Текст книги "Мальчик на главную роль"

Автор книги: Кира Михайловская

Соавторы: Михаил Шамков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Глава седьмая, в которой появляется шофёр студии Михаил Иванович

Съёмки нашего фильма ещё не начались, но каждый день Алёша Янкин приходил на студию. Сколько интересных вещей здесь происходило! Шли пробы грима. После проб загримированного Алёшу снимал фотограф. Он шутил, посмеивался и болтал с Алёшей о пустяках, но Алёша знал, что эти шутки сопровождают серьёзное дело, необходимое для будущего фильма. Поэтому он ловил каждое замечание гримёра, фотографа или приходившего иногда взглянуть на Алёшу Глазова. Новое ощущение, мне кажется, приходило к Алёше. Он оказался нужен. Нужен всем: режиссёру, гримёру, оператору. Я часто заглядывал в гримёрную. Алёша покорно сидел перед зеркалом, предоставляя парикмахеру хлопотать вокруг: то зачёсывать волосы наверх, то взбивать их пышным чубом, то натягивать один за другим несколько париков. Слова «поярче», «приглуши тон», «пропали глаза» звучали для Алёши таинственно. Однажды битый час Алёшу украшали веснушками, но пришёл Глазов, поморщился, и веснушки стёрли. В другой раз изменили форму носа, наклеив на переносицу какую-то накладку. Я заметил, как одеревенело лицо Алёши, как он вжался в кресло, и предложил накладку снять, но гримёрша сказала, что это лишь на первых порах неудобно и что скоро Алёша освоит нос. Но было ясно, что Алёше больше всего подходит его собственный нос. Пришёл художник, смахнул накладку, и все мы с удовольствием увидели в зеркале повеселевшее Алёшино лицо.

Пока мы занимались носом, в соседнем кресле совершалась удивительная метаморфоза. Молодой артист на глазах превращался в великого русского писателя Николая Васильевича Гоголя. Алёша освободился от нашлёпки, взглянул в зеркало и увидел там живого классика. На лице Алёши отразилось крайнее удивление.

– Чувствительно благодарю вас, – сказал Николай Васильевич гримёру. Алёше он улыбнулся хитрой улыбкой и поднялся из кресла. Красный его шёлковый халат, подпоясанный кушаком с кистями, мягкие сафьяновые вышитые чувяки – всё Алёша охватил одним взглядом.

Николай Васильевич Гоголь подошёл к Алёше, положил на плечо руку и спросил:

– Ответьте мне, милостивый государь, что за комедия без правды и злости? Неужто выдумывать сюжет, которым даже квартальный обидеться бы не мог?

Конечно, Алёша ничего не понял из сказанного, но смотрел на великого писателя с искренним восхищением. Николай Васильевич приподнял полу халата и достал из узкого карманчика суконных брюк золотую луковицу. Часы были старинные, не ходили уж лет сто, однако же щёлкнула крышка, и Гоголь внимательно посмотрел на циферблат. Он заторопился, откланялся и вышел из гримёрной. Все смотрели на Алёшу. Ведь для него одного был разыгран этот короткий спектакль. Алёша, вероятно, и сам понимал это, и мысль о том, что на несколько минут он стал партнёром в этом спектакле, поднимала его в собственных глазах. Он повертел в руках накладку, недавно сидевшую на его носу, и спросил:

– Это фильм про Гоголя снимают?

Я сказал, что фильм не про Гоголя, а по Гоголю. Снимается телевизионный фильм «Вий».

– Должен разочаровать тебя: Николай Васильевич Гоголь – роль очень маленькая. Гоголь появляется лишь в самом начале фильма, в прологе. Если хочешь, мы можем пойти и посмотреть съёмку.

– Хочу! – живо откликнулся Алёша. – Но у меня ещё примерка.

– А мы после примерки пойдём.

В сценарии нашего фильма был небольшой эпизод сна. Во сне мальчик появляется среди лошадей в настоящем ковбойском костюме, полный мужества и отваги. Ковбойский костюм был почти готов. Даже у меня захватило дыхание, когда я днём раньше увидел выстроченный, отделанный кожей с глубоким тиснением этот великолепный костюм. Что же испытает Алёша? Как, должно быть, захочется ему поскорее надеть его и как он обрадуется, увидев себя в зеркале!

Елизавета Ивановна, костюмерша нашего фильма, была в комнате, когда мы с Алёшей пришли на примерку. Перед нею на столе лежало несколько будёновок разных размеров. К одной из них она пришивала красную звезду. Оторвавшись от работы, Елизавета Ивановна подошла к кронштейну, на котором висели костюмы, и нажала кнопку. С весёлым свиристеньем металлические вешалки заскользили по кронштейну, и перед нашими удивлёнными глазами развернулся парад фраков, гусарских мундиров, длинных бальных платьев, шуб, подбитых мехом, кожаных тужурок, матросских костюмов… Движение замедлилось, конвейер остановился. Перед нами висел ковбойский костюм. Куртка с кожаными карманами распахнулась, под нею – ярко-красная рубашка, перевязанная у воротника зелёным шейным платком. На кожаном кармане куртки вытиснен рисунок – вздыбившаяся лошадь и лассо, накинутое на неё.

Елизавета Ивановна улыбнулась и спросила у Алёши:

– Нравится?

Она сняла костюм с вешалки, и Алёша осторожно дотронулся до него.

– Смелее, – подбодрил я мальчика. – Тебе в этом костюме придётся бегать, прыгать и даже скакать на лошади. Натягивай штаны и покажись нам ковбоем.

Но Алёша не мог стать ковбоем. Он смущённо улыбался нам из-под широкополой шляпы, раскрасневшийся и счастливый. Стоял он неподвижно, как будто от неосторожного движения костюм рассыплется и волшебство окончится.

– Проверь-ка карманы! – сказал я.

Алёша осторожно сунул руку в карман. Я засмеялся.

– Ты в этом костюме, как будто в чужом, как будто тебе дали этот костюм на прокат и ты должен сейчас вернуть его. А ведь это твой собственный костюм. Ты носишь его изо дня в день и так привык к нему, что не замечаешь его. Он сидит на тебе, как собственная кожа.

– Ничего, приноровится, – сказала Елизавета Ивановна. – Тебе удобно?

Она наклонилась к мальчику и принялась колдовать над ним.

– Худой ты очень, Алёша. Я уж и на примерке брюки здесь забирала, а всё широки. Ну-ка пройдись!

Когда примерка закончилась, Алёша с сожалением расстался с костюмом.

– Поторопись! Нам ведь на съёмку, – напомнил я.

О съёмках фильма «Вий» я был наслышан от Жени Гуреева, моего ученика. Он работал в фильме вторым оператором. Так как оператору здесь доставалось едва ли не больше всех (все киночудеса выпадали на его долю), Женя то и дело прибегал ко мне за советом.

Алёшу я привёл на съёмку в основном потому, что механика киночудес раскрывалась здесь самым прозаическим образом. Именно здесь можно было постичь все секреты таинственного.

В воротах, выходящих во двор студии, Николай Васильевич Гоголь беседовал с белобородым сотником в ярко-зелёной поддёвке. Сотника играл мой старый приятель, артист Пушкинского театра Хелемский. Увидев меня, он заулыбался и пошёл нам навстречу. Мы обнялись.

– Почеломкаемся, – сказал Хелемский. – Куда ты запропастился, божий человек? Дома не бываешь, на звонки не отвечаешь. А что за гарный хлопчик?

Я представил Алёшу.

– Мы пришли посмотреть на ваши чудеса.

– Чудеса! – засмеялся Хелемский. – У нас чудес предостаточно. Сейчас как раз Лариса Давыдова на помеле летает. С утра снять не могут. Не стану задерживать вас. Позвони мне сегодня вечером или завтра. Только попозже. После спектакля.

В павильоне Лариса, затянутая в костюм из чешуйчатой кожи, в парике из длинных седых волос, с лицом, неузнаваемо изменённым гримом, готовилась отправиться в ночной полёт над лесами, озёрами и деревнями. Пока что она стояла у стены и мама держала перед нею чашку горячего кофе. Ларисина мама всюду сопровождала дочь. Я окликнул Ларису. Мне хотелось познакомить её с Алёшей.

– Узнаёшь? – спросил я у Алёши.

Трудно было узнать Ларисино знаменитое лицо в злобной и уродливой маске ведьмы.

– Не пугайся, – сказала Лариса, – я не всё время такая. Иногда я превращаюсь в панночку, вот тогда ты и узнаешь меня.

– Приготовиться к съёмке! – закричал ассистент режиссёра.

– Мотор! – прозвучала команда.

…Мы с Алёшей пробыли в павильоне до самого конца съёмки.

– Устал? – спросил я мальчика. – Уроки успеешь сделать? Я сейчас позвоню в гараж и попрошу Михаила Ивановича отвезти тебя.

– Не надо, – замялся Алёша.

Вернуться домой на машине – это уж слишком!.. Непосильный груз впечатлений. Но мне хотелось, чтобы Алёша поскорее вернулся домой и добрался до дома без приключений. Поэтому я принялся звонить в гараж.

Я не предполагал того, что знакомство Алёши с нашим шофёром Михаилом Ивановичем Веселовским откроет, как говорят журналисты, новую страницу в жизни Алёши, но я твёрдо знал, что Михаил Иванович понравится мальчику и что Алёше очень полезно познакомиться с этим человеком.

Михаил Иванович был такой же неотделимой частью студии, как и многие режиссёры, операторы, художники, отдавшие кино всю свою жизнь.

Мне об этом человеке было известно многое. Ведь во время частых поездок о чём только не переговоришь!

В прошлом беспризорник, Миша Веселовский был однажды замечен ассистентом режиссёра, подыскивающим ребят для будущего фильма. Роли ему не дали. Он снимался только в массовке, но воспоминание об этих съёмках составило бы, наверное, целый роман, сочинению которого Михаил Иванович с удовольствием предаётся, когда мы колесим по дорогам. Я уже прекрасно знаю все куски этого романа, но выслушиваю всё с таким интересом, как будто Михаил Иванович рассказывает впервые. Это оттого, что Михаил Иванович насыщает свои рассказы всё новыми и новыми подробностями, населяет их новыми и новыми людьми, и всё это добрые, честные, симпатичные люди, и Михаил Иванович вспоминает о них с умилением, рассказывает прочувствованно, и, слушая его, невозможно бывает остаться равнодушным.

Попав на студию случайно, Миша остался там навсегда. Его тянуло к механизмам, всевозможной аппаратуре, а больше всего к автомобилям. Время было тяжёлое, и, чтобы помочь мальчишке, режиссёр его первого и единственного фильма устроил его на студию, в гараж. Сначала он только ухаживал за машинами, а как подрос, сам сел за руль.

Рассказы Михаила Ивановича о первом в его жизни автомобиле «линкольн» полны вдохновения. Око и понятно: в те годы таких машин было закуплено в Америке немного, в основном для «Интуриста». На студию автомобиль попал случайно. (Рассказывая об этом, Михаил Иванович непременно вспомнит про гудок «линкольна», звучащий протяжно, низко и так громко, что шарахались даже прохожие на соседних улицах. «Гудел, что собака лает. А он и был ровно собака – думающая машина. Нет, теперь уже таких нету. Перевелись».)

На «линкольне» Михаил Иванович ездил до самой войны. На войне он был шофёром в артиллерийском дивизионе, остался цел. И после войны вернулся на студию. «Маша из охраны, – рассказывал мне Михаил Иванович, – да ты знать должен, плотная такая женщина на дверях стояла, она как признает меня, как винтовку бросит! Из пропускной-то, где пропуска выдают, с гардероба посбежались, щупают, не верят, что жив. А я главным делом – в гараж. Захожу – стоит! Вот когда только я и понял, что это тебе не собака. Ведь собаки-то, почитай, все перемёрли. А он стоит».

Вряд ли на студии можно отыскать человека, который не знал бы, как Михаил Иванович по винтику собирал и отлаживал свой «линкольн», как он выехал на нём в первый раз из ворот, как Маша бежала следом и махала ему платком и как прогудел во дворе гудок, громкий, низкий, чем-то напоминающий собачий лай. Лет семь ещё ходил «линкольн», но пришёл день, и Михаил Иванович пересел на «Победу». Однако расстаться с гудком он не мог. Он переставил его на новую машину. Этот гудок путешествовал с ним вместе по разным дорогам и даже вместе с хозяином переходил с машины на машину. Потом сигналы отменили, и никто никогда гудка больше не услышит. Местные острословы говорят, что Михаил Иванович унёс его домой и по этому гудку поднимается по утрам на работу.

У Михаила Ивановича хорошая память. И хотя многие его рассказы не похожи на реальность, они достаточно точны. В памяти его хранится множество сведений: где, когда и кто снимал тот или иной фильм, какая история с этим связана, какова судьба каждого из её участников. Достаточно чуть всколыхнуть его память, и пёстрая лента живой истории развернётся перед вами.

Вот к такому человеку и усаживал я Алёшу, чтобы он довёз его в целости и сохранности.

Глава восьмая, в которой Алёша дерётся за справедливость

Михаил Иванович – вот это человек! Может, он и не так понимает в кино, как Глазов или усатый, но зато он много интересного знает. Например, про студию, что там раньше ресторан был «Аквариум», в середине бассейн с золотыми рыбками, а во время еды кино крутили, вручную, за деревянную ручку.

Между прочим, он меня домой отвозил. На новой «Волге». Машина белая, а внутри всё красное. На одном перекрёстке милиционер стоял, так он Михаилу Ивановичу честь отдал.

А я вспомнил, как отец меня возил. Я думал, что забыл, а оказывается, помню. Он был в кепке, весёлый. Только куда мы ездили?.. Я про отца начал думать и вдруг смотрю: отец. Мы как раз мимо гастронома едем, и он стоит, как будто не знает, куда ему пойти. Я говорю:

– Остановите, пожалуйста, Михаил Иванович.

Он остановил машину и говорит:

– Посиди, я за папиросами выскочу.

Он вышел, а отец посмотрел на машину, но меня не увидел. Я стекло опустил и позвал его. Он удивился:

– Ты чего это сидишь в машине? Как какой-то генерал!

– Меня, – говорю, – со студии привёз шофёр Михаил Иванович. Как машина?

Отец дверцу открыл и заглянул внутрь. Может, и зря я ему показал эту машину. Он побледнел, и глаза у него стали какие-то странные. Я тогда вылезаю и говорю:

– Неудобная очень. Скользкая. А ты чего тут стоял?

Он плечами пожал. От тёткиных денег, наверно, уже ничего не осталось.

Я спросил:

– Ты ел?

Тут пришёл Михаил Иванович, и они с отцом разговорились. Михаил Иванович угостил отца папиросой. Потом он сел в машину и уехал, но перед этим спросил:

– Где твоя школа? Я завтра за тобой заеду и отвезу на студию.

Когда Михаил Иванович уехал, отец на меня посмотрел, как будто в первый раз увидел.

– Чего, – говорит, – Алёшка, они в тебе нашли? Ты на мать нисколько не похож. Мать красивая была.

Я думал, как приду – спать завалюсь, но в последний момент посмотрел математику, что задано. Оказалось, сокращение дробей. Я, между прочим, знал, как это делается, и решил все примеры.

В школе меня как раз по математике и вызвали. Я вышел к доске и написал пример. Мне бы нужно было до конца писать, не оборачиваться, а я обернулся. Все сидят, смотрят и ждут, когда я провалюсь. Только Кирюха шею вытянул и подсказывает. Он уверен, что больше меня знает. Меня зло взяло. Отвернулся и стою. И слышу, как за спиной Люська кому-то шепчет, что у меня разные носки надеты: один синий, другой красный. Посмотрел: и верно, разные. Математик говорит:

– Ну что, Янкин, будем решать или не будем?

Хотел я ему сказать: «Пускай Кирилл не подсказывает», но математик опередил меня.

– Садись, – говорит. – И дневник дай.

В дневнике он написал: «Систематически не готовит…» и всё такое прочее. А я в перемену в уборной носки снял и полуботинки на голые ноги надел. А носки в карман сунул. Тут же в уборной Кирюха мне сказал, что Репа (это парень из седьмого класса) Кирюхин японский значок в уборную спустил. Кирюхе этот значок отец из Японии привёз, а Репа пристал, чтобы Кирюха ему отдал. А Кирюха не соглашался. Тогда Репа выследил, когда Кирюха в уборную пойдёт, взял его там, как следует прижал, значок отстегнул и спустил в уборную. Кирюха мне рассказывает, а сам чуть не ревёт. Я ему говорю:

– Пойдём, Репу найдём и спустим в уборную.

А он, дурак, боится.

– Ты, – говорит, – сам спусти.

Выходим из уборной, а Репа как раз у окна стоит и яблоко жуёт. Я ему говорю:

– Бросай жевать, поговорить надо.

Он заерепенился, а я его за руку взял повыше локтя, назад завёл и говорю:

– Пойдём в уборную, поговорить надо.

Зашли в уборную, я его к горшку толкнул и говорю:

– Лезь за значком!

Тут он меня ногой и ударил. Я отлетел к стенке и разозлился. Со злости я ему надавал, конечно, как следует. Но и он мне надавал. Тут звонок. Я из уборной выхожу и смотрю: Кирюха у окна трясётся, боится, что я Репу, в уборную спустил. А как увидел Репу, обрадовался.

Началась ботаника. Наталья Васильевна смотрит на меня и головой качает.

– Алёша, – говорит, – с кем же ты опять подрался? Наверное, сильно подрался, если не замечаешь, что у тебя из губы кровь течёт.

Тут я сунулся в карман за носовым платком и достал свой красный носок. Милка прыснула, а Наталья Васильевна мне свой платок подала и сказала:

– Я бы наказала тебя, Алёша, если бы не знала, что ты всегда дерёшься за справедливость. Только нельзя ли восстанавливать справедливость без драки? А теперь перейдём к полёту насекомых. Как вы думаете, ребята, какова скорость полёта мух, пчёл, комаров? Большая или небольшая?

Оказывается, стрекоза, например, летает со скоростью около ста пятидесяти километров в чае. Мы очень удивились, а Наталья Васильевна сказала:

– Чтобы вам стало ясно, что такое полёт стрекозы, давайте сравним его с полётом вертолёта и посмотрим про это кино. Алёша, спусти шторы!

Оказалось, что выше всех летают всякие тли, жуки и другая мелочь. Их ловили с самолёта на высоте три с половиной тысячи метров, но они не сами летают, а поднимаются с потоками воздуха и летят, как планёр. Потому что лёгкие. Стрекоза летает немного ниже, но зато летает сама.

Глава девятая, в конце которой Алёша убегает

Не знаю, повезло Алёше или не повезло, но первая же съёмка по сценарию должна была происходить под дождём.

В картине был такой эпизод: мальчик, удрав из школы, разгуливает по парку во время весеннего дождя. Он поёт песню, которую сам сочинил. Решили мы начать снимать с этой сцены из-за того, что хотелось иметь пейзаж со слегка сохранившимся снегом, а с каждым днём его оставалось всё меньше и меньше. Съёмка, в общем, не сложная. Единственное, с чем пришлось поторопиться, так это с записью песни.

Слова песни сочинил Глазов, а музыку написал молодой композитор, писавший Глазову музыку для его прошлой картины. Теперь эту песню в сопровождении оркестра предстояло записать на магнитную плёнку. Алёша в фильме петь не мог. У него не было ни голоса, ни слуха. Песню должен был спеть мальчик из хоровой капеллы. Но чтобы Алёше было потом легче исполнить её при съёмке, его вызвали на запись, которая происходила в специальном тонателье студии.

В этот день у меня не было никаких дел, и я решил заехать в тонателье, где надеялся увидеть Якова Ильича, а заодно послушать песню. Но в тонателье Якова Ильича не было. На пороге стояла Валечка в пальто и шляпе и судорожно рылась в раскрытой сумке.

– Валечка, – сказал я, – разве Якова Ильича не будет на записи?

– Неужели я её дома оставила? – посмотрела на меня Валечка.

– Кого? – удивился я.

– Бумажку. На инструменты бумажку. Они просили, я оформила, но где же она? Где?

Валечка сказала это с отчаянием и снова нырнула в сумку с головой.

– Вот! Я знаю, что сунула её сюда. А теперь я еду. Якова Ильича не будет. Он насчёт лошади поехал. Алёша! – крикнула Валечка.

В конце коридора показался Алёша и спросил:

– Едем?

Увидев меня, Алёша побежал навстречу.

– Здрасте.

Он остановился в нескольких шагах и по старой привычке откачнулся в сторону. Выглядел он уже не так, как в первый день появления на студии. Как будто сглаживались углы его неловкой фигуры, рассеивалась угрюмость лица, в нём проступала застенчивая доверчивость.

– Ты куда, Алёша?

– А мы за инструментами едем. И за музыкантами.

– В филармонию, – сказала Валечка. – Ты пальто где оставил?

– Внизу. В гардеробе, – сказал Алёша. – Мы в филармонию, – повторил он, обращаясь ко мне. – Вы с нами не поедете?

– Поеду! – решил я неожиданно для самого себя.

Мы быстро зашагали по коридору к лестнице.

В филармонии шла репетиция. Пройдя служебным ходом, мы оставили Валечку в кабинете администратора, а сами попросились в зал.

Толкнули дверь и оказались на хорах. Две люстры над эстрадой ярко горели, переливаясь и сверкая. Остальные над залом были потушены и слабо мерцали. Оркестр исполнял финал Неоконченной симфонии Шуберта. Я узнал её сразу, ещё в коридоре, когда стали слышны звуки оркестра. Репетицию вёл Мравинский.

Тревожное беспокойство заключалось в самом начале симфонии. Кто-то искал согласия, гармонии и покоя и не находил их. В музыке звучал этот настойчивый мотив искания, тревоги и несбыточного счастья. Музыка говорила о том, о чём нельзя сказать словами, что невыразимо и живёт в самой глубине человеческой души. Я молча указал Алёше на кресло. Он сел. Я остался стоять. Алёша сначала рассматривал зал, потом, опершись руками о барьер, принялся изучать оркестр и музыкантов и, наконец, посмотрел на дирижёра. Нам хорошо было видно его сухощавое, аскетическое лицо. Обычно сдержанный жест Мравинского приобретал на репетиции свободу и раскованность. Казалось, его пластичные, гибкие руки извлекают музыку из самого пространства, из приглушённого мерцания под сводами зала, а музыканты лишь вторят этой музыке, взмахивая смычками. Алёша внимательно следил за оркестром. Когда симфония кончилась, он сидел некоторое время молча, потом посмотрел на меня.

– Всё, – сказал я.

– Больше не будет? – спросил Алёша.

– Нет.

Мравинский застёгивал вязаный жилет и что-то говорил первому скрипачу. Музыканты собирали ноты. Отодвигали стулья. Поднимались со своих мест.

Мы тоже пошли к выходу. Алёша осторожно ступал по красной ковровой дорожке, так осторожно, как будто она пружинила под его ногами. У двери он остановился и оглянулся в последний раз. В потушенных люстрах переливались мерцающие радужные огни. В полутьме колонны казались особенно белыми. Я показал Алёше на высокое полусферическое окно под сводами. В нём разлился сиреневый ленинградский закат.

В автобусе мы долго ждали музыкантов. Они входили, устраивались поудобнее. У них были усталые, прозаические лица. Они вяло о чём-то переговаривались. Всё это никак не вязалось с музыкой, которую они только что воссоздавали на этих вот запрятанных в чехлы инструментах. Как будто волшебство существовало помимо них и осталось там, среди белых колонн.

Но Алёша не смотрел на музыкантов. Он смотрел в стекло и видел чёрные деревья сквера, ноздреватый оседающий снег и редкие проплешины с кустиками пожухлой прошлогодней травы.

В тонателье тех же музыкантов Алёша увидел через толстое стекло. Он, композитор и звукооператор находились в небольшой комнатке по одну сторону стекла, а по другую – в большом зале студии – сидел оркестр, стоял дирижёр и немного в стороне, у микрофона, – мальчик из хоровой капеллы. По эту сторону стекла можно было ходить, разговаривать, смеяться и даже комментировать то, что происходит по ту сторону. По ту сторону – тишина. Там нельзя даже скрипнуть стулом. Там и совершается всё самое главное. Мальчик пел песню о зелёной горе. «Зелёная гора, она не за горами. Пусть дождик льёт с утра, пусть молния над нами…»

Алёша смотрел на мальчика, как на своего двойника. Ведь в фильме эту песню будет петь он. Никто и не узнает, что голос, бегущий с плёнки, принадлежит не ему. У Алёши даже рот немного приоткрылся – так он внимательно следил за солистом.

Несколько раз музыканты играли за стеклом одну и ту же песню, а мальчик пел её. Наконец запись закончилась.

– Сейчас споёшь под фонограмму, – сказал Алёше звукооператор. – Небольшой перекур, и мы с тобой поработаем.

Мы вышли со звукооператором на лестницу, и я наконец-то набил табаком свою трубку. Покурив, мы вернулись в тонателье, но Алёши не было. Мы поискали его в коридоре, в соседних помещениях и нигде не нашли.

– Не ищите, он ушёл, – сказал я Валечке.

Валечка пожала плечами:

– Ну и артиста вы нам нашли! Большое вам спасибо!

Звукооператор допытывался:

– А чего он ушёл? Мы же предупредили, что будем пробовать под фонограмму. Так чего же он ушёл?

Ни Валечке, ни звукооператору я не стал объяснять, почему ушёл Алёша.

Увидев мальчика из капеллы, который не первый раз записывался в кино, свободно вёл себя в студии, который так замечательно умел петь, Алёша, может быть, почувствовал себя на студии случайным человеком, он вспомнил, наверное, о той роли неудачника и нехорошего человека, которую он должен был играть в школе и которую он даже, возможно, считал заслуженной, и старая обида проснулась в нём. Быть может, он почувствовал себя чужим и одиноким, когда, оставив его в кресле, мы отправились курить на лестницу. Быть может, он подломал, что всё это дело со съёмками в кино не для него. И тогда он ушёл из студии и уехал домой.

Валечка и звукооператор принялись собирать плёнки, а я, попрощавшись, вышел из студии. На улице Михаил Иванович как раз усаживался в машину. Он весело приветствовал меня:

– Подвезти? В какую сторону?

Я, не раздумывая, сел в машину. Конечно, я поехал бы к Алёше, но не знал его адреса. Оставалось только ждать, придёт ли он на завтрашнюю съёмку.

– Что такой мрачный? – спросил Михаил Иванович. – Случилось что?

Я рассказал ему о мальчике. Михаил Иванович долго молчал. Достал папиросу и закурил, не отрывая руки от руля.

– Ты его сегодня не найдёшь, – сказал Михаил Иванович. – Я ведь только район знаю, а там дома – один на другой лезет. Разве найдёшь? Но завтра я за ним заеду. Не пропущу его, не беспокойся!