Текст книги "Санкт-Петербург. Автобиография"

Автор книги: Кирилл Королев

Соавторы: Марина Федотова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 65 страниц) [доступный отрывок для чтения: 24 страниц]

Невский проспект, 1799 год
Жан Франсуа Жоржель

Самая знаменитая улица города, Невский проспект, поначалу представляла собой просеку, по которой возили стройматериалы к Адмиралтейской верфи, и называлась Большой Першпективной дорогой или Невской першпективой. Свое имя« першпектива» получила по названию Александро-Невского монастыря. При императрице Анне Иоанновне будущий Невский проспект стал главным парадным въездом в Петербург – по нему императрица въехала в город после путешествия из Москвы. Ф.-В. Берхгольц писал, что в 1721 году першпектива представляла собой« длинную и широкую аллею, вымощенную камнем, и по справедливости названную проспектом, потому что конца ее почти не видно... Несмотря на то что деревья, посаженные по обеим ее сторонам в три или четыре ряда, еще невелики, она необыкновенно красива по своему огромному протяжению и чистоте, в которой ее содержат... и она делает чудесный вид, какого я нигде не встречал, на Адмиралтейство, красивое и огромное здание, находящееся в конце этой дороги» .

Застройка Невского проспекта в XVIII веке велась преимущественно между реками Мойкой и Фонтанкой. Проспектом Невский нарекли в 1783 году.

Аббат Жоржель – секретарь посольства Мальтийского ордена к императору Павлу.

Улица, называемая Невским проспектом, идет от Адмиралтейства, она так широка, что 12 карет в ряд могут проехать по ней. Во время моего пребывания в Санкт-Петербурге Павел I велел разбить на этом великолепном проспекте во время сильнейших морозов две аллеи для пешеходов, причем каждая состояла из двух рядов деревьев; эти аллеи тянутся на пол-лье от Мойки до Фонтанки; каждая из этих аллей имеет 8 футов в ширину и окружена оградой, раскрашенной в разные цвета; пространство между аллеями образует улицу; по ней могут проехать 6 карет в ряд. Деревья, посаженные со всеми своими ветвями, имеют от 15 до 20 футов в вышину, они вырваны и пересажены с корнями и землей в смерзшийся снег. Для них вырыты ямы в 4–5 футов глубиной, причем обледенелую землю разбивали ударами заступа... Понадобилась власть императора, чтобы приказать, осуществить и довести до конца подобные работы; на них были ежедневно заняты 10 000 человек. На наследника, великого князя Александра, была возложена обязанность наблюдать за работами и довести их до конца к назначенному императором сроку – в продолжение одного месяца. Я был свидетелем этого чуда власти и видел, как его величество прогуливался верхом во главе многочисленной свиты посреди большой улицы, окаймленной аллеями, наслаждаясь сознанием того, что его приказания исполнены.

Смерть Суворова и памятник великому полководцу, 1800–1801 годы
Николай Греч, Генрих фон Реймерс

Век XVIII отмечен« славными победами русского оружия» , и не в последнюю очередь эти победы связаны с именем великого полководца А. В. Суворова. Впрочем, в современном событиям российском обществе отношение к Суворову было неоднозначным, о чем свидетельствуют, в частности, воспоминания журналиста и литератора Н. И. Греча.

Важной для меня эпохой был 1799 год – кампания Суворова в Италии. Дóлжно знать, что Суворов пользовался до того времени славой искусного и храброго генерала, но большая часть утверждала, что он может бить турок и поляков, а с французами не сладит. Матушка ненавидела его за варварства в Измаиле и Праге и выставляла перед ним своего героя Румянцева.

Другой порицатель его был человек умный, благородный, образованный, но большой чудак, некто Алерт, бывший некогда купцом, но оставивший торговлю по каким-то причудам. Он купил себе польское дворянство и был прозван Алерт-де-Венгоржевский. Ant(угорь) по-польски называется wengorz(венгорж). Находя, что женщины образованных сословий слишком ветрены и причудливы, он вздумал сочетаться браком с дочерью природы и женился на какой-то глупой эстляндской девчонке, которая преогорчила его жизнь... При всех этих причудах был он, как я уже сказал, человек хороший, умный и просвещенный.

