Текст книги "Санкт-Петербург. Автобиография"

Автор книги: Кирилл Королев

Гатчина: имение цесаревича Павла, 1796 год
Григорий Орлов, Василий Рубан, Елизавета Львова, Николай Саблуков

В конце XVIII столетия на карте окрестностей Петербурга появилась новая жемчужина – Гатчина. Гатчинскую мызу императрица Екатерина пожаловала своему фавориту графу Григорию Орлову, который построил в имении дворец и разбил английский парк. В это имение граф, в частности, приглашал погостить знаменитого французского философа Ж.-Ж. Руссо, которому писал:

Декабрь 1766 года

Милостливый государь,

Вы не удивитесь, что я пишу к Вам, зная, что люди наклонны к странностям. У Вас есть свои, у меня мои: это в порядке вещей; пусть одною из этих странностей будет и причина, побудившая меня писать к Вам. Я вижу Вас давно странствующим из одного места в другое. Через газеты я знаю и о причинах этого, или, может быть, я плохо знаю: может быть, причины известные мне неверны. Я думаю, что Вы теперь в Англии у герцога Ричмондского и, полагаю, у него Вам хорошо. Тем не менее мне вздумалось сказать Вам, что в 60 верстах от Петербурга, т. е. в 10 немецких милях, у меня есть поместье, где воздух здоров, вода удивительна, пригорки, окружающие озера, образуют уголки, приятные для прогулок и возбуждающие к мечтательности. Местные жители не понимают ни по-английски, ни по-французски, еще менее по-гречески и латыни. Священник не знает ни диспутировать, ни проповедывать, а паства, сделав крестное знамение, добродушно думает, что сделано все. Итак, милостливый государь, если такой уголок Вам по вкусу, – от Вас зависит поселиться в нем. Все нужное будет к Вашим услугам, если Вы пожелаете. Если нет, располагайте охотою и рыбною ловлею. Если Вы пожелаете общества, чтобы рассеять скуку, и оно будет. Но вообще, и прежде всего, Вы ни в чем не будете иметь ни малейшего стеснения, не будете ни чем никому обязаны...

Вот, милостливый государь, что я счел в праве предложить Вам из признательности за почерпнутое мною в Ваших книгах, хотя они были писаны и не для меня. Остаюсь с глубоким уважением и пр.

Впоследствии императрица выкупила Гатчину у семейства Орловых и передала поместье своему сыну Павлу: « Из купленных Нами у графов Орловых деревень... повелеваем отдать во владение Нашему любезному сыну, его императорскому высочеству Великому Князю, мызу Гатчино с тамошним домом, со всеми в нем находящимися мебелями, марморными вещами, оружейною, оранжереею и материалами и с двадцатью принадлежащими к той мызе деревнями, мызу новую Скворицкую и мызу старую Скворицкую с приписанными к ним деревнями, пустошами и землями» .« Тамошним домом» , то есть Гатчинским дворцом восторгался В. Г. Рубан:

 
Огромно здание из камня именита,
Которым Пудостка (окрестности села Пудость. – Ред.)
окружность знаменита.
Величием равно величью тех громад,
При Нильских берегах которые стоят;
Но вкусом, зодчеством, искусством, красотою,
Садов, лугов, прудов с прозрачною водою,
Превозвышая их являют Павлов двор,
Вмещающи в себя всех редкостей собор;
И тако Гатчина со именем согласна,
Ее и внутренность и внешность есть прекрасна.
 

О том, как создавался гатчинский парк с его фонтанами и« малыми дворцами» , оставила воспоминания Е. Н. Львова, дочь придворного архитектора Н. А. Львова.

Вы, верно, видали строение в Гатчине, на левой руке отсюда не доезжая до дворца, который направо; скажу вам, что его построил Н. А. Львов, двоюродный брат Федора Петровича Львова, и вот каким образом. Государь Павел Петрович жил всегда в Гатчине при императрице Екатерине, и все лето проживал там, когда и воцарился. Он любил очень Н. А. Львова, который часто находился при нем, звал его «кумом», хотя никого из нас он не крестил; разговаривая с ним о том, что Н. А. Львов заметил в чужих краях, узнал, что он многие постройки сделал у себя в деревне из земли, составленной из малой части известки и песку.

– Я хочу, – сказал государь, – чтобы ты мне построил здесь, в Гатчине, угол избы с фундаментом и крышкою.

