Текст книги "Призрак оперы N-ска"

Автор книги: Кирилл Веселаго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– …Это… Ведь я, того… Современникам дорогу даю… Современную, так сказать, русскую оперу поднимаю… – промямлил Абдулла. – И о русской классике не забываем…

– Ой, спасибо, голубчик! – каким-то нехорошим голосом произнес Римский-Корсаков. Он поднял руку, которая в мгновение ока странным образом удлинилась (а из полуистлевшего рукава выглядывали одни кости), и Бесноватый почувствовал на своей прыщавой шее жуткий ледяной охват.

– Будешь, значит, и дальше русской оперой с лотка торговать?! – страшно зашипел создатель «Псковитянки» – а точнее говоря, плохо сохранившиеся его останки. – Будешь, значит, свою ничтожную персону паршивенькими оперками славить?!.

– Пу… пустите меня!.. – прохрипел жутко посиневший от холода, страха и удушья Абдулла.

– Нет, вы слышали: пустите его! – захохотал Мусоргский; его добродушие вдруг разом как-то слетело с него. – А кто нас на весь свет погаными этими пластинками фабрики «Примус» позорит?! У кого паршивые любители из губернских опереток спектакли на императорской сцене ставят? А?!

– Пошто все денежки от гастролей и фонографических записей себе присвоил, казнокрад? – угрожающе вопросил Римский-Корсаков. – Зачем «Князя Игоря» писаке какому-то переоркестровать велел? Али моя партитура тебе, басурманская морда, не по вкусу?! – (Хрипящий в неослабевающей руке великого композитора Абдулла тем временем уже наблюдал какие-то фиолетовые круги перед глазами и ничего ответить не мог).

– Опять вы о личном, Николай Андреич! – вмешался Мусоргский, прикурив папиросу. – Александр Порфирьевич, кстати, за вашу работку вас чуть в райских фонтанах не утопил…

– Ладно!! – крикнул труп Римского-Корсакова. – Что с этой собакой нерусской делать будем?

– Да оторвать ему руки, и дело с концом! – выпустив облачко дыма, как-то легкомысленно предложил автор «Хованщины».

– Вы опять напились, Моденька! – с досадой произнес главный идеолог «Могучей кучки». – С вами невозможно дело иметь: наше время уже к концу подходит…

– Так это вы, голубчик, с вашей либеральностью – вечно церемонитесь… – заметил Модест, сделав очередной глоток водки и затянувшись папиросой.

– А вы вообще что-то несусветное предлагаете: это, я вам должен сказать, не наши методы, дорогой мой!.. Вот что: для первого раза ограничимся внушением… Без купюр!!! – и, с необычайной для престарелого покойника силой, ухватив свободной рукой два огромных тома партитуры «Сказания о невидимом граде Китеже», лежавшие на столе Бесноватого, композитор нанес ими по голове Абдуллы страшный удар. Пролетев, как пушинка, через весь кабинет и пребольно стукнувшись затылком о стену, известный дирижер глубоко (наконец-то!) вздохнул и тут же утратил сознание.

* * *

– …Короче так, Позорушка: я уже сказал, живи у меня, сколько хочешь! Квартирка небольшая, но все, что необходимо для нормальной жизни, здесь есть… – приговаривал Стакакки Драчулос, раскладывая только что снятое с электроплитки мясо на тарелки.

Стакакки принимал Позора Залупилова в своей конспиративной квартирке без кухни (так называемой «студии»), расположенной прямо в цокольном этаже уже известного читателю театрального дома. Помещение это (спроворенное Драчулосом взятками да «хорошими отношениями» в благодатную коммунистическую эру), по первоначальной задумке архитектора, видимо, предназначалось для использования в качестве дворницкой – или вроде того. Согласно официальной формулировке, «нежилая» площадь, учитывая непомерные заслуги Стакакки перед обществом, была выделена Драчулосу для благостного уединения, так необходимого артисту для тяжелых занятий высоким искусством. На деле же квартирка служила исключительно для пьянок с друзьями в отдалении от занудной супруги, да приема молодых студенток «для приватных консультаций».

