Текст книги "Мальчик на главную роль"

Автор книги: Кира Михайловская

Соавторы: Михаил Шамков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Глава двадцать пятая, в которой Лямин узнаёт о дальнейших событиях

– Давно загораешь? – спросил майор Косичкин Михаила Ивановича.

– Загораю-то недавно, но дело плохо. Придётся звонить на студию, пускай присылают аварийку и тянут домой или высылают слесаря с деталями. – И, тяжело вздохнув, Михаил Иванович добавил: – Как ни верти – так или сяк, а день всё равно уйдёт. – Он вытер тряпкой руки и отряхнул брюки. – Вези, майор, к телефону.

Садясь в машину, майор сказал:

– Давай сначала поедем к Андрианову, отсюда не так далеко, а у него в хозяйстве всё есть, и он мужик такой, что поможет.

Так Михаил Иванович вместе с майором появился в том же гараже, откуда днём раньше был изгнан Павел Андреевич. Андрианова не было, и их принял Кривохатько, человек скупой и недобрый. Будь Михаил Иванович один, последовал бы немедленный и категорический отказ. Но его привёз старший инспектор оруда майор Косичкин, с которым Кривохатько ссориться не хотел. Скрепя сердце он распорядился выдать Михаилу Ивановичу нужные детали, взяв с него расписку почему-то в двух экземплярах. Что же касается слесаря, то, разводя руками и низко кланяясь, как церемонный японец, он уверял, что у него нет ни одного свободного человека.

– Ладно, спасибо и за это, – сказал Михаил Иванович. – Всё же будет быстрей, чем ждать, пока поспеет помощь со студии.

Когда машина выезжала из гаража, Михаил Иванович увидел Павла Андреевича Янкина. Сквозь окошко проходной тот пытался разглядеть, на месте ли Тимофеич. Увидев Янкина, Михаил Иванович разом вспомнил, как на его вопрос о том, кто его отец, Алёша ответил, что отец – шофёр и в машинах прекрасно разбирается. «Вот кто мне поможет! – быстро сообразил он. – И не нужен мне никакой Кривохатько».

– Виктор Фёдорович, погоди минутку, знакомого встретил, переговорить надо.

Косичкин встал у тротуара, а Михаил Иванович подошёл к Янкину.

Павел Андреевич вздрогнул от неожиданности, когда кто-то тронул его за плечо. Он инстинктивно чувствовал, что пришёл в гараж не по праву. Что в любой момент его могут отсюда турнуть, и был готов к этому. Все его внутреннее существо напряглось в ожидании минуты, когда его схватят за шиворот. И вот его схватили. Павел Андреевич оглянулся и увидел шофёра Михаила Ивановича.

– Отец Алёши? – спросил Михаил Иванович.

– Я, – согласился Павел Андреевич.

– Вот так встреча! Ты мне как раз вовремя попался. Выручить можешь, браток? Машина при въезде в город стала. Одному мне до вечера не управиться. Помоги, мне очень нужно.

Павел Андреевич с трудом соображал, чего от него хотят. Но на всякий случай кивнул головой в знак согласия.

– Тогда пошли! – решительно сказал Михаил Иванович и зашагал к машине.

Словно загипнотизированный, повинуясь полученному приказу, Павел Андреевич пошёл вслед за ним.

Открывая заднюю дверцу машины, Михаил Иванович сказал майору:

– Товарищ мне поможет. Он шофёр. – И, видя, что Павел Андреевич нерешительно остановился, взял его за плечо, подтолкнул к машине, а сам сел рядом с майором.

Павел Андреевич плюхнулся на заднее сиденье и откинул назад голову. «Господи! – думал он. – Что я делаю?» Машина тронулась, и его охватил страх. В какой-то момент ему захотелось выскочить на ходу, но он не в силах был шевельнуться. Впереди сидящим и в голову не приходило, что творится с «пассажиром», тем более что они увлеклись разговором.

Майор милиции Виктор Фёдорович Косичкин всегда рад был случаю поговорить о кино. Он уже давно числился в «кинематографистах». Когда нужно было снимать на улицах города, все съёмочные группы обращались к Виктору Фёдоровичу. Он обеспечивал оцепление на местах съёмок, регулировал и организовывал транспорт.

Будучи большим любителем кино, Виктор Фёдорович старался всегда быть в курсе всех кинособытий. Пока они ехали, он расспрашивал Михаила Ивановича о новых фильмах студии.

