Текст книги "Тихий сон смерти"

Автор книги: Кит МакКарти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Поезд плавно тронулся, и на несколько секунд Елена переключилась с собственного чувства гнева на его источник – доктора Джона Айзенменгера. Он выглядел совершенно больным. Было очевидно, что ночной сон не принес ему облегчения. В утреннем свете бледность его лица стала еще более заметной, кожа на щеках выглядела почти прозрачной и походила на тонкую полиэтиленовую пленку. Говорил он мало, старательно подбирая слова, но и они показались Елене совсем не теми, которые были уместны в данной ситуации.

За завтраком, состоявшим из кофе и фруктов, он наконец сказал:

– Прости, Елена.

– Тебя не заинтересовало это дело? И ты даже не хочешь просто помочь мне?

Он улыбнулся в ответ, понимая тайный смысл ее слов:

– Не то чтобы это дело меня не заинтересовало…

– Точнее, недостаточно заинтересовало…

Айзенменгер пожал плечами, сделав вид, что пропустил эту шпильку мимо ушей, и потупил взгляд, словно опасаясь, что гостья увидит в его тонущих в темных кругах глазах нечто такое, в чем он не хотел признаваться даже самому себе.

В этот момент Елена готова была высказать Айзенменгеру все, что она думает о нем и о его несговорчивости, но неожиданно поняла, что не несговорчивость, а страх не позволяет доктору принять ее предложение. Да, она все поняла: Мари.

За все время своего знакомства с Айзенменгером Елена ни разу не осмелилась упомянуть при нем имя его жены, и, откровенно говоря, не рискнула и сейчас, хотя прошло уже полгода со дня ее трагической гибели. Она понимала, что тень Мари неотвязно преследует доктора, что картина ее смерти, такой страшной и бессмысленной, столь глубоко врезалась в его память, что, вероятно, Айзенменгер никогда не сможет забыть ее. Во всяком случае шрамы от ожогов на его руках не затянутся окончательно, он будет вынужден жить под грузом воспоминаний о пережитом.

Елена протянула руку через маленький деревянный столик и коснулась его ладони. Впервые в жизни она дотронулась до Айзенменгера, и от этого неожиданного проявления чувств он вздрогнул всем телом. С мгновение он смотрел на ее тонкие пальцы, лежавшие поверх его ладони, потом перевел взгляд на ее лицо, и Елена вдруг поняла, что еще немного, и она, словно девчонка, без памяти влюбится в этого человека.

Если только даст волю своим чувствам.

На какое-то мгновение Елена утратила контроль над собой, и ее лицо отразило сложную гамму испытываемых ею эмоций. Перемена в ее состоянии, пусть даже короткая, не укрылась от взгляда доктора: он сразу как-то сник и виновато отдернул руку.

Сразу после завтрака Елена уехала в Лондон, не зная, к кому ей теперь обратиться.

Тернер всегда был человеком целеустремленным; подгоняемый амбициями, он постоянно стремился подниматься все выше и выше по служебной лестнице, но в редкие минуты отдыха порой задумывался, не является ли это стремление всего-навсего попыткой освободиться от прошлого. Один случай из детства, когда Тернеру было, наверное, лет шесть, застрял в его сознании, как застревает порой осколок под сердцем вернувшегося с войны солдата. В тот день он рано вернулся из школы – его подбросил до дому сосед-автомобилист – и рассчитывал застать дома маму. Мамы там не было, но зато дома неожиданно оказался отец, причем не один, а в компании свояченицы – для маленького Робина она была тетей Андреа. Мальчик толком не понял, чем тетя Андреа занималась с папой, и, глядя на них, совершенно остолбенел. Они же, обнаружив, что за ними следят, испугались и не знали, что делать. Повинуясь внутреннему чувству, мальчик выбежал из дому, а отец с тетей кричали, звали его обратно, а у Робина душа разрывалась на части от сознания того, что это грех,что это страшное зло,хотя он и не мог уяснить для себя, что именно он видел и почему это грех. Это детское воспоминание, почему-то вызывавшее у него чувство вины, Тернер вот уже много лет пытался вычеркнуть из памяти, но ему никак не удавалось это сделать.

