Но теперь я здесь, не так ли?

– Не считай меня дураком, Билли, – предостерег Клив.

– Я и не считаю, – ответил тот. Теперь он стоял Казалось, он почувствовал облегчение, рассказав эту историю. Он даже улыбался, когда говорил: – Ты был добр ко мне. Не думай, что я этого не понимаю. Я благодарен. Теперь… – Он взглянул в лицо Кливу и закончил: – Я хочу знать, где могилы. Найди их, и я больше не пикну, обещаю.

Клив почти ничего не знал ни о тюрьме, ни о ее истории. Но он знал тех, кто обо всем этом знал. Например, человек по прозванию Епископ, столь хорошо известный заключенным, что его прозвище требовало прибавления определенного артикля. Этот человек частенько, заходил в мастерскую в то же время, что и Клив. Епископ за свои сорок с лишним лет так часто садился в тюрьму, выходил из нее и возвращался снова – в основном за мелкие дела, – что с фатализмом одноногого человека, призванного пожизненно изучать монопедию, стал знатоком тюрем и карательной системы в целом. Малую часть своих знаний он почерпнул из книг, большинство же сведений по крупицам собрал у старых каторжников и тюремщиков, готовых болтать часами, и постепенно превратился в ходячую энциклопедию преступлений и наказаний. Он сделал это предметом торговли: продавал бережно накопленные знания в зависимости от спроса, то в виде географической справки для будущего беглеца, то как тюремную мифологию для заключенного-безбожника, ищущего местное божество. Клив отыскал его и выложил плату в виде табака и долговых расписок.

– Что я могу для тебя сделать? – поинтересовался Епископ. Он был тяжеловесный, но не болезненный Тонкие, словно иголки, сигареты, которые он постоянно скручивал и курил, казались еще меньше в его пальцах мясника, окрашенных никотином.

– Мне бы хотелось знать о здешних повешенных.

Епископ улыбнулся.

– Такие славные истории, – сказал он и начал рассказывать.

В незамысловатых деталях Билли был в основном точен. В Пентонвилле вешали до самой середины столетия, но сарай давно разрушили. На его месте в блоке Б теперь отделение наказанных условно и содержащихся под надзором Что касается криппеновских роз, это тоже недалеко от истины. В парке перед хибаркой, где, как сообщил Епископ, располагался склад садовых инструментов, был небольшой клочок травы, в самом центре которого цвел куст роз. Его посадили в память доктора Криппена, повешенного в девятьсот десятом Епископ признал, что в этом случае не может определить точно, где правда, а где выдумка.

– Там есть могилы? – спросил Клив.

– Нет, нет, – ответил Епископ, одной затяжкой уменьшив свою крошечную сигарету наполовину. – Могилы находятся вдоль стены, слева за хибарой. Там длинный газон, ты его должен знать.

– Надгробий нет?

– Никаких надгробий. Никаких знаков. Только начальнику тюрьмы известно, кто где похоронен, а планы он, наверное, давно потерял. – Епископ нашарил в нагрудном кармане своей робы жестянку с табаком и принялся ловко, не глядя на руки, сворачивать новую сигарету. – Приходить сюда и оплакивать мертвецов не разрешается никому, как ты понимаешь. С глаз долой – из сердца вон, идея такая. Конечно, это не помогает. Люди забывают премьер-министров, а убийц помнят. Ты идешь по газону, и всего в шести футах под тобой лежат самые отъявленные из тех, что «украшали» когда-либо нашу зеленую милую землю. А ведь даже креста нет, чтобы отметить могилу. Преступно, а?

– Ты знаешь, кто там похоронен?

– Несколько очень испорченных джентльменов, – ответил Епископ, словно нежно журил их за содеянные проступки.

– Ты слышал о человеке по имени Эдгар Тейт?

Епископ поднял брови, его жирный лоб прорезали морщины.

– Святой Тейт? Да, конечно. Его непросто забыть.

– Что ты о нем знаешь?

– Он убил жену, потом детей. Орудовал ножом так же легко, как я дышу.

– Убил всех?

Епископ вставил новую сигарету в толстые губы.