В ответ Михаил Иванович сыпал своими нескончаемыми рассказами.

Павел Андреевич был погружён в свои мысли и не слышал, о чём говорили впереди. Охвативший его в первые минуты страх не проходил. Усилием воли он открыл глаза. Навстречу мчались с огромной скоростью, надвигаясь на него, улицы, машины, дома, люди. Потом перед глазами появился светофор – сначала жёлтый, затем красный. Машина остановилась. Красный сигнал сменился зелёным. Машина вновь пошла. В беспорядочном мигании огней обозначился определённый порядок. Павел Андреевич стал следить за сигналами. Ему показалось, что всем этим управляет чья-то единая и могучая воля, на которую можно положиться и которой можно вручить себя. И тогда пришёл покой. Павла Андреевича стало покидать чувство страха, он шевельнулся, расправил отёкшие плечи.

Машина выехала за черту города и помчалась по шоссе. Сидящие впереди вели оживлённый разговор, но Павел Андреевич по-прежнему их не слышал. Страха больше не было, осталось лишь ощущение тишины. Почему-то он вспомнил жену, но не с мёртвым лицом, какой он видел её в последний раз, а весёлую, улыбающуюся, красивую.

– Подъём! Приехали, слезайте! – Голос Михаила Ивановича вернул его к действительности, и слова, исходившие от него, действовали на Павла Андреевича, как приказ, которому он безропотно подчинялся.

– Вот она, родная! – Выйдя на дорогу, Михаил Иванович показал на тяжёлую махину, беспомощно стоявшую на обочине.

– Ну выручил ты меня, майор. Как говорится, вовек не забуду!

– Ради искусства ничего не жаль, – отшутился майор и в этот миг заметил самосвал, совершавший на большой скорости недозволенный обгон. Он вскочил в свою «Волгу», помахал на прощанье рукой и, дав полный газ, помчался вдогонку нарушителю.

Михаил Иванович открыл «лихтваген», вытащил оттуда брезент и разложил его под машиной.

– Ну, начнём, благословясь, – сказал он и полез под машину.

Некоторое время он там работал, гремя инструментами, потом крикнул:

– Возьми под сиденьем большой ключ и лезь сюда!

К Павлу Андреевичу он сразу стал обращаться на «ты», и от этого между ними с первых минут установились отношения старых знакомых. Павел Андреевич достал ключ и лёг рядом с Михаилом Ивановичем. Всё было хорошо знакомо, и он мгновенно понял, что произошло. Работал Павел Андреевич с каким-то остервенением, не замечая ни времени, ни усталости. Руки у него дрожали, ломило спину, но, лёжа под машиной, он чувствовал себя счастливым.

Кончили они работать, когда уже начало темнеть. От усталости оба еле держались на ногах.

– Ну, задал же я тебе работу! – сказал Михаил Иванович и окинул взглядом своего партнёра с ног до головы. Лихо ты работаешь, у тебя же золотые руки!

Он собрал инструмент, сложил брезент и, засунув всё под сиденье, сел за руль.

– Садись! – И он открыл дверь с противоположной стороны.

Когда Павел Андреевич сел рядом, Михаил Иванович повернул ключ от зажигания, включил мотор и, с трудом вдохнув воздух, словно ему что-то мешало, глухо произнёс:

– Ну, с богом, поехали!

Павел Андреевич смотрел вперёд на несущуюся навстречу дорогу, и ему не было страшно. На лице его застыла улыбка. Поток машин делался всё больше, а они неслись всё быстрее. Павел Андреевич повторял про себя все движения, которые делал Михаил Иванович, превратись как бы в его незримого дублёра. И вдруг он услышал громкий стон и почувствовал, как их машину начинает заносить налево, навстречу несущемуся потоку. Он мгновенно повернулся и увидел, что Михаил Иванович одной рукой держится за сердце, а второй с трудом удерживает руль. Скорее инстинктивно, чем сознательно Павел Андреевич подхватил руль и стал поворачивать вправо. До педали ему было не достать, мешали ноги Михаила Ивановича, и он повернул ключ, выключив зажигание. Мотор заглох, и некоторое время «лихтваген» катал по инерции, пока не остановился на обочине с правой стороны дороги. Мимо неслись машины, и первой мыслью Павла Андреевича было остановить кого-нибудь и просить помощи. Но Михаил Иванович медленно разогнулся и побелевшими губами с трудом выговорил:

– Помоги подвинуться… а сам садись за руль… Контрольный пост… там вызовут скорую. Что-то мой мотор забарахлил. – Он пытался улыбнуться, но получилась гримаса.