Тогда он спрятался от отца в саду, в кустах за сараем, не откликаясь ни на его крики, ни на голос матери, вернувшейся к вечеру домой. Лишь темнота заставила Робина покинуть свое убежище и вернуться в дом. Если отец и волновался, что сын может рассказать об увиденном матери, он ничем этого не показал, а просто медленно, методично и с мрачным усердием его выпорол. Ни в тот день, ни позднее отец ни разу не заговорил об этом с Робином, не угрожал, не пытался купить его молчание подарками, но злой горящий взгляд Тернера-старшего говорил сам за себя.

С тех пор прошли годы; детские воспоминания уже давно не туманили взгляд Робина Тернера, не тревожили его душу, и все же из глубин его подсознания они непостижимым образом продолжали предопределять собой каждую его мысль, каждое действие. Эти воспоминания сделали Робина Тернера человеком, видевшим в каждом встречном соперника в борьбе за овладение миром. Даже сейчас он не мог – и никогда не сможет – избавиться от них, а потому не мог и остановить свой бег.

Он никогда не испытывал потребности в лекарствах, но отчаяние, как неожиданно осознал сейчас Тернер, является наркотиком похлеще опиума. Это отчаяние, инъецированное страхом, глубоко проникло в его сознание и теперь просачивалось в каждую клеточку его организма, поворачивая фокус его взгляда на мир так, что всякая мысль, соображение, эмоция терялись, извращались, подавлялись. Теперь он жил в мире, где, благодаря нараставшему ужасу его подозрений, исчезали цвета, утрачивалась реальная мера вещей, видение действительности выворачивалось наизнанку.

Но ему нужно было знать больше. В первую очередь – как именно умерла Миллисент Суит. Одних подозрений было недостаточно. Тернер понимал, что отсутствие достоверной информации связывает ему руки, а страшные предчувствия полностью парализуют волю. Для него такое состояние было внове, а потому одновременно и пугало, и будоражило.

Остаток дня он провел в попытках установить через профессора Боумен, кто именно проводил вскрытие, а узнав, что этим занимался Марк Хартман, – в попытках до него дозвониться. Это оказалось непростым делом, но в конце концов тот неожиданно позвонил Тернеру сам.

– Профессор Тернер? Это Марк Хартман. Мне передали, что вы звонили.

Тернер вдруг почувствовал, что у него, словно кулак умирающего, сжимается сердце. Он как будто со стороны услышал собственное хриплое дыхание – казалось, его разговор с Хартманом с жадным предвкушением кровавого пиршества подслушивает сам дьявол.

Теперь главное спокойствие. Не горячиться.

– Да. Надеюсь, мой звонок не оторвал вас от дел.

Хартману доводилось читать лекции студентам, и он терпеть не мог преподавание, терпеть не мог студентов-медиков, а сейчас его бесило, что на него навалилась куча работы, – он вообще терпеть не мог работать.

– Нет, ни в коем случае.

– Насколько я знаю, вы проводили вскрытие Миллисент Суит?

Теперь пришла очередь поволноваться Хартману. Ему вдруг показалось несправедливым, что после стольких проведенных им вскрытий, насчет которых никто и никогда не беспокоился, ему позвонили именно в связи с Миллисент Суит.

– Совершенно верно, – как можно неприветливее ответил он, и это у него получилось. Однако Тернер пребывал не в том состоянии, чтобы разбираться в нюансах психологии собеседника. – Она была моей ассистенткой и… – Тут он осознал, что следовало бы лучше подготовиться к разговору. Тернер попытался придать своему голосу более дружелюбный тон, но из этого ничего не получилось, помешала тяжесть в желудке. – Мы, естественно, очень обеспокоены случившимся.

Итак, Хартману звонил обеспокоенный коллега несчастной Миллисент Суит; мысль о том, что беспокойство Тернера может быть не просто данью вежливости, не пришла ему в голову.