Н. А. Львов тогда же выписал двух наших мужиков, Емельяна и Андрея, в Гатчину; стали они работать в саду, куда и государь Павел, и великий князь Александр Павлович с прекрасной его супругой Елизаветой Алексеевной приходили всякий день смотреть их успехи; когда часть стены уже была выведена, Елизавета Алексеевна однажды пришла и острым концом своего парасоля стала стену сверлить; но видя, что едва со всею силой могла сделать в стене маленькую ямочку, обернулась к Н. А. Львову, сказала ему:

– Я не ожидала, мсье Львов, что ваша земляная стена может быть также и твердой...

Пришел государь Павел и, увидя, что уже с самого фундамента земляная стена и крыша соломенная (которая особенным манером крылась), все готово, приказал принести двое золотых часов с цепочками и сам их подарил Емельяну и Андрею. Но этим государь не удовольствовался; он был человек очень умный, но вспыльчивого нрава и имел как будто что-то странное.... Что особенно не нравилось в нем, – это слепое его подражание пруссакам и желание все русское переделать на их лад; конечно, много хорошего в чужих краях, но уже по большому пространству России, не все и годится нам. Однако землебитное строение заняло государя Павла; он тотчас повелел из каждой нашей губернии отправить к нам в Никольское по два мужика обучаться оному, что весною и было исполнено; с лишком сто человек явились и с того начали, что стали строить себе казарму, в которой потом и жили. Государь, увидев оконченный угол в саду гатчинском, сказал Н. А. Львову, чтобы он выбрал в Гатчине, где хочет, место и построил бы ему Приорат. Н. А. Львов отличный был в тогдашнее время архитектор; он нарисовал план Приората, который был государем утвержден; но, несмотря на повеление его дать место Львову для построения Приората, Петр Хрисанфович Обольянинов, который тогда был первое лицо при государе, за разными причинами в отводе места Н. А. Львову отказывал; наконец, эта комедия Львову надоела; он поручил Обольянинову выбрать самому место. Какое же место выбрал он? Вообразите – в котором собака вязла. Н. А. Львов, видя, что все это неудовольствие на него происходило от зависти, сказал Обольянинову:

– Я и тут построю Приорат, только государю стоить будет более ста тысяч рублей, потому что я должен осушить это болото.

– Ну, делай как хочешь, – отвечал Обольянинов, и Н. А. Львов приступил к работе.

Хотели, по зависти, чтобы она не удалась, и тем переменить мысли государевы насчет Львова, а вышло иначе; так богу угодно всегда завистливых людей наказать. Землю, что вырвали из болота, все возили на одно место, и от этого сделался пригорок средь прекрасного озера, на котором Приорат с башнею своею, вышиною двух сажен слишком, сделанною из земляного кирпича, красовался всем на удивление... Он сам выбирал скромные места для постройки Приората, а судьба поставила его на возвышенном месте; где прежде не было ни одного деревца, но посаженные Н. А. Львовым с большим тщанием деревья все принялись прекрасно и украсили бывшее болото и даже теперь можно бы было и срубить некоторые, чтобы вид более открыть. Вот уже теперь 57 лет что Приорат стоит неповрежденным; года три тому назад, когда были маневры близ Гатчино, А. Ф. Львову была в Приорате отведена квартира, и он не мог надивиться, как хорош был в нем воздух, и даже живопись, исполненная по сырой штукатурке, что называется по итальянски al fresco, по сию пору еще в хорошем состоянии...

Николай Александрович Львов, рожденный с необыкновенными дарованиями, имел еще ко всему этому дар употребить всякую ничтожную вещь в пользу и в украшение; поэтому вы можете судить, как он примечал все; однажды, гуляя с Обольяниновым по Гатчине, он заметил ключ, из которого вытекал ручеек самый прекрасный.

– Из этого, – сказал он Обольянинову, – можно сделать прелесть, так природа тут хороша.

– А что, – отвечал Обольянинов, – берешься, Николай Александрович сделать что-нибудь прекрасное?

– Берусь, – сказал Н. А. Львов.

– Итак, – отвечал Обольянинов, – сделаем сюрприз императору Павлу Петровичу. Я буду его в прогулках отвлекать от этого места, пока ты работать станешь.

На другой день Н. А. Львов, нарисовав план, принялся тотчас за работу; он представил, что быстрый ручей разрушил древний храм, которого остатки, колонны и капители, разметаны были по местам, а иные, вполовину разрушенные, еще существовали. Кончил наконец Н. А. Львов работу, привозит Обольянинова ее посмотреть; он в восхищении его целует, благодарит.

– Еду сейчас за государем, – сказал он, – и привезу его сюда, а ты, Николай Александрович, спрячься за эти кусты, я тебя вызову.

И в самом деле, как это был час прогулки государя, он через несколько времени верхом со свитою своею приезжает, сходит с лошади, в восхищении хвалит все. Обольянинов к нему подходит, говорит что-то на ухо; государь его обнимает, и еще благодарит, садится на лошадь и уезжает, а Львов так и остался за кустом, и никогда не имел духа обличить Обольянинова перед государем.

Многим гатчинская жизнь нравилась; как вспоминал генерал Е. Ф. Комаровский,« в Гатчине жизнь была довольно приятная: поутру маневры, а ввечеру, всякий день, французский спектакль на придворном театре» . Об иной стороне жизни в Гатчине при дворе Павла, о« палочном уставе» и муштре читаем в воспоминаниях генерала Н. А. Саблукова, служившего в конце XVIII столетия в конногвардейском полку.

Но, чтобы вернуться к эпохе, которая непосредственно предшествовала восшествию Павла на престол, я должен упомянуть о том, что, кроме дворца на Каменном острове, он имел еще великолепный дворец и имение в Гатчине, в 24 верстах от Царского Села. К Гатчине были приписаны обширные земли и несколько деревень. Супруга великого князя имела такое же имение в Павловске, с обширными парками и богатыми деревнями. Этот дворец находился всего в трех верстах от Царского Села. В этих двух имениях великий князь и его супруга обыкновенно проводили большую часть года одни, имея лишь дежурного камергера и гофмаршала. Здесь великий князь и великая княгиня обыкновенно не принимали никого, исключая лиц, особо приглашенных. Скоро, однако же, и здесь стала появляться Екатерина Ивановна Нелидова и вскоре сделалась приятельницей великой княгини, оставаясь в то же время платоническим кумиром Павла. Как в Гатчине, так и в Павловске строго соблюдались костюм, этикет и обычаи французского двора.

Отец мой в то время стоял во главе государственного казначейства, и в его обязанности, между прочим, входило выдавать их высочествам их четвертное жалованье и лично принимать от них расписку в счетную книгу казначейства. Во время поездок, которые он совершал для этой цели в Гатчину и в Павловск, я иногда сопровождал его и живо помню то странное впечатление, которое производило на меня все то, что я здесь видел и слышал. Тут все было, как в другом государстве, особенно в Гатчине, где выстроен был форштадт, напоминавший мелкие германские города. Эта слобода имела заставы, казармы, конюшни и строения точь-в-точь такие, как в Пруссии. Что касается войск, здесь расположенных, то можно было побиться об заклад, что они только что пришли из Берлина.

Здесь я должен объяснить, каким образом Павел задумал сформировать в Гатчине эту курьезную маленькую армию. Когда великий князь был еще очень молод, императрица, пожелавшая дать ему громкий титул, не сопряженный, однако, с какой-либо трудною или ответственною должностью, пожаловала его генерал-адмиралом Российского флота; впоследствии он был назначен шефом превосходного кирасирского полка, с которым он прослужил одну кампанию против шведов, причем имел честь видеть, как над головой его пролетали пушечные ядра во время одной стычки с неприятелем. Поселившись в Гатчине, великий князь, в качестве генерал-адмирала, потребовал себе батальон морских солдат с несколькими орудиями, а как шеф кирасиров – эскадрон этого полка с тем, чтобы образовать гарнизон города Гатчины.

Оба желания великого князя были исполнены, и таким образом положено начало пресловутой «Гатчинской армии», впоследствии причинившей столько неудовольствий и вреда всей стране. В Гатчине, кроме того, на небольшом озере находилось несколько лодок, оснащенных и вооруженных наподобие военных кораблей с офицерами и матросами, – и это учреждение впоследствии приобрело большое значение.

Батальон и эскадрон были разделены на мелкие отряды, из которых каждый изображал полк императорской гвардии. Все они были одеты в темно-зеленые мундиры и во всех отношениях напоминали собою прусских солдат.