Павлу Андреевичу казалось, что Михаил Иванович умирает. Он почувствовал, что и у него самого останавливается сердце.

Михаил Иванович опять громко застонал, лицо его исказилось от боли. Павел Андреевич выскочил из машины, обежал её и, открыв дверь водителя, вновь забрался в машину. Там он подсунул руку Михаилу Ивановичу под спину и помог ему передвинуться. Дальше он действовал автоматически, по привычке, выработанной в течение многих лет вождения автомашины. Тяжёлая громада – «лихтваген» – тронулась с места и помчалась по дороге на предельной скорости. «Только бы успеть, только бы успеть вовремя!» Больше ни о чём Павел Андреевич думать не мог, он слился с машиной, стал её частью. Он выжал полный газ и стал обгонять впереди идущий транспорт. Он включил фары, нажал сигнал… и вдруг раздался протяжный, низкий, долгий звук, чем-то напоминающий собачий лай. Это гудел старинный гудок «линкольна». И была в этом звуке такая неожиданность, такая тревога, что он насторожил весь транспорт. Гудок ревел непрерывно, словно взывал о помощи своему хозяину, и в ответ ему уступали путь все, кто находился на дороге.

Павел Андреевич вспомнил наконец, что в кармане у него лежит тюбик с валидолом. Уже давно не выходил он на улицу без этих таблеток. Он достал лекарство и протянул его Михаилу Ивановичу.

– Спасибо, браток, – шевельнул губами Михаил Иванович.

Через несколько минут ему полегчало.

Павел Андреевич держался за руль с неистовым ожесточением. Ничто, наверное, не могло разомкнуть его пальцы, сцепленные на баранке. Ему казалось, что не он ведёт автомобиль, а автомобиль с огромной скоростью выводит его из тёмного лабиринта, в котором он, слабея и теряя силы, блуждал последние годы.

– Ну, вот и отошло, – вздохнул рядом Михаил Иванович. – А я уж испугался. Первый раз у меня такое. Видно, и мне пора таким угощением запасаться.

И он повертел в руках тюбик с валидолом.

Глава двадцать шестая, в которой исчезает ковбойский костюм

Я вообще-то на съёмки с уроков не отпрашиваюсь, но на первую ковбойскую съёмку у Натальи Васильевны попросился. Я за костюм беспокоился. Там столько всяких приклепок и застёжек, ремней разных, что я, хоть и разобрался, что к чему, всё же решил заранее одеться. А то Глазов, если увидит, что я опаздываю, напустится со своими умозаключениями. Он про других очень быстро умозаключения делает. На каждого своё умозаключение… На меня, например, что я нервный.

– Я, – говорит, – тебя раскусил, у тебя всё от нервов. Так что из тебя актёр может получиться. Плох тот, у которого всё от головы. С головой надо в бухгалтеры идти. Актёру голова не нужна.

– А куда же шляпу надевать? – спрашиваю.

– На парик, – говорит.

А сам париков не любит и называет их скальпами.

Наталья Васильевна, когда я попросился раньше с уроков, спрашивает:

– Интересно с Глазовым работать? Он вообще-то как человек что из себя представляет? По телевизору-то он выступал в дискуссии очень остро. А в жизни?

А почём я знаю, как он в жизни! Я плечами пожал, и Наталья Васильевна разрешила уйти с двух последних уроков.

В костюмерной Елизаветы Ивановны не было. Костюм висел на кронштейне. Отдельно лежал мешок с широким ремнём и двумя пистолетами с длинным узким дулом. Пистолеты были настоящие, тяжёлые, из воронёной стали, но старые, правда. Я прицелился в зеркало, а тот, кто торчал в зеркале, прицелился в меня. Мы одновременно спустили курок, и вошла Елизавета Ивановна.

– Видел, какие я тебе лампасы из звёздочек сделала?

С двух сторон на штанах были вклёпаны медные шляпки. Полоски из этих шляпок и правда были похожи на лампасы.

– Это я в американском журнале увидела. Правда, хорошо?

– Ещё бы!

Я заторопился в павильон, думал, по-настоящему снимать будут, а оказалось, что это только проба. Глазов сначала посмотреть хочет, как я получусь на экране.