– Конечно, конечно. – Хартман на секунду замолчал, словно напрягая память. – Но, знаете, в нашей работе существуют свои порядки и правила, – проговорил он, решив вести себя осторожно-официально. – Мне запрещено предоставлять сторонним лицам какую-либо информацию о вскрытиях. Видите ли, дело Миллисент Суит вела коронерская служба, и посвящать в его подробности лиц, не имеющих к нему отношения, – исключительно ее прерогатива.

Такого поворота событий Тернер никак не ожидал – он рассчитывал поговорить с Хартманом неофициально, как коллега с коллегой.

– Но послушайте… – начал он спокойно, однако внезапно усилившийся страх мгновенно превратил его удивление в раздражение, и вторую половину фразы Тернер произнес уже совершенно иным тоном: – Бога ради! Я же не выпытываю у вас государственную тайну! Мне просто нужно знать, как она умерла! Неужели это такая секретная информация?

По большому счету, так оно и было, но Хартман, разумеется, не собирался рассказывать правду о том, как именно ушла из жизни Миллисент Суит. Он решил вообще ничего не говорить и заставить Тернера обивать порог офиса коронера, который, в свою очередь, тоже откажется предоставлять ему какую-либо информацию, поскольку тот не является близким родственником покойной. Но теперь в голосе профессора Хартман услышал, насколько тот рассержен, а наживать врага в стенах медицинской школы Хартману хотелось меньше всего. Он решил, что в сложившейся ситуации самым правильным будет выложить Тернеру официальную версию причины смерти Миллисент Суит и положиться на то, что профессор этим удовлетворится.

– Ну ладно, думаю, это не будет большим преступлением…

Обрадованный Тернер поспешил согласиться с коллегой:

– Разумеется, не будет.

– Не вдаваясь в подробности, она умерла от неходжкинской лимфомы.

Наконец Тернер получил ответ. Он отчаянно надеялся, что один, пусть даже самый жуткий из слухов окажется правдой: что ее убили, что она покончила с собой, что у нее был невыявленный врожденный порок сердца. Теперь он узнал, что она умерла от рака, и страх, притаившийся в глубине его сознания, мгновенно разросся до всепоглощающего ужаса.

– Лимфома? Вы уверены?

– Ну конечно. Абсолютно уверен. Это была весьма агрессивная лимфома, и весьма необычная. – Увлеченный собственным рассказом, Хартман совершенно не замечал, какое воздействие оказывают его слова на собеседника на другом конце провода. Да он и не мог ничего заметить – последнюю тираду Хартмана Тернер не прервал ни единым звуком. Приняв это за внимание, Хартман продолжил: – Лимфома, по-видимому, росла с неимоверной скоростью…

Только произнеся эти слова, Хартман понял, что его не слушают, – Тернер повесил трубку.

Несколько озадаченный, Хартман секунд пять тупо смотрел на телефон, словно мог увидеть внутри него образ профессора и спросить, с чего это тот закончил разговор, даже не попрощавшись. Увы, чуда не произошло, и ему тоже пришлось повесить трубку. С минуту Хартман пытался сообразить, что могло явиться причиной столь странного поведения Тернера, и вскоре озадаченное выражение на его лице сменилось обеспокоенным.

Что-то нехорошее было и в реакции Тернера на слова Хартмана, и в самом этом звонке. Первое, что пришло в голову Хартману, – что профессор как-то связан с Розенталем.

Черт побери, что же все-таки происходит?

Совершенно естественно, что с этим вопросом он обратился к Розенталю, и получил на него ясный и исчерпывающий ответ.

– Если я еще раз услышу от вас что-нибудь подобное, – произнес Розенталь с улыбкой, которая никак не соответствовала тому, что он сказал дальше, – или узнаю, что вы обращались с этим вопросом к кому-либо еще, я отрежу ваш петушок и засуну его вам в глотку. А после разошлю эротический фильм с Марком Хартманом в главной роли всем вашим родственникам и знакомым.