Родители мои любили и уважали его. Алерт, как и все порядочные люди, порицал и ненавидел правление Павла и в досаде своей нередко переходил за границы. Таким образом предсказывал он неминуемую беду нашей армии в борьбе с французами, перед которыми падали воинства и царства. Во мне с самых детских лет был врожденный патриотизм и оптимизм: я досадовал и горевал в душе, слыша такие толки и предсказания. Вообразите после этого восторг мой, когда раздался гром побед Суворова в Италии! Я с жадностью читал реляции и газеты и торжествовал при Кассано, Требии и Нови. Критики и порицатели умолкали и только говорили: счастье его, что молодой генерал – как бишь его? – да, Бонапарте – в Египте, а то бы досталось Суворову. Да лих не досталось, думал я: а хотя б и этот разбойник вступил с ним в бой, наш Суворов победил бы его непременно.

В 1800 году император вызвал Суворова в Петербург, где полководец и скончался от сильнейшей простуды( видимо, воспаления легких) , которую подхватил во время легендарного перехода через Альпы.

О том, как город прощался с Суворовым, читаем в воспоминаниях Н. И. Греча.

Наступила осень, и с нею стали приходить тяжелые, грустные известия о жалком и бедственном окончании войны, начатой так блистательно. С досады я перестал читать газеты и не знал, что делается в свете. Весной 1800 года прибыл в Петербург Суворов – больной, умирающий. Он остановился в доме племянника своего, т. е. женатого на его племяннице, княжне Горчаковой, графа Хвостова, на Крюковом канале, напротив Никольской колокольни. 6 мая он скончался.

Не помню с кем, помнится, с батюшкой, поехал я в карете, чтоб проститься с покойником, но мы не могли добраться до его дома. Все улицы были загромождены экипажами и народом. Не правительство, а Россия оплакивала Суворова. Известно, что подлецы и завистники обнесли его у Павла. Приехав в Петербург, он хотел видеть государя, но не имел сил ехать во дворец и просил, чтоб император удостоил его посещением. Раздраженный Павел послал вместо себя – кого? – гнусного турка Кутайсова. Суворов сильно этим обиделся. Доложили, что приехал кто-то от государя. «Просите», – сказал Суворов, не имевший силы встать, и принял его, лежа в постели. Кутайсов вошел в красном мальтийском мундире с голубой лентой через плечо.

– Кто вы, сударь? – спросил у него Суворов.

– Граф Кутайсов.

– Граф Кутайсов? Кутайсов? Не слыхал. Есть граф Панин, граф Воронцов, граф Строганов, а о графе Кутайсове я не слыхал. Да что вы такое по службе?

– Обер-шталмейстер.

– А прежде чем были?

– Обер-егермейстером.

– А прежде? Кутайсов запнулся.

– Да говорите же!

– Камердинером.

– То есть вы чесали и брили своего господина.

– То... Точно так-с.

– Прошка! – закричал Суворов знаменитому своему камердинеру Прокофию, – ступай сюда, мерзавец! Вот посмотри на этого господина в красном кафтане с голубой лентой. Он был такой же холоп, фершел, как и ты, да он турка, так он не пьяница! Вот видишь, куда залетел! И к Суворову его посылают. А ты, скотина, вечно пьян, и толку из тебя не будет. Возьми с него пример, и ты будешь большим барином.

Кутайсов вышел от Суворова сам не свой и, воротясь, доложил императору, что князь в беспамятстве и без умолку бредит.

Я видел похороны Суворова из дома на Невском проспекте, принадлежавшего потом Д. Е. Бенардаки. Перед ним несли двадцать орденов: ныне, я думаю, их больше у доброго Ивана Матвеевича Толстого, бывшего в свите наследника Александра Николаевича на путешествии его в 1840 году, а тогда это было отличие неслыханное. За гробом шли три жалких гарнизонных батальона. Гвардии не нарядили, под предлогом усталости солдат после парада. Зато народ всех сословий наполнял все улицы, по которым везли его тело, и воздавал честь великому гению России. И в Павле доброе начало наконец взяло верх. Он выехал верхом на Невский проспект и остановился на углу Императорской библиотеки. Кортеж шел по Большой Садовой. По приближении гроба император снял шляпу, перекрестился и заплакал.