После съёмки я пошёл переодеваться. Бац – а костюмерная закрыта. Это теперь уже выяснилось, что Елизавета Ивановна меня ходила искать. А тогда ведь я думал, что она вовсе ушла и про меня забыла.

Вообще-то я и не огорчился особенно. Мне костюм снимать не хотелось, и я думал, что, раз она ушла, это мне повезло. Вот, думаю, приду домой, покажусь отцу в ковбойском костюме! Я уже представлял себе, как отец будет меня рассматривать, и удивляться, и головой качать. А на другой день можно ещё Кирюху привести со школы и Кирюхе показать. Ведь настоящего ковбойского костюма Кирюха никогда не увидит.

От всех этих мыслей и от хорошего настроения я по лестнице кубарем катился, и гардеробщик внизу даже пальто мне не хотел давать. Он говорил, чтобы я по гардеробу прогулялся и остыл. А я пальто схватил, натянул и быстро домой! До трамвая то рысцой бежал, то переходил в галоп. Копыта так и стучали по асфальту. А ног у меня было четыре, а не две.

Прискакал домой, влетаю – свет везде потушен, отца нет, только вода в трубах на кухне урчит. А я ведь представлял, что отец дома сидит, меня ждёт. Неужели опять с Мясником снюхался? Давно я их вместе не видел. Сам он к ним не пойдёт, но если они выследили его, подкараулили около дома, то отец может и пойти. Твёрдости у него нет никакой.

Меня уже костюм не занимал, я думал, куда отец подевался. И уроки мне в голову не лезли, а лезла какая-то чепуха. Например, причастия. При какой части состоят? При военной? Или при медицинской? Почему у них суффиксы такие хрюкающие: «ущ», «ющ»? А если, например, не «идущий», а «идувый», не «поющий», а «певый» – куда было бы красивее. Кое-как я с русским разделался, геометрию начертил, и часы в соседней квартире пробили одиннадцать. Подумал, не пойти ли искать отца, но куда? Гастроном и магазины закрылись.

Я разделся, аккуратно сложил на табуретке костюм и залез в постель. Сначала холодно было, в голове какая-то каша из причастий, а потом, сам не знаю как, я заснул.

Проснулся от удара. Голова кружилась, а в ушах ещё отдавалось эхо. Что же это за удар был? И вдруг меня как осенило – это же дверь входная хлопнула! Но почему же отец не идёт? Прислушался – ни шороха. Тогда рукой в темноте схватился я за свой костюм, а на табуретке пусто.

Я вскочил, зажёг свет. Костюма не было! Это отец взял его и пошёл пропивать с дружками. Я выбежал на лестницу, крикнул:

– Вернись! Вернись!

Кажется, даже шаги его ещё звенели на лестнице. Или в голове у меня звенело. Я скатился по лестнице вниз, выбежал во двор. Нигде никого не было. Шёл мелкий дождь, и было тихо. Отец как будто растворился в воздухе, и напрасно было кричать, звать его, требовать, чтобы вернулся. Я заметил, что стою раздетый и босой.

Дверь в квартиру была распахнута, и я подумал, что по случайности она не закрылась. Я бы тогда не попал домой. В кухне мне показалось, что всё это ерунда какая-то, и что сейчас я войду в комнату, и что костюм лежит на старом месте, на табуретке, таким, каким я оставил его вечером. Ни черта! Он забрал его и ушёл.

Что мне делать? Как я вернусь на студию? Что я скажу Елизавете Ивановне, Глазову? Как встречусь снова с отцом?

Когда я подумал о том, как мы встретимся с ним, и как он посмотрит на меня и улыбнётся своей жалкой улыбочкой, и у меня внутри всё похолодеет от жалости и страха, – тут и начала меня бить дрожь. В конце концов я и вовсе разревелся. Это меня согрело, и я заснул.

Утром вовсю светило солнце. Вставать не хотелось. Не хотелось открывать глаза, осматриваться вокруг и вспоминать обо всём, что случилось ночью. Наоборот, хотелось зажмуриться и лететь в темноту вверх тормашками, только искры из глаз.

Часы за стенкой пробили восемь. Наверно, от того, что надо было встать, меня пробрал немного озноб, но я поднялся, ополоснул под краном лицо и внимательно осмотрел комнату. Никаких следов отец не оставил. Он как будто и не был здесь. Но я уже научился определять отца по исчезнувшим вещам. Так исчезали часы, посуда, ножи и вилки, швейная машинка и ещё много чего. Правда, никогда отец ничего не брал из моих собственных вещей.

В шкафу я нашёл рубашку, купленную с первой получки. Я надел её, завязал галстук и раздумал идти в школу. Снова разделся и полез под одеяло. Тогда и раздался звонок. Я открыл дверь, на лестнице стоял Кирюха.

– Меня Репа в школу не пускает, – сказал он и дёрнул верхней губой, как будто хотел заплакать.

– Заходи! Как это Репа тебя не пускает?

– Он в подворотне стоит, у мусорных баков, и не пускает. Говорит: «Дай открытку, тогда пущу».

– Какую открытку?

– Папину, японскую, с женщиной.

– А тебе что дороже: школа или открытка?

– Школа… – Кирюха пролепетал это, не понимая, что я издеваюсь над ним. А раз он не понимал, то и издеваться уже расхотелось и расхотелось дать ему по уху за то, что припёрся, когда я в школу раздумал идти.

– Только открытки-то уже нет. Папа отобрал.

– «Папа, папа»! – передразнил я. – А ко мне ты чего пришёл?

– Чтобы вместе идти в школу.

– А я как раз не иду.

– Почему?

– Не хочу. У меня сегодня ответственная съёмка. Драку на крыше вагона снимаем.

– Какую драку? Какую? – пристал Кирилл.

Я говорить не хотел, но он так привязался, что пришлось сказать. Поезд идёт на большой скорости. Человек в маске взбирается на крышу вагона. Он подкрадывается ко мне сзади, даёт мне по шее, хочет скинуть меня вниз, прямо под колёса, но не тут-то было! Я подсекаю его, он падает, хватает меня за руки, мы сцепляемся и катимся по крыше. А поезд – тук-тук, тук-тук…

– Настоящий поезд?

– А ты думал?

– Как же на настоящем-то?

– А вот так. В кино увидишь. Поезд мчится мимо домов, лугов, въезжает на мост, и здесь, на мосту, он поднимается вот так, а я ему – короткий хук, вот так, и он…

Я замолчал.

– И он? – спросил Кирюха. Он как пришёл, так и стоял в пальто, в шапке, с большим своим министерским портфелем, и глаза у него были круглые.

Я пошёл в комнату и залез под одеяло.

– Ну, и чего же он? – поплёлся следом Кирюха.

Но мне надоело врать.

– Так чего же он дальше? – пристал Кирюха.

– Упал и его поездом надвое перерезало.

– Как? – Глаза у Кирюхи вылезли на лоб. – Как же это делают?

– Наезжают, и всё. Ты, между прочим, в школу опоздаешь.

– А я тоже не пойду. Буду с тобой сидеть.

Только этого не хватало! От Кирюхи мне ещё тоскливее, ещё хуже будет.

– Наталье Васильевне что завтра скажешь? Скажешь: «Меня Репа не пускал, он мне морду обещал набить». Да?

– Скажу, что я анализ делал.

Я захохотал. Вот это Кирюха, вот это молодец! А-на-лиз! Ай да Кирилл!

– Ладно, пошли!

Я поднялся, быстро оделся, и мы выскочили из дома. Репы в подворотне не было. Он, как видно, смотался в школу. Кирюха смело протопал мимо мусорных баков.

На русского меня вызвали. Пока я на доске образовывал причастия, учитель смотрел мою тетрадку.

– Грязно, Янкин, очень грязно пишешь. И что вот это такое: «певый»? «Певый соловей». Вы не знаете, ребята, что это такое?

В классе захохотали.

– Может, ты имел в виду «левый соловей», Янкин? Но разве для соловьёв существует лево и право?

Конечно, он теперь мог издеваться сколько хотел. Я сам, дурак, виноват: пожалуйста, поиздевайтесь надо мной, я вот вам напишу: «певый».

– Он имел в виду «первый», – крикнул с места Кирюха. – «Первый соловей».

– А что это такое: первый соловей? – спросил учитель.

– Это Милка – первый соловей. Раньше всех начинает свистеть, – сказал Кирюха.

И все засмеялись, только теперь уже над Милкой. Милка покраснела и засмеялась тоже. Но было видно, что ей не смешно.

– С заданием на доске ты, Янкин, справился, но твои домашние упражнения оставляют желать много лучшего. Какие суффиксы образуют действительные причастия настоящего времени?

– «Ущ», «ющ», «ащ», «ящ»! – крикнул я.

– Садись. Четыре с минусом.

Первая четвёрка по русскому за всю мою жизнь! Я не рад вовсе. В голове у меня какой-то подозрительный шум, и весь класс вместе со столом учителя, доской и картой на стене начинает отодвигаться, становится всё меньше, как будто я смотрю на них в перевёрнутую подзорную трубу, и все их разговоры и галдёж даже не долетают до меня. Я рассматриваю маленький класс, и маленькие ученики выходят к маленькой доске и пишут на ней маленькие буквы. А у меня растут и становятся горячими уши. Они такие большие, что я могу завернуться в них и согреться, потому что мне холодно и меня бьёт озноб.

– Алёша, – говорит Наталья Васильевна и кладёт прохладную руку мне на лоб, – ведь Кирилл прав: ты действительно болен.

Оказывается, уже перемена, и учитель ушёл из класса, а я всё сижу, и около меня стоят Наталья Васильевна и Кирюха. Наталья Васильевна поднимает меня с парты и говорит:

– Идём, Алёша, в медпункт.

– По медицинской части для образования причастий, – улыбаюсь я.

– Для общего образования! – шутит Наталья Васильевна, и мы идём с ней в медкабинет.

Оказывается, температура у меня тридцать восемь с чем-то.

– Тебе надо лечь в постель и вызвать врача. Отец когда с работы вернётся?

– Он уже вернулся.

– Вот и хорошо. Пусть вызовет врача, а я завтра навещу тебя, – говорит Наталья Васильевна.

Я не вру, что отец уже дома. Я действительно думаю, что он уже дома, и от того, что я так думаю, мне не хочется идти домой. Он ведь, наверное, спит на диване, сбросив прямо на пол пиджак, и храпит и стонет во сне.

Но никакого отца дома нет. И не было. Постель моя раскрыта, и все вещи в том самом беспорядке, в каком я их оставил. Я бросаюсь в постель и тут же засыпаю.

Бывает ли у вас так, что вы спите и в то же время обдумываете что-нибудь важное? Иногда во время этого обдумывания приходят в голову далее какие-то решения. У меня так бывает. Но в этот раз я не только спал и обдумывал свои дела, но ещё и сон смотрел. Как это всё сразу получалось, не знаю. Знаю только, что от всех этих действий получалось в ответе. А в ответе получалось, что на студию я вернуться не могу. Как я встречусь с Глазовым, Ляминым и Елизаветой Ивановной? Что скажу, когда меня спросят про костюм?

Я проснулся. Голова у меня была совсем ясной. Я стал собираться.

Не знаю, сколько времени я провалялся. Кирилл говорил потом, что в шесть вечера он заходил ко мне, но никто не открыл. Как видно, я спал и звонка не слышал. А может, я уже ушёл, хотя помню, что, когда я вышел, на улице было темно и народу мало. Точно-то я ничего не помню, но так мне припоминается, когда я пытаюсь вспомнить.

От холода у меня зуб на зуб не попадал. А уши горели, и в них хотелось завернуться, как тогда, на русском, но они уже не были большими, как у слона, а стали маленькие и твёрдые, как розовые ракушки летом на берегу залива у тётки Геши.

К тётке Геше я ехал на трамвае, но ехал почему-то так долго, как будто тётка Геша жила не в Стрельне, а в Москве. Я ездил туда и обратно и не помню, сколько раз, но только, когда я приехал в Стрельну, была уже ночь. Шёл дождь. Деревья в парке шумели. Я бежал через парк напрямик. Мне тогда хорошо было. Я от всего убежал, а особенно от киностудии, от съёмки, которая, наверное, не состоялась, от Глазова и Владимира Александровича. Ведь они думают, что я украл ковбойский костюм.

Поэтому, если я даже и падал, мне всё равно было хорошо. Главное, чтобы тётка Геша оказалась дома. Не ушла на ночное дежурство во дворец.

Я стучал в дверь, колотил – никто не открывал. Дождь хлестал вовсю. Наверное, из-за дождя тётка и не слышала, как я колотил. Я подошёл к окну и, подняв с земли ком грязи, залепил в стекло.

– Кто там? – крикнула тётка. Она стояла в окне в белой рубахе, как привидение. – Господи!

Теперь она говорит, что чуть ли не на руках втащила меня в комнату. Тут я и отключился. И что было дальше, хоть убей, не помню.