355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Клаус Мерц » Якоб спит » Текст книги (страница 1)
Якоб спит
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 20:14

Текст книги "Якоб спит"


Автор книги: Клаус Мерц



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Обращение чрезвычайного и полномочного посла Швейцарии Эрвина Х. Хофера к русским читателям

Дорогие читатели!

Мне доставляет огромное удовольствие представить вам книгу Клауса Мерца «Якоб спит», подготовленную издательством «Азбука». Впервые на русском языке публикуется произведение одного из самых тонких и проникновенных современных швейцарских писателей. Это небольшое произведение, «по сути, роман», как определил его жанр сам автор, принес Клаусу Мерцу широкую известность в немецкоязычных странах. Мир героев этого романа иногда жесток и несправедлив, однако его нельзя назвать безнадежным. Это мир, в котором, несмотря на его трагизм, все же остается место для добра и счастья, для веры в человека.

Мне особенно приятно, что книга Клауса Мерца выходит в юбилейном для швейцарско-российских отношений году. В 2006 году отмечается сразу несколько круглых дат в истории отношений между двумя странами: 190 лет со дня открытия первого швейцарского консульства в Санкт-Петербурге; 100 лет дипломатического присутствия Швейцарии в России; 60 лет со дня открытия Посольства Швейцарии в Москве. Так случилось, что первый глава миссии Херманн Флюккигер, который руководил Посольством Швейцарии в Москве с 1946 по 1948 год, Клаус Мерц и сам нижеподписавшийся – родом из кантона Ааргау, или, как говорят в России, имеют одну малую родину.

Но не только дипломатические отношения связывают наши страны: начиная с эпохи Петра Великого не прекращались культурные связи, в том числе и в области литературы, и речь здесь идет не только о классиках. Только за последние годы на русском языке были изданы книги таких ныне живущих швейцарских писателей, как Поль Низон, Хуго Лечер, Адольф Мушг, Жак Шессе, Томас Хюрлиман, Мартин Сутер, Петер Штамм, Рут Швайкерт. Уверен, что книга Клауса Мерца займет достойное место в этом ряду и впишет свою страницу в историю культурных связей между Швейцарией и Россией.

Эрвин Х. Хофер, Чрезвычайный и Полномочный Посол Швейцарии

Клаус Мерц
Якоб спит
По сути, роман

По вечерам мы видим, как он бродит,

словно хождение – это покой.

Вот он, свет,

в коем являются всем

неприкасаемые сокровища мира.

Из стихотворения Эрики Буркарт «Фрагмент»

1

ДИТЯ РЕНЦ. С подоконника летит пыль, у меня за спиной – крест на трухлявой ноге, его узкий медный колпак покрылся зеленью. На поперечной доске выжжено восемь букв, по ним я учился читать.

Старший брат умер, едва появившись на свет. Собственно говоря, это его хотели назвать Якобом. Но поскольку до крестин дело не дошло, родители упрямо настаивали на официальной безымянности самого старшего из своих сыновей.

Держась за руку отца, держась за руку матери, между двумя черными зимними пальто деда и бабушки, я снова и снова повторял по буквам странное обозначение, данное моему брату. Дитя Ренц.

Взрослые плакали у могилы, но со временем они плакали все реже. И все реже ходили на кладбище. Свадебная фотография, на которой беременность невесты, наверное, уже читалась как тень на ее лице, никогда не стояла на буфете у нас в комнате.

Сначала там цвели бегонии, потом мать-и-мачеха, потом герань, дольше всего держался розовый куст. Пока рассохшийся крест не оказался однажды в сарае рядом со свиным корытом и никто в семье, в общем-то, не знал, что с ним делать.

Лет через десять он, вероятно, вместе с велосипедом и дровами, верстаком и помятой бензиновой канистрой, растопкой и шинами от «харлея» перешел к новому хозяину усадьбы, которая вскоре во второй раз сменила владельца, прежде чем окончательно сровнялась с землей.