Вся русская пехота в это время носила светло-зеленые мундиры, кавалерия – синие, а артиллерия – красные. Покрой этих мундиров не походил на мундиры других европейских армий, но был прекрасно приспособлен к климату и обычаям России. Русские войска всех родов оружия покрыли себя славою в войнах против турок, шведов и поляков и справедливо гордились своими подвигами. Подобно всяким другим войскам, они гордились и мундирами, в которых пожинали эти лавры, и это заставляло их смотреть с отвращением на новое гатчинское обмундирование.

Гатчинские моряки также носили темно-зеленое сукно, между тем как мундир всего русского флота был белый, установленный еще самим Петром Великим, и это изменение также возбуждало неудовольствие. Во всех гатчинских войсках офицерские должности были заняты людьми низкого происхождения, так как ни один порядочный человек не хотел служить в этих полках, где господствовала грубая прусская дисциплина. Я уже упомянул выше, что двор великого князя состоял отчасти из лиц, служивших при дворе императрицы, так что все, происходившее в Гатчине, тотчас делалось известным при большом дворе и в публике, и будущая судьба России подвергалась свободному обсуждению и не совсем умеренной критике. <...>

Теперь вернемся снова в Гатчину, это ужасное место, откуда последовал указ об увольнении моего отца и которое было колыбелью пресловутой Павловской армии с ее организацией, выправкой и дисциплиной. Гатчина была любимым местопребыванием Павла в осеннее время, и здесь происходили ежегодные маневры войск. Как северная деревенская резиденция, Гатчина великолепна: дворец, или, вернее, замок представляет обширное здание, выстроенное из тесаного камня, прекрасной архитектуры. При дворце обширный парк, в котором множество великолепных старых дубов и других деревьев. Прозрачный ручей вьется вдоль парка и по садам, обращаясь в некоторых местах в обширные пруды, которые почти можно назвать озерами. Вода в них до того чиста и прозрачна, что на глубине 12–15 футов можно считать камешки, и в ней плавают большие форели и стерляди.

Павел был весьма склонен к романтизму и любил все, что имело рыцарский характер. При этом он имел расположение к великолепию и роскоши, которыми он восторгался во время пребывания в Париже и других городах Западной Европы.

Как я уже говорил, в Гатчине происходили большие маневры, во время которых давались и празднества. Балы, концерты, театральные представления беспрерывно следовали один за другим, и можно было думать, что все увеселения Версаля и Трианона по волшебству перенесены были в Гатчину. К сожалению, эти празднества нередко омрачались разными строгостями, как, например, арестом офицеров или ссылкою их в отдаленные гарнизоны без всякого предупреждения. Случались и несчастья, какие бывают нередко во время больших кавалерийских маневров, что приводило императора в сильное раздражение. Впрочем, несмотря на сильный гнев, вызываемый подобными случаями, он выказывал большое человеколюбие и участие, когда кто-нибудь был серьезно ранен. <...>

Об императоре Павле принято обыкновенно говорить как о человеке, чуждом всяких любезных качеств, всегда мрачном, раздражительном и суровом. На деле же характер его вовсе был не таков. Остроумную шутку он понимал и ценил не хуже всякого другого, лишь бы только в ней не видно было недоброжелательства или злобы. В подтверждение этого мнения я приведу следующий анекдот.

В Гатчине, насупротив окон офицерской караульной комнаты, рос очень старый дуб, который, я думаю, и теперь еще стоит там. Это дерево, как сейчас помню, было покрыто странными наростами, из которых вырастало несколько веток. Один из этих наростов до того был похож на Павла с его косичкою, что я не мог удержаться, чтобы не срисовать его. Когда я вернулся в казармы, рисунок мой так всем понравился, что все захотели получить с него копию, и в день следующего парада я был осажден просьбами со стороны офицеров гвардейской пехоты. Воспроизвести его было не трудно, и я раздал не менее тридцати или сорока копий. Несомненно, что при том соглядатайстве со стороны гатчинских офицеров, которому подвергались все наши действия, история с моим рисунком дошла до сведения императора. Будучи вскоре после этого еще раз в карауле, я, от нечего делать, задался срисовыванием двух очень хороших бюстов, стоявших перед зеркалом в караульной комнате, из которых один изображал Генриха IV, а другой Сюлли. Окончив рисунок с Генриха IV, я был очень занят срисовыванием Сюлли, когда в комнату незаметно вошел император, стал сзади меня и, ударив меня слегка по плечу, спросил:

– Что вы делаете?