О раскаянии императора Павла упоминал и офицер русской армии, позднее мемуарист Я. М. Старков-Третьяков.

Генерал-майор Алексей Дмитриевич Зайцов, бывший бригад-майором и в 1800 году находившийся безотлучно при особе государя императора, рассказывал мне, что во время выноса тела покойного Александра Васильевича из дома графа Д. И. Хвостова в Александро-Невскую лавру государь изволил выехать на встречу гроба с тленными останками великого и остановился на Невском проспекте. За гробом шло множество вельмож и военных чинов, и было неисчислимое множество народа всякого звания. При проносе гроба государь изволил снять с головы своей шляпу и проговорил:

– Прощай! Прости!.. мир праху великого!

– Я не утерпел и никак не мог себя удержать, громко зарыдал, – говорил Алексей Дмитриевич.

Государь обернул голову, взглянул и изволил сказать:

– Г-н Зайцов! Вы плачете? Это похвально; это делает вам честь; вы любили его?

У его величества из глаз слезы падали каплями. Пропустив процессию, государь тихо возвратился во дворец и целый день был невесел, и всю ночь не почивал, требуя к себе часто своего камердинера, который сказывал, что государь часто повторял слово: «Жаль!»

На следующий год на Царицыном поле за Михайловским замком был установлен памятник Суворову работы М. И. Козловского. Царицын луг получил свое название в честь летнего дворцаимператрицы Елизаветы Петровны; там находился и театр, а позднее луг превратили в плац, где устраивали парады. В 1799 году на Царицыном лугу был установлен Румянцевский обелиск( ныне – в сквере у Академии художеств) . Что касается памятника Суворову, его начали ваять еще при жизни полководца; Павел хотел установить статую перед Михайловским замком. Но впоследствии император решил поставить перед замком памятник Петру Великому работы Ф. Б. Растрелли, а статую Суворова перенести на Царицын луг.

Немецкий путешественник Г. фон Реймерс присутствовал при открытии памятника.

Прямо напротив обелиска (Румянцевского. – Ред.) у Лебяжьей канавки, отделяющей эту площадь от второго императорского летнего дворца, стоит памятник всемирно известному своей храбростью фельдмаршалу князю Италийскому, графу Суворову-Рымникскому. <...> В конце октября 1800 г. император Павел приказал заложить этот памятник герою <...> и лишь год спустя после его смерти, 5 мая 1801 года, памятник Суворову был установлен и открыт. <...> Пьедестал статуи, или, скорее, основание его, составляет примерно две сажени в поперечнике; он круглый. <...> На этом цилиндре и установлена бронзовая статуя Суворова. <...>

(На открытии памятника. – Ред.) появился и император Александр собственной персоной после большого парада с участием нескольких батальонов гвардии и прочих полков, расквартированных в Петербурге. Покрывало упало, и под троекратный салют из личного оружия глазам многочисленных зрителей предстал образ героя. Бронзовая статуя, превосходно отлитая в Академии художеств, изображает его (пешая фигура в натуральную величину) в костюме римского воина, в шлеме, в правой руке его – обнаженный меч, в левой – щит, которым герой защищает находящиеся на маленьком алтаре папскую тиару и неаполитанскую и сардинскую короны. <...> Для этой большой площади, если смотреть с некоторого отдаления, фигура, пожалуй, маловата, и пьедестал был бы уместен как украшение комнаты, и все-таки на фоне стены высоких лип памятник производит очень хорошее впечатление. <...>

Вопреки утверждению Реймерса, Суворов изображен в образе не просто воина, а бога войны Марса, и потому Царицын луг в 1805 году был официально переименован в Марсово поле. А в 1818 году по предложению К. И. Росси памятник перенесли на Суворовскую площадь, где он не так терялся, как на просторе Марсова поля.

Петербург, 1800 год
Фаддей Булгарин, Николай Греч

Первое столетие существования города завершалось, и до« блистательного Санкт-Петербурга» , каким город предстанет в XIX столетии, было еще далеко, что подтверждают мемуары литератора Ф. В. Булгарина.

Со времени кончины императрицы Екатерины II Петербург совершенно изменился, и в наружном своем виде, и во внутреннем устройстве, и в правах и в обычаях. Только некоторые памятники зодчества припоминают прежнее – все прочее новое или возобновленное. Все великолепие города, за пятьдесят лет перед сим, сосредоточивалось на набережной Невы и в центре его, в окрестностях Зимнего дворца; но и в этой части города было весьма немного высоких домов. Почти все каменные дома были или двухэтажные, или одноэтажные с подземельем, т. е. жильем, углубленным в землю. Только на Невском проспекте, между Полицейским и Аничковым мостами, в двух Морских и двух Миллионных не было вовсе деревянных домов, а во всех прочих улицах деревянные дома перемешаны были с каменными, и вообще едва ли только не десятая часть домов были каменные. Но и прежние каменные дома в течение этого времени почти все или перестроены, или надстроены, так что их нельзя узнать. Многие прежние дома, почитавшиеся великолепными, вовсе сломаны, и на их месте воздвигнуты новые, огромные здания.

Теперь на Невском проспекте из старых домов остались в прежнем виде: дом Васильчикова, где Английский магазин (существующий на одном месте более полувека), дом Коссиковского, у Полицейского моста (бывший дом, тогда новый, князя Куракина), дом ( pallazo) графов Строгановых, дома Католической церкви, господ Лубье и Меншиковых и Гостиный двор. Все прочие дома приняли другой вид или сломаны. На Итальянской улице, против Михайловской площади, с одной стороны (с правой), были частью каменные, а частью деревянные дома, а с другой стороны улицы, во всю ее длину, была каменная стена (забор), ограждавшая дворцовый огород, принадлежавший к Летнему саду. На Литейной, во Владимирской, в Конюшенных, Троицком переулке, в Моховой и в окружающих их улицах, равно как в Малой и Средней Мещанских, в Подьяческих, на Вознесенском проспекте, Екатерингофском проспекте и прилежавших к ним улицах, большая часть домов были деревянные.

Части города, называемые Московской, Рождественской, Коломною, были почти исключительно обстроены деревянными домами, и большая часть улиц в них не имела мостовой. Козье болото, в Коломне, было настоящее болото, непроходимое и смрадное, покрытое зеленой тиной. Таких болот было тогда много в местах, ныне превосходно застроенных, как, например, по Лиговке, в Грязной, на Новых местах и за Каретным рядом. Еще и до сих пор остались образцы прежних петербургских домов, а именно: на Невском проспекте, за Аничковым мостом, по правой стороне (считая от Невы). Васильевский остров только на набережной Невы и по Первой и Кадетской линиям походил на столичный город, но далее застроен был почти исключительно деревянными домами. Пески, Выборгская и Петербургская стороны, с лучшими улицами, походили на плохие уездные городишки, а Ямская была настоящая деревня.

Даже православных церквей было не много каменных, а великолепная одна только, именно Александро-Невская лавра. Казанский собор был деревянный, низкий, с высокой деревянной колокольней, и выкрашен желтой краской. Исаакиевский собор... представлял какую-то мрачную массу, без всякой архитектуры. Адмиралтейский шпиц существовал, но башня не была окружена колоннами и статуями, а здание Адмиралтейства было низко, не оштукатурено, и не вмещало в себе жилья, а служило единственно для склада кораблестроительных материалов. С трех сторон Адмиралтейство обнесено было тремя фасами (в прямых линиях) земляного вала и водяным рвом. Где ныне находится Инженерный замок, там стоял деревянный летний дворец императрицы Елизаветы Петровны, и на месте его император Павел I воздвиг свое царское жилище, названное тогда Михайловским дворцом. Этот дворец как бы волшебством возник в год, с небольшим, времени. Он тогда окружен был валом, вооруженным пушками и водяным рвом, с подъемными мостами, и имел вид крепости.

