Текст книги "Павана"

Автор книги: Кит Робертс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Ей прислали поесть, но она отказалась, упрямо сжав губы. Она чувствовала себя плохо, ее мутило. Отчаянно потянуло обратно к родимому дому, к спокойной бухте, пронзительно захотелось оказаться на твердой почве, где вещи не качаются, не выскальзывают из рук. Но о суше нечего и мечтать – вода, вода, кругом зеленая вода, которая сереет по мере того, как на солнце наползают новые тучи; хлопают и стонут канаты, а в желудке все так и ходит ходуном…

Вечером ей предложили постоять у штурвала. Она отказалась. Белый Корабль был ее мечтой – действительность убивала эту мечту.

В крохотном гальюне нельзя было даже вытянуться в полный рост. Ее вырвало – раз, другой, потом рвало уже только слизью. Вконец одуревшая, Бекки прислонилась к стенке, бессильно опустив голову, отирая рот… Поэтому слова, донесшиеся через тонкую переборку, дошли не сразу, а будто в полусне.

– Надо бы вот что сделать, капитан: накрутить ей несколько фунтов цепи на ноги – и на дно…

Другой, знакомый голос с уэлльским акцентом яростно противился. Тот самый юноша, что помогал ей утром.

– Да чего она выдаст, приятель, чего она знает-то? Бестолковая девчонка, оставьте ее в покое…

– Сворачивайте лог, – сурово приказал капитан.

– Ну что вы, честное слово…

– Сворачивайте лог!

Голова Бекки упала на руки, и она тихо застонала.

Бекки неловко выгнулась и, кое-как перевалившись через бортик, забралась на койку в своей каюте. Под одеялами был сущий рай. Она свернулась калачиком – слишком опустошенная, чтобы переживать из-за того, что одежда пропахла рвотой. Заснула мгновенно, и тут же замелькали красочные сны: лик Христа; отец Энтони в образе старого иссохшего животного шамкающим голосом раздает благословения; церковная колокольня в предрассветном мареве; уши горгульи – водосточной трубы в виде страшилища… Потом припорошенные пылью цветы во дворике их дома; крики и стоны матери на смертном одре; ощущение ледяной воды у пояса; абрис Белого Корабля, уходящего в туман… Во сне ее обступили все утраченные вещи, все былые тревоги и горести: извивающиеся морские раки, камушки на берегу, дуновение ночного ветра с моря, разорванный Большой Катехизис. Затем сон стал глубже, и теперь она разговаривала с самим Кораблем. У него был громовой раскатистый голос – и в то же время немного заикающийся и, как ни странно, цветной – голубой и сочно-зеленый. Бекки рассказала о человечках, у которых она главная опора, о том, как боролась с ветром. Она сыпала великими истинами, которые забывала, как только произносила вслух, – их тут же срывало ветром с ее губ и уносило во мрак…

Бекки проснулась от того, что кто-то осторожно тряс ее за плечи. И опять поначалу не смогла сориентироваться, где она. Корабль больше не раскачивался; в каюте горела лампа; за дверью горели другие лампы, бросая отсветы на настенное зеркало. Снаружи донесся знакомый звук: частое тихое постукивание и поскрипывание фалов на мачтах – характерный ночной шум ошвартованных у причала шхун. Бекки выпростала ноги из-под одеял, потерла глаза, так и не понимая, где же она находится. Спросить было боязно.

На столе, за которым сидели члены команды, стоял ужин: большая плошка риса, крупные креветки, грибы и яйца. Как ни удивительно, она ощутила острый голод и без дальнейших слов села рядом с тем самым бородатым парнем, который днем так горячо отстаивал ее жизнь. Бекки ела быстро и машинально, не поднимая глаз от тарелки. Все были заняты общим разговором; она радовалась, что о ней позабыли, и нарочно пригибалась, чтобы еще больше стушеваться.

Они взяли ее с собой на берег. В шлюпке у нее стало легче на душе. Моряки засели во французской прибрежной таверне, выпили несметное количество бутылок вина, угощали и ее – и скоро все пошло кругом, голоса и шумы слились в один уютный грохот. Бекки умостилась головой на коленях уэлльского юного бородача, ощущая себя в безопасности. Хмель развязал язык, и она пошла рассказывать про окаменелости на берегу, про папашу, про церковь, про то, как купалась и чуть было не утонула… Ее со смехом гладили по голове, но слов ее языка никто не понимал. Вино заливалось за пазуху, внутрь свитера, она хохотала в восторге от того, что лампы кружатся, и пусть у нее самой голова то и дело падала, веки наливались свинцом, но карие глаза метали огни.

– Эй, там, на Белом Корабле!

Бекки стояла уже на набережной – от ламп по воде бежали кривые дорожки света, народ кругом весело переговаривался, кто-то кому-то кричал, и не оставляло ощущение совсем другого мира. С Белого Корабля отвечали – впрочем, кораблей было так много, что и не разберешь, откуда кричат.

Бекки была по-прежнему босиком – и ощутила лодыжками отрезвляющий холод воды, когда бесстрашно зашлепала к носу шлюпки.

– Эй, полегче, – окрикнул юный бородач. – Сколько раз тебя можно выкручивать и укладывать в постель!

Запомнилось, как голова упала на свернутые одеяла вместо подушки – это было уже в каюте; Бекки что-то бормотала сама с собой, неловко стаскивая джинсы, бросила это дело – и заснула.

Она проснулась довольно скоро – в полной темноте, с ощущением, что ее снова одурачили. Ночью корабль вышел из гавани – мутило не только от выпитого, но и от такой сильной качки, которая бывает лишь в открытом море.

А Белый Корабль и его команда, похоже, никогда не спали.

Снова звучали голоса, горели огни, шумели опускаемые паруса, что-то скрипело и стонало наверху.

– Да нет, девчонка спит…

– Берись, только осторожно, приятель…

Бекки хихикнула про себя. Звон бутылок, глухой звук поднимаемых тюков. Смех да и только. Было чего бояться – это ж просто контрабандисты!

Когда она проснулась в следующий раз, на душе кошки скребли. Непонятно почему. Она попробовала разобраться в своих чувствах – тяжкая и непривычная для нее работа. Что и говорить, ее буйные романтические фантазии о Белом Корабле не были лишены основания, однако же Бекки чувствовала себя обманутой. Так подсказывала интуиция. Перед ее мысленным взором предстала деревенская улочка, скученные темные домишки, убогая церковь. Вот священник, неслышно кого-то за что-то проклинающий, вот отец, в лицо которого въелась черная пыль, со смаком расстегивает широкий ремень… К этому всему она обречена вернуться. С мечтаниями покончено.

Да, тут-то и был корень боли. Чужая она на Белом Корабле. Была, есть и будет чужая. Бекки ощутила прилив внезапной ненависти к экипажу этого корабля, который открыл ей горькую истину. Эти свиньи должны были избить ее, изнасиловать всем скопом, чтобы она изошла кровью, обвязать ноги цепью и швырнуть в глубокое зеленое море… А они даже этого не сделали – для них она пустое место. Даже смерти недостойна по их понятиям.

Во второй раз Бекки отказалась от пищи. Ей почудилось, что капитан смотрит на нее встревоженным взглядом. Плевать. Она опять оцепенела на старом месте – на носу, обхватив толстую мачту и вперив взгляд в морские просторы. День был солнечный и ясный, корабль несся на всех парусах, переваливаясь с волны на волну, черпая воду шпигатами на подветренной стороне. Теперь она даже жалела о вчерашнем дне, когда ее так отчаянно мутило и хотелось умереть. Впереди мало-помалу вырисовывался английский берег.

Ее сознание как бы раскололось на две половинки: одна страстно желала, чтобы путешествие никогда не кончалось, другая вожделела о том, чтобы все побыстрее закончилось, и чаша муки была испита. День медленно угасал. В темноте Бекки различила движущиеся факелы на сигнальной башне – яркие прыгающие точки. А вон ей отвечают другие огоньки… Э, да вон и третья семафорная башня. Несомненно, передают сообщение о ней – оно разлетается по всем окрестностям, вдоль всего побережья.

Над морем дул холодный ветер.

Перед мачтой был люк, ведущий к рундуку, где хранились паруса. Согнувшись, она спустилась вниз и устроилась на большом свернутом в трубку полотнище. За поскрипывающей приоткрытой дверью в переборке виднелся неверный желтый свет каютных ламп. Здесь шум воды усиливался; Бекки угрюмо прислушалась к плеску и ударам волн – тошно-то как! Вот было б здорово, если б корабль налетел на риф и затонул! Отсветы гуляли туда-сюда по внутренней выкрашенной обшивке борта. Бекки стала бессознательно сковыривать краску, собирая ошметки в ладошку.

В одном месте доски отходили. Это ее заинтересовало.

В тусклом свете ламп было видно, что часть деревянной обшивки чуть сдвинута с рамы, на которой укреплена. Бекки дотянулась до щели и потянула доски. За ними оказалось отверстие и вместительное свободное пространство. Она сунула руку, пошарила и вытащила крохотный пакетик в водонепроницаемой обертке. Потом еще один. Их там оказалось чрезвычайно много – пространство в двойном борте было набито ими. Совсем маленькие пакетики – не больше спичечных коробков, которые Бекки изредка покупала в деревенской лавочке.

Поддавшись неясному порыву, она сунула один пакетик в задний карман штанов. Все остальные убрала, аккуратно прикрыла тайник и, насупив брови, застыла. Потом потерла рукой пакетик, который уже начинал нагреваться от ее тела. Первый раз в жизни украла! Может, захотелось иметь что-то с Белого Корабля – частичку, которую можно будет вынуть бессонной ночью и предаться воспоминаниям. Что-нибудь действительно дорогое.

Видать, кто-то проявил изрядную беспечность.

Над ней послышались голоса, топот ног по палубе. Бекки виновато вскочила и полезла через люк наверх. Но ею никто не интересовался. Впереди, уже совсем близко, была береговая линия – густая вельветово-черная полоса; Бекки смогла различить контуры двух холмов-близнецов, слабое мерцание волн вокруг каменных молов. Не без содрогания и дрожи она поняла, что вот он – ее дом.

Но ей пришлось увидеть и другое – ересь, от коей у нее дыхание в груди сперло. В каюте работал дизельный двигатель, с которого сняли покрывало. Что-то вращалось, гудело… Она слышала монотонный голос, докладывавший при входе в бухту: «Семь саженей под килем, пять, четыре…» Словно дьявольский корабль вплывал в бухту, никем не ведомый…

Шлюпку подняли с крыши каюты и спустили на воду. Бекки спрыгнула в нее, сжимая в руке узел со своей одеждой. Ей осторожно передали увесистый тюк, внутри которого что-то мелодично звякнуло, когда он коснулся дна шлюпки. Подарочек для твоего папаши, пояснили ей. Стало быть, взятка, чтобы помалкивал. Признаются в небольшом грешке, дабы скрыть чудовищное преступление! Ее вполголоса окликнули, она машинально помахала на прощание, краем глаза видя в последний раз, как опускают кливер. За рулем отвалившей от борта шлюпки был уэлльский парнишка. Как только борт стукнулся о мол, Бекки тут же выпрыгнула вон и зашагала прочь. Парень окликнул ее, когда она уже подошла к началу тропки, бегущей вверх от берега. Она остановилась и оглянулась – хрупкая тень в ночи.

Казалось, ему было трудно найти правильные слова.

– Знаешь, тебе надо хорошенько понять… – произнес он с несчастным видом. – Словом, не делай больше этого. Поняла, Бекки?

– Да, – сказала она. – Прощай.

И побежала по тропинке – по мостику через ручей к своему дому.

Там всегда держали открытым одно окно – на крыше, над прачечной. Она оставила вещи в пристройке; дверь громко скрипнула, но никто не всполошился. Осторожно взобралась на крышу, пролезла в свою комнату, где было темным-темно. Оказавшись в постели, Бекки ощутила размеренное колыхание – стало быть, она все еще мистически связана с кораблем, который стоит в заливе. Перед тем, как забыться сном, она вынула пакетик из кармана и тщательно спрятала под матрацем.

Явившийся на рассвете отец показался ей незнакомцем. Бекки не собиралась что-либо объяснять ему – перебьется. Она все еще была в полусне. С полным равнодушием она слышала, как он обыскивает карманы ее штанов, снимает и наматывает на руку ремень. Спросонья думалось, что над ней теперь никакие побои не властны, она и боли не ощутит. Увы, она ошиблась. Спину и зад ожгло страшной болью – и каждый удар вызывал красную вспышку перед глазами. Бекки вцепилась руками в раму кровати с желанием умереть, понимая, что никакие слова не помогут. Внутри себя она слилась с окрестными камнями, пластами глинистого сланца, угрюмыми пустынными полями… Орудие наказания обрушивалось не на ее спину, а на эти безжизненные плоскогорья, угрюмые скалы, море. Пусть выбьют из них тоску, нищету, беспросветность – и боль. Наконец отец уморился, круто развернулся и вышел, хлопнув дверью. Внизу заливался в плаче ребенок – словно учуяв на расстоянии накал ненависти и страха. Бекки чуть повернула голову на подушке и услышала – словно из дальней дали – плеск набегающих на берег волн.

Ее пальцы нащупали украденный пакетик под матрацем. Медленно, с тупым равнодушием она стала его развязывать. Одни узелки бечевки развязала, другие перегрызла, и наконец упаковка была сня та. Ей доставляло извращенное удовольствие воображать себя слепой, которая может узнавать предметы только на ощупь. Сверхчувствительные пальцы скользили по всем углам предмета, переворачивали его, снова ощупывали, угадывали разнородность материала, места теплее и холоднее, как бы рисуя в уме маленькую карту ереси. Первая слеза выкатилась из глаза, проползла дюйм и остановилась. На смуглой коже остался короткий сверкающий след.

Пришел священник – тяжело ступая по лестнице. Отец шествовал перед ним, а войдя, небрежно набросил на дочь одеяло. Покуда отец Энтони разглагольствовал, Бекки держала под боком зажатый кулак. Она лежала неподвижно, лицом вниз, зная, что неподвижность и терпение – ее лучшее и единственное оружие. Священник явился в сумерках, а ушел только глубокой ночью.

Оставшись одна, Бекки в темноте поднесла вещицу к лицу, прижала к щеке. От нее шел слегка одуряющий еретический запах – воска, бакелита и меди. Бекки опять нежно погладила ее – чудилось, что пока эта вещь у нее в руке, она может в любой момент вызвать Белый Корабль, который унесет ее в новое путешествие…

В последующие дни солнце не было видно за тучами. Бекки лежала на скалах и наблюдала, как яхта то заходит в залив, то куда-то уплывает. Теперь ее отделял от Белого Корабля еще больший барьер, нежели до путешествия, – барьер, возведенный ее собственной глупостью.

Она убила крупного омара, медленно, с упоением разодрала его пополам, впиваясь ногтями в панцирь, пока тот не хрустнул. В этот момент Бекки ненавидела и себя, и весь мир. Останки омара выбросила в море – как горькое бессмысленное жертвоприношение. И это, и многие другие вещи она сотворила только для того, чтобы бежать от пустоты внутри себя. Она обучалась порокам – ночами на камнях, давая себе маленькие утешения – приятные и болезненные. Она ласкала свое тело с презрением, потому что Белый Корабль приманил ее свободой, а потом высмеял и отшвырнул, равнодушный к причиненной боли. Теперь будущая жизнь представлялась ей клеткой, из которой не будет выхода. Где, спрашивала она себя, где та великая Перемена и замечательные вещи, которые были обещаны монахом Джоном? Где Золотой Век, который приведет за собой тысячи Белых Кораблей, откроет новые горизонты, заставит неукротимые воздушные волны петь и говорить…

Она нежно поглаживала в темноте крохотное сердечко Корабля и ощущала под пальцами какие-то проводки, проволочные катушки, маленькие запаянные стеклянные колбочки…

В церкви было тихо и холодно; священник громко дышал за сеткой исповедальни. Не слыша ни слова, Бекки нетерпеливо ждала, пока он скажет все положенное, а сама сжимала вспотевшей ладонью вещь, которую принесла с собой.

И вот наступил тот миг – торжественное упоение отчаянием. Бекки положила маленькую машинку с яхты на решетку перед святым отцом. С мрачной ухмылкой она услышала вскрик, скрипнула скамья; священник вскочил как ужаленный.

Никакое перо не могло бы описать выражение лица отца Энтони.

В деревушке царила сумятица: все перешептывались, роптали, соседи пугливо перебегали из дома в дом, косясь на наводнивших улицы солдат, перекрикивающихся кавалеристов и офицеров. Артиллеристы, выбиваясь из сил, где по бревнам, где лебедками спускали пушки с круч вниз, к береговой линии, и маскировали их между камнями. По тревоге были подняты все гарнизоны до самой Дурноварии; в прошлом имелся печальный опыт бунта в этом крае, и на сей раз начальство было полно решимости не допустить новых неприятностей. Кривя губы в саркастических улыбках, на полусотне башен не покладая рук работали сигнальщики; по всем дорогам мчались курьеры на взмыленных лошадях. В деревушке у залива ввели комендантский час, запретили жителям покидать ее, но слухи все равно расползлись по краю, а с ними по округе разлилась нездоровая напряженность. Ересь распространялась, как зараза, словно ее приносил ветер с моря; и вот уже кто-то видел того самого монаха-бунтовщика, который якобы шагал по скалам, страшно глядя перед собой пустыми глазницами, – угрюмый, малиновая ряса полощется на ветру. Направили отряды пехоты прочесать низины, но никого не обнаружили. Войска размещались возле деревушки всю ночь, только к рассвету движение угомонилось. Теперь началось ожидание. С моря дул бриз, пригибая к земле кусты утесника, завывая над крышами.

Бекки затаилась в своей постели в ожидании команды, по которой солдаты побегут на свои посты, и оживут пушки.

Она лежала лицом вниз, вслушиваясь в шум ночного ветра. Пальцы нервно сжимались-разжимались, из головы не шли яростные крики краснорожих попов, которые потрясали кулаками и осыпали ее ругательствами. Перед глазами застыла страшная сцена: папаша стоит бледный как смерть, а майор в синей форме доводит ее до головокружения своими вопросами, которым нет конца…

Попы и майор все вытянули из нее, она поведала им все тайны – рассказала про свои страхи и мечты, про зловредный залив, который хотел раздавить ее своими скалами… Бекки слушали с каменными лицами, писцы скрипели ручками. В конце концов ее оставили в покое, никуда не увезли, но у дверей выставили караул. Папаша напился вдрызг и буйствовал внизу, а в соседских домах взрослые расспрашивали о ней детей, заставляя тех при произнесении нечистого имени Бекки всякий раз креститься.

Она долго лежала ничком, обливаясь слезами. Прийдя в себя, вдруг сильнее прежнего ощутила свою связь с Белым Кораблем. Яхта предстала перед ней с ясностью кошмара. Бекки изо всех сил старалась сосредоточиться и передать на расстоянии сигнал: развернись и уходи прочь, беги прочь по волнам! Белый Корабль внимал ее беззвучному крику, но ничего не отвечал. Она взывала к нему снова и снова, яростно, неутомимо…

Девушка вскочила с кровати и подбежала к окну. На дворе была ночь, в небе сияла луна. На улице были слышны чьи-то тяжелые шаги; потом вроде бы все стихло.

Вся дрожа, Бекки открыла оконную раму и выскользнула на крышу с той же сомнамбулической решительностью, с какой она когда-то плыла к Белому Кораблю. Там она остановилась и прислушалась.

Папские солдаты не дураки. Бекки не столько увидела, сколько угадала шестым чувством, что в глубине сада есть часовой. С кошачьей ловкостью она спустилась по леснице, крадучись, стала пробираться среди кустов и замерла на таком расстоянии от часового, что, потянувшись, могла бы коснуться рукой его шинели. Почти не дыша, она терпеливо дождалась, когда луна скроется за тучами и глаза привыкнут к темноте. Часовой зевнул, приставил мушкет к стене сада и, что-то сонно бормоча, отошел шагов на десять к дороге.

Раз – и она уже бесшумно перемахнула через стену, побежала по тропе к морю, по-заячьи петляя, ожидая окрика, мушкетной вспышки… Однако вокруг царила тишина.

Вот и залив – серебристая широкая гладь. Бекки осторожно подползла к краю кручи, прячась за кустами. Внизу, ярдах в двадцати, курили и разговаривали несколько солдат. Они отворачивались от моря, чтобы даже крохотные огоньки папирос не выдали их.

Чуть дальше виднелись пушки.

Бекки так и впилась в них глазами. Шесть огромных величавых орудий, нацеленных на море. Расположены они коварно – на уровне с морем; чем бы они не выстрелили – ядрами или шрапнелью – от Белого Корабля только щепки бы остались. Подпустят его как можно ближе и… Эти гады не станут вступать в переговоры, просто выпалят внезапно, исподтишка… Гром, оранжевая вспышка на берегу, и – прости-прощай, Белый Корабль!..

Она напрягла взгляд. Да, в море у горизонта появилось темное пятно, которое мало-помалу становилось резче, покуда не стал виден высокий парус на грот-мачте…

Бекки опять побежала – где вприпрыжку, где пригибаясь. Она вошла в ручей и пошла по его дну, чтобы плеск воды заглушил ее движения. Солдаты тоже заметили парус и, оставив замаскированные пушки, любопытной толпой двинулись перебежками к камням у самой кромки воды. Офицер наставил на море бинокль. Все были повернуты спиной к пушкам.

Медлить было нельзя. Сердце бухало в груди. Больше не стараясь не шуметь, Бекки сломя голову бросилась вперед, перескакивая с камня на камень, не ощущая боли в ступнях. Вслед ей раздался крик, кто-то выстрелил из мушкета, сыпал ругательствами офицер. Она поскользнулась и упала на колени. К ней уже бежали, сверкнула обнаженная сабля в чьей-то руке. Не было времени распрямиться – Бекки быстро поползла на четвереньках к ближайшей пушке.

Она не обращала внимания на боль в избитом о камни и расцарапанном теле. Пальцы нащупали вытяжной шнур орудия, хорошенько его обхватили – и дернули.

Вспышка огня, грохот; ближайшие скалы осветились. Пушка откатилась – злой оживший зверь. Остальные пушки принялись палить в сторону моря – преждевременно, поспешно, наобум, ядра так и носились над волнами. Звуки канонады разнеслись по окрестным холмам, достигли деревушки.

А Белый Корабль тем временем разворачивался обратно в море.

Он пренебрег сушей.