Все внутри меня сжимается, я склоняю голову, чтобы снова не стукнуться затылком о дверной косяк пустого свинарника, как тогда, когда в полутемном хлеву я разбил свою копилку с монетками по пятьдесят раппов. И продолжаю вспоминать.

Монетки горели в кулаке, прожигали ладошку насквозь. Тут-то я и понял, что имели в виду взрослые, когда утверждали, что не в деньгах счастье.

Дабы скрыть свое кощунственное деяние, я с размаху швырнул теплые медяки на свежий снег и вознес страстную молитву Якобу, пусть он Бога ради уничтожит их раз и навсегда.

Когда снег растаял, монеты снова безжалостно засверкали на солнце. Я испуганно подобрал их.

Нехорошо, Лукас, сказал отец.

Он стоял со своей рисовой метелкой в руке на шиферной крыше мучного амбара, где осталась лежать часть моего богатства, и глядел на меня сверху вниз.

Проклятый Якоб, подумал я.

В песке сгоревшей вольеры сидел, как всегда нахохлившийся, воробей.

2

Говорят, что птицы орали так, что их было слышно в соседней деревне. Экзотические пернатые в клетке трепыхали горящими крыльями, дед с садовым шлангом в одной руке и топором в другой одновременно гасил огонь и забивал птиц, а из нижней деревни уже доносился звук «Мартинова рога» – пожарной сирены.

Один пересмешник без головы перелетел через садовую ограду на железнодорожное полотно, где его между ржавыми рельсами и нашел потом путевой обходчик.

А поджигателей так и не нашли. Дед же с тех пор перестал разводить птиц, которые своими скрипучими проклятьями изо дня в день только нервировали соседей.

Одна из двух вольер служила нам потом песочницей. Мы пекли в ней пирожки и куличики, строили рыцарские замки, рыли шахту к центру Земли.

А после занятий в воскресной школе устраивали всемирный потоп.

Другая огромная клетка, с южной стороны от дома, была переоборудована в садовую беседку. Там, на цветастой раскладушке, под верблюжьим одеялом цвета кофе из Шарм-эль-Шейха (подарок Франца на день рожденья) с весны до осени спал днем отец, запыленный и усталый после ночной работы.

Стены беседки были выкрашены в желтый цвет. Словно лежишь внутри яйца. Когда отец засыпал, мать задергивала занавески, вьющиеся розы послушно росли вдоль водосточного желоба. На полке над изголовьем раскладушки постепенно накапливались жирные пятна – простительная небрежность, не заметная в тени листвы, – красные, как розы, затычки для ушей.

Отсюда однажды вечером отец вернулся в кухню бледный, едва держась на ногах, с верблюжьим одеялом на плечах. Как будто пришел с войны.

Во сне с ним случился рецидив. Врачи называли это эпилепсией.

3

В сумеречном пространстве большой вольеры, когда вампиры,серебристо-серые летучие мыши, на бреющем полете шумно возвращались на свои наземные базы, мы с Соней ныряли в царство любви. Мы вкладывали друг другу пальцы рук между пальцами босых ног и с наслаждением нюхали их, пока не засыпали.

Трое братьев Сони охраняли наше любовное гнездышко, пока ее отец торчал у шорной мастерской и кормил свою механическую чесалку конским волосом. Этот черный волос вылезал у него даже из выреза рубахи.

Каждое лето он заново набивал для всей округи слежавшиеся матрацы – полосатые, в цветочек, в горошек. Засаленный тик он отдавал нам, для индейских вигвамов. На походном костре тлел взморник – трава, отгоняющая слепней.

Зимой мы скакали по низкой мастерской на сломанных конских седлах, отданных в починку здешними фабрикантами. Или сидели на корточках, как покорные туземцы, дурея от клеевых испарений нашей кожаной резервации.