Разумеется, вторично этот вопрос Хартман не задавал.

Во всяком случае, не задавал вслух, хотя время от времени упомянутый вопрос возникал в его голове. Он явно вляпался во что-то грязное, противозаконное и очень опасное, – как иначе можно понять, что кто-то одновременно и шантажировал, и подкупал его? На него были истрачены десятки тысяч фунтов, и, что бы за всем этим ни стояло, это было нечто грандиозное. К тому же люди, подобные Розенталю, не работают за лаборантский оклад. И облик Розенталя, и его манера говорить выдавали в нем самого настоящего убийцу, и Хартман ни на миг не сомневался в серьезности угроз, которые тот произнес ровным тихим голосом. Внешне этот человек выглядел интеллигентным и уравновешенным, но за этой ширмой Хартман успел разглядеть безумие. Он сделает то, что обещал.

Но почему? Что такого было в смерти Миллисент Суит, что требовалось скрывать? Почему ничем, в общем-то, не примечательная, хотя и странная смерть так сильно затрагивала чьи-то интересы? Вопрос возникал сам собой, и, когда Хартман впервые задал его себе, он не смог найти на него ответ. Но, несмотря на все свои недостатки, Марк Хартман был отнюдь не глупым человеком, и постепенно разрозненные факты начали складываться в его голове в четкую картину.

Рак.

Во время их первой встречи Розенталь подчеркнул, что сотрудничество и жизнь с тридцатью тысячами фунтов намного предпочтительнее жизни без тридцати тысяч фунтов, зато украшенной широкой рассылкой видеозаписи его сексуальных художеств. Когда Хартман с этим согласился (а что еще ему оставалось?), последовали инструкции о том, что он должен сделать. Он должен был переписать протокол вскрытия тела Миллисент Суит и заключение о ее смерти. Розенталь недвусмысленно предупредил Хартмана, что в новом заключении не должно упоминаться о множественных раковых опухолях. Также Хартману ни под каким видом не следовало проводить мысль о том, что смерть девушки была неестественной, тем самым давая коронеру возможность начать официальное расследование. Розенталь предложил написать в заключении, что Миллисент Суит умерла от субарахноидального кровотечения, и Хартман уже готов был с этим согласиться, как вдруг вспомнил о существовании Белинды.

– Я не могу так поступить, – возразил он и принялся объяснять причины своего отказа.

На лице Розенталя появилась недовольная гримаса, но он быстро взял себя в руки и, пожав плечами, произнес:

– Наверное, тут ничего не поделаешь.

В этот момент у Хартмана появилось ощущение, что Розенталь не просто недоволен – он разгневан, хотя всеми силами старается скрыть свои чувства. Розенталь между тем посмотрел на Хартмана и спросил:

– Что вы предлагаете?

– Это должна быть какая-то разновидность рака. Белинда достаточно опытна, чтобы понимать, что именно рак стал причиной смерти Миллисент.

Идея Хартмана не встретила одобрения, скорее наоборот, Розенталю она решительно не нравилась, и он не скрывал этого. Лишь после долгого, хотя и тактичного спора он согласился, что диагноз «лимфома» в сложившейся ситуации может стать наиболее приемлемым.

– Нет ничего необычного в том, что молодой взрослый человек заболевает ею, и она бывает исключительно агрессивной, – пояснил Хартман. – К тому же эта версия успокоит Белинду.

В конце концов Розенталь уступил. Без энтузиазма, но заметив, что другого выхода нет.

Однако от внимания Хартмана не ускользнул тот факт, что Розенталь во что бы то ни стало старается уклониться от темы рака. И теперь Тернер, босс умершей, узнав, что Миллисент скончалась от рака, тоже оказался, мягко говоря, не в восторге от этого известия. Какой же могла быть его реакция, узнай он, что на самом деле Миллисент Суит умерла от по меньшей мере двадцати опухолей, обнаруженных едва ли не в каждой ткани организма.