Кроме ловко зажаренного Стакакки мяска да разложенного по тарелкам болгарского консервированного «охотничьего салата», среди находившихся на столе нескольких стаканов, двух початых бутылок пива и трех бутылочек с напитком «Байкал» главенствующая роль явно принадлежала литровой бутылке водки «Абсолют», от жары уже изрядно взмокшей. Только что коллеги договорились о том, что пока недавно купленная Залупиловым квартира будет капитально ремонтироваться (мраморная плитка и обои австрийской фирмы – подарок Бустоса Ганса – были уже завезены), тот поживет в Стакаккиной студии. Кроме того, тенор пообещал помочь Позору деньгами в долг – с отдачей после поездки оркестра в Америку и Бурунди. За это тут же и выпили; за скорейшее и благополучное завершение ремонта Драчулос немедленно налил по второй. Впрочем, третьей и четвертой тоже долго ждать не пришлось. Но если вы, читатель, легкомысленно решили, что жизнь артистов N-ской оперы состоит лишь из отдыха и приятного времяпровождения – то смею вас заверить: вы ошибаетесь. Разговор товарищей вновь зашел о работе.

– …Ты же понимаешь, Позя, что глупо писать партию Старого Акына для низкого голоса! – разогревшись от выпивки, говорил Стакакки. – Во-первых, это не соответствует кавказским традициям. Во-вторых – согласись! – теноровая тесситура звучит напряженней, драматичнее; а я думаю, ты представляешь, как это все я еще и актерски обыграть могу, – это в-третьих!

– Да Стаканушка, о чем ты говоришь! Ты же у нас гений!

– Ну, не свисти! – закокетничал стареющий Драчулос.

– Да я тебе напрямик, по-дружески говорю! – не унимался Залупилов. – Такого певца – и такого актера! – у нас в театре не было и не будет!

– Ладно, хорош свистеть! – заскромничал Стакакки. – Наливай, бляха-муха!

– Уже наливаю… А насчет Борьки Мусоргского не волнуйся: он у меня вот тут, – и Позор сжал подагрические пальцы в кулак. – Есть еще людишки – тоже, представь, композиторы…

– Ну, бля, и развелось этих тварей! – не преминул вставить Стакакки.

– Да уж!.. Так вот, они уже вовсю свой вариант оперетки пописывают… Я этим кретинам сказал, что это секретно: конспирация, мол; а Боба сделать, как нефиг делать – компроматик необходимый имеется…

– Ты, сука такая, небось уже и на меня компроматик завел? – хихикая, поинтересовался Драчулос.

– Обижаешь, Стакакки: мы же друзья! У нас с тобой, сам знаешь…

– Да я шучу!

Друзья пропустили еще по одной и запили пивком.

– Ты знаешь, эта старая идиотка Фира портит нам всю игру! – вдруг вспомнив, заговорил Залупилов. – Когда надо было срочно заменить Тулегилову в «Кащее», она отдала спектакль Мугамедовой и не потрудилась взять то, что всегда причитается! Как тебе это нравится? «Ах, ах, надо было срочно спасать спектакль!» – ну не дура ли?

– Сука! – согласился тенор. – Но ты, Позорушка, не волнуйся: Абдулла уже дал согласие, и скоро всей этой шаражкой управлять буду я! Так что все приведем в порядок; «кризиса неплатежей», хе-хе, не будет! – Дружно захохотав, они выпили еще по одной. Стакакки, слазав в холодильник, достал еще парочку пивка, попутно пихнув кассету в видеомагнитофон. Еще разок чокнувшись, коллеги принялись комментировать происходящее на экране.

– Ишь! Смотри что выделывает!..

– А эти-то две, как стараются: поди, на гастроли попасть хотят! Хо-хо-хо! – разинув пухлогубый рот, хохотал Залупилов.

– Да-а… Скоро мы их всех – также вводить в спектакли будем!.. Ха-ха!..

– Ха-ха! …Отымеем в лучшем виде!.. И оперу, и всех там!

– А у тебя, Позорушка, весь оркестр скоро вот точно также трудиться будет! Ха!..

На ромштексоподобной физиономии Залупилова внезапно отразилась озабоченность.

– Да с оркестровыми делами как раз-таки хуже стало… Этот теперь вообще все взял под контроль; суточные прижал, все бабки пересчитывает либо сам, либо его тетка или сестрица пересчитывают и сами оркестру выдают – а это еще хуже: они и сами его обсчитать рады…

– Но с декорациями-то у нас все в порядке? – озабоченно поинтересовался Драчулос.

– С декорациями – порядок; только этим и живем. Слава Богу, этот идиот ни хрена в технике не рубит, а уж Огурцов-то – тем более; подпишет любую херню… Шатунов, завтех, подготовил смету. Абдул, однако, ему не доверяет вести дело с платежными делами…

– И правильно делает! – хохотнул тенор.