– Рисую, государь, – ответил я.

– Прекрасно. Генрих IV очень похож, когда будет окончен. Я вижу, что вы можете сделать хороший портрет... Делали вы когда-нибудь мой?..

– Много раз, ваше величество.

Государь громко рассмеялся, взглянул на себя в зеркало и сказал: «Хорош для портрета!» Затем он дружески хлопнул меня по плечу и вернулся в свой кабинет, смеясь от души.

Думаю, что нельзя было поступить снисходительнее с молодым человеком, который нарисовал его карикатуру, но в котором он не имел повода предполагать какого-либо дурного умысла...

Петропавловская крепость и перенос праха Петра III, 1796 год
Жермена де Сталь, Варвара Головина

В 1796 году, после кончины Екатерины Великой, русский престол занял ее сын Павел, который не скрывал недовольства правлением матери и сразу после коронации распорядился перенести в Петропавловскую крепость прах своего отца Петра III – по приказанию Екатерины Петра похоронили в Александро-Невской лавре, поскольку в соборе Святых Петра и Павла погребали только коронованных особ( а Петру III в чести считаться коронованной особой после смерти отказали) .

Через несколько лет после переноса праха в Петербурге побывала французская писательница Ж. де Сталь.

Затем я видела крепость, в ограде которой находится церковь, где помещаются гробницы всех государей, начиная с Петра Великого: эти гробницы не спрятаны в склепы, а выставлены, как в день похорон; чувствуешь себя совсем рядом с этими мертвецами, от которых тебя отделяет лишь простая доска. Когда Павел I вступил на трон, он приказал короновать останки своего отца Петра III, который не мог покоиться в крепости, не удостоившись этой чести при жизни. По приказу Павла I вновь провели церемонию похорон его отца и его матери Екатерины II. Оба были вновь выставлены, снова четыре камергера сторожили их тела, как будто они умерли накануне; оба гроба были поставлены рядом, принужденные в царстве смерти жить в мире.

Непосредственной свидетельницей событий была фрейлина императорского двора графиня В. Н. Головина.

Вступив на престол, император Павел совершил несколько актов справедливости и благотворительности. По-видимому, он желал только счастья своей империи: он обещал, что набор рекрутов будет отложен на несколько лет, старался уничтожить злоупотребления, допущенные в последние годы царствования императрицы. Павел выказывал чувства возвышенные и благородные, но он сам повредил себе, стараясь бросить тень на добрую память императрицы, своей матери. Первым действием императора было приказание совершить заупокойную службу в Невской лавре у гробницы своего отца, императора Петра III. Павел присутствовал на ней со всей своей семьей и всем двором и пожелал, чтобы гроб был открыт в его присутствии. В нем нашли только кости, которым император приказал воздать поклонение. Затем Павел дал повеление устроить великолепные похороны и, среди всевозможных церемоний, религиозных и военных, велел перенести гроб во дворец, а сам пешком следовал за ним и заставил графа Алексея Орлова сопровождать его, возложив на него обязанности при этой церемонии. Все это произошло в течение трех недель после кончины императрицы.

За две недели до этого поступка, взволновавшего всех, я назначена была на дежурство к телу моей государыни. Его должны были перенести в тронную залу. Я вошла в залу, находившуюся рядом с дежурной комнатой. Мне было бы невозможно выразить разнообразие моих ощущений и горе, поразившее мою душу. Я искала глазами несколько лиц, на выражении которых сердце мое могло бы отдохнуть. Императрица Мария ходила взад и вперед, отдавала приказания и распоряжалась церемонией.

Смерть имеет нечто торжественное: это поражающая истина, которая должна бы погасить страсти; ее острая коса подкашивает нас; одних подкосила она вчера, других подкосит сегодня или завтра. Это завтра иногда так отдаленно, а иногда так неожиданно!

Я пришла в тронную залу и села у стены, против трона. В трех шагах от меня находился камин, о который оперся камер-лакей Екатерины II; его горе и отчаяние вызвали мои слезы: они облегчили меня.

Все было обтянуто черным: потолок, стены, пол. Блестящий огонь в камине один лишь освещал эту комнату скорби. Кавалергарды, с их красными колетами и серебряными касками, разместились группами, опираясь на свои ружья или отдыхая на стульях. Тяжелое молчание царило повсюду, его нарушали лишь рыдания и вздохи. Некоторое время я стояла у дверей. Подобное зрелище гармонировало с моим душевным настроением. В горе контрасты ужасны: они растравляют нашу скорбь, делают ее более острой. Его горечь смягчается лишь тогда, когда встречаешь что-либо похожее на муку, которую сам испытываешь. Минуту спустя обе половинки двери открылись: появились все придворные чины в самом глубоком трауре, медленно проходили через залу и приблизились к телу почившей императрицы, которая положена была в спальне. Раздавшееся погребальное пение вывело меня из задумчивого состояния, в которое я была погружена при этом зрелище смерти. Увидала я духовенство, светильники, хор и императорскую фамилию, сопровождавшую тело государыни: его несли на великолепных носилках, прикрытых императорской мантией, концы которой поддерживали первые чины двора. Едва увидала я свою царицу, как сильная дрожь овладела мной, выступили на глазах слезы, и рыдания мои перешли в невольные крики. Императорская фамилия стала впереди меня, и в это время, несмотря на торжественность минуты, г. Аракчеев, приближенное лицо, взятое императором из ничтожества и сделавшееся выразителем его мелочной строгости, сильно толкнул меня, сказав, чтоб я замолчала. Горе мое было слишком велико, чтобы какое-либо постороннее чувство могло овладеть мною: этот поступок, по меньшей мере невежливый, не сделал на меня никакого впечатления. Господь в своем милосердии ниспослал мне минуту кротости, глаза мои встретились с глазами великой княгини Елисаветы: в их выражении нашла я утешение для своей души. Ее высочество тихо подошла ко мне, за спиной протянула мне руку и пожала мою. Началась служба. Молитвы укрепили во мне твердость духа, смягчив мое сердце. По окончании церемонии вся императорская фамилия подходила поочередно к усопшей, делала земной поклон и целовала ее руку. Затем все удалились. Священник стал против трона для чтения Евангелия. Шесть кавалергардов были поставлены вокруг. Я вернулась домой, проведя двадцать четыре часа на дежурстве, утомленная телом и духом.

Нескольких дней достаточно было дать почувствовать всю глубину совершившейся перемены: справедливая свобода каждого была скована террором. Более строгий этикет и лицемерные знаки уважения не дозволяли даже вздохнуть свободно: при встрече с императором на улице (что случалось ежедневно) надо было не только останавливаться, но и выходить из кареты в какую бы то ни было погоду; на все, не исключая даже и шляп, наложен был род регламентации. Из 4 гвардейских полков, не имевших со времени Петра другого полковника, кроме своего государя, два пехотных полка были поручены великим князьям Александру и Константину, которые были именованы их полковниками; конногвардейцы считались полком великого князя Николая, находившегося еще в колыбели; император сохранил за собою один только Преображенский полк, которого он был шефом. С этой минуты великие князья должны были исполнять обязанность капралов. Надо было реорганизовать полки по образцу гатчинских батальонов, которые вошли в их состав, и труд этот был не маловажный. По обыкновению, молодые люди аристократических семейств начинали свою карьеру в гвардии, потому что служба эта была номинальной; они даже редко носили военный мундир, а между тем подвигались в чинах, предаваясь развлечениям петербургской жизни. Но с восшествием на престол Павла служба эта сделалась действительной и даже очень строгой: дело оканчивалось ссылкой или крепостью, если не умели носить эспантона, не были по форме одеты и причесаны. Можно представить себе, как много надо было приложить труда, чтобы переформировать по-новому целый полк! С этой утомительной обязанностью князь Александр соединял еще должность военного губернатора Петербурга, так что в первое время у него едва было несколько часов для отдыха, и то ночью, потому что, кроме того, в течение дня часто приходилось уделять время на представительство. Император послал фельдмаршалу Суворову приказ обмундировать всю армию по-новому; Суворов повиновался, доложив тем не менее, что букли не пушки, а коса не тесак. В этом смешении строгостей, мелочей и требований у императора встречались высокие и рыцарские понятия. В Павле были два совершенно различные существа. Голова его представляла лабиринт, в котором рассудок запутывался. Душа его была прекрасна и исполнена добродетелей, и, когда они брали верх, дела его были достойны почтения и восхищения. Надо отдать ему справедливость: Павел был единственный государь, искренно желавший восстановить престолы, потрясенные революцией; он один также полагал, что законность должна быть основанием порядка.

Неделю спустя после только что упомянутого дежурства у гроба в тронной зале, я была снова назначена на дежурство в большой зале, в которой обыкновенно даются балы. Посреди ее воздвигнут был катафалк. Он имел форму ротонды с приподнятым куполом. Императрица лежала в открытом гробе с золотой короной на голове. Императорская мантия покрывала ее до шеи. Вокруг горело шесть больших паникадил; у гроба священник читал Евангелие. За колоннами, на ступенях, стояли кавалергарды, печально опершись на свое оружие. Зрелище было прекрасно, религиозно, внушительно. Но гроб с останками Петра III, поставленный рядом, возмущал душу. Это оскорбление, которое даже и могила не могла устранить, это святотатство сына относительно матери делало горе раздирающим. К счастью для меня, я дежурила с госпожой Толстой, сердца наши были настроены на один лад, и мы пили до дна из одной и той же чаши горести. Другие дамы, бывшие на дежурстве с нами, сменялись каждые два часа, а мы просили позволения не отлучаться от тела, и это было нам разрешено без затруднений. Темнота еще более усиливала впечатление, производимое этим зрелищем, смысл которого проявлялся во всей своей очевидности. Крышка от гроба императрицы лежала на столе у стены, параллельно катафалку. Графиня Толстая так же, как и я, была в самом глубоком трауре. Наши креповые вуали ниспадали до земли. Мы облокотились на крышку этого последнего жилища, к которой я невольно прижималась: я ощущала желание смерти, как будто бы это была потребность любви. Божественные слова Евангелия проникали мне в душу. Все вокруг меня казалось ничтожеством. В душе моей был Бог, а перед глазами – смерть. Долгое время я оставалась почти в бессознательном состоянии, закрыв лицо руками. Подняв голову, я увидела графиню Толстую, ярко освещенную луной через окна второго этажа. Этот свет, тихий и спокойный, составлял дивный контраст с источником света, сосредоточенным среди печальной обстановки, составлявшей как бы подобие храма. Вся остальная часть этой роскошной галереи была в тени и впотьмах. В восемь или в девять часов вечера императорское семейство приблизилось к гробу медленными шагами, поклонилось в землю перед гробом усопшей и удалилось в том же порядке и в самом глубоком молчании. Час или два спустя пришли горничные покойной императрицы. Они целовали ее руку и едва могли от нее оторваться. Крики, рыдания, обмороки прерывали временами торжественное спокойствие, царствовавшее в зале: все приближенные к императрице лица боготворили ее. Трогательные молитвы признательности возносились за нее к небесам. Когда стало рассветать, я была тем опечалена. С горестью видела я приближение конца моего дежурства. С трудом отрываемся мы от останков тех, кто был для нас дорог.

Тело императрицы и гроб Петра III были перенесены в крепость. После заупокойной обедни они были погребены в усыпальнице своих предков.

Тотчас по окончании погребального обряда все придворные чины получили приказание явиться ко двору. Все собрались в траурной зале кавалергардов. Трепетавшие мужчины и дамы ( trembleurs et trembleuses) решили, что следует целовать руку императора, склоняясь до земли; это показалось мне весьма странным. Когда император и императрица вошли, начались такие приседания, что император не успевал поднимать этот новый род карточных капуцинов. Я была этим возмущена и, когда пришла моя очередь, поклонилась, как кланялась обыкновенно, и только сделала вид, будто взяла руку его величества, которую он поспешно отдернул. В быстроте этого движения поцелуй его на моей щеке прозвучал так громко, что император рассмеялся; он меня сильно поколол бородой, которой, вероятно, не брил в тот день. Я была слишком огорчена и не заметила смешной стороны этой сцены. Пожилые дамы побранили меня, зачем я не подражала их низкопоклонству. Я сказала им: «Никто не уважал Екатерины II так глубоко, как я: если я даже перед ней не раболепствовала, то не могла и не должна была этого делать перед ее сыном». Не знаю, почувствовали ли они, насколько слова мои были справедливы, но дело в том, что вскоре затем приседания до земли были отменены.