Текст книги "Мальчик на главную роль"

Автор книги: Кира Михайловская

Соавторы: Михаил Шамков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Глава восемнадцатая, в которой отец устраивается на работу

В тот вечер дома отец мыл кухню. Он был трезвый и задумчивый. Я отнял у него тряпку, прижал её шваброй к полу и повозил, где было ещё сухо. Отец сел и закурил.

– А я, Алексей, на работу устроился, – сказал он. – На железную дорогу, вагоны разгружать.

Какие вагоны он мог разгружать! Когда в прошлом году диван во дворе перетягивал, так мы вдвоём матрас до квартиры еле доволокли. И то через каждые десять ступенек останавливались.

– Хорошая работа. Ночная. Ночь отработаешь, а днём – спи или что хочешь делай. Удобно.

– А сколько платят?

– Рублей восемьдесят для начала. Меня начальник очень уговаривал устраиваться, водил по станции, всё показывал. Говорит, потом можно повышение получить. На поезда можно перейти. Ездить проводником в разные места: и на Кавказ, и на Дальний Восток. Белый свет посмотреть.

– А до проводников-то чего делать?

– Чего-чего! Ящики таскать, грузы всякие. Работа обыкновенная – такелажник. Я уж оформился. Сегодня в ночь выхожу. Я тебе картошки наварил и консервы купил.

Югославские колбасные консервы я любил. В другое время в момент слопал бы. А сейчас ни картошки, ни консервов мне не хотелось.

– А Тамерлана сегодня покалечило.

Я рассказал отцу, как всё было.

Он сокрушался, но не очень. Его знобило. Он всегда плохо чувствовал себя, когда не пил. Мы договорились, что он ляжет на диван и поспит немного до работы. Я нарезал хлеб, проложил консервами и завернул в бумагу. Отцу с собой.

Когда он уходил, я проспал. Проснулся – его уже нет. Пахнет табаком. Как видно, отец курил перед уходом. Я открыл форточку, посмотрел, взял ли он пакет с едой, и лёг опять в кровать.

Ночью мне приснился сон. Я бежал от погони и вот-вот должен был свалиться – так устал. И когда я выбился из сил, кто-то сделал подсечку. Падая, я оглянулся и увидел верёвку, накинутую на копыто. Значит, я был лошадью. И меня хотели зарезать. Кто-то быстро резанул под коленом и поперёк шеи. Я проснулся.

Было тихо. Только что-то шуршало в темноте. Я лежал, не двигался и не мог понять, лошадь я или человек, жив или нет. Только потом я понял, что шуршание в темноте – это дождь и что свет, который качается у меня перед глазами, – это фонарь во дворе. Его качает ветер. А сам я человек. Лежу под одеялом и слушаю, как шумит дождь. Тогда только я и вспомнил, что у меня есть отец, что он таскает сейчас на вокзале ящики, и вспомнил также про всё, что было с Тамерланом. Вот почему мне приснилась лошадь!

Я пошёл на кухню, повернул кран и выпил воды. Вода пахла ржавчиной. Но всё равно она была вкусная. Я лежал дома, а в это время отец таскал ящики, а Тамерлан стоял в деннике и спал с открытыми глазами. И получалось, что всё это связано, только как и зачем – не знаю.

Глава девятнадцатая, в которой классная жизнь идёт своим чередом

В класс я пришёл перед самым звонком. Смотрю: почему-то все вокруг Люськи собрались.

А у Люськи, между прочим, отец по рыбам работает. Он плавает на научном корабле и проводит исследования рыб. Он Люське из плавания привёз рыбу-иглу. Все вокруг этой рыбы сгрудились и смотрят на её нос, острый, как рыбья кость, длинный и любопытный. А я на Люську смотрю. Вылитая рыба-игла. Не знаю, имел это в виду её отец, когда именно рыбу-иглу в подарок вёз, или это случайно получилось, но только Люська и подарок очень друг на друга похожи.

Кирюху, как толстого, оттеснили в сторону, он на цыпочки встаёт, тянется увидеть рыбу. Я сзади к нему подошёл, в спину ему упёрся, Кирюха так и врезался в толпу и в парту ткнулся, за которой Люська сидит. От неожиданности он носом рыбу-иглу клюнул, а Милка завизжала:

– Ой, ногу отдавили!

Все на Кирюху стали кричать, он покраснел, потому что сам не понимает, как тут оказался, но на всякий случай быстро-быстро смотрит на рыбу, пока его из толпы не выперли. Он по этой рыбе глазами шныряет, а все шумят, и Люська говорит:

– Как тебе не стыдно, Кирилл, лезть впереди всех! Вот возьму и спрячу сейчас рыбу.

Все закричали, чтобы она не прятала, а Милка сказала:

– Ты должна её отдать нам в живой уголок.

– Как же в живой, когда она неживая, засушенная? – удивилась Люська.

– А мы в нашем живом уголке неживой уголок откроем, – сказал я.

Все засмеялись, а Милка рассердилась:

– Ты бы, Янкин, лучше помолчал. Ты живого от неживого отличить не умеешь.

И тут вдруг Люська говорит:

– Зато в кино его снимают, а не тебя. Иди сюда, Янкин, и смотри на рыбу сколько хочешь.

Я нисколько не хотел, но все расступились, и Кирилл отошёл в сторону, уступая своё место. Все ждали, что я скажу.

– Рыба-игла образуется путём деления рыбы-меча на несколько частей, – сказал я.

– А рыба-меч? – спросил кто-то за спиной.

Я оглянулся. Теперь позади всех стояла Наталья Васильевна.

– От чего же образуется рыба-меч, Алёша?

И тут неповоротливый Кирилл, который знает только то, что вычитал в учебнике, ответил:

– Она образовалась от скрещивания меча и рыбы во времена крестовых походов.

– Это был первый научный опыт в биологии, – сказал я.

– Что ж, видно, я не зря учила вас полтора года, – засмеялась Наталья Васильевна. – А теперь, может быть, проветрим класс?

Но проветривать класс было поздно. Прозвенел звонок, и началась история.

После уроков Люська подошла ко мне и сказала:

– Знаешь, Янкин, мы в субботу на «голубой огонёк» собираемся. Танцы будут. Если у тебя есть проигрыватель или пластинки, приходи. И шестьдесят копеек сдай. Придёшь?

Я ничего не понял, про что она говорит, и стал думать.

Подумав, ответил:

– Не приду.

– Почему? – удивилась Люська.

– Я танцевать не умею.

– Как же ты в кино снимаешься?

Что она пристала с этим кино! Засушить её хочется.

– Из тебя и из твоей рыбы, если вас сложить, можно сделать рыбу-меч.

– Дурак! – сказала Люська. – Зря из-за тебя я с Милкой поссорилась.

Она вышла из класса, а Кирюха, который в это время подметал класс, спросил:

– Чего она к тебе пристала?

– С каким-то «голубым огоньком», – сказал я. – Тебя на «голубой огонёк» звали?

– Да.

– Идёшь?

– Иду. Уже шестьдесят копеек отдал.

– Разве ты танцевать умеешь?

– Нет.

– Зачем же идёшь? Пластинки караулить?

– Там лимонад будет и конфеты.

Я захохотал:

– Лимонад! Я тебе соску принесу. На бутылку надевается для удобства.

Кирюха обиделся, бросил веник, подхватил свой портфель и ушёл.

В раздевалке Люська шепталась с Милкой. Как видно, они уже помирились. Увидев меня, они замолчали, быстро застегнули пальто и, задрав носы, вышли из раздевалки. Я был недоволен собой. Ведь в этот раз я не хотел обидеть Кирюху и захохотал не со зла, а по привычке. А Кирюха взял и обиделся. Я оделся и вышел в вестибюль.

– Эй! – окликнул меня Репа. – Гляди, чего у меня!

Он развернул бумажку, в ней лежало несколько пластов фирменной американской жвачки.

– Йенкки, понял? Махнемся?

– А на что? – спросил я.

– А чего у тебя есть?

Ничего у меня не было.

– Ну, тогда чеши! Чеши мимо, шустрый веник.

В подворотне у мусорных баков стоял Кирюха. Он прислонился к стене, а портфель поставил у ног. Как видно, он ждал меня.

– Ты чего удрал? – спросил я. – Мне за тебя пол пришлось дометать и доски вытирать.

– А ты не смейся больше! – крикнул вдруг Кирюха. – Не смей смеяться!

Он так распушился, как будто всё время, пока ждал меня, готовился сказать мне всё, а если нужно, и ударить. У него лицо было красное, и весь он пыхтел. Даже портфель пыхтел на асфальте и подпрыгивал. Может, он поддавал его ногой! Я взял портфель и сказал, протягивая его Кирюхе:

– Я не буду больше смеяться. Честное слово, не буду.

Кирюха растерялся. Он моргал, сопел и не знал, что сказать.

– А я Репу сейчас встретил, – сказал я. – Он мне жвачку предлагал.

Кирюха просиял, полез в карман и достал пласт жвачки.

– Этот?

– Этот.

– Бери.

– Ну вот ещё! – Я отмахнулся.

Тогда Кирюха разломал пласт пополам и отдал мне половину.

Так мы с Кирюхой помирились снова.

Глава двадцатая, в которой отец вернулся с работы

Дома было необычно чисто. В кухне на столе мытая посуда, а на окне висят какие-то тряпки, бывшие, наверное, когда-то занавесками. Я присвистнул, увидев эти самые занавески, и заглянул в комнату.

– Привет!

Отец в очках сидел около стола и что-то шил из двух тряпок.

– Ты что это делаешь?

– Половик шью, – сказал отец.

Я разделся, поставил на плиту кастрюлю с кашей, чайник и спросил из кухни:

– Как дела на вокзале?

Отец молчал.

– Работа как? – спросил я, зайдя в комнату. – Подходящая?

– Какое там! – сказал отец. – Чего подходящего, если всех делов – на скамейке ночь просидеть. Грузы-то не каждую ночь идут. В эту ночь одни пассажирские поезда. Просидели мы на складе, я им утром и говорю: «Нет, братцы, я не ночной няней нанимался, мне работать нужно, а не на скамейке сидеть». Как думаешь?

Отец врал. Он говорил тонким, неуверенным голосом, каким никогда не говорил, мешался и не мог вдеть нитку в иголку.

– Дай вдену, – сказал я.

Он снял очки, потёр глаза, снова надел – он избегал смотреть на меня.

Он врал. Ведь не мог он сказать, что ему не поднять тяжёлые ящики, что из-за всей этой жизни он так ослаб, что не может делать работу, на которую его взяли. Может быть, он носил грузы не один, а с грузчиком и тот прямо ему сказал, чтобы отец убирался подальше, потому что получается, что груз тащит он, грузчик, а отец только делает вид, что работает. И всё время, пока я был в школе, он думал, что бы соврать мне, похожее на правду.

– Конечно, – сказал я. – Кому нужна такая работа: получать деньги за то, что на лавке сидишь? Особенно тебе, ведь у тебя специальность есть, ты шофёр.

Отец обрадовался как маленький, просиял, но тут же снова погрустнел:

– Какой я шофёр, сынок!

– Самый настоящий, – сказал я. – Будешь есть?

– Буду, – сказал отец.

Мы уселись на кухне, и отец вдруг спросил:

– А что, Михаил Иванович тебя возит?

– Нет! – ответил я. – Михаила Ивановича послали с другой картиной в Лугу. Только не на своей машине, а с передвижной электростанцией. Он знаешь специалист какой! Его всё время куда-нибудь посылают. Ну ничего, он не надолго уехал. Скоро вернётся.

Глава двадцать первая, в которой кинооператор Лямин впервые встречается с отцом Алёши

В тот день съёмок не было, и я пришёл на студию только из-за зарплаты. В кассу передо мной стоял человек странного вида: неопрятный, жалкий и угрюмый. Длинные волосы торчали из-под старенького, источенного молью треуха, шея перебинтована тёмным застиранным шарфом. Видно, перед тем как идти на студию, он долго и тщательно брился, но от этого он не только не стал выглядеть порядочно, а наоборот – мучительная гримаса униженной жизни, спрятанная обыкновенно под грязью, тут словно бы обнажилась. Так выразительно было его лицо, скуластое, с глубоко посаженными глазами и высоким и чистым лбом, что я уставился на него, не подумав, что человеку это может быть неприятно. Впрочем, ему моё любопытство было безразлично. Он продолжал неподвижно и угрюмо смотреть в светлеющее окошко кассы.

Я подумал, что никакой гримёр, самый искусный, не может создать такой жизненный типаж и что итальянские неореалисты были, пожалуй, правы, когда в поисках героев шли в толпу, на улицу.

– Следующий, – сказала кассирша.

Человек, стоящий передо мной, придвинулся к кассе.

– Янкин, – сказал он.

Так я познакомился с Алёшиным отцом. Он оказался совсем не угрюмым. Угрюмость лишь маскировала смущение и внутреннюю неловкость. Ему было неприлично получать деньги за сына – вот отчего, наверное, появлялась эта неловкость. С костюмом же своим, жалким и неопрятным (рукава пальто, потёртые и засаленные, заканчивались живописной бахромой), – с костюмом этим он так сросся, что не замечал его необычности. Он доверчиво улыбнулся мне и стал похож на ребёнка, перенёсшего тяжёлую болезнь.

– Алёша говорил про вас. Спасибо, спасибо. – Он легонько потряхивал мою руку. У него была вялая, влажная ладонь.

Я предложил ему вместе выйти со студии. Он охотно согласился и подождал, пока я получу деньги.

Ярко светило солнце, сырой, свежий ветер дул с Невы. Я сказал Павлу Андреевичу, что лёд, наверное, вот-вот тронется и тогда нужно будет срочно снимать кадры ледохода, завершающие фильм.

– Скажите, – спросил Павел Андреевич, – а вы верно Алёшку за способность взяли? У него, что же, к этому делу способность есть?

Я объяснил, что детям легче даётся перевоплощение, что они привыкли перевоплощаться, играя в разные игры, и что по существу каждая детская игра – это уже кино.

– Да он и не играл никогда! – добродушно удивился Павел Андреевич.

– Как это не играл?

Павел Андреевич махнул рукой. Мы молчали. Я ждал, что он прибавит что-нибудь или станет оправдываться. Но он молча плёлся рядом, сгорбившись и став вдруг меньше ростом. Тогда я спросил, работает ли он и где.

– Какое работаю!

– Алёша говорил, что вы шофёр.

– Был… – Он усмехнулся. – В прошедшем времени. Разве не видно?

– Нет, – слукавил я.

Он посмотрел на меня недоверчиво.

– Алёшка не врал: был шофёром. Только было, да сплыло. А сегодня утром иду мимо парка, и такая шальная мысль в голову пришла: зайду, думаю. Всё равно не узнают. Время давнее, да и не сравнить меня теперешнего с шофёром-то высшего класса, какой я был. Так что думаю: зайти безопасно. Спрошу насчёт работы. Узнать – не узнают, работы тоже не дадут, а так, потолкаюсь, посмотрю. Вроде как невидимка: вы меня не знаете, а я вас знаю. А в проходной у нас Тимофеич сидел. Я думал, помер он, ведь старый был и всё кашлял. А он как сидел, так и сидит. Узнал меня. Я, говорит, тебя помню, только имя твоё забыл. Я тебя безо всякого всего пропущу, не на работу ли к нам собрался? Я уже вернуться хочу, расхотелось мне в парк идти, но Тимофеич не отпускает, нового начальника расхваливает, фамилия у него Андрианов, а сам такой интеллигентный, всегда за руку здоровается, и тебя, говорит, непременно на работу возьмёт. Расходился этот старый дурак, а я и раскис. Чем, думаю, чёрт не шутит! Вдруг да и вправду возьмёт, на трудовую книжку не посмотрит. Мне уж померещилось, как я машины мою. Да что я вам рассказываю! Вам ведь и не интересно. Да и торопитесь вы, наверное.

– Я не тороплюсь! И пожалуйста, рассказывайте, мне очень интересно, – сказал я, и отец Алёши рассказал мне, чем закончилась его попытка устроиться в гараж.

Глава двадцать вторая, в которой Лямин узнаёт о злоключениях Алёшиного отца

Павел Андреевич никак не мог решиться зайти к директору. Он долго ходил по двору, опьянев от запаха бензина, масла и металла, которым здесь пропитался не только воздух, но и каждый клочок земли. От всего этого у него кружилась голова.

Он подошёл к флигелю, где находилась контора, но сразу заходить не решился, а примостился на ступеньках при входе. Солнце светило прямо в лицо, он прислонил голову к стене и закрыл глаза. Сколько прошло времени, он не помнил, потому что в конце концов задремал.

Проснулся он оттого, что его трясли за плечо и над самым ухом раздавался визгливый голос:

– Спать тебе негде! Напился и опять припёрся! А ну-ка, давай уходи отсюда! Какой чёрт тебя пропустил сюда!

Павел Андреевич вскочил на ноги. Перед ним стоял щуплый, немного сгорбленный, с оттопыренными ушами человечек. Фамилия человечка была Кривохатько, а должность он занимал высокую: заместитель директора гаража.

Павел Андреевич пытался объяснить, что он совсем не пьян и пришёл поговорить с Андриановым, но Кривохатько и слушать не хотел. Он вызвал охранника, чтобы Павла Андреевича вывели с территории гаража. Никого, кто бы мог защитить его, поблизости не оказалось, и пришедший охранник, тучный, круглолицый, ещё не старый мужчина, сменивший Тимофеича, подталкивая Павла Андреевича в спину, приговаривал:

– А ну, давай топай отсюда! Старый хрыч Тимофеич вечно недоглядит. Ему бы самому пора дома сидеть.

Павлу Андреевичу хотелось закричать, хотелось заступиться за Тимофеича, но он не в состоянии был произнести ни слова. Кровь прилила к голове, он шёл к выходу, ничего не видя перед собой. На улице он продолжал идти, как в тумане, нетвёрдой, шатающейся походкой. Теперь его действительно можно было принять за пьяного. Он был ошеломлён и раздавлен.

Шёл он долго, очень долго. Ему не хватало дыхания, и сердце стучало так громко, что, казалось, все вокруг слышат его частые, гулкие удары.

Идти становилось всё труднее и труднее. И он присел на низкую каменную ограду сада. Рядом с садом находился гастроном, возле которого толпа похожих друг на друга мужчин толпилась в ожидании открытия винного отдела.

Сколько раз он сам был среди таких людей! И как часто тянуло его в их компанию! Сейчас он смотрел на них, и как будто впервые открывалась перед ним бездна, разделившая его прежнюю, счастливую жизнь и сегодняшнее жалкое и унизительное существование. И бездна эта показалась ему непреодолимой. Не вело назад никакого мосточка, никакой жёрдочки, по которой он мог бы вернуться на прежний счастливый берег.

Глава двадцать третья, в которой Павел Андреевич принимает важное для него решение

…Рассказав мне эту историю, Павел Андреевич обмяк, скукожился и, пошарив дрожащей рукой в кармане пальто, достал пачку дешёвых сигарет. Я чиркнул спичкой о коробок и предложил закурить.

– Вы думаете, – сказал Павел Андреевич, глубоко и нервно затягиваясь, – какой, оказывается, отец у Алёшки! Обшарпанный, никчёмный, неподходящий отец для такого парня.

Что-то юродивое появилось вдруг в нём. Он дёрнул плечами и захихикал. Мне стало неприятно.

– Оставьте, – резко остановил я его. – Давайте обойдёмся без театральных эффектов.

– Вы думаете, это театральный эффект? – серьёзно спросил Павел Андреевич, остановившись.

Он всматривался в меня, и под этим взглядом мне отчего-то стало неловко за свою резкость.

– Я не сочувствия ищу в вас к своему положению. И не о себе рассказываю. Я рассказываю вам про Алёшку, чтобы вы поняли, что за человек он, какое у него сердце, что он со мною, вот таким, живёт. Ведь это я должен бы Алёшку тащить, а получается, что он меня по жизни тащит.

– Если вы это понимаете, то почему не измените своей жизни? – спросил я.

– Хочу изменить. Верьте мне, хочу. Вот и сегодня, как ушёл из гаража, думал: никогда туда не вернусь. А сейчас иначе думаю: может, Андрианов бы меня и пристроил кем-нибудь? Мне ведь только к делу вернуться. Как вы думаете, пристроил бы меня Андрианов?

– Может быть, – неуверенно сказал я.

– Именно может быть! Может быть! – обрадовался Павел Андреевич, упирая на слово «может». – Мне бы дождаться его. За воротами дождаться. А я ушёл. Неправильно сделал. Завтра вернусь. Завтра Тимофеич дежурит, он меня пропустит.

Мы распрощались с Павлом Андреевичем. Я не верил, что завтра у него хватит силы воли забыть пережитое сегодня и снова отправиться в гараж. И я ошибся.

Глава двадцать четвёртая, в которой Михаил Иванович застревает посередине пути

На другой день я работал в монтажной. Едва только на небольшом экране пошли первые кадры плёнки, меня позвали к телефону. Звонили из бюро пропусков:

– Для вас, товарищ Лямин, здесь журналы оставлены.

– Какие журналы? – удивился я.

– «Иностранная литература», номер семь и восемь.

Я вспомнил, что действительно просил своего знакомого принести мне журналы с новым романом Ремарка. Я попросил монтажницу остановить плёнку и спустился в бюро пропусков.

Там на небольшом бархатном диванчике, привалившись к стене, сидел наш шофёр Михаил Иванович.

– Вот, – сказал он, показывая на сердце, – шалит. Отсиживаюсь здесь. Ещё спасибо, ваш… этот… помог, а то бы и до студии не добрался. Застрял бы посерёдке.

– Кто это – наш?

– Ну, вашего актёра-то главного отец. Алёши-то Янкина.

– Алёшин отец? – удивился я. – Где же вы его видели?

– Да около второго таксомоторного. Майор Косичкин меня туда привёз. Знаете вы майора Косичкина? Да тот, который на фильме про орудовцев консультантом был.

Тётя Клава, что работает в камере хранения, подошла к дивану.

– Ты бы, Михаил Иваныч, посидел тихонько, отдышался, помолчал. И про своего Косичкина забудь! Здоровье у тебя уж не то, чтобы про всех помнить.

– Эк ты! Забудь! А если не забывается? Вот как я про тебя могу забыть, если ты у меня, поди, двадцать с лишком лет перед глазами маячишь? То-то же! Я и этого, отца Янкина, как увидел около автопарка – и сразу вспомнил.

– Как же это было? – спросил я.

Михаилу Ивановичу, может, и правда не следовало много говорить, но я знал его хорошо и знал, что если я уйду, то он всё равно расскажет всё тёте Клаве. К тому же в приключении участвовал Павел Андреевич, а он занимал меня не меньше, чем Алёша.

Михаил Иванович достал из кармана жестяной тюбик с валидолом, не торопясь положил под язык таблетку (как видно, не первую) и, распахнув пошире кожаную куртку, начал:

– Если с самого что ни на есть начала, то ехал я из экспедиции. На «лихтвагене». Дорога хорошая, всё нормально. И вот километров за десять – стоп! Загорай среди природы! Я под машину сунулся, так и есть: коробка скоростей полетела! Конец, думаю. Вдруг слышу, кто-то меня тянет. Смотрю: майор Косичкин, а рядом орудовская «Волга». «Что, говорит, Михаил Иванович, застрял?» – «А как же не застрять? Ты посмотри, товарищ Косичкин, в коробку скоростей! И это на новой машине! – говорю. – Которая ещё трёх тысяч не прошла».

Вот ты и представь, как всё дальше было.