– …Так вот, я смету подкорректировал… Смех один, ей-Богу: Абдул таращится в бумагу – «консоли левого ложерона правых упоров планшета сцены», «гидромеханизмы подъема упоров декорации второго акта»… Огурцов подписал. Уже все лежит в Пасмурном: и вагоночка, и кирпич, и брус…

Здесь, возможно, непосвященного читателя необходимо уведомить, что не так давно в курортном пригороде N-ска Пасмурное коллеги купили два дачных участка по соседству, размером в тридцать две сотки каждый – и сейчас, соответственно, подумывали о строительстве уютных «фазенд».

– А с наличными как? – деловито спросил Стакакки.

– Да тоже порядок… Но этому вонючему старшему экономисту с завода пришлось тридцать процентов отстегнуть – за меньшие обналичивать не соглашался…

Драчулос поцокал языком и озабоченно покачал головой. Затем, вновь наполнив рюмки, предложил:

– Ну, ладно… Давай хоть за «консоль лонжерона» эту сраную выпьем! – и приятели вновь захихикали. Подождав, пока напиток «приживется» в желудке и закусив остатками охотничьего салата прямо из банки, Стакакки задумчиво произнес:

– Но вообще-то, конечно, это не дело!.. Эта сволочь и так сосет свои бабки из «Примуса», будь здоров!

– Да… – вздохнул Залупилов. – Но что делать-то?

– Слушай сюда! – Драчулос придвинулся ближе. – Эту сраную кавказскую оперу мы сделаем; как-никак, он кучу бабок туда, кретин, вбухивает… Но вечно так продолжаться не может! Мы же с тобой, Позорушка, русские люди! Этот уже на издыхании: гастроли пошли безденежные, он сделал все, что мог – и этот вонючий «Примус» будет работать с театром, как миленький: ведь Бесноватого они раскручивали только из-за того, что он возглавил Дзержинку, а вовсе не наоборот; на его месте легко бы мог быть и кто-нибудь другой… Ты меня понимаешь?!.

– Да, но кто – вот в чем вопрос…

Стакакки придвинулся еще ближе:

– А зачем нам вообще главный дирижер, а? Если я буду художественным руководителем оперы, а ты – главным директором, то зачем нам еще начальники, а?

– Хм, звучит неплохо… – пунцово-коричневая физиономия Залупилова приняла еще более бурый оттенок. – Но что с этой мафией, в длинных пальто, делать будем? Как здесь быть?! Ведь…

– Позя, – нетерпеливо перебил товарища Драчулос. – Я же сказал: мы русские люди! И у нас, русских, есть свои силы: «Русское единство», «Память», «Славянский союз»… Улавливаешь?

– Уловил! А…

– Уже все делается, будь спокоен!.. Другое дело – ты, как человек из оркестра, должен ненавязчиво так рассказать: ребята, мол, вы работаете без репетиций; у вас нет времени поиграть там во всяких квартетах-квинтетах; сыграть соло; съездить на конкурс или фестиваль… Многие из вас, мол, обалденно талантливые чуваки: но ведь вы страшно теряете форму; вспомните, как вы играли после Консы… Абдулла уже на излете – а то, как вы с такой жуткой работой деградируете, не позволит нам пригласить очень многих хороших дирижеров, которые были бы рады… – ну, и прочее в том же роде. Не забудь добавить, что бабки даже в БСО сейчас куда как большие платят; а Абдул надувает их… Только упаси тебя Бог все это говорить самому!..

– За мальчика держишь?! – обиделся Залупилов. – Есть люди… Вслух пускать не будем… Надо что-то еще задействовать: пресса там, общественное мнение… Вот, Шульженко, кстати…

– Его трогать не будем: он и так сейчас, по сути, на нашу мельницу воду льет! А уж потом привлечем, не то что эта рожа азиатская: маразматиками да козлами всякими себя окружил – и доволен…

– Да, это уж точно! – с готовностью согласился Позор. – Развелось дармоедов! Этот сумасшедший Кретинов; Арык Забитов – шакал горный; тоже все тропочки к власти ищет…

– Да, эта обезьяна совсем обнаглела! – поддержал коллегу тенор. – Мало того, что уже почти все спектакли ставит, еще и в Италию поехал…

– Так главное, туда «Дон Карлос» поставить Мкервалидзе пригласили, – чуть не закричал от возбуждения Залупилов. – Но Забитов уломал Бесноватого, чтобы его ассистентом послали – а денежки для этой цели из гонорара Мкервалидзе изъяли!

– Нам такие гниды ни к чему! – заключил Драчулос. – Ты представляешь, Позя, как я могу комическую оперу поставить? Сам, без всяких там вонючих помощников!?

– Да я могу представить! Это был бы праздник…

Галдеж раскрасневшихся и возбужденных друзей был прерван неожиданно громким звонком телефона, молчавшего весь вечер. Этот номер был известен только узкому кругу «своих» людей, и потому Стакакки без колебаний взял трубку.

– Але… Да, привет! Рад тебя слышать, родной мой! Как долетел?.. – («Абдулла!» – зажав рукой трубку и выпучив глаза, шепнул он Залупилову).

– Да… Ага… Молодец; рад за тебя… Я-то? Да нормально, спасибо! Вот, уединился от всех, «Хаджи-Мурата» почитываю; хочу поярче, порельефнее образ Старого Акына в нашем детище вылепить, так сказать… Вот, погружаюсь в материал; скоро, как вырвусь, в горы на пару деньков поеду: меня друг один обещал со старейшинами познакомить… Да. Да. Спасибо, Дулик; спасибо, родной; молодец, что позвонил… Еще раз поздравляю – отдыхай, милый… Пока! Пока… – и Драчулос опустил трубку на рычаг.

– Ну, че говорил? – поинтересовался Залупилов.

– Из Танзании только что прилетел – большой успех, говорит… Жалуется, что устал… сука!

– Ничего, скоро отдохнет… Как следует отдохнет! – И, рассмеявшись, друзья выпили еще по одной, откупорив свежую бутыль, которую Стакакки достал из бара во время разговора с Бесноватым.

Они заснули далеко за полночь, на одной кровати – не раздевшись и крепко обнявшись.

* * *

…Громко вскрикнув, Абдулла Урюкович проснулся. Оглянувшись по сторонам и немного придя в чувство, он обнаружил себя сидящим за столом в своем кресле; больше в кабинете никого не было. Ужасно болела голова; открыв ящик стола, он достал длинную белую сигаретку и закурил. Стало легче, головная боль резко пошла на убыль; но что-то все-таки беспокоило выдающегося музыканта. Он вдруг обратил внимание, что стоявший у противоположной стены телевизор был включен; центральное телевидение транслировало передачу, посвященную баритону Белову, недавно уволенному из Дзержинки по личному распоряжению Бесноватого.

«Vendetta!.. Ah vieni, affrettati, rinascerò per te!.. Vendetta!.. Ah vieni, affrettati, rinascerò per te!..» – распевал Белов на какой-то незнакомый мотив, потрясая шпагой с экрана (с дерзким и наглым вызовом, как показалось Бесноватому, глядя прямо ему в глаза). Застонав, Абдулла пошарил вокруг себя в поисках дистанционного управления, но не нашел. «Эта партия, спетая Беловым впервые на сцене „Метрополитен-Опера“, принесла баритону поистине всемирную славу!..» – щебетала тем временем журналистка в телевизоре. Бесноватый тяжело поднялся, едва не споткнувшись о два тома партитуры «Китежа», почему-то валявшихся подле стола, подошел к телевизору и злобно выключил его. За спиной маэстро раздался легкий сардонический смешок; обернувшись, он увидел сидящего на столе огромного рыжего кота, почему-то облаченного в цилиндр и галстук-бабочку.

– Па-ашел во-о-о-он!!! – побагровев всеми прыщами, страшно заорал Абдулла.

– Дулик, ты чего? Ты же сам просил меня зайти в это время…

На звук голоса Бесноватый повернулся к двери, и его взору представился тенор Драчулос, в недоумении и испуге остановившийся на пороге.

– Стакакки!.. Ой, друг мой, извини!.. – Увидев, наконец, вполне реальный персонаж, Абдулла почувствовал огромное облегчение и радость. – Это я не на тебя… Тут… это… таракан такой огромный сидел… – (дирижер покосился на стол: кот исчез). – А я, знаешь, просто одного их вида не выношу… Да ты заходи!

– А я-то думаю… Не бережешь ты себя! – обеспокоенно заговорил Драчулос, затворяя за собой дверь. – Ты так много работаешь, Дулик: нервничаешь очень – хотя, честно признаться, я и сам тварей этих терпеть не могу! – Драчулос присел возле стола.

– Ну, как репетиции идут? – поинтересовался Абдулла.

– Хорошо; знаешь – мне нравится!.. – воодушевленно сообщил Стакакки. – Я уже даже волноваться перестал: что-то мне вот внутри подсказывает – получится вещь!.. Ха… – уже другим тоном заговорил Драчулос, – а кто это тут у тебя водку стаканами глушил? – И Абдулла увидел, как тенор принюхивается к стоявшему на столе стакану с остатками жидкости.

– Да… – неопределенно промямлил Бесноватый. – Я же только приехал, знаешь; эти шакалы небось тут без меня пировали.

– Ну, так нельзя! – озаботился Стакакки. – Ты уж больно их распустил, Дулик! Вот, кстати, эта старая дура, Фира: тут иду как-то, смотрю – что-то не то в расписании. Пригляделся – так оно и есть: спутала две разные недели, идиотка!.. У людей не те классы, не те уроки, не те часы на сцене выписаны. Я туда-сюда – нет ее; пришлось самому сесть и все быстро переписать… Журналы все у нее в столе закрыты – хорошо, на память все помню!..

– Ты у нас гений, Стакакки! – размякнув, приветливо сказал Бесноватый. – Ты у меня главным будешь… Да ты уже прямо сейчас можешь, как начальник, курировать их! Я всех этих шакалов уволю, только скажи! Всех, к шайтанам!..

– Нет, Дулик: всех увольнять не будем… Например, Юрьев: дело знает, исполнительный; куда не надо, не суется… А что это ты куришь, кстати? – потянув носом воздух, спросил Стакакки, – запах какой-то странный…

– Да не знаю… – Абдулла сунул окурок в пепельницу, – Бустос подарил… Сказал, особенные какие-то – шик, в общем… – Бесноватый вдруг заметил, что в пепельнице, куда он пихнул свой чинарик, лежала недокуренная папироса; никогда в жизни он папирос не курил.

– Ты, это, Стаканчик… выпить чего-нибудь хочешь? – нерешительно спросил Абдулла.

– Хе, почему и нет? Давай, кирнем! – бодро согласился Драчулос.

Бесноватый достал из бара бутылку виски и два хрустальных стакана; Стакакки ловко разлил.

– Сейчас, Стакакки, – я только переоденусь! А то с дороги, весь мокрый до сих пор… – и Абдулла зашел в маленькую смежную комнату, служившую при кабинете чем-то вроде гардеробной.

Как только Бесноватый скрылся за дверью, Стаккаки быстренько рванул первый стакан в одиночестве – как говорится, «для разминки». Когда же он вознамерился налить себе вновь, то обнаружил на столе небольшого и симпатичного чертенка в берете и с моноклем: тот, стоя рядом с бутылкой и обнимая ее, приветливо хихикнул тенору.

– А ну, пошел на хер отсюда! – беззлобно сказал Драчулос, ничуть не удивившись. Нашарив левой рукой в разрезе рубашки массивный нательный крест, Стакакки Драчулос правой перекрестил нежданного гостя; бесенок жалобно взвизгнул и исчез. «Ну вот, никаких тебе галлюцинаций; мозги на месте, обычный черт!» – с облегчением подумал Стакакки и снова наполнил свой стакан.

* * *

…Акакий Мокеевич Пустов, Моисей Геронтович Шкалик, композиторы Тайманский, Шинкар и Кошмар, критикесса Поддых-Заде, а также критик Шавккель попивали чаек в кабинете председателя N-ского союза христианских творцов консонансов. Точнее говоря, чай пили лишь Шкалик, Тайманский, Шавккель да сам Пустов – все же остальные при этом почтительно присутствовали – причем, из-за дефицита посадочных мест в кабинете, стоя.

Акакий Мокеевич, время от времени поднимая со стола хрустальный стакан в серебряном подстаканнике (украшенном якорем и надписью «Боевая слава Севастополя»), делал обстоятельные, неспешные глотки. Моисей Шкалик, часто и мелко прихлебывая, пил чаек, угнездив на крохотной ручонке несолидное блюдечко подросткового размера; перед каждым глоточком он, зажмурясь, усиленно дул на блюдце. Шавккель, сильно оттопырив мизинец, держал чашку несколько на отлете, отдельно от блюдца; он впивал чай редко, но истово и подолгу, подобно невиданному москиту – а оторвавшись, наконец, от чашки, известный критик скорбно и задумчиво жевал губами. Тайманский же, по обыкновению, все подливал себе в чашку дурно пахнущий коньячный спирт из походной фляжки.

– Я, собственно говоря, не буду вас больше задерживать; я, пожалуй, позову вас чуть позже… – ни к кому конкретно не обращаясь, проговорил Пустов, – и не занятые чаепитием Шинкар и Кошмар вдруг исчезли из кабинета, будто и не было их здесь – лишь тихонько скрипнула дверь. Затем Акакий Мокеевич обратил свой ласковый взгляд на Зарему Поддых-Заде, чуть было замешкавшуюся; юная критикесса просияла и села на стульчик возле двери.

– Ну-с, расскажите-ка нам про новый шедевр! – мягко изрек Пустов в пространство; взоры присутствующих немедленно обратились на Шкалика, тут же поперхнувшегося чайком и визгливо закашлявшегося.

– Думал нас вокруг пальца обвести, гнида! – оживился Тайманский, не любивший эвфемизмов.

«Ну что вы, право!» – укоризненно прошептал ему Шавккель.

– Это… что… Я, в общем, не понимаю… – запричитал Шкалик, проливая чай себе на штанишки.

– А понимать здесь особо и нечего, – вновь заговорил Пустов. – Вы, выступив от лица Бесноватого с неофициальным предложением, обещали нам некоторые услуги… Теперь же выясняется, что оперу пишет далеко не самый блестящий московский композитор – для которого, заметьте, нашлись и ячейка в штатном расписании N-ской оперы, и квартира в N-ске, причем в старом фонде…

– Это о ком же речь? – спросил Шавккель.

– Да Борька Мусоргский, бездарь! – сообщил Тайманский, икнув.

– …Сам же Моисей Геронтович тем временем пишет вдохновенные стишки для либретто! – закончил Пустов.

– Неправда! – отчаянно взвизгнул Шкалик.

В ответ на это Пустов поднял трубку местного телефона и сказал туда несколько слов. Не успел он положить трубку, как в кабинете уже возник композитор Кошмар (родной брат дирижера Кошмара) и, положив на стол Пустова тоненькую папочку, немедленно исчез. «Кошмар донес, иуда!» – мелькнуло в голове у сразу как-то затосковавшего Шкалика. Акакий Мокеевич тем временем неторопливо извлек из папочки на свет Божий несколько мятых тетрадных листков, исписанных крупным ребяческим почерком, и расправив их у себя на столе, принялся читать с выражением, иногда слегка заикаясь:

«Ты украшаешь жизнь народов,

Как мудро все, что ты творил!

Ты вдохновенно победил

Ничтожных критиков-уродов.

Палимы злобой, шли они

На светлый разум музыканта —

Но тьмы и злобы прошли дни,

И в лету кануло бельканто.

Иные песни люд поет,

Иные оперы слагает:

Во всех аулах аксакалы,

В красивом лайнере пилот —

О Абдулле поют они,

Как вдохновенный сын Урюка

Зажег нам творчества огни,

Поправ талантами науку…»

– Что, читать дальше? – ласково спросил он.

– Я же не знал, что музыку будет сочинять Мусоргский! – запищал Шкалик, ухватившись за спасительную соломинку. – Я думал, что для коллег стараюсь…

– Незнание не избавляет от ответственности! – грозно брякнул Тайманский.

– То есть, что значит: «не знал», голубчик? – поинтересовался Пустов. – Вы обещали! Мы отдали этому… – благодетелю вашему – фестиваль «Темнота»; мы сделали его почетным председателем фонда «N-ские друзья могучей кучки»… Мы, наконец, позаботились о том, чтобы максимально избавить кое-кого от нежелательных выступлений в прессе различных несознательных э-э-э… критиков, так сказать – что, кстати, в своих стишатах вы восславили, как его победу!..

На время возникло молчание: все ожидали решающего слова Акакия Мокеевича – и оно не заставило себя долго ждать.

– Делу должно дать… э-э… нужный ход! – веско сказал Пустов. – Сейчас уже понятно, что это предприятие обречено на неуспех…

– Надо провалить оперетку!? – выпалил догадливый Тайманский, тут же притихший от повисшего в воздухе немого укора собравшихся. Затем Пустов продолжил:

– Начнем с масс-медиа: вам, Савонарола Аркадьевич, необходимо выступить с обозрениями современной музыки, в которых, наряду с успехами N-ских творцов, будет дана справедливая и адекватная оценка всего – всего! – творчества Бориса Мусоргского… Телевидение тоже должно внести свою лепту… – и тут глава СХТК со значением посмотрел на Тайманского.

– Понял, понял, Акакий Мокеевич! – торопливо затряс головой тот. – Женка все сделает в лучшем виде; будьте покойны!..

– Вам же, милая, – Пустов обратил взгляд в сторону Поддых-Заде, – предстоит написать несколько статей по поводу репертуарного кризиса в означенном театре: полное пренебрежение опусами современников; наплевательское отношение к шедеврам мировой классики, на которых, собственно, и воспитывается вкус юных слушателей; низкое эстетическое качество новых постановок – ну, и так далее…

– Э-э-э… – обратил на себя внимание Шавккель. – Думаю, что одних наших усилий здесь недостаточно… Скажу так: есть среди подрастающего поколения пишущей братии люди, которые – в силу горячности и изначального стремления к справедливости, столь молодежи свойственных…

– Совершенно верно! – перебил Пустов Шавккеля. – Изложите все Ножевниковой, чтобы она подала это, как возрождение культа личности, нравственный беспредел и все такое… И кстати, насчет известной вам фигуры…

– Шульженко! – вновь догадался Тайманский; Пустов поморщился.

– Его трогать пока не надо… А вы, голубушка, – вновь обратился Пустов к Зареме, – возьмите-ка в нашей библиотеке подборки статей Шульженко – Лоре Октавиановне скажете, что я распорядился, она выдаст – да поштудируйте за последние два-три годика все о Дзержинке; вам тогда гораздо проще работать будет… Какой у нас ближайший фестиваль?

– «Авангард андеграунда»! – услужливо пискнул Шкалик.

– Послать Шульженко именное приглашение – с курьером, в редакции не оставлять, чтоб не затеряли… На открытии банкет побогаче! Включить в программу по одному опусу тех, что он нахваливал: Сотникова там, Алкатразова, Мищенко…

– Может, и Хонева заодно? – ядовито поинтересовался Тайманский. В ответ на это предложение Шкалик всплеснул руками, а Шавккель, картинно приложив руку ко лбу, воздел глаза ввысь.

– Нет; это, пожалуй, будет чересчур! – усмехнулся Акакий Мокеевич. – Творец Бегемотский нас не поймет… Дело это серьезное: я хочу сразу предупредить вас, Станислав Аполлонович, – не обольщайтесь «тайным» предложением из Дзержинки; всякие тамошние внутренние игры вас к успеху не приведут, и вашу музыку все равно к производству не примут, это я могу точно сказать!..

– Да вы меня за кого принимаете?! Понятно, что раз через вашу голову обращаются – значит, трюк! Дешевка… – ответил Тайманский, напустив на себя небрежный вид, а сам про себя подумал: «Ух, черт!!! На пушку берет, или правда – надуют? А откуда тогда узнал?» – и, не придя к определенному умозаключению, творец Тайманский рванул из своей фляжки крупный глоток.

* * *

…А талант Абдуллы Урюковича вновь поманил ветер дальних странствий – и N-ская опера отбыла на гастроли в Шотландию. Опять начались мелкие проблемы: так, сопрано Лошакова, милостиво объявленная Абдуллой Урюковичем «звездой» чуть ли не на весь мир, вероломно подвела великого мастера. Если по порядку, то дело было так: прибыв для участия в музыкальном фестивале всего на пять дней, N-ская опера, по светлому замыслу Абдуллы Урюковича (да хранит Аллах здоровье и разум его!), должна была с бойкостью сельской кинопередвижки давать спектакли все пять дней, утром и вечером – только тогда сумма выручки достигала приемлемого размера, уже позволявшего Бесноватому выплатить главным солистам по сто двадцать шесть долларов за спектакль.

Но вероломная Лошакова, перед отъездом спев три «Аиды» (в театре шла запись для телевидения Уругвая и Сингапура), по приезде в Шотландию отработала утреннюю «Иоланту» в концертном исполнении, а вечером, на «Демоне», нагло потеряла голос и даже не потрудилась допеть спектакль до конца! Я, друзья, не могу даже сказать, что Абдулла Урюкович был возмущен; выдающийся музыкант современности был просто ранен в самое сердце! «Прав был старина Бустос, тысячу раз прав – от женщин можно ждать только всяких гадостей!» – размышлял Бесноватый, угрюмо расхаживая по гостиничному номеру. Музыкант, впрочем, и сам смолоду инстинктивно чувствовал это, всю свою сознательную жизнь стараясь держаться от всех женщин – за исключением сестер, матери и тетки Суламифь – как можно дальше.

Таким образом, N-скую оперу можно смело уподобить ломберному столу: беда Лошаковой обернулась счастьем для баса-коммуниста Оттепелева-младшего, которому выпала высокая честь спеть четыре «Бориса», заменивших «Демона», снятого с программы в связи с болезнью певицы. «Скорбит душа…» – весело напевал в гостиничном номере Оттепелев себе под нос, склоняясь поздним вечером над учебником немецкого языка.

Помимо трех палок твердокопченой колбасы «Свежесть», двадцати восьми банок «Завтрак туриста. Говядина», шестнадцати банок «Фарш сосисочный „Коррида“», тридцати пяти баночек шпрот, четырех буханок хлеба, четырех бутылок водки «Московская», пяти батонов, пачки чаю «Краснодарский черный ассорти сорт второй», кипятильника, скромного комплектика походной посуды и концертного костюма фабрики «Рот Фронт» (что в совокупности позволяло выдающемуся солисту обогащать западного зрителя радостью общения с собственным творчеством, не тратясь при этом на еду и сберегая валютную копейку), багаж баса-коммуниста был также отягощен учебником немецкого языка для пятого класса вечерней школы, русско-немецким словарем и разговорником.

«Ну а это-то дерьмо тебе зачем? – удивился тенор Наядов, сосед Оттепелева по номеру, показав на учебники. – Мы же в Англии!» На что Оттепелев, тяжело вздохнув, снисходительно пояснил: что-де не в Англии мы, а в Шотландии, а это совсем другое дело, потому что подавляющее большинство шотландцев – уж тут-то Наядов может ему поверить! – знает немецкий язык, любит его и с охотой подолгу на нем разговаривает. На все сказанное Наядов лишь хмыкнул, но спорить не стал – а Оттепелев вновь склонился над учебником. И в самом деле: что с тенором-то, с дураком, разговаривать?

Бас-коммунист Оттепелев-младший действительно был умен: об этом свидетельствовал хотя бы диплом о высшем образовании. Но кроме того, певец имел огромную в себе уверенность, оценивая себя необыкновенно высоко – что, согласитесь, для человека артистической профессии особенно важно. Однако частенько случалось так, что через эти качества свои терпел Оттепелев различные невзгоды.

На следующий день, одев свою любимую кожаную куртку полярника и водрузив на лысеющую голову огромную, размером с тележное колесо, шляпу (Оттепелев нравился себе в шляпе, находя ее необычайно гармонирующей с мужественным обликом своим), он отправился на прогулку по незнакомому городу.

Солнышко припекало; привычный к трудностям и порою даже радовавшийся им (кстати, с внутренней стороны крышка оттепелевского чемодана была украшена портретом Хемингуэя), бас-коммунист мужественно потел в кожанке с меховым подбоем, ни на миг не допуская малодушной мысли о разоблачении. Наконец, когда рубашка и свитер певца стали мокрыми абсолютно, а потоки пота из-под твердой шляпы застучали по куртке веселым частым дождем, солист Дзержинской оперы решил-таки утолить жажду в одной из мелких лавочек, встреченных по пути. «Ихь тринген мохтэн!» – мрачно заявил он миловидной продавщице. «Sorry?» – переспросила она, приветливо взглянув на странника. «Совсем еще девчонка! – снисходительно отметил Оттепелев про себя. – Немецкого не знает…» В подобных случаях – когда люди, в силу, видимо, недостаточного интеллектуального развития своего, не могли объясниться с ним на иностранном языке (причем порою – на их же родном наречии), человеколюбивый бас-коммунист, не желая никого лишний раз задеть или обидеть, переходил на язык жестов. Своей традиции не изменил он и теперь: высмотрев в выставленной за спиной продавщицы батарее бутылок и бутылочек самую, на его взгляд, красивую (надо ли говорить, что певец обладал утонченным чувством прекрасного?), он ткнул в нее длинным, как удилище, пальцем. Когда нарядный сосуд с изображением роскошной виноградной кисти, помещенной в золотую каемочку, очутился на прилавке, Оттепелев жестом повелел открыть его.