Железных мостов вовсе не было; каменные мосты были только на Фонтанке и на Екатерининском канале, а на Мойке мосты Полицейский, Синий, Красный и Поцелуев были деревянные. Нынешний Александрийский театр, тогда называвшийся Малым, не имел никакой внешней архитектуры: это было низкое и безобразное здание, род сарая. Большой театр был без портика и гораздо ниже, и походил более на магазин, чем на храм искусства. Дворцовая площадь окружена была тогда частными домами, между которыми отличался дом Кушелева (на месте нынешнего Главного штаба его императорского величества), выстроенный полукругом, от углового дома бывшего Вольного Экономического общества до нынешней арки, тогда не существовавшей. Дом Кушелева для Петербурга был то же, что Пале-Рояль для Парижа, только в миниатюре. Тут были и лавки, и трактиры, и маскарадные залы, и театр, на котором играли немецкие актеры. Где теперь Ордонансгауз и промежуток у Певчего моста, тут были дома музыканта Булана и белорусского дворянина Древновского. Помню эти дома потому, что в них жили мои знакомые.

Тротуаров вовсе не было в городе. О нынешней чистоте не имели даже понятия. Многие улицы весной и осенью были почти вовсе непроходимы, на других все лето стояли лужи. В отдаленных частях города (ныне великолепных) на улицах паслись коровы и расхаживали свиньи. Ночью собаки целыми стаями бродили возле рынков, и лай их и вытье раздавались далеко. От оборванных мальчишек, игравших в бабки и в городки на улицах, не было прохода вне центра города, и от них надлежало откупаться, чтоб не быть забрызганным грязью.

На повороте с Невского проспекта во Владимирскую был так называемый Обжорный ряд (перенесенный после к Каменному мосту, в Апраксин переулок). Тут сидели рядами бабы с хлебом, пирогами, жареным и вареным мясом или рыбой – и весь рабочий народ толпился тут два раза в сутки. У Синего моста стояли толпы людей обоего пола и различного возраста, с дворецкими и приказчиками. Здесь нанимали работников, слуг, служанок и даже покупали в вечное и потомственное владение. Тогда это было позволено, что можно видеть из объявлений в единственной тогда газете, «С.-Петербургских ведомостях». Можно смело сказать, что только вокруг Зимнего дворца, на Невском проспекте до Аничкова моста, в двух Морских и в двух Миллионных была Европа; далее повсюду выглядывала Азия и старинная предпетровская Русь, со своей полудикостью и полуварварством.

Несмотря на все усилия власть предержащих, Петербург по-прежнему уступал Москве в утонченности, как ее тогда понимали. В воспоминаниях Н. И. Греча читаем:

Карамзин и слог его были тогда предметом удивления и подражания (большею частью неудачного) почти всех молодых писателей. Вдруг вышла книга Шишкова («О старом и новом слоге русского языка») и разделила армию русской словесности на два враждебные стана: один под знаменем Карамзина, другой под флагом Шишкова. Приверженцы первого громогласно защищали Карамзина и галлицизмами насмехались над славянщиною; последователи Шишкова предавали проклятию новый слог, грамматику и коротенькие фразы, и только в длинных периодах Ломоносова, в тяжелых оборотах Елагина искали спасения русскому слову. Первая партия называлась московской, последняя петербургской, но это не значило, чтоб только в Москве и в Петербурге были последователи той и другой. Вся молодежь, все дамы, в обеих столицах, ратовали за Карамзина.

Должно сказать, что в то время Москва, в литературном отношении, стояла гораздо выше Петербурга. Там было средоточие учености и русской литературы, Московский университет, который давал России отличных государственных чиновников и учителей и через них действовал на всю русскую публику. В Москве писали и печатали книги гораздо правильнее, если можно сказать, гораздо народнее, нежели в Петербурге. Москва была театром. Петербург залою театра. Там, в Москве, действовали; у нас судили и имели на то право, потому что платили за вход: в Петербурге расходилось московских книг гораздо более, нежели в Москве. И в том отношении петербургская литература походила на зрителей театра, что выражала свое мнение рукоплесканием и свистом, но сама не производила.

Время, суждение хладнокровное и беспристрастное, и следствия основательного учения объяснили тогдашнюю распрю и примирили враждебные стороны. Москва стояла за слог Карамзина; Петербург вооружался за язык русский вообще. Здесь хвалили материал; там, в Москве, возносили искусство художника.

Тем не менее новый город креп, становился все краше и, если можно так выразиться, державнее, и во второе столетие своей жизни вступал вполне уверенно.