– Может, и не всех, – сказал он, щуря глаза, словно хотел припомнить детали, – Может, кто-то из них и выжил. Скорее всего, дочь… – Он пренебрежительно пожал плечами. – Я не слишком хорошо запоминаю жертв. Да и кто их помнит? – Он уставился на Клива ласковыми глазами, – С чего ты так интересуешься Тейтом? Его повесили до войны.

– В тридцать седьмом. Уже порядком разложился, правда?

Епископ предостерегающе поднял указательный палец.

– Э, нет, – сказал он. – Видишь ли, земля, на которой построена эта тюрьма, имеет особые свойства. Тела, в ней похороненные, не гниют так, как повсюду.

Клив бросил на Епископа недоверчивый взгляд.

– Это правда, – заверил толстяк. – У меня есть точные данные. И поверь, когда бы ни выкапывали тело из земли, его всегда находили в почти безупречном виде. – Он воспользовался паузой, чтобы прикурить сигарету, сделал затяжку и теперь выпускал изо рта дым вместе со словами. – Когда придет конец света, добрые люди из Мэрилебоун и Кэмден-тауна поднимутся – гниль да кости. А грешники поскачут к Страшному суду свеженькие, как будто только что родились. Представляешь?

Этот парадокс восхищал его, широкое толстое лицо светилось от удовольствия.

– Ах, – задумчиво произнес он, – и кого же тогда назовут испорченным?

Клив так никогда и не узнал в точности, как Билли попал в садоводческий наряд, но он это сделал Возможно, юноша обратился прямо к Мэйфлауэру, который убедил вышестоящее начальство, что Тейту можно доверить работу на свежем воздухе. Как бы то ни было, он что-то придумал, и в середине недели, когда Клив узнал о местоположении могил, Билли оказался снаружи. Холодным апрельским утром он стриг газон.

Информация о том, что произошло в тот день, просочилась по тайным каналам приблизительно ко времени отдыха Клив услышал рассказ из трех независимых источников, ни один из которых не был на месте действия. Отчеты различались в деталях, но явно сходились по сути.

В общих чертах говорилось следующее: садоводческий наряд, четыре человека под присмотром тюремщика, двигался вокруг блоков. Они приводили в порядок газоны, выпалывали ненужную траву и готовили землю к весенним посадкам. Охрана была не на высоте: прошло две или три минуты, прежде чем тюремщик; заметил, что один из подопечных тихо ускользнул Подняли тревогу, однако долго искать не пришлось. Тейт не пытался убежать, а если и пытался, то припадок особого рода разрушил его планы. Его обнаружили – и тут версии значительно расходятся – на газоне у стены. Тейт распростерся на траве. Некоторые утверждали, что лицо его было черным, тело завязано узлом, а язык почти откушен; другие говорили, что он лежал вниз лицом, разговаривал с землей, всхлипывал и о чем-то молил Последовал вывод, что мальчик лишился рассудка.

Сплетни поставили Клива в центр внимания, что ему очень не нравилось. Весь следующий день у него не было ни одной спокойной минуты, поскольку люди хотели знать, каково жить в одной камере с психом. Но Клив отвечал, что Тейт был идеальным соседом, спокойным, неприхотливым и безусловно вменяемым. Ту же историю он рассказал и Мэйфлауэру, когда на другой день его подробно допросили; позднее повторил ее тюремному врачу. Клив и не заикнулся об интересе Тейта к могилам и стал присматривать за Епископом, требуя, чтобы тот тоже молчал. Епископ согласился подчиниться при условии, что в свое время ему поведают обо всем во всех подробностях. Клив пообещал, и Епископ, как приличествовало его гипотетическому духовному сану, свое слово сдержал.

Билли отсутствовал в камере два дня. Тем временем Мэйфлауэр перестал дежурить в этом тюремном секторе. На его место из блока Д перевели некоего Девлина. Слава о нем шла впереди него: похоже, он не был склонен к состраданию. Впечатление подтвердилось, когда в день возвращения Билли Тейта Клива позвали в кабинет Девлина.

– Мне говорили, что вы с Тейтом близки, – заявил Девлин. Лицо его было тверже гранита.

