Текст книги "Призрак оперы N-ска"

Автор книги: Кирилл Веселаго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Ха-ха-ха-ха-ха!.. – раздался оглушительный, раскатистый, леденящий душу хохот, от которого у дирижера Бесноватого вдруг мурашки пошли по коже; ему стало сильно не по себе.

– Ты!.. Уволишь!.. – немного успокоившись, голос добавил: – Да-а… Ну и культура у вас нынче, нечего сказать! Не верит он, видите ли… А в бесенят, которые контракты приносят, – (Абдулла вздрогнул) – ты, значит, веришь?.. Мне вообще-то по рангу не пристало таким, как ты, показываться – но уж сделаю исключение: в порядке ликбеза, как говорится…

После этих слов воздух перед Абдуллой замерцал, засветился, пошел волнами – и дирижер увидел человека неопределенного возраста, одетого в ладно скроенный сюртук и цилиндр. Необыкновенно изумленный, Бесноватый, тем не менее, принялся пристально вглядываться в лицо незнакомца: мысль о каком-то необыкновенном розыгрыше все не давала ему покоя. Но правильные черты благородного и бледного лица призрака не были похожи ни на кого из работавших в театре. Да и вообще…

Словно услышав мысли Абдуллы, призрак чуть усмехнулся:

– Вижу, не впечатлил… Ох, джигит ты этакий! – с этими словами Призрак оперы вдруг начал резко увеличиваться в размерах и, в мгновение ока превратившись в хрестоматийного оперного Мефистофеля (правда, исполинских размеров) с плащом и шпагой, вдруг громогласно затянул: «…при шпаге я, и шляпа с пером – не правда ль, во мне все как на-а-адо?!.» – В исполнении странного гостя блистательная верхняя нота прозвенела столь оглушительно, что Абдулла Урюкович невольно закрыл руками уши и зажмурился. Когда же он открыл глаза, Призрак – в том же обличье, в котором и явился поначалу – с небрежным изяществом сидел на краешке суфлерской будки.

– Ну, и что же теперь, – глупо хихикнув, Абдулла постарался взять в разговоре этакий развязный тон, но слова его прозвучали довольно-таки заискивающе. – Петь заставишь?

– Вот еще! – презрительно фыркнул Призрак. – Не охотник я до собачьего воя; и без того уж такого у вас наслушался…

Уязвленный непочтительным упоминанием о собачьем вое, дирижер Бесноватый (взрывной темперамент великого маэстро вновь дал о себе знать) мгновенно рассвирепел:

– Да я, если захочу, тебя из своего театра выкурю в два счета!.. Подумаешь – призрак! Вылетишь, как пробка!..

– Ну, ну… – Призрак отреагировал на брызжущий слюной пылкий выпад дирижера без эмоций и как-то даже печально. – Только знай: день, когда Призрак оставляет театр, становится последним днем для этого театра… Кстати, брат мой сегодня уходит из «Лисео»… – Разом вдруг потеряв всякий интерес к Бесноватому, Призрак оперы отвернулся в сторону и тихонько запел: «На воздушном океане без руля и без ветрил…»

За спиной Абдуллы Урюковича вдруг послышался громкий, протяжный скрип. Обернувшись, художественный руководитель N-ской оперы увидел в проеме двери ночного сторожа – который, по-видимому, направлялся на сцену, чтобы закрыть железный занавес – и сейчас был весьма ошарашен неожиданной встречей с начальством.

– Почему посторонние в театре ночью?!. – злобно заорал Бесноватый на сторожа.

– По… помилуйте, Абдулла Урюкович! – забормотал сторож, слегка заикаясь. – Г-где же пос… посторонние? П-поздно ведь уже…

– А это кто, по-вашему? – не оборачиваясь, Абдулла указал в сторону суфлерской будки – и, поймав недоумение в глазах охранника, повернулся вслед за своей рукой. Возле рампы не было ровным счетом никого – если не считать огромного, жирного рыжего кота, неспешно умывавшего морду передней лапой.

– Пшел! А ну!.. Брысь, кому говорю!.. – заорал сторож, прытко помчавшись за котом. Тот, царапнув когтями пол, рванул по рампе прочь от преследователя, а затем сиганул в оркестровую яму.