Сидя в своем кабинете, Хартман смотрел в окно на чудовищную водяную скульптуру, нутром ощущая, что над ним нависла колоссальная опасность. Да, он расплатился – по крайней мере на данный момент – с долгами и даже купил новый автомобиль, много лучше и дороже прежнего, но теперь, когда его желания исполнились, это не доставляло Хартману радости. Видеокассета все еще находилась у Розенталя, и Хартман всем своим существом чувствовал, что впереди его ждут еще большие неприятности.

Ему было совершенно ясно, что, каковы бы ни были причины смерти Миллисент Суит, кому-то до зарезу нужно сохранить их в тайне, причем любой ценой, и он, стареющий и слегка располневший, но все еще привлекательный Марк Хартман, оказался вовлеченным в сердцевину этой интриги. И увяз в дерьме по самые уши.

Тернер положил, вернее, едва ли не швырнул трубку на аппарат. Он видел, что у него трясутся руки, но сейчас ему было не до самосозерцания. В ушах у него все еще звучали слова Хартмана, и обыденная оболочка этих слов совершенно не соответствовала их истинному смыслу.

…Весьма агрессивная лимфома… весьма необычная…

Тернер знал, что если Миллисент умерла от рака, то болезнь должна была развиваться стремительно, и не только потому, что еще за неделю до этого она была совершенно здорова, но и потому, что привидевшийся ему ночной кошмар оказался реальностью. Осознание этого поселило в душе Тернера, чья жизнь в последние дни была наполнена тягостным ожиданием, смертельный страх.

Он попробовал успокоиться. Смерть Миллисент не обязательно должна означать именно это – ведь лимфомы нередко встречаются у молодых людей, так что, возможно, это просто совпадение.

Но тут же мозг Тернера внезапно взорвался вопросом: а не мог ли это быть Протей?

Да, ощущение, которое испытал Тернер, иначе как взрывом в голове не назовешь. Он понял, что прежде не позволял этому слову проникнуть в свое сознание, и его неожиданное, незваное появление на миг повергло Тернера в шок. Это слово было подобно демону, за ним тянулся такой шлейф дурных воспоминаний, что оно не воспринималось рационально.

…Необычайно агрессивная…

Возможно, это просто совпадение. Но, словно тяжелое копье, Тернера мгновенно пронзила уверенность: нет, не совпадение. Сомнений больше не оставалось: это Протей,будь он проклят. Это он был и причиной, и следствием.

Тернер сидел в своем кабинете, откинувшись в кресле и устремив невидящий взгляд в потолок. Внезапно, словно приняв какое-то решение, он резко наклонился вперед и схватил со стола диапозитивы, которые утром принесла ему Хэрриет. Линии, пересекавшие нижнюю часть снимков, конечно, никуда не делись, и их вид, похоже, окончательно доконал Тернера. Он внезапно рухнул на стол, уронив голову на руки. Он не плакал, но лишь потому, что всепоглощающий страх, охвативший все его существо, лишил его этой способности.

Он знал, что умрет. Знал и то, что умрет жуткой, ужасной смертью.

Но как? Как это возможно?

Возможно, пытаясь побороть страх, он перебрал в памяти события двух предыдущих лет. Они, должно быть, как-то фиксировали результаты, но делали это очень изощренно. Словно иллюзионисты, они пригласили его проинспектировать каждый их шаг, а затем – hey prestol [2]2
  Раз, два – и готово! (англ.)


[Закрыть]– выдали результаты, которые он хотел видеть.

Только эти результаты оказались сфальсифицированы.

И он, и Миллисент, и все остальные продолжали пребывать в радостном неведении, полагая, что все идет хорошо. Они и не подозревали, что их жизням суждено прерваться много раньше назначенного срока.

Наверное, так и было задумано, чтобы смерть настигла их всех быстро и они не успели доставить своим существованием неприятности, как это произошло в случае с Миллисент Суит. Только с ним, Робином Тернером, такой номер не пройдет.