– Не совсем, сэр.

– Я не собираюсь повторять ошибку Мэйфлауэра, Смит. Насколько я знаю, Тейт доставляет неприятности. Я буду следить за ним с зоркостью ястреба, а когда меня нет, ты будешь делать это вместо меня, понял? Достаточно ему скосить глаза в сторону, и я выкину его отсюда в специальное подразделение раньше, чем он успеет пернуть. Я понятно говорю?

– Отдал почести, да?

Билли очень похудел в больнице, и трудно было даже вообразить, сколько этот скелет весит. Рубашка висела мешком, ремень застегивался на самую последнюю дырку. Худоба сильнее обычного подчеркивала его физическую уязвимость. Удар боксера полулегкого веса свалил бы его с ног, подумал Клив. Но худоба придала его лицу новую, почти отчаянную напряженность. Казалось, он состоит из одних глаз, да и те растеряли весь свой солнечный свет. Ушла и притворная пустота взгляда, сменившись сверхъестественной целеустремленностью.

– Я задал вопрос.

– Я тебя слышал, – ответил Билли. Солнца сегодня не было, но он все равно смотрел на стену. – Да, если тебе необходимо знать, я отдал почести.

– Мне велено присматривать за тобой. Девлин велел. Он хочет убрать тебя отсюда. Может, и совсем перевести.

– Перевести? – Билли посмотрел на Клива так испуганно и беззащитно, что его взгляд трудно было вынести более пары секунд. – Подальше отсюда, ты это имеешь в виду?

– Думаю, так.

– Они не могут!

– Они могут. Они называют это «поездом призраков». Сейчас ты здесь, а через минуту…

– Нет, – сказал мальчик, внезапно сжав кулаки. Он начал дрожать, и на мгновение Клив испугался, что будет второй припадок. Но усилием воли Билли справился с дрожью и опять направил взгляд на сокамерника. Ссадины и синяки, полученные от Лоуэлла, стали желтовато-серыми, они еще долго не исчезнут; на щеках выступила бледно-рыжая щетина. Клив против желания ощутил прилив тревоги.

– Расскажи мне, – попросил Клив.

– Что рассказать? – отозвался Билли.

– Что случилось у могил.

– Я почувствовал головокружение. Упал. Очнулся уже в госпитале.

– Так ты сказал им, верно?

– Так и было.

– Не так, насколько слышал я. Почему бы тебе не объяснить, что в действительности произошло. Я хочу, чтобы ты доверял мне.

– Я доверяю, – сказал юноша. – Но, видишь ли, я должен сохранить все в секрете. Это – между мной и им.

– Тобой и Эдгаром? – переспросил Клив, и Билли кивнул. – Между тобой и человеком, убившим всю свою семью, кроме твоей матери?

Билли явно был напуган тем, что Клив в курсе дела.

– Да, – кивнул он после раздумья. – Да, он убил их всех. Он бы убил и маму, если бы она не убежала. Он хотел стереть свою семью с лица земли. Чтобы не осталось наследников, чтобы не нести плохую кровь.

– Твоя кровь плохая, да?

Билли позволил себе слабо улыбнуться.

– Нет, – ответил он. – Я так не думаю. Дед ошибался. Времена изменились, разве не так?

Он сумасшедший, подумал Клив. С быстротой молнии Билли уловил его настроение.

– Я не сумасшедший, – сказал он – Скажи им. Скажи Девлину и любому, кто спросит. Скажи всем – я агнец. – Его глаза опять горели неистовством. «В нем ничего нет от агнца», – подумал Клив, но воздержался от того, чтобы сказать это вслух, – Они не должны перевести меня отсюда, Клив. После того, как я подошел так близко. У меня здесь дело. Важное дело.

– С покойником?

– С покойником.

Если Кливу он объявил свою новую цель, то с другими заключенными его отношения строились иначе. Он не отвечал ни на вопросы, ни на оскорбления, которыми его осыпали. Его внешнее пустоглазое безразличие было безупречным. Клив поражался: мальчик мог бы сделать актерскую карьеру, не будь он профессиональным безумцем.