Здесь Абдулла Урюкович и ночной дежурный стали свидетелями странного явления: все старинное здание театра вдруг содрогнулось, завибрировало мелкой дрожью; жуткий, низкий гул донесся до их слуха как будто бы из самых недр земли… Продолжалось все это, впрочем, совсем недолго – и вскоре дверь, ведущая на сцену, заскрипела вновь.

– Э, вот ви гидэ, Абдулла Эддин Урюкович! – в дверях, широко улыбаясь, стоял личный шофер Бесноватого Омар Юсуф. – А я уже вас по всэй тэатре обыскался… Арба готов! («Арбой» Омар называл служебный «Volvo 960» своего начальника).

…По дороге домой Абдулла из машины позвонил Бустосу. Заговорили о Берлине, где Ганс недавно успешно продирижировал Пятой симфонией Бетховена. Они посудачили о том, о сем; от приятной беседы с другом настроение Абдуллы Урюковича стало потихоньку улучшаться.

«…Да, да – я уже сейчас подъеду… Между прочим, – вдруг, как будто что-то вспомнив, радостно заговорил Абдулла, – я договорился с театром „Лисео“ – там будет сольный концерт Буренкиной, а затем, во время летних гастролей, мы дадим два концертных представления „Хованщины“!» Бустос замолчал, почему-то никак не отреагировав. «Чего ты молчишь?!» – «Ты еще не знаешь… Прости, милый – я не хотел тебя расстраивать…» – «Да что такое?..» – «В последнем выпуске „Новостей“ только что передали: барселонский театр „Лисео“ сгорел. Начисто сгорел! Дотла…»

* * *

…«Да на черта мне все это нужно?!.» – вдруг раздраженно подумала Татьяна Егоровна Тараканова, скомкав бумагу и промахнувшись ею мимо корзины. Однако, прежде чем мы с вами спокойно, как данность, примем этот факт, давайте познакомимся с этой замечательной женщиной чуть ближе.

В журналистику Танечка пришла, как говорится, в силу традиции: факультет журналистики N-ского государственного университета традиционно служил убежищем всем ленивым девам, в любых других областях знаний категорически не преуспевшим. Мужская же половина факультета состояла из стукачей, определенных на учебу органами КГБ и тихих (а порой и не очень) гуманитарных алкоголиков. Впрочем, небольшая напряженность учебного процесса не мешала кирять и стукачам. Поэтому, не забивая себе голову пустыми романами, но устроившись стажером в N-ский коммунистический листок «Осади назад!», Танечка приносила первые свои робкие опыты («Когда работа – творчество», «Вдохновенной кистью», «Отмечен высокой наградой» и так далее) тете Аглае, работавшей в той же газете корректором, которая, ворчливо бранясь, правила племяннице стиль и исправляла орфографические ошибки.

Работа в партийной газете позволила придирчивой Таракановой выбрать суженого осознанно и несуетливо; и после пары не совсем удачных и не вполне удовлетворительных брачных попыток она сыграла свадьбу с Фазаном Уткиным, членом N-ского административного совета и культурным консультантом самого городского головы товарища Доберманова. Кроме того, в одном из крупнейших художественных музеев России – N-ском Славянском Базаре – товарищ Уткин исполнял обязанности завхоза. Таким образом, глубочайшая эрудиция Таракановой в вопросах искусства и культуры ни у кого более сомнений не вызывала, и в открывшейся на заре перестройки газете «У речки» Татьяна Егоровна по праву заняла тот кабинет, который – вместе с критиком Шавккелем – мы с вами недавно посетили.

Татьяна Егоровна Тараканова (как мы уже отмечали) была неглупа – и именно поэтому ей хотелось иметь в своем отделе достаточно профессиональных сотрудников; в атмосфере возросшей за последнее время конкуренции среди средств массовой информации она стремилась собрать под свои знамена всех авторов, имевших хороший читательский рейтинг – не потому, чтобы уж так она радела за свою газету, но больше из-за того, что газетный ее пост давал ей, наряду с уютным кабинетом-будуаром, еще и некий (призрачный только разве для нас с вами) в обществе вес. Посему с некоторых пор она необычайно заинтересовалась возможностью привлечения к работе в своей газете Мефодия Шульженко: его фельетоны, выуживаемые из множества газет и журналов, где тому доводилось тиснуть по случаю статейку-вторую, постоянно обсуждались меломанами N-ска и были у всех, что называется, на языке. Тараканова серьезно мучалась: с одной стороны, многие уважаемые люди говорили ей, что Шульженко-де превосходно пишет и был бы для ее отдела просто находкой; но, с другой стороны, люди не менее солидные уверяли, что статьи и рецензии, выходящие из-под пера Мефодия – парад безграмотности и дурновкусия… Что до самой Татьяны Егоровны, то ей публикации Шульженко большей частью нравились – но вот признаваться себе в этом или нет, она решить так и не смогла.

Однако стоило лишь Таракановой предложить Шульженко сотрудничество на основе долгосрочного контракта, как на нее тут же посыпались всяческие неприятности, свидетелями коих нам уже довелось побывать. К сожалению, однократным визитом Шавккеля и посещением Шкаликом дамского туалета дело не ограничилось. Музыковед Вореквицкая прислала письмо-статью «Как и почему я ненавижу Шульженко», которое, в обход Таракановой, прошло в печать через отдел писем; критикесса Поддых-Заде выступила с памфлетом «Вижу только хорошее» (где «неким злобным критикам» противопоставлялся светлый образ «критика-отца») – его напечатал отдел социальных проблем… Для газеты «У речки», склонной к тихим внутренним путчам и бархатным революциям, ситуация становилась опасной – заботясь об авторитете своего отдела, Тараканова, естественно, меньше всего хотела лишиться теплого и насиженного места… То тут, то там в N-ских средствах массовой информации пошли публикации, направленные против Мефодия Шульженко: так, в работу активно включилась неистовая старушка Спасская – городская сумасшедшая и жена композитора Тайманского; в силу последнего обстоятельства Спасская курировала на N-ском телевидении редакцию музыкальных программ, и последнюю свою передачу «Катаклизмы музыки» она полностью посвятила компрометации Шульженко. Резонно рассуждая, что к полупьяной старушке в клипсах уже давно никто всерьез не относится, Татьяна Егоровна, тем не менее, опасалась, что тень некоего скандального имиджа Шульженко невольно распостранится и на нее. Внесла свою лепту и Алексисова – другая старушка (по какому-то недоразумению мнившая себя театроведом), уныло обозревавшая жизнь муз в газете N-ского союза журналистов «Пиф-Паф»; выразив почему-то несколько гадостей в адрес Елены Эворд, она возмущалась, что проработав всю жизнь «по искусству», так и осталась неприметной труженицей пера – а вот всяким там Шульженкам посвящают статьи и телепередачи… Однако последней каплей, переполнившей чашу тревоги и беспокойства, для Таракановой стал телефонный звонок Акакия Мокеевича Пустова – ненавязчиво, но довольно настойчиво (хоть и обиняками), тот порекомендовал воздержаться от дальнейших публикаций Шульженко. Нежно заикаясь, он намекнул, что из недавнего скандала в музее Славянский Базар (где в запасниках вместо четырнадцати полотен Левитана, Кустодиева, Шагала и Айвазовского вдруг обнаружилось двадцать холстов Шилова и Налбандяна) лучшему другу Пустова, прокурору Быдловского района города N-ска, кое-что известно вполне достоверно: и, несмотря на горячие просьбы журналистов из «Измены», он пока не торопится делиться материалом с газетчиками. «Ведь всяческие нездоровые сенсации нам, согласитесь, ни к чему?» – прокурлыкал композитор в трубку… Несмотря на твердую уверенность Таракановой в том, что завхоз Уткин никакого отношения к хищениям и валютным скандалам в Славянском Базаре не имеет, она (и здесь – хотя бы из уважения к женщине – мы с вами обязаны ее понять) совершенно не желала, чтобы служебные скандалы отравляли еще и покой семейного очага.

«Да на черта мне все это нужно?!.» – раздраженно подумала Татьяна Егоровна и, скомкав лежавшее перед ней заявление о приеме на работу, подписанное Мефодием Шульженко, бросила его в корзину – но промахнулась. «Еще со Шкаликом этим неудобно как-то вышло… Черт!.. Извиниться, наверное, придется!..» Выкурив нервно сигарету, Тараканова уже было решила двигаться домой, когда на столе вновь зазвонил телефон. После некоторого колебания она ответила.

«Здравствуйте, Татьяна Егоровна! – раздался в трубке бодрый голос Шульженко. – Наконец-то я вас поймал! Надеюсь, сегодня мы закончим с оформлением, как вы обещали – я ведь послезавтра уезжаю, и снова в N-ске буду уже через год?..»

«Э-э-э… Вы знаете, Мефодий… (на какую-то секунду Тараканова замешкалась). – У нас изменились резко обстоятельства: внезапные финансовые проблемы…» – «Ну хорошо, давайте, тем не менее, все обсудим! – не унимался Шульженко. – Ведь сегодня пятница, завтра – выходной…» – «Да, да! Конечно!.. Знаете что: заходите ко мне на работу… э-э-э… скажем, через час – договорились?» – «Конечно!»

И, с облегчением положив трубку, Татьяна Егоровна накинула пальто и вышла из кабинета, аккуратно заперев дверь на два оборота.

* * *

Как мы уже говорили не раз, работал Абдулла Урюкович действительно очень много и тяжело. Он активно записывался для фирмы «Примус» и для российского телевидения; разъезжая по миру, выступал в качестве гастролирующего дирижера; участвовал в многочисленных фестивалях и праздниках музыки – или сам организовывал всяческие мертворожденные фестивали-однодневки; Бесноватый, не жалея себя (и Дзержинский театр, разумеется, тоже) возил турне по всему свету: с оперой или просто с оркестром N-ской оперы, с концертными исполнениями опер и с симфоническими программами… С огромным удовольствием Абдулла Урюкович принимал участие в благотворительных концертах (где стоимость спонсорских билетов порой достигала нескольких тысяч долларов), организованных в помощь замечательной российской оперной труппе. Оркестранты и солисты театра в подобном случае денег вообще не получали; Абдулла Урюкович объяснял им, что сам факт выступления в подобном концерте – уже для них огромная честь.

Все же деньги, как следовало из его объяснений, будут направлены «на нужды театра» – но в чем конкретно выражаются подобные нужды, никто толком не знал… Когда же самому Абдулле кто-либо в России предлагал провести благотворительный спектакль или концерт – в пользу, скажем, его же родного Кавказа, который захлестнула волна братоубийственной войны – то Бесноватый всегда находил благовидный предлог для отказа. Мудрый и дальновидный, он не спешил встревать во всякие политические игры: «Мы будем нужны при любом режиме!» – любил он поговаривать среди своих приближенных. Кроме того, Абдулла Урюкович (да сохранит Аллах здоровье и разум его!), как и подобает настоящему вождю, был всерьез озабочен народными судьбами. Он вполне резонно рассудил, что один или два благотворительных концерта кардинально ситуацию изменить не смогут – и мудрейший дирижер, прочувствовав и поняв, что благосостояние народа основывается, прежде всего, на благосостоянии отдельной семьи (сегодня это уже, кажется, признают даже коммунисты), с недюжинным энтузиазмом работал именно в этом направлении. «Надо как можно скорее стать богатым!» – размышлял музыкант, терзаемый думами о сытости и благополучии своего народа. Впрочем, сколько надо денег, чтобы без тени сомнения объявить себя богатым человеком, Бесноватый точно не знал – и гениальному дирижеру приходилось копить и копить деньги в ожидании того момента, когда пресловутое благополучие придет, наконец, и к народу его. Ну, а банк «Негрокопилка», где Абдулла Урюкович держал несколько своих счетов, тем временем становился самым богатым банком Уругвая…

Разумеется, что при таком изматывающем режиме времени на всякие глупости вроде «тщательной выучки» или «осмысления» музыкальных произведений, конечно же, не оставалось. Да и вообще: все эти заграничные пижоны должны быть просто счастливы, что сам вдохновенный Абдулла Урюкович приехал продемонстрировать им свое незаурядное мастерство!

Да, мастерство… Не думаете ли вы, друзья, что уже настала, наконец, пора нам хоть немного поговорить о мастерстве выдающегося дирижера?.. О, нет, нет: конечно же, нам не дано постигнуть искусство этого гения в полном объеме – не те масштабы. Но даже тот мизер – который, в силу несовершенство нашего, мы можем постигнуть, должно нам изучать и жадно впитывать душою… Итак, приоткроем дверь в творческую лабораторию Мастера. Дирижер, как известно, это прежде всего – жест. И тут нас ждет первое открытие: сухая, лишенная вдохновения и порыва метрическая сетка была также не нужна гению Бесноватого, как не нужен лифчик прекрасным формам созревшей старшеклассницы. Все пресловутые «шесть восьмых», «девять одиннадцатых» и другие, более заковыристые размеры, вселяющие трепет в молодых и бездарных, Абдулла Урюкович даже в ранней юности своей дирижировал только «на два» и «на три». Но и это было лишь первыми шагами: вскоре Бесноватый отказался в своей практике от всех подсказок для нерадивых оркестрантов, дирижируя любые произведения «на раз» – то есть, показывая музыкантам лишь первую долю такта. Однако, как нам уже приходилось упоминать, работал Абдулла Урюкович не просто много, но очень-очень много. При его стиле жизни он нередко попадал в такую ситуацию, что некую партитуру Шостаковича, Прокофьева – или, скажем, Стравинского – он впервые раскрывал уже прямо на концерте. И порой случалось, что не отдохнув как следует с дороги, во время исполнения особо каверзных опусов бедный Абдулла просто не мог разобрать – где здесь первая доля, а где – третья… Но истинно (хоть и не нами сказано) – нет предела совершенству: Бесноватый отточил свое мастерство до такой степени, что нужда во всяких там ауфтактах или предиктах вскоре совсем отпала: он лишь встряхивал ладонями с растопыренными пальцами и широко разводил руки, совершая пассы на манер физика-экстрасенса Чумака. Присяжная критика и в стране, и за рубежом полюбила эту манеру дирижирования, с восторгом окрестив ее «электризующей» и «магнетизирующей». Правда, порою все-таки не обходилось без осложнений: труднее, например, приходилось с западными музыкантами, нужной критики не читавшими. А в далеком американском городе Сан-Базильо вообще вышел форменный скандал. Бесноватый прибыл в Сан-Базильо, бесконечно утомленный многочасовым перелетом – и посему дневную репетицию отменил, решив вместо нее поспать часика два-три. Но когда Абдулла Урюкович проснулся, он обнаружил себя еще более усталым и обессилевшим, чем до отхода ко сну. «Как же я буду дирижировать?!» – ощутив мерзкое посасывание под ложечкой, подумал маэстро. Дело осложнялось еще и тем, что Абдулле Урюковичу (да хранит Аллах здоровье и разум его!) предстояло дирижировать оперой какого-то композитора начала нашего века, не только партитуру которой он никогда не видел, но и – до принятия предложения Оперы Сан-Базильо – ничего не слышал о ней вообще. Даже запись этой оперы Бустос не смог найти во всей Европе. А главную партию должен был петь признанный тенор – звезда мирового масштаба. Согласно порядку, заведенному Абдуллой Урюковичем в N-ском театре, все спектакли оркестр готовил под руководством дирижера-репетитора, проводившим с музыкантами всю черновую работу. Таким образом, сам маэстро прибывал накануне (а то и в день премьеры), чтобы встряхнуть руками и порычать в адрес солистов и музыкантов на генеральном «прогоне».

Но на Западе почему-то подобных порядков предусмотрено не было, и Абдулла вдруг заволновался. Да еще эта слабость и паршивое самочувствие!.. Он потянулся было к пачке сигарет, лежавшей на тумбочке – как вдруг дверца тумбочки стремительно и резко распахнулась, и оттуда выскочил маленький черт, взлохмаченный и веселый. Голову его украшала парочка милых рожек, а один глаз был закрыт моноклем темного стекла… В общем, если вы, читатель, его не узнали, то Абдулла Урюкович признал приятеля сразу. Мохнатый друг Абдуллы протянул тому раскрытый золотой портсигар. Улыбнувшись, дирижер взял предложенную ему длинную сигаретку и прикурил от фиолетового язычка пламени, выскочившего у чертика из пальца. «Ты не волнуйся! – сообщил мохнатый гость Абдулле своим писклявым голосом. – Все будет хорошо… Помни: ты – гений; а они все – дерьмо!» – после чего немедленно исчез, хлопнув дверью тумбочки. «И правда – чего это я? – подумал Абдулла. – Ведь я-то – гений; а они все… И тенор этот… Подумаешь: звезда…» Легкое головокружение, возникшее после первой затяжки, прошло – и теперь с каждым новым глотком дыма дирижер чувствовал, как в него входят сила и уверенность в себе.

…Выскочив за пульт с пятнадцатиминутным опозданием, Бесноватый, сверкая как-то по-особенному блестящими глазами, широко взмахнул руками с трясущимися кончиками пальцев: электрошок сработал; музыканты заиграли. Закрыв глаза, Абдулла Урюкович полностью отдался музицированию. Мысли его блуждали далеко: он видел себя на какой-то необыкновенно высокой горе; отобрав у Рихарда Вагнера (причем тот пищал и плакал, как ребенок) красивейшую чашу, он, развернув композитора за шиворот к склону горы, всадил тому пониже спины сильнейший пинок…

…От удара ногой о пульт Абдулла пришел в себя; оглядевшись вокруг, он увидел, что оркестр не играет, но сидит с лицами несколько озадаченными. «Увертюра кончилась!» – догадался маэстро и раскрыл партитуру, о которой совершенно позабыл вначале. Быстро пролистав увертюру, он раскрыл ноты на следующем номере – и вдохновенно затряс руками. Оркестр заиграл, как того и следовало ожидать – но вскоре, уже совершенно неожиданно для всех, остановился. Особенно этого не ожидал Абдулла: злобно взглянув на музыкантов, он затряс руками снова. Музыки не было. «Вотс зэ меттер виз ю?!.» – свирепо заорал Бесноватый на музыкантов. «Sorry, maestro, – ответил концертмейстер оркестра, – but we cannot understand your hands. Could you, please, give us more precise gesture – we need the certain beat-up?..»^[6] Абдулла хотел уже было гаркнуть на нечестивца как следует, как вдруг ощутил на устах своих мохнатый пальчик. Чертик, невесть откуда возникший на барьере оркестровой ямы, нежно взял Бесноватого за запястье – и выдал великолепный ауфтакт! Оркестр заиграл, с уважением («Ведь может же!») поглядывая на Абдуллу, сиявшего своей «обаятельной № 3» улыбкой. Новая игра очень понравилась дирижеру: одна только мысль, что козлоногого его дружка никто не видит и даже не подозревает о его существовании, приводила маэстро в состояние какого-то ребяческого восторга… Когда на сцене появился знаменитый тенор, Абдула Урюкович, зарычав и засветившись всеми прыщами, затряс руками с утроенной силой, выжимая из оркестра максимальную громкость. «Сейчас мы посмотрим, кто здесь главная звезда!» – подумал он, пуча глаза в сторону медной группы. И правда, результат был достигнут: голос мировой звезды совершенно не был слышен из-за оркестра – под остекленелым взором Бесноватого и под звуки его характерного темпераментного хрюкания совершенно ошалело громыхавшим что есть силы… Даже мохнатый дружок Абдуллы струхнул: «Не увлекайся! Полегче!..» – но пришедший в полнейший экстаз Абдулла Урюкович, вдохновенно музицируя, лишь досадливо отмахивался от нашептывавшего всякую ерунду бесенка.

…Неприятности начались наутро: во-первых, в связи с опозданием Абдуллы (опера началась на восемнадцать минут позже) спектакль затянулся за полночь: и, с учетом жестких правил американских профсоюзов, администрации пришлось выплатить огромные суммы всем многочисленным театральным цехам: монтировщикам и машинистам, гримерам и бутафорам, – хору и оркестру, в конце концов… Кроме того, в этот вечер была организована прямая радиотрансляция на всю Америку – и за «перебор» эфирного времени театр также заплатил астрономические суммы. А мировая звезда-тенор, будь он неладен, возмущенный грохотом оркестра, вообще нагло заявил: «либо – я, либо – он!» И позорное это начальство оперы Сан-Базильо выбрало: пока Абдулла мирно спал в отеле, в театре уже было во всеуслышанье объявлено, что-де срочные дела, увы, призывают маэстро Бесноватого назад в Россию. «У, шакалы позорные!.. – злобно размышлял Абдулла, раскуривая окурок вчерашней длинной белой сигареты у себя в отеле. – Скоты! Я им еще покажу!..» Когда в прикроватной тумбочке послышались какие-то копошение и шорох, после чего с характерным скрипом она стала приоткрываться, Абдулла с такой силой вдарил по тумбочке ногой, что ботинок его застрял в насквозь пробитой дверце.

Гневно переведя дух, он подошел к минибару, чтобы чего-нибудь выпить – как вдруг, пребольно и крепко схваченный за ухо, отчаянно заверещал от неожиданности и боли. Кто-то невидимый подтащил Бесноватого к журнальному столику у окна (при этом ноги известного дирижера едва не отрывались от пола) и швырнул его в одно из кресел. Поскуливая и растирая ухо, Абдулла не сразу заметил, что в кресле напротив, невесть откуда взявшись, поместился весьма рослый субъект в черных бархатных плаще и берете. Он сидел, небрежно скрестив ноги, но – (и это было отвратительно и страшно!) – из атласных черных штанин высовывались ужасные мохнатые черные копыта. Левый глаз незнакомца был закрыт непрозрачным моноклем темно-синего стекла; конец бордовой с золотом ленточки, шедшей от монокля, скрывался под бархатным беретом. Правый же его глаз нацеливал на Абдуллу пронзительный и немигающий взгляд. Ведущему музыканту современности стало холодно и неуютно.

– Ты, дружок, что-то часто стал забываться… – молвил пришелец. – Не тот здесь случай, чтобы ножкой топать. Ты у себя в театре можешь это делать – и то, до поры, до времени…

Абдулла вдруг ощутил, как на него накатила волна липкого, всепоглощающего страха. Нежданный гость улыбался, но улыбка у него была уж больно странная – пустая, холодная… В общем, явно нехорошая какая-то улыбка.

– …Тебе необходимо понять: я не всемогущ. Я могу почти все – но не все. Есть еще и другая сила… – Козлоногий джентельмен вдруг резко, отрывисто захохотал – и мороз прошел у Абдуллы по коже. – Но с теми силами ты уже навсегда испортил отношения!.. Так что, друг мой, послушай моего совета: не лезь на рожон; не обнимай необъятного… На Западе – русская музыка, в России – западная. Твой контракт предусматривает взаимные обязательства… – (и во внезапно закачавшемся, замерцавшем воздухе перед Бесноватым возникла красивая бумага с шикарной эмблемой: помещенную в окружность пятиконечную звезду украшали со всех сторон какие-то непонятные символы; сам же текст был, похоже, написан от руки на языке, Абдулле неведомом. Так или иначе, но внизу этого листа стояло размашистое и красивое факсимиле – это была собственноручная подпись Бесноватого).

Тем временем в дверь постучали – и таинственная бумага, и сам гость начали быстро растворяться в воздухе. «Твои обязательства по контракту я могу затребовать в любой момент; у меня не театр „Сан-Карло“; не отвертишься!..» – услышал Абдулла уже откуда-то издали, и – охваченный ужасным, насквозь пронизывающим холодом, упал на ковер без чувств.

* * *

…Закулисный буфет Дзержинской оперы был переполнен гомоном и табачным дымом; оркестр, у которого час назад должна была начаться репетиция, почти в полном составе разместился в буфете, оккупировав не только стулья, но и все мало-мальски пригодные для сидения предметы.

– …Я не знаю, в больнице он сейчас или нет, но что сердечный приступ у него был, это точно!.. – горячился валторнист Зайков.

– Точно, точно! – вторил виолончелист Подчувихин. – Там Зяма, виолончелист с нашего курса сейчас работает, в камерном оркестре; так вот, он как раз звонил сегодня утром – говорит, еле откачали…

– …Ну, хорошо! – слышалось из-за другого стола. – А кто другой? Кто вместо него? С этим хоть какие-то бабки на гастролях получаем…

– Да я в гробу все это видел! За двести долларов, без душа и без бритвы, неделями в автобусах по прериям трястись; в бараках ночевать… Вон, оркестр Плетнева – и здесь зарплата нормальная, и в поездки, как люди – пореже, да за нормальный гонорар: и с «Деккой» пишутся, и в бордель сходить успевают!.. – горячились молодые оркестранты. Музыканты постарше тихо пили кофе и в спор не вмешивались – тем более, что между столиков, внимательно выгнув кадыкастую шею, толкался туда-сюда редактор «Музыкального бойца» Кретинов. Присев на стул в коридорчике за углом, замначальника отдела художественной безопасности театра, хромой директор оркестра Петров принимал оперативные донесения о скрытой нелояльности от трубача сценического оркестра Подсыкайлика.

* * *

…Буквально за секунду до этого трусившая по проходу с вполне индифферентным, казалось бы, выражением на умной морде, собака вдруг встала, как вкопанная – а затем, принюхавшись, уже через мгновение резко потянула в сторону – и вновь остановившись у большого фанерного ящика неправильной формы, громко заскулила. Державший в руках поводок моложавый мужчина в форме капитана милиции вопросительно взглянул на массивного человека в партикулярном платье – судя по всему, старшего. Тот кивнул: «открывайте»!

На дворе стояла глубокая ночь, но один из ангаров N-ского международного аэропорта «Полянки», приспособленный под склад для товарно-багажных нужд, был ярко освещен – и именно по нему, невзирая на поздний час, прогуливалось несколько человек в форме и штатском. Предметом, вызвавшим столь пристальное внимание собаки, а вслед за ней – и присутствовавших в ангаре людей, оказался кофр, в котором на гастрольную поездку отправлялся один из инструментов оркестра N-ской оперы. Сноровисто и быстро вскрыв кофр, сыщики аккуратно извлекли зачехленный контрабас и бережно положили его поодаль. Стиль их работы выдавал настоящих профессионалов: не прошло и трех минут, как на свет, из-под двойных стенок и дна, появились плоские пластиковые пакетики, наполненные белым порошком. «Филиппов! – тучный в штатском подозвал рыжего в очках. – Пошлите пробы в лабораторию. Партию пометить. Проверьте все остальные. Бережно закрыть. Понятно?» – «Так точно, товарищ майор! Постараемся не спугнуть птичку… Что указать в ответе на запрос Интерпола?..»

– Вот эти шесть еще… – проводник с собакой указал на отставленные чуть в сторону футляры.

– Товарищ майор, я могу увести Найду, чтобы она не волновалась? – собака, действительно, нервно поскуливала и сильно тянула поводок.

– Конечно, идите… Спасибо, товарищ капитан!

– Да ну! – и направившийся к выходу капитан улыбнулся и махнул рукой.

* * *

Случался ли у Бесноватого сердечный приступ или нет, оркестрантам так выяснить и не удалось. Кто-то в театре обрадовался, кто-то загрустил – но Абдулла Урюкович, живой и невредимый, на следующий день, как ни в чем не бывало, явился репетировать с оркестром. «Арфы, вы что там играете?! В Японию ехать не хотите?!. …Медь, громче! Контрабасы, маркато!.. Всем смычком, шакалы!..» – неистово орал он во время репетиции, не останавливая оркестр.

В это время Антон Флаконыч Огурцов, баритон Барабанов и потомственный певец Лапоть Юрьев, вооружившись большими сачками и растянувшись в цепь, шли по нижнему оркестровому фойе. В рамках работы отдела художественной безопасности театра они выполняли важнейшую директиву Абдуллы Урюковича. Дело в том, что с некоторых пор приподнятую атмосферу высокого искусства, неизменно царившую на спектаклях и концертах маэстро (да хранит Аллах здоровье и разум его!) стала беспардонно и гнусно профанироваться появлением на сцене огромного и наглого рыжего кота. Усаживаясь на рампе, бесстыжая тварь умывалась, позевывала, потягивалась – и только после того, как все внимание публики обращалось на него, котяра неспешно скрывался в кулисах. Баритон-спортсмен Селезень даже написал в отдел художественной безопасности театра рапорт, в котором обвинил паскудного кота в срыве спектакля «Евгений Онегин». В своем донесении певец жаловался, что возникнув на суфлерской будке (и тем самым изрядно оживив публику) как раз в то время, когда баритон запел: «…примите ж исповедь мою…», кот до поры до времени лишь внимательно прислушивался; однако как только Селезень затянул: «мечтам и годам нет возврата», гадкое животное принялось подпевать баритону-спортсмену ужасным гортанным мяуканьем. Правда, артисты оркестра злословили, что кот лишь подправил певцу интонацию – но шквал оваций, раздавшийся после арии, баритон Селезень разделил с мохнатым злодеем, с комической важностью потешно вставшим на задние лапы.