Но в тот вечер Сонины братья целый день уклонялись от исполнения своего долга и в конце концов заснули, побросав охотничьи копья. Так что родители на руках понесли нас домой, спать.

Их путь пролегал мимо бывшего рыбного пруда (дедова эпоха экзотических птиц плавно перетекла в эпоху зеркальных карпов). Когда рыбный сезон кончался, пруд становился бассейном, где мы обычно плескались. Когда дикие карпы сбрасывали чешую и голые, задом наперед, устремлялись к бетонированному стоку, вода искрилась всеми цветами радуги, как костюм белого клоуна.

Однажды апрельской ночью случилась гроза, ручьи вышли из берегов, с домов снесло крыши, картофелины выплыли из подвалов, обломившиеся ветки елей разорвали пополам воздушный контактный провод железной дороги, и один конец упал и угодил в рыбный пруд.

НЕ ПРИКАСАТЬСЯ! —

было написано на желтых щитах с черным черепом, ухмылявшимся с каждого столба. Мы не прикасались к мертвым животным.

В безоблачные летние дни чистый водоем с его прозрачной, синей водой делал легкими кости моего младшего брата, тяжелые, как свинец.

Он лежал, распростершись в пруду, на груди черный автомобильный шланг, под головой, как нимб святого, пробковая тарелка, и страшно пугался, когда мы стреляли над его животом из воздушных ружей, отгоняя сорок с маминых грядок.

Иногда над сточной трубой всплывали красные животы тритонов и тоже приводили его в ужас. Водомерки задевали его тонкими длинными ногами, а иногда на белой коже оставляла ожог саламандра.

У нас в родне брата называли Солнышко.

Он не закричал, когда рядом с ним всплыла рыжая кошка. Это я утопил ее, чтобы освободить его от злости, которую он никогда не мог излить на нас. А мы – на него.

Любовную беседку мы называли Восток.

4

Франц, сунь руку в огонь, пусть она нам посветит!

По неосторожности Франц, играя с ножом, острие которого он пропускал между растопыренными пальцами руки, как барабанную палочку, уже лишился мизинца. С тех пор он с еще большим рвением совал в огонь свою «аварию» – так он это называл.

Он вылил на палец керосин и поджег его своей зажигалкой. Мы испугались и расхохотались, он тоже рассмеялся и быстро сунул горящий палец в карман своего синего комбинезона, чтобы сбить пламя, одновременно свободной рукой вытащив из левого уха зажженную сигарету. Парни-шорники пришли в восторг.

Тот, кто никогда не видел, как Франц разгуливает на руках по нашему дровяному сараю, кто никогда не встречался взглядом с морской русалкой, обвивавшей своими чернильными руками его берцовую кость и медленно уплывавшей вверх под закатанной штаниной, тот не принадлежал к избранному кругу посвященных. И для такого олуха не было места на заднем сиденье его «харлея». В хорошие дни Франц выкатывал свой драгоценный мотоцикл из мастерской на солнце, дабы мы, самые отважные и самые обремененные жизнью, смогли воспарить на его роскошном сиденье, освобождаясь от всех земных тягот и забот.

Клейма счастья – вот что украшало наши бедра и лодыжки, когда на длинном вираже за сыроварней Винона, уступая центробежной силе, мы прижимались обнаженной плотью к горячим выхлопным трубам.

Только дома наше счастье снова оборачивалось болью, раны саднили. Их смазывали сливочным маслом и строго-настрого запрещали нам дурацкие бешеные гонки.

5

За этой широкой спиной царил темный вакуум, пахнувший кожей. Мимо моих острых голых коленок проносился асфальт со шрамами травы. Сверкали крышки канализационных люков. Теперь руль тяжелого мотоцикла держал в руках мой тридцатидвухлетний отец.

Пейзаж, в который мы въезжали, пульсировал, как открытый родничок. По краям он отсвечивал красным. Какой-то пьяный крестьянин пер в своем «форде» прямо на нас. Отец свернул на обочину, затормозил. Из открытого багажника «форда», продолжавшего чертить зигзаги, выплескивалось молоко.

