Текст книги "Павана"

Автор книги: Кит Робертс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

ФИГУРА ШЕСТАЯ
Корф-Гейт

Кавалерийская колонна двигалась быстрой рысью по дороге, позвякивая сбруей и не стараясь держаться одной стороны. За спинами верховых солдат накопилось немало прогулочных машин богатой публики – моторы автомобилей хрипели на малом ходу, клаксоны понапрасну надрывались. Изредка какая-нибудь отчаянная голова решалась на рискованный маневр – объезжала колонну, боком машины едва не задевая лошадей. Пробка из разноцветных машин растянулась уже почти на милю. Самые философически настроенные автомобилисты развернули паруса, и легкий ветерок неспешно гнал машины вперед почти без помощи малосильных двигателей.

Возмущаться было себе дороже. Над колонной реяли знакомые стяги: в голове – орифламма, древний символ норманнской знати, на флангах качались желтые орлы на голубом шелке знамени папы Иоанна. В хвосте полоскался на ветру трехцветный раздвоенный стяг Генриха, лорда Рейского и Дилского, патрона Пяти портов и папского наместника в Англии. По всей стране Генриха считали человеком крутого нрава и тяжелой руки; если он направлялся куда-либо при полном вооружении, то было нетрудно предсказать, что кому-то не поздоровится, ибо за ним стояла власть наместника Господа на земле, все могущество и сила второго Рима.

Генрих – тщедушный мужчина небольшого роста, болезненно-бледный, с мелковатыми чертами лица – величаво восседал на коне, до горла закутавшись в плащ, хотя день был теплый. Если он и понимал, какие неудобства создает его отряд на дороге, то виду не подавал. Временами он болезненно вздрагивал и принимался ерзать в седле, норовя устроить получше намятый в дороге зад. По пути из Лондониума Генрих на десять дней застрял в Винчестере, где его уложил в постель приступ гастроэнтерита; личный врач быстро установил точный диагноз и, будучи бессилен вылечить болезнь, предпочел сбежать – из страха потерять уши, а то и жизнь. Генриху только-только стало лучше, когда клацающие семафоры принесли сообщение, срочно позвавшее его в путь. Надо было вновь доказывать, что рука папы Иоанна XIV длинна, что источники его информации разнообразны и многочисленны, а воля – непреклонна. Генрих получил ясный приказ: взять приступом мятежную крепость, от которой было столько неприятностей, разоружить ее гарнизон, водрузить на стенах папский стяг и вступить во владение ею вплоть до дальнейших распоряжений. А что касается шустрой сучки из Западного графства, которая заварила всю эту кашу, то… Лицо Генриха наморщилось, и он выпрямился в седле. Может, дать ее хребту проветриться, содрав кожу, или пригнать в Лондониум на веревке за багажным вагоном – но это уже детали. Боль в заду и желудке не позволяла думать о таких пустяках.

По обеим сторонам дороги заработали семафоры – неистово взмахивая лязгающими крыльями. Генрих пригляделся к ближайшей башне, одиноко стоящей на гребне холма. Среди передаваемых ею новостей есть, несомненно, и сообщение о его приближении. Стало быть, информация полетит на Запад… Его снова скрутил приступ боли, и настроение резко ухудшилось. Он чуть повернул голову, и к нему тут же подскакал ротмистр, привстав на стременах.

Генрих ткнул пальцем в башню на гребне холма: – Ротмистр, отрядите десяток людей – во-он туда. Разузнайте, что за сообщения они передают.

Офицер мешкал. Приказ показался ему невыполнимым: кто же не знает, что сигнальщики не терпят вмешательства в их дела!

– А… а если они не скажут?

Генрих выругался.

– Ну так сделайте так, чтобы они замолчали!

