Текст книги "Легенды и были Кремля. Записки"

Автор книги: Клара Маштакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Вскоре Федор Шаляпин купил огромное лесное имение на реке Нерль и заторопился со строительством. Константин Коровин сделал проект дома-терема. Место, где строился дом для Ф.И. Шаляпина, называлось Ратухино. В первые годы после революции этот прелестный дом-терем со всеми пристройками сожгли… Сожгли имение Александра Блока в Шахматове, сожгли и разграбили имение Сергея Рахманинова. Композитор очень печалился, увидев свой рояль валяющимся разбитым на земле… Федор Иванович, видя, как переживает Рахманинов, и заметив слезы в его глазах, весело сказал: «Не тужи, не горюй. Анчутка тебе новый дом отстроит…»

Но ни строить, ни творить Виктору Мазырину больше не довелось. Он умер в Москве вскоре после революции, похоронен на Пятницком кладбище.

А мавританский замок, как драгоценная жемчужина, украшает Воздвиженку, когда-то в древности носившую имя Орбат – от арабского слова, обозначающего «предместье». Улица известна уже с XIII в., она являлась началом дороги из Московского Кремля и вела на запад, в Великий Новгород и Смоленск. С XVII в. улица стала называться Смоленской, с начала века – Воздвиженкой.

В середине XVI в. участок, на котором стоит ныне здание Дома дружбы, был заселен слободжанами, обслуживавшими двор Ивана Грозного, в XVI в. здесь был двор боярина царя Алексея Михайловича – Бориса Морозова. В XVIII в. этот участок земли принадлежал обер-егермейстеру Петра I – Семену Кирилловичу Нарышкину, здесь красовались его обширные каменные палаты. Со второй половины XVIII в. эти владения переходят в руки князей Долгоруковых.

Сегодня эта жемчужина архитектурного искусства, венчающая улицу Воздвиженку, – Дом приемов Правительства РФ.

…Летят машины по Воздвиженке, спешат пешеходы, но взгляд каждого невольно задерживается на старинном замке, приплывшим к нам из серебряного века поэтической России. И сто лет тому назад, в конце XIX в., мчались по Воздвиженке экипажи, торопились прохожие, а навстречу им выступал из снежной круговерти, блистая освещенными высокими окнами, странный необычный замок, подобного которому нет в Москве.

О ДОМЕ ПАШКОВА, ЧТО НА ХОЛМЕ

Ранним весенним утром, когда солнце заливает щедро все окрест, белый дворец, что высится на холме напротив Кремля, кажется розоватым, и даже лебеди, плавающие в дворцовом пруду, что раскинулся у гранитных плит его, в сиянии солнечных брызг взмахивают бледно-розовыми крыльями. Чудесно благоухает жасмин и белая сирень, окружающие пруд.

А по вечерам дворец окутывает серовато-розовая дымка, по пруду неспешно плывет черный лебедь, из чуть приоткрытых окон льется чарующая музыка… Вот куда частенько вечерами направлялись москвичи прогуляться – и в экипажах, и пешком. Улица Моховая затихала: не слышно голосов студентов, куда-то исчезали торговцы книгами. И становилась Моховая улица местом прогулок для любителей тишины, местом встреч влюбленных. Строился этот восхитительный дворец неслыханно быстро: всего-то за два года он поднялся на 35 м и великолепно просматривался из разных концов города.

Главный корпус дворца прочно стоит на высоком цоколе, украшенном колонами, статуями, гирляндами. Трехэтажная галерея, соединяющаяся с галереями боковых карнизов, придает дворцу особую, западную изысканность. Над бельведером дворца восседал Марс с копьем. Во дворец хозяева и гости въезжали с улицы Знаменки, а не с Моховой, где у самых ступеней плескалась вода. Так было двести лет тому назад.

После 1812 г. погиб и пруд, и частично сад, погибли многие скульптурные украшения, исчез и Марс с копьем… Созидая это чудное творение, великий архитектор В.И. Баженов говорил, что «подобного здания не сыщешь в России».

Заказчиком был Петр Егорович Пашков, богатый помещик, капитан-поручик лейб-гвардии Семеновского полка, учрежденного Петром I. Император наградил землями и крепостными отца капитана-поручика, служившего у государя губернатором. Поэтому наследник Петр Егорович денег на строительство и отделку дворца не жалел.

Но уже в 1839 г. Пашков дом выкупила казна у наследников для Дворянского института Московского университета. Здесь же разместилась и классическая гимназия. В 1861 г. сюда из Санкт-Петербурга перевезли богатую библиотеку и коллекцию покойного Николая Петровича Румянцева. Незадолго до смерти граф Румянцев собрал несметные сокровища книжные, которые и позволили создать Музей книг и рукописей, которых насчитывалось свыше 25 тысяч, и среди них оказалась жемчужина «Острожская библия» Ивана Федорова. Библиотеку эту называли Московским эрмитажем. На фасаде появилась надпись: «От государственного канцлера графа Румянцева на благое просвещение». Ежегодно на содержание библиотеки поступали немалые суммы из бюджета Москвы. Также ежегодно поступали деньги от мецената Кузьмы Солдатенкова, который завещал музею свою огромную библиотеку и богатую картинную галерею. Многие достопочтенные москвичи – историк Михаил Погодин, философ Петр Чаадаев – передавали свои сокровища. Император Александр II пожаловал музею грандиозную картину Александра Иванова «Явление Христа народу», купленную им лично за 15 тысяч рублей. По повелению императора сюда поступила картинная галерея собирателя русской живописи Ф.И. Прянишникова. Кроме того, император передал в Румянцевский музей двести картин западноевропейских мастеров из фонда Эрмитажа.

Итак, на 1864 г., согласно описи, в состав музея входили:

1. Отделение рукописей и славянских старых книг.

2. Минералогический кабинет – редкостное собрание минералов.

3. Отделение доисторических и христианских русских древностей, даже находилась мумия в древнем саркофаге.

4. Дашковское собрание изображений русских деятелей, более 320 предметов.

5. Картинная галерея, где имелось 455 икон конца XIV – начала XVI в.

6. Скульптурное отделение, где хранилась клинообразная надпись в 1210 строк.

7. Дашковский этнографический отдел, где собрано 270 манекенов русской работы.

8. Отделение иностранной этнографии.

Всего 174 предмета в 8 витринах с экспонатами из Японии, Новой Калифорнии, Алеутских островов. Здесь же бережно хранились гипсовые маски: Петра I, Николая I, Александра I, Наполеона I, Карла XII, графа С.С. Уварова, Н.В. Гоголя, И.А. Крылова, А.С. Пушкина. Библиотека получала бесплатно обязательный экземпляр всей печатной продукции империи. Наступил 1917 г…

Сначала сбили надпись с фронтона: «…на благое просвещение»…

Передали в другие музеи картинную галерею, этнографический и минералогический музей. Все ли уцелело, кто скажет?… Дарственные книги от великих персон грубо смешали с казенными и передали в единый фонд.

И наверное, счастлив будет тот читатель, которому попадет в руки книга с экслибрисом или дарственной надписью графа Румянцева или самого П. Чаадаева!

«ОЧЕНЬ ХОЧУ ДОМОЙ…»

Во время моего первого приезда во Францию в 1967 г. мне довелось познакомиться с дочерью бывшего царского генерала Ириной Кайдановой.

Однажды во время посещения небольшой фермы близ Парижа, где хозяева угощали нас сидром и бисквитами, я заметила, что в доме стоит стойкий яблочный аромат. Ирина тихонько ответила, что этот запах всегда вызывал грустные воспоминания у Ивана Алексеевича Бунина. И еще добавила, что ее «маман» (так именно и произнесла, ведь Ирина родилась во Франции в 1920 г.), дружила с Верой Николаевной, супругой писателя, долгие десятилетия.

К сожалению, мне не удалось у сдержанной русской француженки больше ничего услышать о Иване Алексеевиче. Ведь Бунин у нас в СССР был не в почете, и она прекрасно все знала. Ирина только добавила: «Помните!»: «…раннее, свежее утро… Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат опавшей листвы и запах антоновских яблок, запах меда и осенней свежести…» Да! Это из рассказа Бунина «Антоновские яблоки», написанного еще в России, в 1900 г.

Описание российской природы, запаха антоновских яблок, запаха увядающего сада – как тонкая серебристая нить пронизывает все произведения писателя, вышедшие из-под его пера в более поздние годы. Описание природы всегда отражало настроение Бунина.

В почти автобиографическом романе «Жизнь Арсеньева» состояние героя после ухода любимой женщины лучше всего отображено в палитре погоды:

«…Выйдя из дому, я пошел по улицам, – они были странны: немо, тепло, сыро, всюду вокруг, в голых садах и среди тополей бульвара, густо стоит белый туман, смешанный с лунным светом…»

Роман «Жизнь Арсеньева» написан Буниным в Приморских Альпах в 1927–1933 гг., когда уже более десяти лет прожил он вне России. Как же нужно было любить, как чувствовать Родину, ее природу, чтобы так писать вдали от нее!

Живя на Капри, любуясь экзотикой этого сказочного уголка Средиземноморья, Иван Алексеевич пишет в повести «Веселый двор» дивные строки: «…ржи были высоки, зыблились, лоснились, только кое-где синели васильки в них. Выметались и тускло серебрились тучные, глянцевитые стеблем овсы. Клины цветущей гречи молочно розовели. День был облачный, ветер дул мягкий, но сильный – усыплял пчел, мешал им, путал их, сонно жужжавших в ее кустиковой заросли, обдавая порою запахом гречичного меда. И то ли от ветра, то ли от запаха томно кружилась голова».

И далее нельзя не привести его поистине живописные строки, гимн цветам, иначе и не назовешь это: «…травы по пояс… По пояс и цветы. От цветов – белых, синих, розовых, желтых – рябит в глазах. Целые поляны залиты ими, такими красивыми, что только в березовых лесах растут. Собирались тучи, ветер нес песни жаворонков, но они терялись в непрестанном, бегущем шелесте и шуме. Еле намечалась среди кустов и пней заглохшая дорога. Сладко пахло клубникой, горько – земляникой, березой, полынью…»

Это необычное острое восприятие родной природы, вдали от России и отделенное от нее не только пространством, но и временем, вспыхнуло в писателе ярким светом и отразилось во всем его эмигрантском творчестве. А. Твардовский заметил это очень точно: «Все ценнейшее, сладчайшее в жизни он [И. Бунин] видит, только когда оно становится воспоминанием минувшего».

И воистину так, ведь если просто перелистать страницы романа «Жизнь Арсеньева», то у любого истинного москвича защемит сердце. «Огромная, людная старая Москва встретила меня, – пишет Бунин, – блеском солнечной оттепели, тающих сугробов, ручьев и луж, громом и звоном конок, шумной бестолочью идущих и едущих, удивительным количеством тяжко нагруженных товарами ломовых розвальней, грязной теснотой улиц, лубочной картинностью кремлевских стен, палат, дворцов, скученно сияющих среди них золотых соборных маковок. Я дивился на Василия Блаженного, ходил по соборам Кремля, завтракал в знаменитом трактире Егорова в Охотном ряду. Там было чудесно…»

В эмиграции Москва видится Ивану Алексеевичу лучше, чем дома, ярче краски, живописнее, а главное, пишется с любовью и неизбывной тоской по Родине! Жизнь Москвы в произведениях Бунина, созданных им до революции, отражена мало, напротив, в эмигрантский период его творчества тема Москвы, Родины становится чуть ли не лейтмотивом всех его трудов.

В чудесном рассказе «Далекое», написанном и 1922 г., а ведь Бунин в то время всего два года был в эмиграции, уже повествование о Москве идет в идиллическом тоне: «…наступала весна. Неслись, грохотали конки по Арбату, непрерывно спешили куда-то навстречу друг другу люди, трещали извозчичьи пролетки, кричали разносчики с лотками на головах, к вечеру в далеком пролете улицы сияло золотисто-светлое небо заката, музыкально разливался над всеми шумами и звуками басистый звон с шатровой, древней колокольни…»

А как лирично описание весны в повести «Митина любовь», законченной в Париже в 1924 г.: «Зима внезапно уступила весне, на солнце было почти жарко. Все было мокро, все таяло, с домов капали капели, дворники скалывали лед с тротуаров, сбрасывали липкий снег с крыш, всюду было многолюдно, оживленно. Высокие облака расходились тонким белым дымом, сливаясь с влажно «сияющим небом. Вдали с благостной задумчивостью высился Пушкин, сиял Страстной монастырь…»

Тематика рассказов Ивана Алексеевича, написанных в эмиграции, – это страстная любовь и глубокая тоска по Родине: это и роман «Жизнь Арсеньева», и лучшие рассказы из книги «Темные аллеи», законченные светлой весной 1945 г.! И читаются у нас сегодня его прелестные и грустные рассказы, проникнутые трагизмом, с неослабевающим интересом.

«Лучшее, что писал Бунин, – написано о России. Где бы он ни жил, в Приморских Альпах, в Париже, в своей скромной квартире, в комнате, где и сейчас стоит его письменный стол и постель, где он уснул навеки, – всюду, всегда помыслами своими он возвращался на родину, по которой тосковал до последнего дыхания. Он глядел в 204 окно – там поднимались тонкостенные парижские дома, светилось бледно-сиреневое, чужое небо, а он видел Москву, снежные улицы и переулки, видел большие дороги России, сады в подвенечной белизне, вековые березы…»

В мае 1941 г. он написал Николаю Дмитриевичу Телешову: «…а мы сидим в Grasse (что возле Cannes), где провели лет 17 (чередуя его с Парижем)… Я пока пишу – написал недавно целую книгу новых рассказов. Очень хочу домой».

…Синим холодным сентябрьским утром я провожала давнего друга в Париж. Провожала насовсем – он уезжал жить к дочери, вышедшей замуж за француза. Мы опечаленно молчали в последние минуты расставания… И когда голос из динамика на трех языках вежливо пригласил пассажиров на посадку, он спросил поспешно:

– Что ты хотела бы получить из Франции?

– Обещание, – ответила быстро я, – что ты обязательно пойдешь в Париже на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, где покоятся русские эмигранты, и положишь на могильную плиту Бунина эти два антоновских яблока с Орловщины. Обещаешь?!

Он согласно кивнул.

Когда-то давно, во время одной из поездок во Францию я посетила этот грустный уголок России: задумчивые прозрачные березки, белые цветы, белая церковь. Размеренный печальный звон церковного колокола таял в вечной тишине… На могиле Ивана Алексеевича Бунина – гранитная плита, высокий крест, сухие цветы…

Дня через три ночью меня разбудил звонок из Парижа: «Вчера я был в Сен-Женевьев-де-Буа и выполнил твою просьбу, еще положил две белые хризантемы…»

ЛУЧШЕ МОСКВЫ НЕТ НИЧЕГО НА СВЕТЕ!

Весна 1900 г. в Крыму была поздней и холодной. Но даже плохая погода не могла испортить настроения Антона Павловича: он с нетерпением ждал приезда из Москвы на гастроли Художественного театра.

Труппа прибыла в Севастополь 7 апреля, когда на город обрушился затяжной дождь со снегом и почерневшее море грозило штормом. Но через три дня, на Пасху, как-то сразу пришло долгожданное южное тепло, ярко засияло вешнее солнце, море «смеялось», ласково шелестя прибоем у Графской пристани.

10 апреля в Севастополь из Ялты приехал, наконец, долгожданный Антон Павлович. В тот же вечер театр начал пасхальные гастроли показом спектакля «Дядя Ваня». Успех был ошеломляющим, автора вызывали без конца и меры, в зале воцарилась атмосфера «торжествующей любви».

Сыграв несколько спектаклей для благодарных севастопольцев, театр 14 апреля переехал в Ялту, которая в те дни уже утопала в бело-розовой пене цветущих деревьев. Сладковато-горький аромат, смешиваясь с запахами моря, окутывал город прозрачной дымкой, и только к вечеру легкий ветерок с гор приносил желанную прохладу.

Театр давал спектакли каждый день. Актеры играли с небывалым подъемом, ведь в зале был весь цвет литературной России: Бунин, Куприн, Мамин-Сибиряк, М. Горький, Станюкович, Скиталец и др.

На всех спектаклях в Ялте неизменно присутствовали Антон Павлович с сестрой Марией Павловной.

К.С. Станиславский вспоминал: «Это была весна нашего театра, самый благоуханный и радостный период его молодой жизни».

В ту пору актеры и писатели ежедневно съезжались к завтраку и обеду к Чеховым на Белую Дачу, в Аутку. Большая светлая столовая едва вмещала гостей. Во время этих многолюдных застольев горячо говорили о литературе, о театре, об искусстве. Антон Павлович убеждал всех писать пьесы специально для Художественного 206 театра. Всякий раз после обеда актер Москвин читал что-нибудь из рассказов Чехова, к немалому удовольствию автора и всех гостей.

Но гастроли театра подходили к концу. На заключительном спектакле театр давал «Чайку». Шумного чествования Антон Павлович на этот раз избежать не мог. «Ему пришлось несколько раз выходить на вызовы, – вспоминала Мария Павловна. – Все аплодировали, кричали, бесновались. Тогда же брату поднесли пальмовые ветви с красной лентой и надписью: ^Глубокому истолкователю русской действительности». Это был первый случай в жизни брата, когда он сам был свидетелем, что его драматургическое творчество получило такое публичное признание».

Гастроли закончились 24 апреля прощальным благотворительным банкетом, который дала ялтинская меценатка в честь А.П. Чехова. Театр уехал…

И на Белую Дачу снова вернулась привычная тишина. В те теплые майские дни Антон Павлович часто засиживался в саду за домом и неотрывно смотрел на море, где чайки, розовые в лучах заходящего солнца, стремительно проносились над волнами. Эти взлеты и падения птиц напоминали Антону Павловичу, как его «Чайка», ударившись первый раз о глухую стену непонимания, теперь взлетела и парит на сценах российских театров. С последними лучами заходящего солнца Антон Павлович уходил в дом, поднимался в свой рабочий кабинет и зажигал свечу.

В один из таких вечеров его охватила такая тоска, такое неодолимое желание бежать из «своей ялтинской тюрьмы», что уже 8 мая он был в Москве.

В этот город Чехова звала любовь к театру, к друзьям, желание вновь окунуться в атмосферу литературной жизни, с этим городом были связаны его студенческие годы, лучшие годы жизни. В письме к М. Горькому, написанному из Ялты, Чехов советует: «…если Вам, как вы пишете, нравится Москва, то отчего вы не живете в Москве? В Москве театр и проч., и проч…»

Самого Антона Павловича неудержимо влекло в Москву, да только нездоровье всякий раз возвращало в Ялту. Во всех пьесах, написанных в Ялте, чувствуется неизбывная тоска по милой его сердцу Москве.

Осенью 1899 г. в Ялте Чехов закончил рассказ «Дама с собачкой», но он пишет о Москве так, будто сам только что прошелся по заснеженным улицам города: «…Дома в Москве уже все было по-зимнему. Уже начались морозы. Когда идет первый снег, в первый день езды на санях приятно видеть белую землю, белые крыши, дышится легко, славно, и в это время вспоминаются юные годы. У старых лип и берез, белых от инея, добродушное выражение; они ближе к сердцу, чем кипарисы и пальмы, вблизи них уже не хочется думать о горах и море».

Вспомним пьесу Чехова «Три сестры», которая пронизана беспредельной тоской по Москве. Как трогательно печально звучит в ней призыв-мечта сестер Прозоровых: «В Москву, в Москву!» В первом же акте спектакля в уста Ирины автор вкладывает свою заветную мечту: «%хать в Москву. Продать дом, покончить все здесь и в Москву…» Через весь спектакль проходит и вторая высокая мечта Чехова о новой грядущей жизни: «Мне кажется, все на земле должно измениться мало-помалу. Через двести – триста, наконец, тысячу лет, – дело не в сроке, – настанет новая счастливая жизнь».

Драматизм пьесы усиливается по мере ее развития, достигая в конце трагедийной глубины. А тема «Лучше Москвы нет ничего на свете» неизменно повторяется и усиливается и, наконец, в финале обретает философскую окраску, исполненную горечи, когда уже нет надежды вернуться в родной город, но останется вера, что «жизнь еще не кончена… и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем…»

Так думал, так мечтал Антон Павлович, когда писал и когда в одиночестве подолгу сидел на открытой террасе ялтинского дома, а из глубины комнат лилась тихая музыка: сестра играла фортепьянные произведения Чайковского. Волшебные звуки восстанавливали в памяти Чехова их незабвенные встречи.

При всей своей сдержанности Антон Павлович однажды написал Петру Ильичу: «Посылаю вам и фотографию, и книгу и послал бы даже солнце, если бы оно принадлежало мне». На своей фото-208 графин Чехов написал искренне: «Петру Ильичу Чайковскому на память о сердечно преданном и благодарном почитателе». Подпись датирована октябрем 1889 г., но пройдет всего-навсего четыре года, когда хмурым октябрьским утром Антон Павлович получит сообщение о скоропостижной смерти великого композитора. Он немедленно отправит телеграмму Модесту Ильичу Чайковскому: «Известие поразило меня. Страшная тоска… Я глубоко уважал и любил Петра Ильича, многим ему обязан…»

Дорогой читатель!

Проходя по Садовой-Кудринской улице, замедлите свой шаг и обратите внимание на особняк, «дом-комод», как называл его сам хозяин – А.П. Чехов. И сейчас в этом доме-музее в рабочем кабинете Антона Павловича, на его письменном столе по-прежнему стоит фотография П.И. Чайковского с надписью: «Л.П. Чехову от пламенного почитателя. П. Чайковский. 14 окт. 89 г.».

Когда после смерти композитора Антону Павловичу доводилось слушать его божественную музыку, глубокая и светлая печаль заполняла, захватывала душу и страшная тоска вдруг сжимала сердце.

Не менее страстно, чем музыку, Антон Павлович любил природу. Прелестный сад в Аутке он посадил своими руками. По весне цветущий миндаль, абрикосовые и персиковые деревья радовали его взор, а молодая аллея белых акаций стала любимым местом прогулок всей семьи.

Однажды Антон Павлович, любуясь своим садом, скажет А.И. Куприну: «Послушайте, при мне здесь посажено каждое дерево, и конечно, мне это дорого. Но и не это важно. Ведь здесь до меня был пустырь и нелепые овраги, все в камнях и чертополохе. А я вот пришел и сделал из этой дичи культурное, красивое место. Знаете ли? Через триста – четыреста лет вся земля обратится в цветущий сад. И жизнь будет тогда необыкновенна».

Мечта о будущем счастье человечества, о красоте новой жизни звучит почти в каждом акте его последней пьесы. Когда Чехов работал над «Вишневым садом», перед его взором неотступно стоял мелиховский сад в буйном вишневом цветении.

«Антон Павлович любил свой тихий мелиховский уголок, свой «вишневый сад». Особенно хорошо там было ранней весной», – вспоминал Вл. Гиляровский.

«Вишневый сад» – это пьеса-размышление о жизни ушедшей и о грядущей новой жизни. Устами Пети Трофимова автор скажет: «Вся Россия наш сад. Земля велика и прекрасна, есть на ней много чудесных мест».

Для Чехова самым чудесным местом на земле всегда оставалась Москва.

ПРОСЬБА МОНАХА

Наверное, я не стала бы писать о посещении острова Мальты, если бы там не произошла следующая история. Тот, кому довелось плыть по Средиземному морю к Мальте, никогда не забудет этот необычайно редкой красоты уголок земли.

Итак, наше комфортабельное судно «Литва», медленно-уверен – но рассекая черно-синюю толщу вод, приближалось к острову. Была ранняя весна 1980 г., начало марта. Погода стояла отменная: тихо, солнечно, штиль. В шлейфе брызг, поднятых судном, резвились дельфины, сопровождавшие нас от самого Алжира. Народ высыпал на палубу в ожидании встречи с Мальтой, в руках – фото– и кинокамеры, бинокли. Наконец вдали в переливе набегающих серебристо-белых волн тихо и величественно, как в сказке, всплыл остров. Сначала обрисовывались, вернее, приближались пять огромных языков-утесов, каждый из которых был окружен мощной каменной стеной с бойницами, с замками или дворцами наверху. Как неприступные форпосты уходили они далеко в море, защищая Мальту. По бело-розовой набережной, опоясывающей остров, бежали машины, издали напоминавшие диковинных жуков. Прямо из нагромождений камней росли одинокие разлапистые серые от пыли и морских брызг пальмы. Судно пришвартовалось к порту столицы Мальты Ла-Валетта.

Едва ступив на лестницу набережной, мы оказались в окружении девушек в национальных костюмах, которые преподнесли каждому гостю букетик душистых крокусов. Это-то вместо проверки паспортов!

La Valetta – это город-крепость, где почти каждый дом – памятник архитектуры, где узкие улочки уводят вас в глубь веков. Мавританский стиль и барокко, готический и даже романский удивительно гармонично сливаются в единый архитектурный облик города под эгидой моря и южного неба…

С наступлением сумрака город окрашивается в розовато «сиреневый цвет, очертания зданий принимают какой-то ирреальный театральный вид, и кажется, ты находишься в средневековом городе. По улицам бродят монахи, монахини…

Из собора доносятся звуки органа, но бой часов городской ратуши напоминает, что время движется вперед… На острове был когда-то основан монашеский орден госпитальеров, или Мальтийский орден. В наши дни сам орден функционирует в Риме, размещен он в роскошном старинном особняке на самой аристократической улице итальянской столицы Via Condotti.

Но и сейчас в главном кафедральном соборе Св. Павла хранится Святой крест времен Первого крестового похода. Известно, что император России Павел I был членом Мальтийского ордена и, являясь его высоким покровителем (Павел I был избран Великим магистром ордена в 1798 г.), делал большие вклады в собор.

Во Дворце магистров в посольском зале висит и сегодня великолепный портрет Екатерины II кисти Левицкого, дар императора Павла I.

Среди ценных вкладов выделяется «Усекновение главы» – творение великого итальянского художника Караваджи. Картина находится в Большом зале, где уже несколько веков проходит посвящение в магистры ордена. В наши дни членами ордена являются в основном богатые аристократы из Швеции, ФРГ, Швейцарии, США. Ежегодно 8 сентября все члены ордена собираются на торжественное заседание, проходящее при закрытых дверях.

При выходе из Дворца магистров меня вдруг остановил высокий, молодой, сурового вида монах и попросил на память сувенир, да какой – значок Ленина! Вот чего у нас не было, так это знаков с политической тематикой. Тогда я предложила достопочтимому монаху значки с изображением Царь-колокола, с видом древнего Суздаля, Московского Кремля. Но монах, низко поклонившись, отвел мою руку со значками и тихо три раза сказал на испанском, немецком и французском языках: «Один из ваших синьоров имеет значок Ленина, я очень прошу подарить его мне или продать». Мы тут же «заставили» хозяина распрощаться со своей собственностью и передали сувенир странному монаху. Отдала я ему также и все остальные значки и даже малюсенькую матрешку. Монах склонился в низком благодарственном поклоне, а затем совершенно неожиданно благословил меня.

Мы молча покинули величественно-мрачный старинный Дворец магистров. Весь день меня не оставляло настроение какой-то торжественной приподнятости, было очень хорошо на душе…

ПОКЛОНИТЕСЬ МОЕМУ ДОМУ, РОДИНЕ ПОКЛОНИТЕСЬ

Щедрое июльское солнце озаряет все окрест. Золотые упругие лучи, пробиваясь через окна, струятся по темной обивке мебели, высвечивают букет ромашек и гаснут в глубине комнат. Легкий ветерок колышет кисейные занавески, в распахнутые окна вливается пьянящий запах свежескошенного сена.

В этот предутренний час в доме стоит благодатная тишина. Но вот чуть заскрипели половицы крыльца, послышались легкие шаги: хозяин усадьбы возвратился с охоты. Он неторопливо прошел в свой кабинет и устроился в глубоком кресле за массивным письменным столом, сплошь заваленным исписанными листами бумаги.

Писал обычно Тургенев подолгу, лишь изредка прохаживаясь по комнатам.

Повесть, над которой работал Иван Сергеевич, была задумана им еще зимой 1856 г., в то время он писал из Парижа в Россию В.П. Боткину: «…у меня уже совсем сложен в голове план романа, и я набросал первые сцены». Но обстоятельства изменились, и к написанию романа «Дворянское гнездо» Тургенев приступил лишь через два с половиной года после того, как начал его.

Лето 1858 г., за которое Иван Сергеевич написал роман, выдалось отменное, а туманная осень подарила ему, завзятому охотнику, свои прелести и удачи.

Работал Тургенев много, но, как он сам заметил, «с удивительным спокойствием». Покойное состояние души его, умиротворенность и уверенность звучат в каждой строке его письма на печальное послание А.И. Апухтина: «Работайте стойко, спокойно, без нетерпения: всякая земля дает только тот плод, который она дать может».

Прекрасный плод трудов Тургенева – роман «Дворянское гнездо» – созрел за лето и осень одного года, но он вобрал в себя все краски таланта писателя, всю силу его пера.

«Дворянское гнездо», родившееся в Спасском – в родном доме писателя, впитало в себя огромную силу любви Тургенева к Отчизне, и вместе с тем в этом романе, как никогда ранее, прозвучали ясно и печально автобиографические ноты, когда душа писателя, по его словам, «вспыхнула последним огнем воспоминаний, надежд молодости…».

Холодным осенним днем 27 октября 1858 г., в канун своего тридцатипятилетия, Тургенев сделает знаменательную надпись на первом листе черновой рукописи романа:

««Дворянское гнездо», повесть Ивана Тургенева.

Задумана в начале 1856 г.; долго очень не принимался за нее, все вертел в голове; начал вырабатывать ее летом 1858-го года в Спасском. Кончена в понедельник, 27 октября 1858 г. в Спасском».

Первое чтение романа состоялось в Петербурге, через два месяца после его написания, в самый канун Нового года.

«В один зимний вечер, – вспоминал Н.В. Анненков, – Тургенев пригласил Некрасова, Дружинина и нескольких литераторов в свою квартиру с намерением познакомить их с новым произведением… Чтение романа поручено было мне, оно заняло два вечера».

Роман имел огромный успех, получив широкое признание в демократических кругах России, высоко был оценен и критикой в лице Добролюбова и Писарева.

Сам Иван Сергеевич впоследствии напишет: «Дворянское гнездо» имело самый большой успех, который когда-либо выпал на мою долю».

Тургеневу в Спасском-Лутовинове всегда писалось легко и радостно – этому прекрасному состоянию духа способствовали не только уединение и покой, но и животрепещущее ощущение единения с родиной, с домом своим… «Нет счастья вне родины, – писал Иван Сергеевич, – каждый пускает корни в родную землю».

И хотя писатель пятнадцать лет прожил за границей, в прекрасной Франции, вблизи дорогой его сердцу Полины Виардо, с которой он оставался до конца дней своих, но корни его прочно вросли в родную землю, без которой он не мыслил себя. «Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись…» – скажет Тургенев словами героя романа «Рудин».

Проводя почти каждое лето в Спасском-Лутовинове, Тургенев дарит читателю за каждый приезд то новый роман, то несколько рассказов. Одно из самых блестящих произведений Тургенева – «Записки охотника» – родилось тоже на спасской земле, «где я вдыхаю целой грудью деревенский воздух», – писал Иван Сергеевич Аксакову. Где ежедневно, ежечасно Тургенев наблюдал родную природу, своих земляков, где он черпал силу, где вдохновение не покидало его никогда.