Мы вроде как почти спаслись, сказал я отцу. Что-то в этом тезисе показалось ему ошибочным, но он не стал поправлять, поднял меня на руки и прижал к груди. Тяжело дыша, мы уселись рядом на скошенной траве.

Гидроцефал. Круглое, волосатое, безногое насекомое, величиной с груженный сеном воз, двигалось с морены через поле нам навстречу. Мы поехали дальше.

Я пытался представить себе своего младшего брата, чья голова, как нам сказали, росла слишком быстро. Встревоженные этой чрезмерностью, мы мчались по долине вниз, панически и одновременно титанически врастая в стремительно сгущавшиеся сумерки. В столице кантона как по команде зажглись огни.

Когда мы вошли в больничную палату, брат спал. Его шаровидная головка лежала на белой подушке и не знала о себе ничего. И я тоже не видел того, о чем знал. Только позже прагматичная жизнь научила нас, что значит слово «водянка».

Я обернулся к маминой кровати. Мама лежала в луже боли и тянула ко мне руку. Я не снял своего кожаного шлема.

Отчаяние постепенно наполняло палату электричеством, в наших глазах вспыхнул зеленый свет. Сверточек проснулся.

Вместе

мы его потянем,

назло всему свету, – сказал отец.

Когда мы вернулись домой, гладильщица все еще стояла у своей доски и крахмалила наши воротники. Нам предстояло высоко держать голову.

6

Мы использовали второй этаж нашего дома только для сна, во время болезни и по большим праздникам. Все остальное время мы проводили на нижнем этаже. В пекарне, на кухне, в лавке. И в комнатушке рядом с лавкой, с узорами инея на окнах.

Летом на подоконнике цвели пышущие здоровьем герани. Потому что у мамы были «зеленые» руки. И эти растения, такие зеленые, красные, роскошные, были другой стороной ее жизни. Все, к чему она прикасалась, пускало корни, расцветало, приносило плоды и сияние в ее потухшие глаза. Вместе с зимними астрами сияние снова исчезало.

Нашу комнатушку отец упорно называл «конторой», так как в заднем ее углу стоял его письменный стол, а в самом верхнем ящике стола лежали голубая амбарная книга, счета и квитанции.

Его стол служил нам чуланом для одежды, писем, макулатуры, школьных мелочей. Между ластиками, бабушкиными пинцетами (для росших на подбородке волос), кнопками и карандашами копилась пыль.

Мы сидели за раскладным столом, лежали на обтрепанной кушетке, прямо у нас над ухом гремел громкоговоритель, вещавший программу местной радиостанции «Беромюнстер», – и все ради того, чтобы не беспокоить клиентов за дверью, которую всегда только притворяли и никогда не запирали.

Иногда в нашу комнатушку втискивался запыленный торговец мукой, продавец шоколада или яичный поставщик. А бывало, что мать разворачивала перед нами красивые ткани ручной работы, привезенные тихим приезжим из Северной Швейцарии. И оживала.

На свои гроши, выкроенные из хозяйственных денег, мама украшала дом и рождественский флигель, покупая каждый год то еще одну подушку, то скатерть, то новые занавески каштаново-красного цвета.

А отцу она по вечерам повязывала какой-нибудь изысканный галстук. Он редко носил их, хотя и любил. Пастельные тона без блеска, но полные тепла.

В конторе даже нежданных гостей потчевали сластями. Родные и близкие так и набрасывались на пирожки со сладкой начинкой. К ним подавался черный чай, приправленный испанским вином.

Терпеть не могу этой смеси, говорила Бреттшнайдерша и наливала себе одно вино прямо из бутылки, оставляя внукам чай и пирожки. Она разговаривала руками, коричневыми от табачного сока. И умела скручивать сигары быстрее всех в округе. И тараторила так же быстро. Как пулемет.

Но в тот день, когда Франц с трудом втащил в контору «блаупункт», даже у нее слова застряли в глотке. Он приобрел этот кадиллак среди радиоприемников для нас, на распродаже, и успел перевести программу «Радио Люксембург» прежде, чем включить аппарат в сеть и поставить на стол.

За бежевой тканью угадывался огромный пузырь усилителя, а клавиши напомнили яичному поставщику Францеву фисгармонию с клавиатурой из слоновой кости. Он заорал что-то в том смысле, что теперь можно музицировать, даже имея совсем короткие пальцы, но Франц стряхнул его руку с клавиш и зачитал нам вслух перечень радиостанций Европы так торжественно, словно декламировал поэму.

Левой рукой он подкрутил тумблер настройки. И только после этого одним легким движением вскрыл череп аппарата. В правом углу действительно подрагивал самый настоящий граммофон. У Франца нашлась даже пластинка.

На черном диске имелась надпись «Брунсвик», таков был синоним счастья, от которого закачался пол нашей комнатенки. Хриплый голос черного трубача в одно мгновение изгнал из конторы табачную тетку с ее тремя внуками и еще теснее сплотил нас.

On the sunny side of the street…

Отправляясь в дальний путь… – верещала на тирольский лад, демонстративно удаляясь, тетка.

Только вечером, когда зашло солнце, мы снова настроились на новости местной радиостанции «Беромюнстер». Соседи уже давно отправились на боковую, а мы все еще прислушивались к эху знакомых голосов, внушавших такое доверие…

Теодор X. из Лондона,

Ханс О. из Парижа,

Хайнер Г. из Нью-Йорка…

Их интонация сформировала и надолго закрепила в наших крестьянских головах представления о большом, широком, открытом мире, о далеких городах и конфликтах.

Большим и указательным пальцами Франц зажимал переносицу: чтобы лучше вас слышать, говорил он, глотая какую-то таблетку. Против тяги к дальним странствиям и боли.

Солнышко, мой младший брат, проводивший в бездействии долгие утренние часы, первым без памяти влюбился в ультракороткие волны.

Из-за модных шлягеров и заводного американского и немецкого рок-н-ролла, который иногда просто срывал его со стула, он уверовал и в рекламу пылесосов северных соседей.

Но это произошло намного позже, чем бабушка окончательно прекратила борьбу против растущих на подбородке волос и стала богомолкой о здоровье.

7

После птиц и рыб дед решительно переметнулся к пчелам. Вы должны есть мед, дети, говорил он. Я сделаю его для вас.

Он построил свой рай для насекомых рядом с кладбищем. И вскоре даже приобрел иммунитет к их укусам. Он готовил для них сахарную воду, заменял соты, смахивал с летков мертвых трутней, приветствовал маток.

Если рой улетал, дед нырял в свой персональный молодильный колодец: мазал бритую голову медом и возвращал беглецов домой – в виде жужжащей короны.

И у матки есть жало, но оно ей нужно только для того, чтобы победить или погибнуть в поединке с соперницей. Трутни же, напротив, беззащитны, и когда приходит срок, их уничтожают на бойне для трутней, толковал он нашим подручным пекарям. Эту проповедь он читал им каждую весну и осень, заставляя их очищать свой мед.

Куда ни сунься, везде было липко, иногда пчела оказывалась у кого-то во рту, и бедняге требовалась скорая помощь. Вечером жидкое золото в кастрюлях и стеклянных банках оказывалось на кухонном столе: запасы на зиму. Холодные зимы, внушал мне дед, едва я пошел в школу, то есть вышел в люди, можно перезимовать, если есть хлеб с медом и носить голубую военную шинель.

Траченная молью, свернутая в скатку шинель была незамедлительно извлечена на свет Божий из своего волосяного ранца и распорота. Портной Бреттшнайдер – австрияк, втеревшийся в наше семейство путем женитьбы на тетке и с полным правом носивший свою фамилию, снял с меня мерку. По мнению взрослых, прочный материал, погоны, серебряные пуговицы и огромная поясная пряжка с острым шипом должны были непременно перейти ко мне.

Во время примерки в мастерской Бреттшнайдера я стоял столбом и казался себе настоящей мумией, а он сидел на своем портновском столе, скрестив ноги, как черт. С худой шеи свисал потертый сантиметр, на коем он в любой момент мог меня повесить.

Мама все беспомощнее и печальнее теребила грубое синее сукно на своем бедном сыночке. Она уж и сама не рада была этой затее. Вокруг наших голов жужжали мухи.

Помни, солдат, о долге. Твой пост, солдат, на Волге, верещал на тирольский лад Бреттшнайдер, окидывая самодовольным взором свою наметку.

Поднялась метель, на поле битвы опустились сумерки, в мастерской портного стало жутко.

Я совсем сник и, следуя нашей семейной традиции, начал задыхаться. И вдруг все исчезло: кайзеровские маневры втершегося в семью австрияка и его швейцарских союзников – пчеловода-моралиста и пекаря-вахмистра.

Мама пообещала купить мне на зиму теплую куртку с карманом «кенгуру». Я снова обрел дыхание. Мама обняла меня. В тот день мы с ней больше не расставались.

8

Встань и иди! – каждое утро говорила бабушка моему брату. Она балансировала на одной ноге, умоляюще воздевая к потолку подагрические руки. Восьмичасовой пассажирский с прицепленным к нему пустым товарным вагоном проносился мимо нашего дома вниз, в долину. Оконное стекло дребезжало.

Брат приподнимал голову и по команде бабушки слабо цеплялся за прикроватную тумбочку. От напряжения у него на лбу угрожающе набухали вены. Через несколько секунд он снова скукоживался. Утренние известия заглушали жалобные вопли целительницы.

Бабушка решилась на крайнее средство. Незадолго до Рождества она пригласила на молитву всех братьев и сестер своей общины. Бледнолицые из часовни Св. Лазаря поспешили на ее зов. Под их мрачное бормотание тумбочка у нас на глазах медленно приподнялась с пола, но мой брат так и остался сидеть.

Перепуганных родителей, которые ненадолго вышли из дому, чтобы хоть немного подышать воздухом в эти самые тяжкие дни года, а вернувшись, застали на пороге толпу закутанных до бровей сектантов в черных бахилах, мы заверили, что во время радения ничего дурного с нами не случилось. Бабушка признала свое поражение.

Правда, она еще прибавила:

Чет – нечет.

Идет – не идет.

Не идет – пойдет, – и почти пришла в себя, но все-таки потом вместе со своей набожной братией вернулась в неотапливаемую часовню.

Отец в ярости сорвал с петель ставень и швырнул его на рельсы.

Мама плакала.

Мы снимали кассу. Я, как всегда, отвечал за медные и никелевые деньги, складывая раппы, бецлеры и цвайбецлеры высокими, чуть ли не до потолка, столбиками. Серебром занималась мама. Отцу было проще всего. Обычно ему нужно было подсчитать всего несколько бумажных купюр.

И каждый месяц, в последний день, он приготовлял жалованье работникам. Раскладывал деньги по желтым пакетикам с заклеивающимся верхом. Если в кассе не хватало денег, мама помогала своими деньгами, сэкономленными на домашних расходах.

Парни-подмастерья прямо сияли, когда, вежливо постучав в двери, старательно, торжественно и в то же время ухарски ставили подписи в ведомости, словно расписывались жидким горячим шоколадом на сливочном торте. Зато девушки с отцовской авторучкой в руке обычно смущались и бывали рады, когда церемония заканчивалась. Отец всегда присчитывал им один пятачок. Он не мог иначе.

Мама приписывала это его болезни.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю