Текст книги "Веселые картинки"

Автор книги: Клапка Джером Джером

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Человек привычки

В курильне парохода «Александр» нас было трое, – мой хороший друг, я и, в противоположном углу, застенчивый господин, как мы впоследствии узнали, издатель нью-йоркской воскресной газеты.

Мой друг и я говорили о дурных привычках.

– После первых нескольких месяцев, – сказал мой друг, – для человека не трудно быть святым и очень нравственным. Это становится простой привычкой…

– Я знаю, прервал я его: очень легко вскочить с постели в назначенный момент, или же перевернуться и поспать еще как раз пять минут. Все дело в том, к чему привыкнуть. Ругаться или не ругаться очень нелегко; если привыкнуть к хлебу и воде, это покажется так же вкусным, как и шампанское. Все вещи становятся одинаково легки, дело в том, что выбрать.

Они согласились со мною.

– А вот возьмите-ка вот эту мою сигару, – сказал он, поднося мне свой открытый портсигар.

– Спасибо, – быстро ответил я, – я таких не курю.

– Не беспокойтесь, – возразил он, – я имел в виду простое доказательство. Одна из них уложила бы вас в постель на целую неделю, а я вот курю их целый день и очень доволен, потому что привык к ним. Много лет тому назад, будучи еще молодым человеком, я курил дорогие гаванские сигары, и нашел, что это меня разоряет. Нужно было взяться за более дешевый табак. В то время я жил в Бельгии, и один приятель указал мне вот на эти сигары; я право не знаю, из чего они сделаны. Вероятно листья капусты, напитанные гуано, по крайней мере такими они показались мне с первого раза. Но они были дешевы. Когда я купил их 500 штук, они обошлись мне три штуки за один пенс. Я решил полюбить их и принялся курить их по одной штуке в день. Это была страшная работа, но я уверил себя, что не было ничего хуже для меня при начале курения, чем самые настоящие гаванские сигары. Курение есть приобретенный вкус и потому также легко полюбить одни сигары, как и другие. Я был тверд в своем решении и победил. Еще до конца года я мог думать о них без отвращения, к концу второго года я курил их без всяких неудобств, а теперь предпочитаю их всяким другим сигарам. Хорошая сигара, право, вредит мне.

Я сказал, что, быть может, менее трудным было бы совсем перестать курить.

– Я подумывал об этом, – сказал он, – но мне кажется, что человек, который не курит, дурной товарищ. В курении есть что-то общественное.

Он развалился на кресле и начал пускать дым, из которого образовалось целое облако.

– Ну, а вот, – вновь начал он, – возьмите мой кларет. Да ведь вы его не любите!

Я не сказал ни слова, но мое лицо очевидно выдало меня.

– Никто его не любит, по крайней мере те, кого я встречал. Три года тому назад, когда я жил в Гамерсмите, мы поймали двух воров. Они разбили шкаф и вдвоем вытащили пять бутылок. Полицейский нашел их потом сидящими на крыльце на расстоянии ста ярдов, а их добыча находилась около них в чемодане. Они были в слишком дурном состоянии для того, чтобы оказать сопротивление, и пошли в участок, как овцы, причем полицейский обещал им прислать доктора, как только они доберутся до места.

С тех пор я каждую ночь оставлял на столе полный графин с таким вином. Я люблю кларет и он для меня очень полезен. Иногда я прихожу домой очень измученным, выпиваю пару стаканов и совершенно обновляюсь. Сначала я стал пить его по той же причине, по какой принялся за свои сигары: он очень дешев; мне его присылают прямо из Женевы и бутылка мне обходится в шесть шиллингов. Как они его делают, я не знаю, да и не хочу знать.

Я знал одного господина, у которого жена, настоящая баба-яга, целый день она ругала его, ночью даже он засыпал под ее ругань. Наконец она умерла, и его друзья принялись поздравлять его, говоря, что теперь он может наслаждаться миром. Но это был мир пустыни, и мой друг не мог им наслаждаться. Двадцать два года ее голос наполнял дом, проникал в консерваторию и неясными звуковыми волнами летал в саду и по улице. Теперь эта тишина, наполняющая все, пугала и расстраивала его. Дом перестал быть для него домом, ему недоставало легкой утренней насмешки и длинных вечерних упреков около потухающего огня.

Ночью он не мог спать; по целым часам он беспокойно вертелся, чувствуя недостаток привычного потока ругательств.

– А! – горько плакал он, – это старая история. Мы никогда не знаем цены вещи до тех пор, пока не потеряем ее!

Он заболел. Доктора пичкали его разными снотворными средствами, но все было напрасно. Наконец они объявили ему, что его жизнь зависит от того, сможет ли он найти другую жену, способную также ругать его.

В соседстве было много таких женщин, которые были ему нужны, но незамужние не имели, конечно, достаточной опытности, а здоровье его было в таком положении, что он не мог дать им времени научиться. К счастью, как раз, в то время, когда им овладело полное отчаяние, в ближайшем приходе умер человек, которого жена буквально заговорила до смерти. Он познакомился с нею и сделал ей визит на другой день после погребения. Она была ядовитой женщиной и сватовство было очень нелегкой штукой. Спустя шесть месяцев, он назвал ее своей. Она оказалась, однако, очень неважной заместительницей первой жены: ее дух был бодр, но плоть немощна. Она не имела ни того богатства языка, ни того голоса, которыми отличалась ее предшественница. Со своего любимого места в саду он совсем не мог ее слышать, и поэтому он переносил свое кресло в консерваторию. Там все шло хорошо, пока она ругала его, но от времени до времени, как раз когда он комфортабельно усаживался с трубкой в зубах и газетой в руках, она останавливалась. Он опускал газету и с беспокойством прислушивался.

– Вы тут, дорогая моя? – кричал он, спустя минуту.

– Да, я здесь. А где же мне быть, старый дурак! – кричала она слабым голосом.

Его лицо становилось веселым.

– Продолжайте, дорогая, – отвечал он. Я слушаю. Я люблю, когда вы говорите.

Но бедная женщина была совершенно измучена и еле дышала. Он печально покачивал головой.

– Нет, у нее нет такой беглости, как у моей бедной, дорогой Сюзанны, – говорил он.

– Вот была женщина!

Ночью она рада была сделать, что могла, но все– таки, в сравнении с прежним, это было очень неинтересно.

– Поругав его 3/4 часа, она беспомощно падала на подушки и хотела спать, но он нежно дергал ее за плечо.

– Да, дорогая, вы говорили как раз об Иоанне и о том, как я глядел на нее весь завтрак.

– Удивительно, – заключил мой друг, закуривая свежую сигару, – какие мы все рабы привычки, в самом деле.

– Да, – ответил я. – Я знал человека, который рассказывал разные лживые истории, и ему верили. Но раз рассказал истинную историю, и ему тогда никто не поверил.

– А, вот это печальный случай, – сказал мой друг.

– Уж если говорить о привычках, – заметил человек, сидящий в углу, – так я вам расскажу истинную историю, а между тем, я готов держать пари на мой последний доллар, что вы не поверите.

– У меня нет последнего доллара, но я готов поставить полфунта стерлингов, – ответил мой друг, бывший спортсмен.

– Кто будет судьей? Я готов сослаться на ваш суд, – ответил господин, сидящий в углу, и тотчас же начал:

– Он был из Джефферсона, вот этот человек, о котором я вам хочу рассказать. Он родился в городе и в течение 47 лет ни одной ночи не проспал за чертой этого города. Он был очень почтенным господином и говорил, что «хорошая жизнь – значит хорошие привычки». Он вставал в семь часов, молился с семейством в половине восьмого, завтракал в восемь, являлся на занятия в девять, его лошадь подъезжала к конторе в четыре, и он ездил верхом час. Приезжал домой в пять, купался и выпивал чашку чаю, играл с детьми до половины седьмого, одевался и обедал в семь, отправлялся в клуб и играл в вист до четверти одиннадцатого, приезжал домой на вечернюю молитву к половине одиннадцатого и ложился в кровать в одиннадцать.

В продолжении одиннадцати лет он жил так, ни разу не нарушив заведенного порядка. Такая жизнь превратилась в механическую систему. По нему ставились часы в церкви, а местные астрономы устанавливали по нему солнце.

Однажды умер его дальний родственник в Лондоне, индийский купец и бывший лорд-мэр, и оставил ему все, как единственному наследнику. Дело было очень сложное и требовало управления. Он решил оставить своего сына от первой жены, молодого человека лет 24 в Джефферсоне, а самому отправиться со вторым семейством в Англию и надзирать там за индийским делом.

Четвертого октября он отправился из Джефферсона и приехал в Лондон семнадцатого. Он был болен во все время переезда и еле добрался до меблированной квартиры. Двухдневный отдых поднял его на ноги и на третий день вечером он объявил о своем намерении отправиться завтра в Сити, взглянуть на свое дело.

В четверг утром он проснулся в час. Его жена сказала ему, что она не хотела тревожить его, думая, что сон будет для него полезен. Он ответил, что, может быть, это и правда. Во всяком случае он чувствовал себя хорошо, и поэтому встал и оделся.

В первое утро он не хотел браться за дело, не исполнив своей религиозной обязанности, и поэтому они собрали детей и помолились в половине первого. После этого он позавтракал и отправился в Сити, куда приехал около трех часов.

Его репутация пунктуального человека явилась в Сити до его приезда, и поэтому всюду выразили удивление по поводу его позднего появления. Он объяснил в чем дело и назначил на следующий день все свидания с половины десятого. Он пробыл в конторе до позднего часа и затем отправился домой. За обедом он ел очень мало и чувствовал себя дурно весь вечер, объясняя, что потеря его аппетита зависит от того, что он не ездил верхом. На следующий день он проснулся опять в час. Случилось тоже самое, что и в четверг: он явился в Сити опять в три часа.

Чтобы он ни делал в течение целого месяца, он не мог справиться с собою и каждое утро просыпался в час. Каждую ночь он в час отправлялся в кухню и чуть не умирал с голоду. В пять часов утра он засыпал. Ни он, ни другие не могли этого понять. Доктора объясняли это гипнотической невменяемостью и наследственным помешательством.

А между тем его дела страдали, и его здоровье становилось все хуже и хуже. Казалось, что он живет вверх ногами, а у его дня не было ни конца, ни начала; не было времени для упражнений и для отдыха, так как, когда он начинал себя чувствовать лучше, все уже спали.

Объяснение всего этого нашлось случайно в один прекрасный день. Его старшая дочь готовила после обеда уроки.

– Который час теперь в Нью-Йорке? – спросила она, поднимая глаза со своего атласа.

– В Нью-Йорке? – сказал ее отец. – Теперь как раз десять, а разница немного более 4 1/2 часов. Теперь там, стало быть, около половины шестого. Таким образом в Джефферсоне еще раньше.

– Да, – смотря на карту, – сказала девушка: Джефферсон – два градуса западнее.

– Два градуса, – думал ее отец, – а в градусе сорок минут, значит в Джефферсоне теперь…

Вдруг он вскочил на ноги с криком:

– Я понял теперь, понял!

– Что понял? – с беспокойством спросила его жена.

– Теперь четыре часа в Джефферсоне и как раз время для моей прогулки верхом. Вот чего мне и нужно.

Не могло быть никакого сомнения насчет этого. Двадцать пять лет он жил по часам, но это были часы Джефферсона, а не Лондона. Он изменил долготу места, но не самого себя. Привычку четверти века нельзя было изменить по приказу солнца.

Он разобрал вопрос во всех отношениях и решил, что единственным спасением будет возвратиться к старой жизни. Он увидел, что его затруднения были меньше, чем те, с которыми он встречался. Его привычки были слишком сильны, чтобы так приспособиться к обстоятельствам.

Он переставил часы в конторе с трех на десять и оставлял контору в половине десятого. В десять он садился на лошадь и отправлялся на прогулку, а в очень темные ночи брал с собою фонарь.

Весть о нем распространилась по всему городу, и целая толпа народу собиралась посмотреть на его катание. Обедал он в час утра, а затем отправлялся в свой клуб. Он старался найти спокойный, приличный клуб, в котором члены согласились бы играть в вист до четырех часов утра, но за неимением такового, вынужден был присоединиться к небольшому клубу в Сого, где его научили играть в штос. По временам полиция делала обыск в этом клубе, но, благодаря приличной наружности, ему удавалось вывернуться.

В половине пятого утра он возвращался домой и будил семейство, чтобы стать на вечернюю молитву. В пять он ложился и спал как убитый.

В Сити над ним смеялись, но он не обращал на это никакого внимания. Единственной вещью, которая беспокоила его, было то, что в пять часов пополудни в воскресенье ему хотелось пойти в церковь, но службы в церкви в это время не было. Вот это так действительно человек привычки!

Застенчивый иностранец умолк, а мы в молчании стали смотреть в потолок.

Наконец мой друг поднялся, вынул из кармана полфунта стерлингов, положил на стол и, взяв меня под руку, вышел со мною на палубу.

Богу – свечку, черту – кочергу

Неизвестный мистер —?

В ее глубоких, темных глазах сияло приятное изумление, она смотрела то на меня, то на друга, который познакомил нас, с очаровательной улыбкой недоверия, смешанного с надеждой.

Он дал утвердительный ответ и прибавил смеясь: единственный, настоящий, оригинальный.

– Я считала вас всегда солидным, пожилым господином, – сказала она с очаровательным смехом.

А затем низким, нежным голосом прибавила:

– Я так рада познакомиться с вами.

Слова были обыкновенной любезностью, но ее голос действовал как теплая ласка.

– Пойдемте, поговорим, – сказала она, усаживаясь на маленькой козетке и освобождая место для меня.

Я неловко уселся около нее. В моей голове немного шумело, как будто бы я выпил лишний стакан шампанского. Я был в своем литературном детстве.

Маленькая книжка и несколько статей и критик, разбросанных в различных неизвестных журналах, были пока моими единственными работами в текущей литературе, а внезапное открытие, что я был господином таким-то и что восхитительная женщина думала обо мне и рада была меня увидать, приятно щекотало мое самолюбие.

– Так вы, именно вы, написали эту славную книгу, и все эти прелестные вещи в журналах и газетах? О, какая славная вещь быть таким умным!

Она слегка вздохнула и этот вздох проник до моего сердца; чтобы утешить ее, я начал было говорить изысканные комплименты. Но она остановила меня движением веера. Подумав немного, я был очень доволен, что она это сделала, потому что такие вещи лучше выражать другим способом.

– Я знаю, что вы скажете, – засмеялась она, – а потому и не говорите. Кроме того, я не знала бы, как это принять, так как, может быть, вы сказали это сатирически.

Я старался глядеть, как будто бы я мог быть и сатириком.

С минуту она оставила свою руку без перчатки в моей. Если бы она оставила ее еще на минуту, я стал бы на колени перед ней или стал бы на голову у ее ног и тем или другим способом разыграл бы из себя дурака.

– Я не хочу, чтобы вы говорили мне комплименты, – сказала она, – я хочу чтобы мы были друзьями. Само собою разумеется, что по годам я могла бы быть вашей матерью.

По метрике ей, вероятно, было около 32 лет, но на вид ей можно было дать лет 26; мне было 23 и, боюсь, что я был очень глуп для своих лет.

– Но, вы знаете, свет и так отличается от других людей, которых встречаешь, – продолжала она. – Общество так пусто и скучно. Вы не можете представить себе, как мне хочется иной раз уйти от него, познакомиться с кем-нибудь, кому я могла бы показать свое настоящее и кто мог бы понять меня. Приходите когда-нибудь повидаться со мною (я всегда дома по средам) и позвольте мне поболтать с вами, а вы должны посвятить меня во все ваши хорошие мысли.

Мне показалось, что, может быть, ей захочется теперь выслушать мои мысли, сейчас, но, прежде, чем я успел разобраться, вошел пустой фат из общества и предложил ей идти ужинать. Ей пришлось оставить меня. Уходя в толпу, она оглянулась через плечо и посмотрела наполовину комическим взглядом, который я вполне понял; он говорил: «жалейте меня, мне приходится скучать с этим безжизненным животным». И я жалел ее. Я обыскал все комнаты, прежде чем уйти. Мне хотелось уверить ее в моей симпатии и готовности помогать ей. Но от лакея я узнал, что она рано уехала с этим именно пустоголовым франтом.

Спустя две недели, я столкнулся в Реджентстрите с одним молодым другом по литературе, и мы вместе поужинали в ресторане Монико.

– Я в прошлую ночь встретил такую милую женщину у мистрисс Кортеней. Такая очаровательная женщина!

– О, и вы знаете ее! – воскликнул я. – Мы очень старые друзья. Она все зовет меня пойти повидаться с нею. Право, надо будет пойти.

– О, я и не знал, что и вы знакомы с ней, – сказал он.

Почему-то факт моего знакомства с ней, уменьшал ее значение в его глазах, но вскоре он овладел своим энтузиазмом.

– Замечательно милая женщина, – сказал он, – хотя и боюсь, что немного разочаровал ее.

Он сказал это, однако, со смехом, который противоречил его словам.

– Она не поверила, что я этот известный мистер Смит; по моей книге она вообразила, что я совсем старый человек.

Я не мог видеть в книге моего друга ничего такого, что бы указывало, на то, что автору более восемнадцати лет. Эта ошибка, как мне казалось, обнаруживала недостаток зоркости, но очевидно нравилась самому автору.

– Мне жаль ее, так жаль, – продолжал он. – Так как она привязана к этому бескровному, искусственному обществу, в котором ей приходится жить. «Вы не можете представить себе», – сказала она, – «как мне хочется встретить кого-нибудь, кому бы я показала свое настоящее я, кто мог бы понять меня». Я пойду к ней в среду.

Я пошел с ним. Мой разговор с ней был совсем не таким конфиденциальным, как я предполагал, так как в комнате, предназначенной для восьми человек, было, по крайней мере, восемьдесят, и поэтому я провертелся с час в жаре и скуке. Как и все молодые люди, я знал только того человека, с которым пришел, да и того никак не мог найти. Я ухитрился перекинуться с нею хотя двумя словами. Она встретила меня улыбкой, от которой я забыл все мое прежнее горе, и оставила с очаровательным пожатием свои пальцы с минуту в моей руке.

– Как мило, что вы сдержали ваше обещание. Все эти люди так утомили меня. Садитесь сюда и расскажите, что вы делали.

Она прослушала меня секунд десять, а затем прервала меня вопросом.

– А вот этот ваш друг, с которым вы пришли, я встретилась с ним в доме леди Леннось. Разве и он что-нибудь тоже написал?

Я объяснил, что он написал.

Расскажите мне, что он написал. Я имею так мало времени и читаю только такие книги, которые мне помогают.

При этом она бросила мне взгляд более красноречивый, чем слова.

Я описал ей книгу, и, желая поступить с другом справедливо, даже прочитал наизусть несколько мест, которыми он особенно гордился. Одна фраза, казалось, особенно понравилась ей: «Руки доброй женщины вокруг шеи мужчины все равно, что спасительное кольцо, брошенное ему судьбой с неба».

– Как прекрасно! – прошептала она. – Скажите-ка еще раз.

Я повторил, а она говорила слово за словом вслед за мною. При этом на нее нелетела шумная старая дама, а я убрался в уголок, стараясь показать вид, будто я очень доволен, что мне не вполне удавалось.

Немного позже я отыскал моего друга и нашел его в уголку, говорящим с ней. Я подошел и ждал.

Они говорили о последнем убийстве на востоке Лондона. Пьяная женщина была убита своим мужем, рабочим, которого разозлило разорение его дома.

– А, какой силой обладает женщина, – сказала она, – поднять или унизить человека. Я никогда не читала ни одного случая, в котором играет роль женщина, не думая об этих прекрасных ваших словах: «Руки доброй женщины вокруг шеи мужчины все равно, что спасительное кольцо, брошенное ему судьбой с неба».

Мнения относительно ее религиозных и политических убеждений совершенно расходились. Священник Низкой Церкви говорил:

– Это, сударь, серьезная христианка, того не бросающегося в глаза типа, который всегда был оплотом нашей церкви. Я горжусь тем, что знаю эту женщину; горжусь, что мои бедные слова были слабым орудием для того, чтобы очистить сердце этой женщины от легкомыслия минуты, и укрепить ее мысли на более высоких вещах.

– Это прекрасная христианка, прекрасная христианка, в самом лучшем смысле этого слова, – говорил бледный аристократический abbe графине, тогда как свет энтузиазма старого мира сиял из его глубоких глаз. – У меня есть большие надежды на нашего дорогого друга. Она находит очень трудным разорвать узы времени и любви, – мы все так слабы. Но ее сердце обращается к ее матери-церкви подобно тому, как ребенок, воспитанный в среде чужих, стремится после многих лет к той груди, которая его вскормила. Мы говорили даже с ней, и я могу быть для нее тем голосом в пустыне, который поведет потерянную овцу к ее стойлу.

В письме к своему другу великий теософ сэр Гарри Беннет говорит: «Замечательно одаренная женщина; женщина, очевидно жаждущая правды, женщина, готовая пожертвовать своею жизнью. Женщина, не боящаяся мысли и разума, любительница мудрости. В то или в другое время я много говорил о ней. Я нашел, что она схватывает мою мысль с необычайной быстротой, и те доказательства, которые я ей дал, как я уверен, принесут отличные плоды. Я уверен, что она довольно скоро сделается членом нашего небольшого общества. Право, не говоря ничего такого, чего не следовало бы говорить, я почти уверен, что ее обращение уже совершилось».

Полковник Максим всегда говорил о ней, как о красивой колонне государства.

– Когда появляются враги в нашей среде, – говорил цветущий старый солдат, – каждый истинный мужчина и каждая истинная женщина должны соединиться на защиту страны. И всех почестей достойны, знатные дамы, подобные мистрисс Кортеней, которая, оставив свою естественную застенчивость и общественную известность, выступают вперед в таких кризисах, чтобы сражаться с беспорядками и изменой, носящимися по всей стране.

– Но, мой друг, – говорил кто-то из слушателей, – я слышал от молодого Джослена, что мистрисс Кортеней держится несколько новых взглядов на социальные и политические вопросы.

– Джослен, – с насмешкой отвечал полковник, – па! Может быть, и было некоторое время, когда длинные волосы и ловкая риторика этого молодца влияли на нее. Могу похвастаться тем, что я уже переделал то, что Джослен говорил. Да что, сударь, ведь она согласилась принять участие на будущий год в качестве Grande Dame отделения Бермондси консервативного общества. Ну, так что же тут говорить об этом негодяе Джослене!

А Джослен говорил вот что:

– Я знаю, что женщина слаба, но я ее за это не обвиняю, а только сожалею. Придет время, а оно придет скоро, когда женщина не будет более куклой; тогда будет время судить ее. Не мне выдавать секреты страдающей женщины, но уж если полковник Максим и все эти старые бабы выберут мистрисс Кортеней своей председательницей, то они знают наружную сторону этой женщины. Ее сердце бьется в такт прогрессивному движению народа. Ее душевный взор следит только за славой наступающего рассвета!

Так говорил он и все соглашались, что она очаровательная женщина.