Внезапно Тернер почувствовал, как охвативший его страх превращается в ярость. Он выпрямился в кресле и принялся размышлять. Чувствовал он себя пока еще хорошо, и у него имелись доказательства того, что эти люди его обманывали. Пусть ему и не суждено избежать своей участи, но он сделает все, чтобы испортить жизнь тем, кто отнял ее у него самого.

О да. Теперь, в преддверии смерти, когда уже нечего бояться, Тернер вдруг почувствовал в себе силы бросить миру вызов. Его рука снова потянулась к телефону. Справляться о номере не было нужды, поскольку с недавних пор он знал его очень хорошо.

Заболела голова, но, охваченный желанием отомстить, Тернер не стал обращать внимания на подобную мелочь.

Дело Суит беспокоило Фрэнка Каупера. Он никогда не отличался ни выдающимися способностями, ни чрезмерным служебным рвением. Тридцать один год он прослужил в полиции, ежедневно до блеска начищая пуговицы на своей форме и всеми силами стараясь ускользнуть из участка, если там начинала завариваться каша, – что, впрочем, происходило всякий раз, когда он там появлялся. Уж лучше пребывать от участка подальше, а еще лучше найти повод отправиться в офис суперинтенданта. Но даже теперь, когда Каупер находился на пенсии, инстинкты полицейского еще не атрофировались в нем окончательно. Никому другому не удавалось так ловко ускользать от неприятностей, раньше остальных почуяв, что запахло жареным.

Взять, например, заключение Хартмана. Фрэнк не был медиком, но уже восьмой год состоял в должности сотрудника службы коронеров и перечитал за это время кучу подобной литературы, поэтому заключение Хартмана его удивило. Особенно формулировка «легкое покраснение кожных покровов». Кого Хартман обманывает? Да Фрэнк был просто ошарашен, увидев красное, как вареный рак, тело. И все прочие пункты заключения, казалось, намеренно искажали факты, как будто Хартман стремился не допустить излишнего шума вокруг смерти Миллисент Суит.

И потом, слишком быстро ее кремировали. Причем по нелепой случайности. Обычная конторская ошибка, сделать которую проще простого. В письме адвоката выражалась озабоченность тем, что ярлыки в морге были перепутаны в тот момент, когда тело юридически находилось в ведении службы коронеров. В ответе коронера указывалось, что отвечать за подобную безалаберность должна исключительно медицинская школа, и никто другой. Вместе с тем адвокат Флеминг недвусмысленно намекала коронеру и на более серьезные вещи. В частности, она сообщала, что мистер Суит предполагал провести повторную аутопсию и что в произошедшей «ошибке» при желании можно усмотреть некий умысел.

Фрэнк несколько дней прокручивал все это у себя в голове и постепенно начал задаваться серьезными вопросами, ответов на которые не находил. В результате он снял телефонную трубку и набрал номер старшего инспектора Ламберта. Каупер внутренне надеялся, что его беспокойство лишено серьезных оснований, хотя понимал, что не исключено и обратное. Как бы то ни было, решил он, будет не лишне упредить дальнейшие события. Даже если ничего страшного не произойдет, его усердие не останется незамеченным, а если и впрямь заварится серьезная каша, оно тем более будет оценено.

Ему не повезло. Ламберта, как назло, не оказалось на месте, и звонок приняла Уортон. Поскольку с нею Каупер знаком не был, он поначалу решил не посвящать ее в предмет своего беспокойства, но Уортон быстро дала ему понять, что, пока она на месте, напрямую с Ламбертом Кауперу не связаться. Возможно, для кого-то такое заявление и стало бы поводом повесить трубку, но Фрэнк Каупер был сделан из более скользкого материала.

– Я понимаю, что он очень занят, – произнес Каупер и тут же добавил: – А вы – Беверли, верно?

Из ответа инспектора Уортон следовало, что, какое бы имя ей ни дали при рождении, сути дела это не меняет, а он, сотрудник службы коронеров Фрэнк Каупер, только отрывает ее от работы.

– Так что конкретно вы хотите, мистер Каупер?

Мозг Каупера никогда не прекращал работать, неустанно взвешивая все возможные приобретения и потери: с кем поддерживать дружбу и кому давать от ворот поворот, когда говорить и когда помолчать. Каупер пока не знал, что представляет собой Беверли Уортон, но интуиция подсказывала ему, что было бы неплохо расположить ее к себе. Решив, что сейчас самый подходящий момент завязать с инспектором более близкое знакомство, он рассказал Беверли о том, как в морге перепутали тела, при этом ни на кого и ни на что конкретно не намекая. Как бы между прочим он выразил беспокойство и относительно заключения о вскрытии. В общем, он постарался произвести впечатление человека, который просто уведомляет полицию о том, что может произойти при определенных обстоятельствах. Или не может.

Беверли Уортон поблагодарила его. Она держалась вежливо, но строго. Вообще-то она с удовольствием отмахнулась бы от этой истории, сославшись на то, что больничные дела не имеют к ней отношения, а полиция и без того перегружена работой, если бы Каупер не упомянул имя адвоката.

Елена Флеминг.

Имя из прошлого Беверли.

Инспектор Уортон решила для себя две вещи: во-первых, она поближе познакомится с делом Миллисент Суит, и, во-вторых, она не станет сообщать Ламберту о звонке Каупера.

Тернер назначил встречу на семь часов в театральном баре. При этом ему пришлось слегка повздорить с женой – отпускать мужа на какую-то встречу не входило в планы Сиобхан, в этот вечер она собиралась отправиться с ним на званый ужин.

– Нет, нет и еще раз нет. Ты идешь со мной, как договаривались. К Гилбертам. Они пригласили нас еще несколько недель назад.

Сиобхан была женщиной решительной, ирландская кровь придавала ее характеру не только настойчивость, но и прямолинейность, порой граничившую с резкостью и упрямством. Сиобхан была обладательницей больших выразительных глаз, больших чувственных губ и такого же роскошного бюста; когда Робин впервые увидел эту женщину, то сразу же обратил на нее внимание – ему вообще нравилось все большое. К сожалению, ген, который отвечал за размеры ее физических достоинств, распространял свое влияние и на темперамент Сиобхан. За время их сравнительно недолгого брака этот ген нередко становился причиной бурных, но, к счастью, непродолжительных скандалов, которые, впрочем, сменялись более интимными моментами.

– Прости, Сиобхан, для меня это важно. – Голос Тернера прозвучал несколько суше, чем ему хотелось бы. Боже, до чего же ему хотелось сказать, насколько эта встреча важна для него! Он не знал, сколько времени у него осталось, – судя по всему, немного. Он чувствовал, что заболевает гриппом. Ночью он проснулся в поту, пошел в ванную и измерил температуру – она оказалась высокой и, как выяснилось ближе к утру, продолжала подниматься, остановившись в итоге на тридцати восьми градусах. Увидев показания термометра, Тернер не то чтобы испугался – он почувствовал такую сильную слабость, что с трудом мог шевельнуть рукой или ногой.

– Поверь, это действительно очень важно, – повторил он.

– Что ты имеешь в виду? Почему это важно? С кем ты встречаешься? – В голосе жены сквозило подозрение.

Ему не хотелось обманывать Сиобхан. Он любил эту женщину; каждый вечер, ложась с ней в постель, он благодарил судьбу за то, что женат именно на ней. Женился он поздно и считал, что ему отчаянно повезло встретить в его уже немолодые годы такую женщину, как она.

– Я не могу тебе всего рассказать. Это закрытая информация.

У Тернера был такой жалкий вид, что на какое-то мгновение Сиобхан была просто сбита с толку.

– Закрытая информация? – проговорила она наконец. – Что это значит? Для кого закрытая?

Поймав в ее глазах искорки разгоравшегося гнева и опасаясь, что этот гнев вот-вот всей мощью выплеснется на него, Тернер был вынужден хоть что-то ответить. Он не нашел ничего лучшего, чем неопределенно пожать плечами. В этом жесте, как, впрочем, и во всем поведении мужа, Сиобхан разглядела нечто такое, что обратило ее гнев в беспокойство.

– Робин? В чем дело?

– Ни в чем.

Она положила руки ему на плечи – так они обычно выражали свои взаимные чувства.

– Прошу тебя, Робин, – протянула она, прижавшись к его щеке. – Я же вижу, тебя что-то гнетет.

Тернер улыбнулся, но поспешность, с которой он это сделал, и блеск в его глазах не дали улыбке обмануть Сиобхан.

– Да нет, ничего. Так, просто встреча с… – Он на мгновение запнулся, и Сиобхан поняла: то, что он произнесет в следующий миг, будет ложью. – С потенциальным спонсором. Может быть, удастся получить с него миллион.

Еще до того, как он окончил фразу, Сиобхан знала, что это ложь, но страх знать правду лишил ее желания вывести мужа на чистую воду.

– Как его фамилия?

– Не знаю, – сказал он, прекрасно понимая, что такой ответ звучит по меньшей мере глупо. Поэтому Тернеру ничего не оставалось, как выдать жене хотя бы часть правды. – Этот человек из «Пел-Эбштейн».

Сиобхан нахмурилась:

– Ты, по-моему, прежде у них работал?

Тернер кивнул:

– Да. Это все старые связи.

Она знала, что где-то в словах мужа прячется ложь, но всякая ее попытка выяснить, что именно недоговаривает Робин, сдерживалась страхом, и это был не страх перед правдой, сколь бы ужасной она ни оказалась, а страх, который Сиобхан инстинктивно угадывала в словах мужа. Тернер тем временем продолжал:

– Это ненадолго, Сиобхан. Я приеду к Гилбертам чуть позже, вот и все.

Он поцеловал жену в щеку, обнял, и ей не оставалось ничего иного, как согласиться, пусть и неохотно.

Тернер пребывал в отвратительном состоянии: все его члены ныли, в груди ощущался нарастающий дискомфорт. Поэтому он заказал себе большую порцию джина с тоником и, дождавшись, пока бармен наполнит его стакан, устроился за столиком у самого выхода. Стакан опустел очень быстро, вторую порцию напитка ждала та же участь. Третий стакан Тернер выпил уже не торопясь. К тому моменту большая стрелка на часах бара перевалила за цифру семь. Когда Тернер в четвертый раз с полным стаканом вернулся к своему столику, там уже сидел тот, кого он ожидал. Этот неожиданно появившийся мужчина показался ему смутно знакомым, но к этому времени Тернер уже принял изрядную дозу этанола и его реакции стали несколько заторможенными.

– А, вы… – Местоимение послужило приветствием.

Алан Розенталь улыбнулся.

– Я, – согласился он.

Розенталь был в длинном черном кожаном пиджаке, фалды которого, когда он сидел, свисали почти до пола. Его руки обтягивали элегантные кожаные перчатки, которых он, вопреки правилам этикета, не снял.

Тернер начал разговор воинственно:

– Я хотел говорить со Старлингом. Не с вами.

– Но придется говорить со мной, – отрезал собеседник. И, раз и навсегда решив этот вопрос, продолжил: – Какие у нас проблемы?

Джин с тоником подогрели страх Тернера, и он отпустил тормоза. Перегнувшись через стол, он оказался лицом к лицу с Розенталем и произнес:

– Протей, вот что.

Это слово произвело на Розенталя сильное впечатление, однако на его лице не дрогнул ни один мускул. Напротив, он заговорил совершенно спокойным тоном:

– Вы кричите, Робин.

– Не смейте называть меня Робином! Для вас я профессор Тернер!

– Ах, ну да, совершенно забыл, что вас повысили в должности. – Голос Розенталя оставался таким же монотонным, а лицо – бесстрастным.

Тернер презрительно усмехнулся:

– Впредь не забывайте этого. Теперь я профессор.

Розенталь не преминул вежливо заметить:

– В таком случае и вас попрошу не забывать, кому вы обязаны своим профессорским званием.

Тернер был уже настолько пьян, что не сразу смог отреагировать на этот выпад: