Текст книги "Призрак оперы N-ска"

Автор книги: Кирилл Веселаго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Гранбатманов пригрозил Бесноватому, что если тот не снимет с репертуара «Баттерфляй», то он разделит валютные счета оперы и балета. Угроза Абдулле Урюковичу не понравилась: ведь не окупая порою своих выступлений за рубежом, опера частенько улетала на родину, пристроившись «на хвост» гастролировавшей там же балетной труппе. Да и вообще: кто он такой, этот Гранбатманов – в жизни своей, поди, никогда вольным воздухом гор не дышавший – чтобы ему, Бесноватому, угрожать?

А Падекатр Иванович, между тем, от слов перешел к делу: и первым его шагом стала организация отдельного закулисного буфета для артистов балета. Теперь балетные (и критики в том числе!) сидя в уютном, красивом помещении, кушали себе картофель фри, судака орли и шницель по-гамбургски, запивая все это французскими винами, фруктовыми соками, эспрессо и капучино – в то время как оперный народец по-прежнему довольствовался останками винегрета, старым шашлыком из баранины и кислой капустой, прихлебывая горклый кумыс, компот из сухофруктов или бочковой кофе с песочным колечком. Подобное положение вещей – которое маэстро Бесноватый счел (вполне, разумеется, справедливо!) серьезным ущербом профессиональному оперному престижу – дирижеру не нравилось. Кстати, и преданный Шкалик, несколько раз приостановившись у двери балетного буфета и втянув чуткой ноздрей ароматы, оттуда источавшиеся, вскоре выступил в газете со статьей «Мы впереди планеты всей!», посвященной профессиональным успехам N-ских хореографов.

Тогда Абдулла Урюкович решил поделиться своими тягостными раздумьями по этому поводу с людьми в длинных кашемировых пальто – и Падекатр Иванович вскоре, неожиданно для всех, уехал в сиднейскую Академию балета собственного имени, поспешно доверив руководство балетной труппой талантливым представителям молодежи.

…Одна всего постановка – а сколько событий! Публика аплодирует гостю N-ской оперы, талантливому молодому американскому дирижеру, сыну выходцев из Армении и Мексики Педрильо Санчосу Пихайдаяну (сыну компаньона Дона Жозефа по Северной Америке); счастливые меломаны во второй раз уже вызывают на поклоны героев вечера – молодых звезд Дзержинки, сопрано Бибигуль Флиртову и тенора Хайруллу Бархан-Оглы – и мало кто из присутствующих сознает в полной мере, что истинный виновник нынешнего праздника музыки сегодня зрителям не виден…

* * *

«…А где же признанный гений русской оперы?!. – вправе воскликнуть любознательный читатель. – Дирижирует ли он концертом в отдаленном уголке земного шара или отбивает атаки директоров Метрополитен и Ла Скала, денно и нощно мечтающих переманить гордость русской музыки на службу праздному буржуазному меломану?!» Не беспокойтесь, друзья: гениальный маэстро Бесноватый как раз вот в этот самый момент занят проектом, который должен еще более укрепить и восславить достижения Абдуллы Урюковича – а следовательно, и российских музыкантов – во всем мире.

Конечно, многое для этого уже делалось: например, часть сумм, получаемых Бесноватым от Дона Жозефа (а старый Жозеф нарадоваться не мог, когда ценный груз с Ближнего Востока, транзитом через Среднюю Азию, беспрепятственно и благополучно перевозился в Европу в многочисленных тайниках, которыми были оборудованы кофры для музыкальных инструментов N-ской оперы), вручалась Абдулле Урюковичу не тайно и не просто так – но в виде премий «За выдающиеся заслуги» в исполнительстве или общественной деятельности. Кроме того, с легкой руки Бустоса Ганса (светлая голова, чего уж там!) преданные люди в российской прессе с некоторых пор вдруг принялись активно информировать общество, что Бесноватый «признан лучшим дирижером Гвинеи 1987 года» или «назван в числе лучших музыкантов Папуа и Арабских Эмиратов прошлого года»… Благодаря практически тотальной информационной изоляции российского меломана никто не мог установить, насколько все это соответствует действительности, а главное – сама мысль о возможном подлоге даже не приходила никому в голову! В силу необычайной доброты своей, Абдулла Урюкович вскоре даже раздал несколько международных титулов особо преданным певцам: Валя Лошакова стала лучшей певицей Франции, а баритон Павел Бурело – обладателем Гран-при на международном конкурсе вокалистов в Брюсселе, хоть на деле и получил всего лишь поощрительный приз на подобном состязании в Нижневартовске.

Но все эти титулы, хоть и были необычайно приятны, все-таки оставались полумерами: западная публика уже не желала в сотый раз смотреть одну и ту же постановку; в западных операх малокультурные буржуа отдавали предпочтение Мути, Шолти, Аббадо и прочим бездарностям вроде Ливайна или Купфера. И тут мудрейшему нашему маэстро (да сохранит Аллах здоровье и разум его!) пришла в голову светлейшая идея: нужна была какая-нибудь новая опера – и не просто новая, но мировая премьера! Опера, полностью соответствующая нескольким условиям: само собой, русская (чай, Россию представляем); во-вторых, современная (в нюансах новой музыки попробуй-ка, разберись сразу!); а в-третьих, в равной степени доступная для публики (чтоб приятно слушать было – да и дураки, чего доброго, не освистали бы); для певцов (чтоб смогли выучить и пели с душой) – и, разумеется, для дирижера. Всякой этой музыковедческой ереси о «трактовках» прижиться будет негде: первое исполнение сравнивать не с чем!

…В кабинете Абдуллы Урюковича царил легкий полумрак. За уставленным прохладительными напитками длинным столом, буквой «Т» примыкавшим к столу главного дирижера, кроме уже известных читателю Бустоса Ганса, Стакакки Драчулоса, Позора Залупилова и Аниты Киви, сидели также шефы художественного вещания фирмы «Пи-Си-Пи» Энтони Джастэлитл и Стивен Тумач, знаменитый оперный режиссер из Америки Джордж Фруктман и несколько менее значительных персон. Все организационные вопросы – как то: всемирная трансляция по телевидению, выпуск аудио– и видеозаписей фирмой «Примус»; первое, после N-ска, представление на Шайзебергском фестивале – были уже решены. Дело было за малым: за музыкой.

Союз Свободных Христианских Творцов Консонансов во главе с Акакием Мокеевичем Пустовым надежд не оправдал: сам Пустов смог представить лишь «Жизнь за генерального секретаря» – вялую переработку одной из опер некоего предварительного композитора Глинки. Опера Тайманского «Война с тараканами» была неактуальна и немасштабна, а его оратория «Я себя под Ельциным чищу», переделанная из более раннего опуса «Я себя под Лениным чищу», явно не годилась: к моменту постановки, сами понимаете – либо путч, либо сердце, – мы же не временщики какие-нибудь!

К Губайдулиной или Шнитке Абдулла Урюкович обратиться не мог, поскольку их пришлось бы просить – Бесноватый же предпочитал, чтобы просили его. Но большой друг и музыкальный консультант N-ской оперы, Борис Мусоргский, к написанию оперы выразил готовность огромную – однако не мог приступить к работе ввиду отсутствия подходящего либретто.

Либретто стало главным камнем преткновения гениального проекта, и именно над этой проблемой бились сейчас светлейшие умы в кабинете Абдуллы Урюковича. Знаменитые N-ские драматурги Раскотинов и Поцер в своих фантазиях дальше дешевой социальной сатиры уйти так и не смогли; между тем специфика оперного жанра требовала эпичности и размаха. Пыхтя и краснея, критик Шкалик изъявил желание немедленно взяться за написание – но престарелому этому карапузу нужна была, по его же собственному застенчивому признанию, «хорошая идея»…

И вот, наконец, светлая идея осенила старого друга и поклонника Бесноватого, известного художника Мориса Пигаля: сюжет оперы должен быть посвящен жизнеописанию самого Абдуллы Урюковича. Ну конечно! – и как это только сразу не пришло всем в голову?! Разве есть в нашей современной музыкальной жизни фигура значительней и важней? Разве не он, поднявший музыкальное искусство в России на недосягаемую высоту и добившийся исключительного международного признания, должен быть воспет народом в сагах, балладах и народных песнях?

Короче говоря, зерно пало в благодарную почву – и зашумев, загомонив, зашуршав бумагами и заскрипев перьями, участники заседания принялись за работу.

* * *

Татьяна Егоровна Тараканова была женщиной неглупой, обаяния вовсе не лишенной и к тому же обладала хорошим вкусом. Последнее обстоятельство подтверждалось хотя бы интерьером ее кабинета, больше похожего на будуар: литографиями на стенах, аккуратным убранством ее рабочего стола и прихотливой икебаной на журнальном столике. Единственным предметом в комнате, который смог бы вызвать нарекания эстета, был сейчас черный засаленный пиджак в тонкую белую полоску (которая, впрочем, от долгой и тяжелой жизни была уже практически неразличима). Справедливости ради мы должны заметить, что данный пиджак являлся совершенно инородным в кабинете предметом, ибо внутри этой гордости советских швейников 50-х годов помещался Савонарола Аркадьевич Шавккель – явившийся, по обыкновению, без зова и некстати.

«Заведующий отделом искусства» – гласила табличка на дверях уютного кабинета Татьяны Егоровны; сам же кабинет располагался на третьем этаже редакции газеты «У речки». С самого утра Тараканова чувствовала себя неважно: болела голова, ломило суставы – и если бы не дежурство по номеру, то на работу сегодня она, скорее всего, вообще бы не пришла. Сейчас Татьяна Егоровна надеялась злополучным дежурством своим поскорее с кем-нибудь поменяться и, как говорится, по-быстрому из редакции «слинять». Поморщившись от очередного «выстрела» в виске, она заставила себя прислушаться к тому, что говорил Шавккель – его плаксивый голос назойливо звучал в кабинете вот уже около пятнадцати минут.

– …Мы же, Танечка Егоровна, культурные люди – а это значит, что за все, на культурном фронте происходящее, на нас ложится определенная ответственность… – гнусил Шавккель. – Скажу так: мы ответственны даже за тех, кого не приручили… И даже вот вы, солнце мое – (здесь Шавккель попытался скроить нечто вроде улыбки, но потерпел неудачу) – вы ведь не просто освещаете явления культуры в газете – но освещая, создаете необходимый, массовый аспект ее… Важность слоя культуры переоценить нельзя – и поэтому очень важно, чтобы в вашей газете писал я, а не всякие там Шульженки… Отсутствие толщи культуры у пишущего о ней ведет к разрушению самое культуры!

Татьяна Егоровна вновь поморщилась от острого приступа головной боли. «Господи, ну когда он уберется наконец?!» – устало подумала она. Шавккель же тем временем продолжал с неутомимостью муэдзина:

– Сказать ли? Не знаю… Скажу. Я вот, например, всегда плачу, когда слушаю Чайковского; а музыка нашего виртуозного творца Бегемотского постоянно повергает меня в рыдания… А сможет ли ваш Шульженко заплакать при виде убитой птички? Хватит ли его толщи культуры на слезы? Не знаю…

– Шульженко настолько же мой, насколько и ваш, – раздраженно заметила Тараканова. – А насчет всего остального… У нас – газета, а не музыковедческий журнал; и нас интересуют все спектры общественного мнения горожан. Тем более, что вы всегда имеете у меня на полосе «зеленую улицу» и ведете собственную рубрику «Вечные ценности». Разумеется, и в эстетическом, и в культурном плане вы стоите неизмеримо выше него – но дайте читающей публике возможность выбора: пускай люди разберутся сами!..

– Голубушка моя! – вкрадчиво загнусавил Шавккель. – Ведь мы же с вами культурные люди! Тяжкий жребий нам выпал: в тяжелые времена должны мы с вами заботиться о толщине слоя бытовой культуры – скажу так: удобрить, унавозить ту почву, на которой… Нет, вообще в отношении культурного подвига нашего я, как музыкант, должен сказать, что по-музыкантски порою наслаждаясь…

– Извините, дорогой Савонарола Аркадьевич, об этом в другой раз, – в несвойственной ей резкой манере оборвала Шавккеля Татьяна Егоровна. – А сегодня – извините; я себя неважно чувствую и должна заняться делами… – И с этими словами Тараканова вышла из кабинета, намереваясь скрыться и переждать визит непрошеного гостя в туалете.

– Что ж, понимаю… Всего доброго!.. – пробормотал Шавккель, грустно и с укором закивав ей вслед плешивой головой. Однако как только дверь за выходящей Татьяной Егоровной закрылась, критик воровато, бочком приблизился к столу и волосатой цепкой рукой ухватил рукопись, которую заприметил уже давненько. «Колосс на глиняных ногах» – гласил заголовок, а дальше шла вводка: «На прошлой неделе в зале N-ской оперы был дан симфонический концерт, где Абдулла Бесноватый продирижировал (а говоря точнее, попытался это сделать) исполнением Дзержинского оркестра Восьмой Шостаковича и „Фантастической“ Берлиоза…» Не читая дальше, лазутчик заглянул на последнюю страницу материала – и точно! Пасквиль был подписан именем мерзавца Шульженко.

Лицо Шавккеля исказилось несказанной мукой; склонившись горестно и опустив руку с конвульсивно скомканными страницами, ладонью другой руки он прикрыл глаза и постоял так с минуту, фальшиво промычав несколько тактов из «Радости страдания» Бетховена. Но вспомнив, что благодарных зрителей в пустом кабинете у него нет, он распрямился, прытко приблизился к корзине для бумаг и быстро запихнул туда ненавистную статейку, для пущей надежности притоптав ее ногой – после чего, одернув видавший виды пиджачок, ретировался за дверь.

Глаза шедшего по редакционному коридору Савонаролы Аркадьевича светились счастием и добротою. «Стюардесса по имени Жанна, обожаема ты и желанна…» – замурлыкал он себе под нос – но, тут же спохватившись, немедленно принял строгий вид и, надувая щеки, забубнил: «Обнимитесь, миллионы!..»

Тем временем ничего не подозревавшая Татьяна Егоровна, нетерпеливо взглядывая на часы, переминалась с ноги на ногу в туалетной комнате – выжидая время, достаточное, по ее прикидкам, для ухода незваного гостя. Но едва высунувшись за дверь, она увидела в коридоре… критика Шкалика, влекшего, отдуваясь после пологой лестницы, свой пухленький и порядком изодранный портфельчик. Немедленно юркнув обратно, Тараканова – для пущей надежности – забежала в одну из кабинок и закрылась в ней.

Через минуту дверь с характерным скрипом приоткрылась. После короткого затишья до слуха Татьяны Егоровны донеслись звуки шажков – робких и нетвердых, как будто ступает младенец. Редактор отдела культуры затаила дыхание. Некоторое время в туалете не было слышно ничего, кроме («пуф, пуф!») чьей-то одышки. Наконец, тишина была нарушена подростковым дискантом Шкалика:

– Татьяна Егоровна! – заскулил он. – Я знаю, что вы здесь… Извините великодушно, но дела исключительной важности заставили меня нарушить ваш покой сегодня; я вам не помешаю, я прямо так вам все сейчас расскажу…

Воздев глаза к небу, Татьяна Егоровна в изнеможении прислонилась к фанерной стеночке.

– Во-первых, – пищал Шкалик, – у нас у всех большое горе: скончалась Барракуда Борисовна Пуквиц… Она была просто душой нашего Союза творцов, и именно Баря Борисовна написала для творца Парилкина либретто замечательной детской оперы «Шарик, служи!» …Вот тут у меня некроложек такой небольшой… Вот, семь страничек… – (послышалось шуршание) – я даже сам, хе-хе, с вашего позволения, и рубричку сочинил: «Прощай, артист!» – здорово, правда?!. А еще я принес статью о потрясающем концерте в Дзержинке тут у нас!.. Абдулла Урюкович, этот светлый гений… Я знаю, Татьяна Егоровна: вам, наверное, Шульженко рецензию уже свою принес – он пишет быстро, перо у него бойкое… Но понять гений Бесноватого ему не дано; он как-то не о том все пишет… У меня-то лучше ведь, хоть и по-стариковски… Да я вам сейчас покажу!.. – закряхтел вдруг Шкалик, и Тараканова увидела под дверцей кабинки его короткопалую ручонку с пачкой листков, вырванных из школьной тетради и аккуратно исписанных большими и округлыми буквами.

В следующий момент в туалете произошло нечто не совсем обычное: дверь кабинки стремительно и широко распахнулась, и из-за нее показалась Татьяна Егоровна. Сказать, что она была крайне разгневана, значило бы вообще ничего не сказать: в состоянии почти невменяемом, сжигаемая праведным возмущением редактор Тараканова, казалось, была готова растерзать несчастного Шкалика. Надо заметить, что гнев шел этой женщине: глаза ее блестели, на щеках заиграл легкий румянец… Но оценить красоту Татьяны Егоровны бедный Моисей Геронтович, судя по всему, никак не мог: вспышка гнева редактора Таракановой застала критика абсолютно врасплох – и сейчас, жалобно попискивая, он предпринимал отчаянные и тщетные попытки выбраться из мусорной корзины в углу, куда оказался отброшенным страшным ударом двери.

– Послушайте, вы!.. – не сказала, а скорее прорычала Татьяна Егоровна, склонившись над Шкаликом (который, выпав наконец из мусорницы, теперь кротко стоял на четвереньках, боясь шелохнуться). – Я не взяла бы вашу рукопись, даже если бы у меня был понос!.. Это же какую наглость надо иметь!.. И они еще о культуре говорят!.. – С этими словами заведующая отделом культуры порывисто вышла из туалета – а бедный Шкалик, устремившийся вслед за нею, получил еще и входной дверью – на сей раз по лбу.

Два молодых сотрудника отдела социальных проблем, стоявших в очереди к редакционному бару, восхищенно прицокнув языками, проводили взволнованную Татьяну Егоровну не вполне скромными взорами. Увидев же, как критик Шкалик, выбежав почему-то из женского туалета, простирая короткие ручонки, засеменил ей вдогонку, журналисты перемигнулись и обменялись нехорошими улыбками.

…Опоздав на все деловые свидания и явившись в редакцию, по обыкновению, часа в два пополудни, корреспондент отдела культуры газеты «У речки» Кадя Ножевникова свою непосредственную начальницу на работе не застала. Полюбопытствовав бумагами на столе Татьяны Егоровны, Кадя с удивлением обнаружила пачку тетрадных листочков, исписанных неприятно знакомым почерком (Моисей Геронтович все-таки решил свои сочинения в редакции оставить). «И вот за пульт наконец вышел, появившись, наш несравненный гений дирижерского ремесла – такой молодой! Такой темпераментный! Как по-особому, как ново звучал Берлиоз под сильной рукой талантливого Абдуллы Урюковича! Я вот помню, как в одном из концертов профессора Бляхера с Усть-Илимским симфоническим…» – Ножевникова поморщилась и перевернула несколько страниц. – «…Вернувшись из поездки, где я сопровождал Дзержинскую оперу, с триумфальных гастролей в итальянском городе Пикколо, в котором гениальнейший дирижер современности Абдулла Бесноватый проводит великолепнейший фестиваль собственного имени, я с недоумением и горечью узнал, что некоторые, с позволения сказать, критики, позволяют себе необоснованно критиковать N-скую оперу и ее архиталантливейшего руководителя…» Кадежда тяжело вздохнула, и скомкав плоды вдохновения Моисея Геронтовича, метким броском отправила бумаги в корзину – туда, где уже лежала статья Шульженко, грубо смятая шавккелевским ботинком производства фабрики «Коммунист».

* * *

…Критик Шульженко сидел на кухне перед телевизором, принимая время от времени дробные дозы коньячку и размышляя: продолжить ли просмотр вялотекущей передачи Сидора Бявзы «Музыка и мы» или отправиться к столу, где из машинки торчал лист с неоконченной рецензией. В телевизоре играл оркестр Плетнева; время от времени Бявза перебивал музыку вставками со снятым заранее интервью, в котором ведущий приставал к музыканту с дурацкими вопросами, неловко пряча шпаргалку за букетом гвоздик. Шульженко неспешно думал. Коньяк потихоньку убывал.

Внезапно телефонный звонок нарушил плавное течение вечера. Подойдя к столу, эссеист взглянул на табло телефона с определителем номера, затем нажал кнопку «record» портативного магнитофона, и только после этого, мерзавец, взял трубку.

– Ну что, блядь, сожители херовы?! – раздался в трубке милый женский голос с характерной хрипотцой.

– Почему же сожители? – слегка удивился Мефодий. – Скорее, молодожены…

– Значит, сволочи, расписались уже?! – женщина на другом конце провода не смогла скрыть своего сожаления. – Но ты учти: твоей красавице худо у нас в театре придется! Не будет ей, бля, житья в театре – пусть и не мечтает!..

Надо сказать, что за последнюю неделю Мефодий к подобным звонкам абсолютно привык: легкое разочарование, которое он испытывал по адресу неплохих, в общем-то, артистов скоро сменилось равнодушием. Известные певцы, правда, не спешили называться: но взятый «напрокат» у приятеля телефон с определителем номера вызывающего абонента и позаимствованная у соседей справочная книжечка «Список телефонов N-ского Государственного ордена Ленина театра оперы и балета имени Дзержинского» позволили решить подобный ребус без труда. Подумав, что материал подобных монологов (а в ответах собеседники, как правило, почти не нуждались) может пригодиться в дальнейшем для работы, Шульженко еще и пристыковал к чудо-телефону магнитофон.

Сейчас критик как раз мимоходом заглянул в справочник, и его первоначальная догадка подтвердилась: звонила пианист-концертмейстер Дзержинки Ирэн Слизнякова – жена молодого баса-коммуниста Марксена Оттепелева-младшего.

– Ты че молчишь-то?! – взвизгнула трубка. – Я говорю: худо твоей… у нас в театре придется! Кислородик ей перекроем, жизни не дадим – пусть и не мечтает!..

– Да вы знаете, она как-то с вами жить и не собирается… – задумчиво протянул Шульженко. – А мечтает она совсем о других театрах… А вообще-то, позвольте полюбопытствовать: почему вы так грубо – можно сказать, по-хамски со мной разговариваете?

– А сам-то!!! – заорало в трубке, и Мефодий испуганно убавил уровень записи на магнитофоне. – Чё сам-то херню пишешь неуважительную?!.

Здесь необходимо заметить, что Шульженко где-то понимал бедную женщину: после того, как он, рецензируя какой-то спектакль, упомянул вскользь о «комнатном голосе» Оттепелева-младшего (что, положа руку на сердце, было комплиментом – ибо юный бас певческим голосом любого качества вообще не обладал), Ирэн Владленовна здороваться с ним вообще перестала. Критик не удивился, сочтя подобное явление некой семейной чертой, поскольку незадолго до этого инцидента Оттепелев, выиграв шестую премию на международном вокальном конкурсе в Пхеньяне, перестал здороваться со своим педагогом и большинством из театральных коллег.

Что же касается самой Слизняковой, то сердиться на нее было нельзя: судьба ее складывалась нелегко – и профессиональных успехов, и простого женского счастья приходилось Ирэн добиваться в страшной, непрекращаемой борьбе со скрытыми и явными врагами. Первым ее врагом, еще в беспечные детские годы, стало фортепиано: черно-белый оскал его, казалось, глумился над коротенькими, с обкусанными ногтями, пальчиками Слизняковой. Затем появился враг номер два: нотоносец с бесчисленными черными значками. Вскоре количество врагов стало стремительно прирастать по мере расширения круга исполняемых композиторов.

Долго ли, коротко ли, правдами или неправдами – но Консерваторию Слизнякова окончила; необходимо было дальше устраивать свою судьбу. Тут, как нельзя кстати, подвернулся ей солист Дзержинского театра, престарелый бас Наматрасников. Потрясая выкрашенными хной волосами, юная Ирэн не жалела шарма – и, не устояв под недюжинным обаянием ее, тучный Наматрасников сдался очень скоро. Согласно тонкому умыслу чаровницы Слизняковой, певец должен был стать буксиром, который приведет ее в N-скую труппу. Свое предназначение бас исполнил, но не полностью: в штат Слизнякову все же не зачисляли – и посему не прошло и полугода, как несчастный Наматрасников, размазывая слезы по пухлым щекам, уехал на свою госдачу в Пасмурное, где с утра до вечера пил водку в полном одиночестве, иногда вдруг заводя романс «Забыть так скоро!..»

В стажерской группе театра тогда как раз появился новичок: во-первых, худой; во-вторых, молодой; да и вообще: он числился басом, был коммунистом и пришел в театр по направлению той организации, где люди не мужественные не служат. И неизвестно, что послужило тому главной причиной – то ли отборные, желтые и крупные, как у арабского скакуна, зубы Слизняковой; то ли длиннейший нос ее, то ли иранской хною крашеная грива… Так или иначе, но не устоял бас-коммунист пред чарами пианистки Ирэн: попав, наконец, в штат театра, нарожала она ему детей без счету – а вскоре и свадьбу сыграли.

Сейчас же златые годы минули, заменить Оттепелева на кого-то другого в силу ряда причин (вполне, увы, объективных) Слизнякова уже вряд ли смогла бы – и потому любая критика в адрес супруга больно ранила чуткую душу пианистки.

– …Ну, че замолчал-то?! – донеслось из трубки.

– Нет, нет, Ирэн Владленовна, я вас слушаю… – механически пробормотал Шульженко. Словно наткнувшись с размаху на могучую стену, поток сквернословия на другом конце провода прекратился.

– А почем ты знаешь, что это я – то есть, она?.. – через паузу как-то вдруг не очень смело поинтересовалась собеседница.

– Во-первых, у вас очень узнаваемый голос, – ответил Шульженко. – Во-вторых, у меня стоит аппарат с определителем номера; вот вы сейчас, например, звоните с номера… – и критик назвал ей несколько цифр. На другом конце провода раздалась приглушенная ругань, после чего трубка с грохотом обрушилась на рычаг. «Как нельзя более вовремя!» – отметил про себя Шульженко, ибо вторая сторона 120-тиминутной кассеты, на которую Мефодий записывал монологи артистов Дзержинской оперы, как раз подошла к концу.

* * *

…Совещание в кабинете Абдуллы Урюковича затянулось совсем допоздна, да и не мудрено: легко ли написать, набросать план либретто оперы о живом еще гении, о сокрушительном таланте, о величайшем из великих – и это в то время, когда он, скромный и простой, позволяет авторскому коллективу сидеть в одной комнате, рядом с ним, почти за одним столом?..

Понятно, что в хорошей опере без партии сопрано не обойтись. Но что делать, когда (весь в творчестве, весь в искусстве) Абдулла Урюкович так и не успел обзавестись, что называется, спутницей жизни? Блестящее решение придумал Бустос Ганс: сопрано должна обозначать в опере Музу, вдохновение Абдуллы Урюковича. Эта мысль тут же подстегнула воображение режиссера Джорджа Фруктмана – он заявил, что муза, как явление не обыденного мира, как символ неких высших сфер, будет появляться на сцене совершенно голой, с чем присутствующие охотно согласились. Циничный Драчулос попытался было поиронизировать над довольно-таки крупными, если не сказать больше, формами Вали Лошаковой (было ясно, что ведущую женскую партию будет петь именно сибирская звезда, и никто другой) – но Залупилов тут же сказал, что Вдохновение Абдуллы Урюковича хилым и тщедушным быть никак не может. Фруктман, мечтательно закатив глаза, заявил тогда, что было бы очень здорово, если и сам Бесноватый тоже предстал в опере голым – но идея была отвергнута, поскольку чудо гения Абдуллы Урюковича в том и состояло, что он был земным и – на первый взгляд – достаточно обычным человеком. Приунывший было Фруктман вновь воспрял, когда (с подачи Шкалика) было решено ввести в оперу хор мальчиков-ангелочков; уж они-то, разумеется, будут голыми точно.

После долгих дебатов решили, что вокальную партию Гения (прообраз Бесноватого в будущем произведении) должны петь сразу несколько лучших солистов театра: бас, тенор и баритон, что означит сверхчеловеческие способности Абдуллы Урюковича достаточно ясно.

Затем возник вопрос: как же лучше всего представить в опере главного героя? Ходули, предложенные было Морисом Пигалем, по некотором размышлении были отвергнуты, и здесь свою лепту внесли Энтони Джастэлитл и Стивен Тумач: подиум маэстро надлежит исполнить несколько выше обычного, а оркестровая яма во время всего спектакля должна оставаться поднятой на максимальную высоту; подсвеченный сзади ярким прожектором, Бесноватый будет отбрасывать на задник тень огромного размера. Идея Абдулле понравилась; ее утвердили.

…Разошлись где-то после двух ночи; уставший и озабоченный, Абдулла, разминая конечности, вышел из кабинета. Театр, давно уже обезлюдевший, скудно освещался лишь тусклыми фонариками, редко развешанными по углам, богато убранным паутиной. Мыча себе под нос что-то неопределенное, дирижер, незаметно для себя, постепенно оказался на сцене. Все декорации давно были убраны, и Абдуллу как-то неприятно поразили размеры сценического пространства. Бесноватый, задумчиво уставившись в еле освещенный дежурной лампочкой зал (пожарный занавес был почему-то не закрыт), представил на мгновение сонный театр до отказа заполненным публикой – и себя… ну, скажем, в роли царя Бориса на этих огромных подмостках; ему вновь стало не по себе. «Как же эти шакалы, в тяжеленных шубах, в гриме, изображают тут всякое?.. – подумалось гению дирижерской палочки. – Да еще ведь и петь надо, чтоб всем слышно было…» Он посмотрел вглубь зала, в направлении верхних ярусов – но ничего в полутьме разглядеть не сумел. «Далеко…» – отметил про себя неистовый борец с партитурами. А дирижерский пульт отсюда вообще выглядел как-то несолидно: чтобы увидеть его, надо было посмотреть куда-то вниз; со сцены он казался чем-то вроде сувенира из царства лилипутов. «Подумаешь, дело большое!.. – вдруг разозлился Абдулла. – В костюме-то, да в гриме – вообще делать нечего!» И, слегка кашлянув, он вдруг несмело затянул надтреснутым голосом горца: «Достиг я высшей власти…» – и тут же замолк: гулкое эхо вымершего театра даже для его слуха отозвалось уж как-то больно похабно.

– К сожалению, это единственное, чего ты смог достичь!.. – вдруг с тяжелым вздохом произнес низкий, ясный голос. Бесноватый вздрогнул и обернулся: «Кто здесь?!.»

– …Ну чего еще ты добился, скажи – только честно! – продолжил невидимый собеседник. – Что на спектаклях знаменитого театра скоро зал будет выглядеть в точности, как сейчас?.. Что не только «звезды», но даже все мало-мальски стоящие певцы от тебя разбегаются?.. Что в погоне за лишней копейкой оперу в сельскую кинопередвижку обратил?..

– Что это еще за шутки?! Кто здесь? Кто посмел?.. – Абдулла попытался обозначить в голосе металлические нотки хозяина.

– Да ты не ори!.. – устало посоветовал голос. – Это ты днем, в кабинетике на шестерок своих поорать можешь… А ночью я здесь хозяин; вот уже двести шестьдесят лет хозяйствую…

– А… Это… Ты кто такой? – недоверчиво, опасаясь подвоха, спросил Бесноватый.

– Кто, кто… – несколько ворчливо заговорил неизвестный. – Призрак оперы, вот кто!.. Мог бы уж знать, что в каждом оперном театре свой призрак имеется – да впрочем, где тебе это знать… Грамотей!

– А я не верю! – злобно выпалил Абдулла. – И вообще: кончай эти шутки, а то уволю к чертовой матери!..