Поскольку офицер все еще таращил на него глаза, лорд Рейский и Дилский повернул голову в его сторону, и ротмистр в то же мгновение отдал честь и пришпорил коня. В течение столетий сигнальщики пользовались привилегиями, на которые не смели посягать даже папы; похоже, теперь их неприкосновенности приходит конец – и виной тому несварение желудка тщедушного аристократа. Приказ был передан, взметнулась пыль, и с десяток всадников поскакали крупной рысью по траве в сторону холма. По пути солдаты проверили, легко ли выходят из ножен их короткие широкие кривые сабли, заряжены ли мушкеты. Хорошо, если сигнальщики не вооружены; в противном случае не избежать кровавой стычки. Хотя чем все кончится, ясно было заранее.

Скорченный на седле Генрих видел, как крылья семафора внезапно сложились и замерли – словно у птицы, камнем падающей вниз. Он невесело усмехнулся. Перерыв в передаче сообщений будет коротким, насколько он знает гильдейские порядки, со следующей станции прибегут гонцы – выяснить, в чем дело. И весьма скоро о его поступке станет известно всем. Цепь сигнальных башен словно единое целое: тронь одно звено – и все остальные отреагируют. На это понадобится лишь несколько часов. А если над Пеннинскими горами хорошая видимость, то до ночной темноты о его выходке будут знать уже и на Гебридских островах. На рассвете новость дойдет до Ватикана… Генрих горбился, поглаживая измучивший его желудок. Еще поворот головы, щелчок пальцев – и рядом затрусил на своей лошадке отец Анджело, который, как всегда, чуточку потел от страха, угодливо заглядывая в глаза английскому наместнику.

– Ну, отче, – желчно спросил лорд, – долго нам еще тащиться по этой распроклятой дороге?

Священник склонился над картой, хотя, трясясь в седле, разобраться в ней было трудно. Генрих в раздражении подумал, что церковники – хреновые наездники, а в картах понимают сколько свинья в апельсинах. Из-за паршивого зрения отца Анджело отряд уже вперся однажды в болото и раз пять поворачивал не в ту сторону.

– Миль двадцать, милорд, – наконец не совсем уверенно сообщил священник. – Это по дороге. Но если за милю перед Уимборном свернуть на…

– Знаю я ваши короткие дороги, сыт по горло, – грубо перебил Генрих. – Я намерен быть на месте до святок. Вышлите пару своих людей, пусть позаботятся о ночлеге, – тут он взглянул на заходящее солнце, – где-нибудь милях в пяти отсюда. И чтоб не такие клоповники, как в последний раз, да постели помягче, чем дыба парламентского пристава!

Отец Анджело нескладно взял по-военному «под козырек» и затрусил к голове колонны.

На следующее утро ни свет ни заря Генрих, злее вчерашнего, был снова в седле. Накануне вечером ему довелось убедиться, как изменилась атмосфера на западе страны. Когда он брился у открытого окна, у самого его локтя просвистела выпущенная из арбалета стрела, которая, прежде чем вонзиться в стену, вдребезги разбила флакончики из венецианского стекла. Генрих был взбешен не столько покушением на свою персону, сколько невосполнимой потерей любимых флакончиков. По его приказу окрестности прочесали, и солдаты наткнулись на горстку злодеев, каждый из которых при аресте оказал сопротивление. Пока колонна не вышла к цели, они бежали на веревках за телегами обоза. Потом их отвязали, – мерзавцы сперва упали без сил, окрашивая траву кровью, потом поползли прочь. Потешились, дали им уйти ярдов на сто и прикончили… С мятежниками Генрих не церемонился.

Лорд-наместник ехал в голове колонны. Перед ним на многие мили раскинулись пустоши – желтовато-красные, с насыщенно-зелеными пятнами болотин. У горизонта громоздились невысокие горы. В промежутке располагался край, который ему предстояло покарать со всей суровостью. Генрих задумчиво сплюнул, глядя на завидневшийся впереди замок. Силен, такой сходу приступом не возьмешь. Но в итоге и он не устоит. Перед синим стягом ничто не устоит.

За его спиной над тесными рядами кавалерии развевалась золотистая орифламма – как язык пламени, которое она символизирует. Вдали чертовы семафоры лопотали что-то на своем непонятном языке. Генрих еще раз внимательно оглядел местность, затем щелкнул пальцами.

– Ротмистр, – сказал он, – пошлите двоих в замок. Пусть доставят той бабе приказ за моей печатью. Всю артиллерию сдать без промедления, а ее и всех в замке объявляю пленниками папы Иоанна. Кстати, сколько у них пушек, раз уж мы требуем их выдачи? Освежите-ка мою память.

Ротмистр выпалил по заученной докладной записке:

– Два фальконета, стреляющие трехфунтовыми ядрами, с запасом пороха. Несколько охотничьих ружей, милорд. Большая пушка – «Ворчунья» – из королевского арсенала, а также кулеврина «Князь мира», которая перевезена по приказу Его Величества из гарнизона в Иске.

Генрих фыркнул и потер нос тыльной стороной перчатки.

– Что ж, скоро я сам буду у них князем мира и, надеюсь, уже сегодня вечером от души «поворчу» на них. Пусть все огнестрельное волокут к главным воротам – с порохом, ядрами, пулями… Освободите повозку для приема оружия и приготовьте мулов или лошадей для транспортировки больших пушек. Лично проследите, ротмистр.

Офицер отдал честь и ускакал прочь, созывая своих адъютантов. Генрих взмахнул рукой, давая сигнал к общему выступлению. В ответ на его призыв отец Анджело прискакал так торопливо, что чуть было не вывалился из седла.

– Позаботьтесь о ночлеге в деревне, – устало приказал лорд-наместник. – Если дело пойдет худо, осядем надолго. Чтоб мне была горячая вода и сортир со смывом! Иначе отправлю обратно в Рим с телегой висельника! И ты, дружок, на ней не поедешь, а впряжешься сам в оглобли!..

Знамена и папские орлы реяли на ветру, облитые ярким солнечным светом – колонна неотвратимо приближалась к цели.

После проведенной почти без сна ночи корфгейтский сенешаль сэр Джон Фолкнер проснулся рано.

Солнечные лучи, просачиваясь через цветное стекло в шести футах над его головой, боролись с холодом, который по ночам накапливался в маленькой спальне даже в разгар лета. В исполинском строении всегда царила прохлада – и в самый жаркий день солнцу трудно было прогреть каменную кладку толщиной в дюжину футов. Неделю назад хозяйка замка леди Эленор удалила своих слуг из нижних дворов, дабы освободить место для солдат, которые стекались в Корф-Гейт, и для беженцев, моливших дать им приют. Ее окружение никак не могло привыкнуть к примитивным условиям жизни в донжоне.

Умывшись водой из таза и одевшись, сенешаль поднялся по винтовой леснице с выщербленными ступеньками – уж сколько поколений по ним поднималось! – к двери, ведущей на крышу башни. Наверху он остановился у парапета. В пяти милях на юге синели воды Ла-Манша – в ясный день отсюда были видны рифы у западной оконечности острова Уайт. Рассказывают, что некогда дьявол, сидю-чи там, взял да и швырнул глыбой в башни Корфа, но недошвырнул, так и лежит громадный камень на стадлендском берегу. Сенешаль усмехнулся, вспомнив эту вздорную легенду.

На севере виднелись одинокие холмы на Великой Равнине, белесые в рассветном мареве. Но вообще-то, куда не посмотри, все пустоши, пустоши, кое-где черные от летних пожаров. Ближе, почти сразу за наполненным водой рвом, начинались крыши деревушки.

Словно нехотя сенешаль поднял глаза на семафорную башню на гребне Шеллоу-Хилла. Ее крылья как будто дожидались этого и тут же заработали. Вверх – вниз, что значит: «Внимание!».

Умение читать семафорные знаки не входило в обязанности сенешаля; по суете в третьем крепостном дворе он догадался, что стража побежала вызвать пажа-сигнальщика. Мальчишка сейчас выскочит на стену, шальной со сна. А пока сенешаль сам читал сообщение на том урезанном придворном английском, который выработался у сигнальщиков за века работы. «Игл Рей один-пять, северо-запад десять. Конец». Это значило: «Милорд, патрон Пяти портов, с полутора сотней солдат в десяти милях отсюда». Для сенешаля было неприятным сюрпризом, что наместник уже так близко. «Девять убитых, – продолжал он читать. – Девять». Дело дрянь… судя по этой цифре, папский пес решил сразу показать зубы и подтвердить свою недобрую славу изувера. Затем был передан приказ милорда: сдать оружие, считать себя пленниками, гонцы уже в пути.

Рука сенешаля машинально потянулась к амулету на шее, и пальцы пробежались по сложному сплетению линий, выгравированных на маленьком диске. В деревне продолжалась мирная жизнь: вился дымок из труб, позвякивали ведра – самый час дойки коров. Когда семафор заработал крыльями, кое-кто из крестьян, оторвавшись от работы, поглядел на него – из досужего любопытства, потому что никто из простонародья не разбирался в семафорных знаках. Поджав губы, сенешаль стал спускаться вниз по лестнице. Что ж, вот и пришло то, предсказанное еще тысячу лет назад; пробил час, и завершается огромная эпоха…

Леди Эленор уже встала и оделась. Для нее был накрыт столик для завтрака в одном из покоев, примыкающих к Большому Залу. Она встревоженно поднялась навстречу сенешалю, пристально вглядываясь в его лицо. Он утвердительно кивнул в ответ на ее невысказанный вопрос.

– Да, миледи, – сказал он, – сегодня он будет здесь.

Эленор позабыла о завтраке – взволнованной она казалась еще моложе.

– Сколько у него солдат?

– Полторы сотни.

Она вдруг осознала, что ведет себя невежливо, и приветливо указала на кресло:

– Садитесь, любезный сэр Джон. Выпейте вина.

Однако он продолжал стоять.

– Спасибо, миледи, сейчас не время.

Он глаз с нее не спускал, и мало кто мог бы угадать, что у него на уме. Не угадывала и она. На его непроницаемом лице лежали голубые, золотистые и розовые тени от проходящего через цветное стекло света.

– Как мне поступить, сэр Джон?

Несколько мгновений сенешаль молчал; когда он наконец заговорил, в его словах не оказалось подсказки.

– Поступайте, как велит ваша кровь. Вам следует поступать в соответствии с вашим происхождением и вашим сердцем.

Эленор порывисто встала и прошла к открытой двери, сквозь проем которой виднелся Большой Зал – в царящем там грозном сумраке под стеной с огромным распятием темнел помост, где в прежние времена проходили семейные трапезы, вверху громоздилась галерея, где некогда игрывали менестрели. Она нажала выключатель, и в Большом Зале на потолке зажглась одинокая электрическая лампочка, осветив грубые каменные плиты пола тщедушным светом… Да, теням прошлого тут уютнее, чем живым. Где-то позвякивала цепь лебедки… В зал вбежал паж-сигнальщик. Заметив госпожу, он остановился как вкопанный. Она с улыбкой взяла у него из руки донесение и в задумчивости тихо повторила, возвращаясь в соседний с залом покой и садясь за стол с остывшим завтраком: «Полторы сотни солдат…»

– Если я открою ему, – продолжала Эленор уже отчетливым голосом: – то меня поволокут на веревке за обозной телегой, как солдатскую шлюху. Я потеряю все имущество, родной замок, честь, да и жизнь, наверное. Но могу ли я бороться с папой Иоанном? Воевать с ним – значит воевать со всем миром… Однако как же быть с этим человеком, который пришел по мою душу?

Сенешаль молчал; она и не ждала от него ответа. Эленор долго сидела в глубокой задумчивости. Когда она наконец подняла глаза, в них стояли слезы.

– Заприте ворота, сэр Джон. Народ соберите внутри крепостных стен. Уведомите меня, когда явятся гонцы, но в крепость их не допускайте.

– Что делать с пушками, миледи? – бесстрастно спросил сенешаль.

– С пушками?.. – Ее голос был полон печали. – Оттащите их к воротам – а также запас пороха и ядер. Эту часть приказа мы выполним…

Через считанные минуты барабанная дробь со стен крепости известила население, что тот, кто хочет, может укрыться в замке.

Генрих Рейский и Дилский осадил коня, и за его спиной остановилась вся колонна. В миле от них высилась громада неприступной крепости, над ее стенами струился дым костров. По узкой дороге навстречу, поднимая клубы пыли, возвращались его гонцы. Выслушав их короткий доклад, Генрих разразился ругательствами. Он с силой вонзил шпоры в бока коня, и тот испуганно рванул вперед – отряд поспешил за своим командиром.

На деревенской площади у подножья крепостной стены жизнь кипела как ни в чем не бывало – народ высыпал из таверн поглядеть на приближающихся кавалеристов. Солдаты оголили сабли, и зеваки разбежались.

Лорд-наместник остановил взмыленного коня у наружного бар-бикана крепости – по брюху животного стекала кровь. В соответствии с его приказом «Ворчунью» вывезли из замка. Но пушка была заряжена и глядела на пришельцев огромным чугунным жерлом из-за опускной решетки ворот. Рядом с «Ворчуньей» стояла также заряженная кулеврина. За пушками маячили, расположившись полукольцом, корфгейтские солдаты – и этак небрежно опирались на алебарды!

– Ну-ка, очистите мост, – проорал папский наместник, гарцуя на коне. – Ротмистр, ежели эти подонки не уберутся с дороги, скиньте их в ров!.. Эй, кретины, что вылупились? Именем папы Иоанна приказываю открыть ворота!

Один из стражников под башней навесного моста отозвался спокойным голосом:

– Извините, милорд. Леди Эленор не велела открывать.

– Тогда, – прорычал лорд-наместник, – известите ее милость, что лорд Генрих Рейский и Дилский приказывает ей явиться и держать ответ за подобное поведение!

– Милорд, – невозмутимо отвечал тот же стражник, – достоуважаемая леди Эленор поставлена в известность.

Генрих оглянулся на своих кавалеристов, чьи кони переминались на мосту, потом окинул взглядом равнодушную громаду крепости. На внутреннем дворе, вокруг донжона, теснилась вооруженная тол па. Он наклонился и рукоятью плети постучал по стойке открытых за опускной решеткой ворот.

– К ночи, мой говорливый дружок, – задыхаясь от ярости, сказал лорд-наместник, – тебя подвесят над жаровней, чтобы не закоченели пятки. Или у тебя по вечерам мерзнет глупая голова? Тогда подвесим головой вниз. Ну, мозги не прочищаются?

Стражник лениво плюнул под ноги его коня.

Эленор не спешила. Она приняла ванну, переоделась, причесалась, не позволив никому прикасаться к своему телу, даже камеристкам. Ее милость появилась перед врагом, опираясь на руку сенешаля; слева шагал начальник артиллерии. На ней было простое белое платье. Легкий ветерок колыхал ее распущенные длинные каштановые волосы и натягивал юбку на бедрах. Генрих, уже хлебнувший позора, молча глядел на нее, внутренне кипя злобой. «Сучка» остановилась подле казенной части пушки и одной рукой оперлась на чугунный ствол.

– Итак, милорд, – произнесла она низким, но звонким голосом, – что вам от нас угодно?

Гнев Генриха был знаменит и неизменно производил впечатление: на бороде возле губ выступила пена, он заскрежетал зубами.

– Приказываю сдать крепость, оружие и сдаться на мою милость! Приказываю именем вашего повелителя папы Иоанна, который облек меня властью своего наместника на этих островах!

Эленор горделиво выпрямилась, глядя ему прямо в глаза сквозь массивную опускную решетку.

– Вы приказываете также и именем короля Чарлза? – насмешливо спросила она. – Ибо, милорд, мой сеньор – его величество английский король. Ему подчинялся мой отец, ему подчиняюсь и я. А желания заморского священника для меня пустой звук.

Генрих выхватил меч из ножен и ткнул им через решетку.

– Пушку!.. – рявкнул он. На большее у него дыхания не хватило.

Эленор по-прежнему стояла возле «Ворчуньи», поглаживая металл казенника; ветер играл с волосами молодой хозяйки Корф-Гейта.

– А что, если я не подчинюсь?

Он зачертыхался; по жесту лорда-наместника солдаты подскочили к его коню и сняли мешок с луки седла.

– Тогда ваши подданные поплатятся своими жилищами и жизнями, – сказал Генрих, дрожащими от злости руками развязывая узел, стягивающий горловину мешка. – Или вы отдаете эти чугунные штуки, или будет море крови. Так-то, миледи…

Наконец узел поддался, лорд-наместник перевернул мешок и из него посыпались пальцы, языки и прочие человеческие члены, отрубленные по обычаю генриховых солдат.

С обеих сторон воцарилось молчание. Краска медленно отливала от лица Эленор – щеки стали белее платья; самые романтичные из стражников позже клялись, что в глазах ее застыла неземная скорбь – «ну прям как у упокойницы». Она медленно сплела пальцы, потом ладони ее упали вдоль тела; в оцепенении она снова оперлась на пушку, и гнев мало-помалу затуманивал ее взор, восходя до той безумной ярости, которая колоколом гудит в мозгу, но оставляет человека внешне холодным.

– Что ж, – проговорила Эленор, – очень любезно с вашей стороны предлагать столь благородный обмен, досточтимый лорд Рей-ский и Дилский. Однако боюсь, моя «Ворчунья» тяжеловата. Думается мне, что вам будет легче увезти ее разряженной.

И, прежде чем кто-либо из окружающих угадал ее намерение, она дернула вытяжной шнур запала. «Ворчунья» подалась назад, выплюнув облако дыма с грохотом, который эхом разнесся по замершим в ожидании окрестным холмам.

Огромное чугунное ядро, выпущенное почти в упор, разнесло брюхо коня и до колен оторвало обе ноги Генриха; в предсмертной агонии всадник – с истошным воплем, конь – с неистовым ржанием – рухнули с моста в ров.

Не сговариваясь, защитники крепости мгновенно вскинули мушкеты и разрядили их в папских солдат. А со стен на врага посыпались градом стрелы из арбалетов. Крупная картечь довершила расстройство рядов кавалерии, сея смерть, вспахивая глубокие борозды на дороге – до первых деревенских домов. Воздух у каменных стен наполнился воплями и стонами; аркебузы защитников крепости не умолкали, валя ряды кавалерии, мечущейся на узкой дороге среди скал. Конь уносил свесившегося с седла окровавленного ротмистра.

Через несколько минут все было кончено – те, кто не ускакал, корчились в агонии в дорожной пыли; ружейный и орудийный дымок вился над нижней стеной к воротам Мученика.

Эленор склонилась к пушке и била кулаками по ее чугунному телу – словно ребенок, которому стыдно учиненной им шалости. Сенешаль первым осмелился подойти к ней.

– Уберите эту падаль, – неожиданно спокойным голосом сказала госпожа.

И только после этого она зашаталась. Сенешаль успел подхватить ее на руки и бережно отнес леди Эленор в ее покои.

Большую часть жизни Эленор, единственная дочь Роберта, последнего лорда Парбекского, прожила в уединении в своем замке на горе. В детские годы она была странной девочкой – скрытной и застенчивой, увлеченной рассказами о колдунах, без которых, по общей молве, не обошлось при самом ее зачатии. Достаточно практичная и рассудительная во всем остальном, Эленор никогда не пыталась развеять слухи о своем якобы сверхъестественном происхождении – наоборот, создавалось впечатление, что они ей льстили. «Дело в том, – объясняла она, – что отец мой частенько рассказывал гостям про то, как он в один прекрасный день отправился на север за моей матерью. Когда отец, никому ни слова не говоря, ни с того ни с сего выбежал во двор, вскочил на коня и ускакал неизвестно куда, все присные решили, что он рехнулся, – но сам отец не уставал повторять, что это пустошный народ позвал его к ней, нарисовав пред ним столь соблазнительное видение, что он совершенно обезумел от желания». Обычно после этого рассказа на чело Эленор ложилась печаль, так как Маргарет Стрэндж скончалась при родах, – и дочь крайне остро переживала утрату матери, которую ей не довелось знать.

Отцу ее скорбь казалась несколько чрезмерной, хотя сам он больше не вступил в брак; Роберт много с грустью размышлял над склонностью дочери к фантазиям. Совсем маленькой она однажды ходила во сне. Случилось это в бурю, когда ветер неистовствовал в пяти милях от замка над Ла-Маншем, – в такие ночи все во дворце сидели по своим покоям и божились, что слышат хохот Древних Духов в порывах ветра, который ревел и стонал, накидываясь на толстые стены парбекского «острова». Нянька Эленор пошла было проверить, спокойно ли спится ее питомице, но вернулась в испуге: девочка пропала. Весь дворец был поднят на ноги, обыскали каждый угол. Эленор нашли у самого верха донжона – на древней лестнице, которую не использовали в течение десятилетий. Ее глаза были закрыты; подойдя ближе, люди услышали, что девочка кого-то зовет. «Матушка, – приговаривала она, – матушка, ты тут?..»

Слуги осторожно свели ее вниз, стараясь не напугать, ибо известно, что гуляющие по ночам находятся под чарами Древних Духов, которые могут запросто навсегда отнять их души при внезапном пробуждении. Казалось, что Эленор была в курсе происшедшего, но то было ложное впечатление. Через несколько дней она вдруг намекнула на случившееся, сказав няне во время одевания:

– А правда, что моя матушка была красавицей? – Потом она добавила задумчиво: – Она хотела поиграть со мной, но ей пришлось уйти…

Роберт нахмурился, когда ему передали ее слова, почесал бороду и ругнулся; в результате девочку отправили к родственникам во Францию, однако шестимесячное пребывание там мало ее изменило.

В нежном возрасте Эленор часто оставалась в одиночестве – в замке не было ее одногодок, кроме детей из простонародья, с которыми общаться ей не позволялось. Большую часть дня она проводила в обществе няни, а позже гувернера, который обучил ее нескольким бытующим на ее родине наречиям. У нее оказался живой и восприимчивый ум, она быстро усвоила норманнско-французский и латынь, на которых говорил весь культурный мир, и того быстрее – грубую речь мужланов. Роберту резало слух, что она так ловко лопочет на архаичном наречии простолюдинов, но это снискало ей особое почтение у всех людей низкого происхождения, с которыми ей приходилось иметь дело. Складывалось впечатление, что Эленор относит себя скорее к простым людям, населяющим этот край, нежели к аристократии; впрочем, это можно было объяснить тем, что она как-никак полукровка. Крестьяне жили, как и в незапамятные времена, сообразуясь с ходом луны и солнца, пахали землю, собирали урожай, растили детей, умирали; сердце Эленор лежало к старине, независимо от того, одобрял ли ее Рим или нет. Время от времени девочка отправлялась с няней и сенешалем отца играть на берег моря. Она зачарованно глядела на нескончаемое движение грохочущих волн и задавала сенешалю странные вопросы, к примеру: способен ли папа, сидючи в Риме на золотом престоле, повелевать волнами, которые омывают Англию? Он улыбался в ответ, отвечая на еретический вопрос такими осторожными обиняками, что Эленор начинала зевать и убегала за ракушками и окаменелостями. Она испытывала странную любовь к самой земле, к произведениям ее почвы; однажды ей случилось прижать к горлу обыкновенный кусок глинистого сланца, и она расплакалась от умиления. В тот день ей почудилось, что ее саму когда-то вырубили из этого камня, темного и крепкого, как скалы Киммериджа, – и потому ей на роду написано быть неукротимой, крепкой как камень.

Чудачества Эленор привели к тому, что ее услали в Лондониум. Когда ей стукнуло шестнадцать, отец застал ее с бейлифом – за изучением устройства двигателя машины; тот показывал, как управляться с ремнями коробки передач и одолевать подъемы и спуски внутреннего двора замка. Возможно, какой-то жест, особый поворот головы с болезненной отчетливостью напомнили Роберту о девушке, которая умерла много-много лет назад; он оттащил дочку от автомобиля, надрал ей уши и погнал ее в покои. Между ними произошла перепалка, уязвленное достоинство Эленор схлестнулось с переменчивым нравом отца, и она, мешая языки, наговорила ему таких резких слов, каких он и не слыхивал; Роберт схватился за ремень и так отхлестал ее, что несколько следов от пряжки остались у нее на всю жизнь.

Эленор была заперта на неделю в своей комнате, а когда дверь открыли, наотрез оказалась выходить… а две недели спустя отец застукал ее на том, что она у колодца вместе с солдатами стреляла в цель из арбалета. Он без промедления вызвал сенешаля. Пусть Эленор поживет при королевском дворе в Лондониуме – уж там-то ей некогда будет заниматься верховой ездой, соколиной охотой и копаться в автомобильных моторах. Пора ей осознать свое социальное положение и усвоить то, что должно уметь знатной девушке. Роберт дал сенешалю тайные инструкции, завершив их темпераментным восклицанием: сделайте из нее леди – или прирежьте. Через две недели ее увезли из замка, невзирая на рыдания и вопли. Отец провожал ее у ворот, но она не удостоила его даже взглядом. За это Эленор упрекала себя до скончания дней своих – ведь ей так больше и не довелось свидеться с отцом.

Несчастье случилось в один из церковных праздников, когда во внутреннем дворе замка были разбиты шатры акробатов, жонглеров и продавцов сладостей, посреди веселых криков, и хохота, и треска дубинок, которыми, меряясь силами, охаживали друг друга молодые парни из окрестных деревень. Конь Роберта оступился на мосту и сбросил хозяина; милорд ударился головой о камень и рухнул в глубокий ров, из которого была спущена вода. Все ярмарочные шумы тут же стихли; из Дурноварии доставили лучших докторов, однако у Роберта был пробит череп, и он, не приходя в сознание, скончался. Эленор оповестили посредством семафорного телеграфа уже через час, но как она ни спешила, отца живым уже не застала.

Она похоронила его в Уимборне в тамошнем старинном соборе в усыпальнице, которую он построил для своей жены; траурный кортеж – убранные черным крепом лошади и автомобили – медленно вернулся в Корф-Гейт под тяжелую дробь барабанов. Был тихий сентябрьский день, но пронизывающий ветер дул с моря, а над землей нависло свинцовое небо.

Завидев родной замок, Эленор натянула поводья и сделала остальным знак двигаться дальше. Остался один сенешаль; его лошадь переминалась на холодном ветру, покуда траурный кортеж не миновал их и не скрылся в дали. Эленор повернулась; она выглядела старше своих лет: под глазами залегли тени, на щеках следы слез…

– Ну вот я и гранд-дама, – невесело сказала она. – А там – мое поместье…

Сенешаль промолчал, зная ход ее мыслей; она тяжело сглотнула и отбросила волосы от глаз.

– Джон, сколько лет вы служили у папы?

Казалось, он тщательно высчитывает. Но после паузы он сказал:

– Много лет, миледи.

– А до этого – его отцу?

Ответ был такой же:

– Много лет, миледи…

– И служили отменно. А я вот, расставшись с ним, ни словечка не написала… И все из-за ерунды. Уж я и забыла, почему мы сцепились в первый раз. Да что уж теперь… – Эленор в молчании гладила лошадиную гриву, которую трепал ветер. – Есть у вас меч?

– Да, госпожа.

– Дайте его мне и спешьтесь. Пожалуй, это все, что я могу сделать…

Сенешаль протянул ей меч и сквозь навернувшиеся слезы проводил глазами клинок дамасской стали.

– Для человека таких достоинств, как вы, титул – пустой звук, – сказала она. – Но, надеюсь, вы не откажетесь принять его от меня.

Он преклонился на одно колено. Эленор слегка коснулась клинком его плеча.

– Не знаю, утвердит ли король мое решение, но для нас вы отныне сэр Джон…

Затем она пришпорила коня и поскакала в сторону замка, щуря глаза и всматриваясь в знакомые, сейчас расплывчатые, очертания башен и зубчатых стен. Так она вернулась в этот дом, скорбящий об утрате хозяина… А вскоре навлекла на себя гнев первосвященника.