Текст книги "Журнал «Если», 2003 № 08"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Генри Лайон Олди,Нил Гейман,Святослав Логинов,Наталия Ипатова,Леонид Кудрявцев,Мария Галина,Эдуард Геворкян,Борис Руденко,Делия Шерман,Сергей Кудрявцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

МНЕ ПОВЕЗЛО: Я ЗНАЮ ОЗАРЕНЬЕ…»

«Мой совет тебе: живи с широко раскрытыми глазами и ушами, обдумывай жизнь, присматривайся к людям (к людям, а не к проблемам – это относится и к научной фантастике), в центре задуманного произведения поставь человека: ученого, борца, открывателя, новатора. И пиши каждый день – для тренировки». Так писал в конце 1957 года школьнику Гене Прашкевичу известный писатель Леонид Платов. Сибирский школьник хорошо запомнил этот урок. Сегодня Геннадий Прашкевич – один из самых многоплановых представителей фантастического цеха России. Фантаст, автор исторической и детективной прозы, поэт, публицист, популяризатор науки, критик.

 
Запомнят меня веселым,
любившим хорошие вещи,
искавшим,
несуетливым,
знающим, что к чему.
 

Геннадий Мартович Прашкевич родился 16 мая 1941 года в селе Пировском Енисейского района Красноярского края. Школьные годы прошли на маленькой станции с чудным названием Тайга. Там же, в газете «Тайгинский рабочий», в 1956–1957 годах появились и первые публикации – стихотворения, научно-фантастический рассказ «Остров Туманов», очерк «В поисках динозавров». Эти направления – поэзия, фантастика, история и палеонтология – определили дальнейшее творчество Г. М. Прашкевича.

Унылая серость будней в провинциальном станционном городке не давала развернуться фантазии будущего писателя. И тогда юный Гена Прашкевич стал писать письма людям, чьи жизнь и творчество увлекли его. И ему отвечали – известные писатели и ученые: И. А. Ефремов, Н. Н. Плавильщиков, Г. И. Гуревич, Е. П. Брандис…

И о динозаврах школьник со станции Тайга писал уже не по книжным премудростям. Практически это был отчет о работе в экспедиции: «Я уже к тому времени, благодаря опеке И. А. Ефремова, раскапывал пситтакозавров на Кие и побывал в большой палеонтологической экспедиции под Пермью, на озере Очер (где раскапывали дейноцефалов). Там у костра Елена Дометьевна Конжукова (первая жена Ефремова) часто пересказывала фантастические романы, которые тогда еще не были переведены на русский (Чэд Оливер, Хайнлайн, Гамильтон и прочие). У костра же вслух читали Конрада («Зеркало морей»), Норберта Винера («Кибернетика и общество»), Грина, только-только начавшего переиздаваться… Это была школа… И разумеется, все это подогревало мою страсть к фантастике. Тем более что читателем всех моих первых рассказов был Николай Николаевич Плавильщиков – замечательный писатель («Недостающее звено») и ученый и еще более замечательный человек. Все мои первые рукописи густо исчерканы его замечаниями. Кое-где их больше, чем текста».

Закончив Томский университет с дипломом геолога, писатель успел поработать и кондуктором грузовых поездов, и электросварщиком, и плотником. А затем была увлекательная работа в лаборатории палеонтологии палеозоя

Института геологии и геофизики СО АН СССР, в лаборатории вулканологии Сахалинского комплексного НИИ СО АН СССР, вгеологических и палеонтологических экспедициях (Урал, Кузбасс, Горная Шория, Якутия, Дальний Восток, Камчатка). Он много путешествовал. И везде присматривался к людям (а не к проблемам). Наверное, поэтому герои его книг – реальные люди во плоти, где бы и в какие времена они ни жили – в прошлом, настоящем и будущем.

Более 10 лет Г. Прашкевич проработал в Западно-Сибирском книжном издательстве, но в 1983 году был вынужден уволиться. Причина – цензурный запрет книги автора «Великий Краббен».

В советские времена творчество Прашкевича почему-то с утомительной регулярностью оказывалось «не соответствующим историческому моменту», хотя ярым диссидентом Геннадий Мар-тович никогда не был. Реакцией на стихотворение «Мои товарищи», которое Е. Долматовский представил в московский журнал «Смена», были строки в статье некоего комсомольского функционера: «Подчас это связано с благодушным настроением некоторой части нашей молодежи. Так, сотрудник Института геологии и геофизики Прашкевич отказывается от социалистического реализма в пользу декадентов, оплевывает ряд советских поэтов…». Дальше было еще «веселее». Осенью 1968 года в Южно-Сахалинском книжном издательстве запрещен цензурой и рассыпан набор книги стихов «Звездопад», чуть позже не выходит сборник стихотворных переводов с болгарского. Печальная история вышла и с упомянутой выше книгой «Великий Краббен»: «Сборник вышел в свет в сентябре 1983 года, но в продажу поступить практически не успел, был уничтожен по приказу российского Госкомитета по печати. Впрочем, как показала действительность, масса книг была раскрадена работниками типографии и продана на «черном» рынке. Через несколько лет на семинаре по фантастике и приключениям в Дубултах ко мне приходил семинарист с просьбой оставить ему автограф на «Великом Краббене» – книгу он купил на «черном» рынке в Баку. Грузчики издательства продали мне пачку книг. Соседка по дому рассказала, что прежде чем отправить книгу в макулатуру, ее завезли в артель слепых. Там с книги срывали переплет…»

 
Мне повезло: я знаю озаренье
не понаслышке. Океаном света
меня кружило по земному
шару.
Я сравнивал горбатые хребты
высоких Альп с хребтами Удокана.
Дышал сиренью. Восхищался Солнцем.
Любил в Афинах
и любил в Москве.
 

Первая изданная книга Г. Прашкевича – «Такое долгое возвращение» (1968) – была сугубо реалистическая. И довольно долго Геннадий Мартович писал и переводил стихи, а к фантастике не обращался. Хотя еще в конце 50-х годов он написал несколько повестей, от которых остались лишь названия: «Гость Аххагара», «Контра мундум», «Горная тайна», «Под игом Атлантиды»… Именно из этих детских черновиков появились затем повести «Мир, в котором я дома», «Разворованное чудо», «Снежное утро». Их «детское» происхождение выдает «зарубежная» экзотика.

Надо сказать, что от экзотики автор не отказывался и в дальнейшем. Персонажи Геннадия Прашкевича действуют иногда в таких местах, о которых среднестатический россиянин и не слышал никогда. Но описания не выглядят искусственными и безжизненными – автор и сам повидал немало, и пишет он с явным знанием обстановки и реалий. Известно, что живущие к востоку от Урала в нашей стране несколько легкомысленно относятся к большим расстояниям: тысяча километров – это рядом. Для Прашкевича характерно спокойное отношение к расстояниям во всех измерениях. Диапазон его книг во времени – от той эпохи, когда на Земле только зарождалась жизнь (недавно вышедшая книга «Берега Ангариды», написанная в соавторстве с известным палеонтологом Е. А. Ёлкиным), до далекого будущего в «Кормчей книге», странного и непонятного для наших современников, созданного не только фантазией писателя, но и научной интуицией. Диапазон в пространстве – от пыльной станции Тайга в «Апреле жизни» до границ Солнечной системы в «Анграве-VI» или даже до границ галактики в «Кострах миров».

 
Ведь это же неправда,
что возможно
нам счастье
только
в доме на песках.
 

Повесть «Мир, в котором я дома», опубликованная в 1974 году в «Уральском следопыте», положила начало как долгому сотрудничеству Прашкевича с журналом, так и выходу к широкой публике «фантастического» творчества автора. В том же году в журнале появились первые записки промышленного агента (повесть «Шпион в юрском периоде»), открывшие цикл детективно-фантастических произведений. Главный герой цикла, Эл Миллер, в отличие от традиционных суперменов, решает поставленные перед ним задачи головой, анализируя сложившуюся ситуацию и находя правильный ответ. Основная тема «Записок промышленного шпиона» – перспективные научные разработки, которые неизбежно привлекают к себе внимание различных дельцов. Новые истории о «шпионе» появлялись в различных изданиях на протяжении более десяти лет и в 1994 году были отмечены заслуженной премией «Аэлита».

Г. Прашкевич жадно всматривается в жизнь, ему интересны любые ростки нового в реальной действительности. Несколько романов, написанных в соавторстве с томским ученым и предпринимателем Александром Богданом («Противогазы для Саддама», «Человек «Ч», «Пятый сон Веры Павловны») – истории на грани фантастики о новейших временах и «новых» людях этих времен, незамысловато обозначенные рецензентами как «боевики с экономическим уклоном», на самом деле являют собой попытку осмысления перемен, происходящих в мире. Человек, его место в мире стремительно развивающихся технологий, в мире, где жажда власти и обладания большим капиталом неизбежно выхолащивает нравственную основу общества, – основная тема этого исследования, которое сами авторы называют «современной утопией».

 
От древнего кургана
до гиблого болота;
от чайного стакана
до чаши с позолотой;
от томского забора
до стен горячей Кушки;
до Домского собора
до крошечной церквушки;
от розы искушенья
до городского тира;
от мироощущенъя
до ощущенья мира.
 

«Ощущенье мира» для Геннадия Мартовича зиждется прежде всего на фундаменте мирового знания, в основе которого – нелегкий путь логических построений науки. Нередкий для писателей-фантастов багаж разносторонних научных фактов в творчестве Прашкевича не только служит основой для его произведений, но и преломляется в рассуждения о том, к чему идет человечество в неудержимом стремлении расширить сферу познанного. Например, в повести «Соавтор» писатель встречается с иным разумом. Этот разум не принимает материального облика, он существует лишь в голове героя. И невольно возникает вопрос: а может быть, никакого иного разума и нет вообще, может быть, идет разговор со своей совестью? А в «Парадоксе Каина» речь идет о человеке «другом», который придет на смену человеку «нынешнему». Повесть нисколько не утратила своей актуальности и до сих пор остается чуть ли не единственным произведением, повествующим о реальных проблемах вхождения в наш мир генетически измененных существ, чье появление давно уже перестало быть фантастической гипотезой.

 
В лучшей из своих книг
я поместил бы слова
ассирийцев:
–  Ты,
который в грядущем,
читай эти письмена,
начертанные на скалах
и бумаге,
и ничего не разрушай и не трогай.
 

Тема нравственной неподготовленности человечества к бурному появлению новых технологий автоматически перетекает в произведениях Прашкевича в вопрос: «Оправдано ли получение новых знаний и благ путем уничтожения чего-то непонятного, на первый взгляд, ненужного или даже кажущегося вредным?». Об этом писатель рассуждает в повести «Анграв-VI», где инспектору необходимо решить: стоит ли для расширения базы на спутнике Юпитера Европе и обеспечения безопасности ее сотрудников уничтожать феноменальную Воронку, смущающую умы ученых и, возможно, неповторимую?

В середине 80-х «Костры миров» ярко осветили, казалось бы, уже поднадоевшую тему о контакте и понимании «иных». Загадочные протозиды, против которых настроено все галактическое содружество миров, собираются воедино, чтобы превратить квазар в черную дыру и перебраться в новую вселенную, где смогут жить полноценно. Если их общей массы не хватит для этого, квазар взорвется и уничтожит все вокруг. Разведчик Роули пытается предотвратить трагическую ошибку и противостоит попыткам уничтожения отдельных протозидов.

Наконец, изящная история о загадочной «Шкатулке рыцаря», которая после нажатия на алое пятно перемещается в будущее. Как заставить ее раскрыться? А может быть, человечество еще не готово к этому?

Уже в первых своих произведениях Геннадий Прашкевич начал вырабатывать свой собственный неповторимый стиль. Основные его составляющие – богатый язык, чистый, прозрачный, поэтичный, обилие отсылок к науке, культуре и искусству самых разных направлений, лиричность и внимание к внутреннему миру персонажей.

Другая отличительная черта Прашкевича – склонность к экспериментам в творчестве. Одно из самых странных и поразительных произведений последнего времени – его роман «Царь-Ужас». Прашкевич решился на рискованный опыт: художественными средствами описать мир без искусства. Он не пожалел красок и экспрессии для первой части романа, вторую же лишил всяческой выразительности, тем самым добиваясь необходимого воздействия на читателя.

Еще один эксперимент – представленная в этом номере повесть «Белый мамонт». Интересна такая деталь. Геннадий Прашкевич – непревзойденный рассказчик. Всякий, кто с ним знаком, подтвердит эти слова. Как правило, даже многажды рассказанную историю он каждый раз рассказывает по-новому, находит новые подробности и слова… Еще интереснее слушать его версию того произведения, над которым он в данный момент работает. Чаще всего, эта версия не имеет почти ничего общего с окончательным текстом. В феврале этого года я выслушал подробный пересказ «Белого мамонта». Это была эпохальная история неандертальского «Моби Дика». Конечно, идея совершенного оружия для убиения мамонтов в какой-то степени осталась в тексте, но ведь на самом деле это великая песнь о поэтическом даре Homo sapiens!

Но Г. Прашкевич не только фантаст и поэт. Из-под его пера вышли научно-популярные книги, удивительные, сочные «Записные книжки», множество критических и публицистических материалов. Наконец, он автор ряда исторических повестей и романов, которые читаются взахлеб, потому что повествуют о людях и событиях, практически неизвестных: «Черные альпинисты, или Путешествие Михаила Тропинина на Курильские острова», «Сидение на Погыче (Первые сибиряки)», «Тайный брат», «Секретный дьяк, или Язык для потерпевших кораблекрушение» – колоритный стиль, невыдуманные, нестандартные персонажи, интересные события…

Вот что говорил Геннадий Мартович об истоках интереса к истории в одном из интервью: «Все началось со случайного взгляда в школьный учебник. Поразило, что истории Сибири, которой Россия прирастала и будет еще долго прирастать, уделена всего одна страничка. Набор всем известных имен – Хабаров, Атласов, Ермак. И ни слова о Стадухине, Реброве, Курочкине, Козыревском. И ни слова о Крашенинникове, Йохельсоне, Тане-Богоразе… Короче, обо всех – ни слова, будто, кроме разбойников Ермака и Хабарова, похвастаться некем. Странным, досадным мне это показалось. Спросил себя, а что, собственно, я сам знаю о родной Сибири, исхоженной вдоль и поперек? И вдруг понял, что знаю не больше какого-нибудь московского кандидата филологических наук. Поняв это, я погрузился в «Сибирику», в Миллеровские сундуки, в различные архивы. Гигантская многолетняя работа. Зато с неким знанием пришла и зазвучала живая речь XVII–XVIII веков. Речь казачьих отписок, речь наказных грамот, в которых царь умолял землепроходцев «в зернь не играть и блядни не устраивать». Но, понятно, играли и устраивали. И за шестьдесят лет по угрюмым землям, горам и рекам вышли к Тихому океану. Резали друг друга, заносили ужасные болезни аборигенам, жили с ясырными бабами, но – распространяли Россию, отодвигали живую восточную границу все дальше и дальше… Потрясающий век. Даст Бог, еще напишу роман о северном русском пиратстве в XVII веке».

Геннадий Мартович жаден до нового. Он не останавливается на достигнутом. И планов у него, как всегда – громадье. Неслучайно рефреном в интервью Прашкевича часто звучат слова: «Ищи издателя».

 
Я столько в этой жизни
умирал,
что, кажется, и правда – я
бессмертен.
 

Владимир БОРИСОВ

________________________________________________________________________

ИЗБРАННАЯ БИБЛИОГРАФИЯ ГЕННАДИЯ ПРАШКЕВИЧА

Фантастика:

1. «Разворованное чудо». Сб. – Новосибирск: Западно-Сибирское кн. изд-во, 1978.

2. «Апрель жизни». Сб. – Новосибирск: Новосибирское кн. изд-во. 1989.

3. «Нить костров ромбом». Сб. – Новосибирск: Изд-во Новосиб. ун-та, 1989.

4. «Пять костров ромбом». Сб. – Хабаровск: Изд-во ИГУ, 1989.

5. «Фальшивый подвиг: Записки промышленного шпиона». – М.: Прометей, 1990.

6. «Кот па дереве». Сб. – М.: Мол. гвардия, 1991.

7. Собрание сочинений: Т. 1. «Записки промышленного шпиона». – М.: Renaissance ЕWO-S&D), 1992.

8. «Шпион против алхимиков». Сб. – Екатеринбург: Тезис, 1994.

9. «Шкатулка рыцаря». Сб. – Харьков: Фолио; Донецк: ПКФ «Сталкер», 1996.

10. «Противогазы для Саддама». Сб. – Новосибирск: Мангазея, 1998. (В соавт. с А. Богданом.)

11. «Скелет в шкафу». Сб. – Новосибирск: Мангазея; Телец, 1998.

12. «Пятый сон Веры Павловны». Современная утопия. – М.: Вагриус, 2001. (В соавт. с Л. Богданом.)

13. «Секретный дьяк, или Язык для потерпевших кораблекрушение». – М.: Текст, 2001.

14. «Великий Краббен». Сб. – М.: Вече, 2002.

15. «Разворованное чудо». Сб. – М.: Вече, 2002.

16. «Шпион в юрском периоде». Сб. – М.: ACT, 2003.

Поэзия:

1. «Посвящения». – Новосибирск, 1992.

2. «Спор с дьяволом». – Новосибирск, 1996.

3. «Дева-Обида». – Москва, 1998.

Святослав Логинов
О ЧЁМ ПЛАЧУТ СЛИЗНИ

Место казалось плотным, но Кика знала, какая прорва скрывается под ковром переплетшихся трав. Конечно, кто опаско ходит, тот пройдет, но девка с коробом клюквы за плечами шагала, не чая никакой беды, и, конечно же, вляпалась в самую хлябь. Оно и обошлось бы, девчоночка была худехонькая, а ивовые лапотки расшлепаны, что гусиная лапа. Этак можно через любую топь, словно на лыжах, пройти, но за плечами в щепном коробке лежало поболе пуда сладкой подснежной клюквы, и ягодный груз потянул девчонку вниз.

Даже теперь можно было выбраться из трясины, если не рваться на волю дуриком, а спешно скинуть ношу, притопить ее и выползать на волю, ломая дранковые бока короба и давя нежную ягоду. Но путница либо не сообразила, как можно спастись, либо просто не поняла опасности и пожалела портить тяжким трудом собранное добро. А через минуту уже было поздно выбираться, болото жадно вцепилось в добычу, и всякое движение только ускоряло неизбежный конец.

Болотная жижа по весне холодна, сверху может июнь жарить, а под моховой шубой прячется стылое воспоминание о декабрьской стуже. Потому и болотная ягода цветет позже всех иных.

Почувствовав, как ноги охватила липкая стылость, девчоночка закричала, но слабый голосок сорвался, крик получился неубедительный. Даже если услышит кто, то не помчится сломя голову на выручку, а лишь плечами пожмет.

Девчонка билась уже бестолково. Исцарапанные руки рвали податливую траву, вялые после зимы корешки. Им бы ухватиться за что-то стоящее – ни в жисть бы не выпустили, выволокли бы засосанное тело из трясины, да нет кругом ничего ни стоящего, ни стоящего. Болото…

Кика страсть не любила наблюдать последние мгновения утопающих, когда жидкая грязь силком лезет в горло, тина застилает взор, а предсмертный кашель рвет легкие, с кровью выплескиваясь наружу. Болото неторопливо и убивает неспешно, позволяя в полной мере прочувствовать происходящее. А Кике какая радость с тех мук? Деревенские, конечно, всякое болтают, но что их слушать? Ни один из них в прорве не живал и дела не знает. Люди только поверху ходят, оттого и глубины в их суждениях нет. А у самой Кики никто не спрашивал, нравится ли ей прохожих топить.

Не дожидаясь последних судорог, Кика рванулась к утопающей, обхватила длинными руками и потянула в глубину. Крик жертвы пресекся, залитый мутной водой. Пыталась ли утопленница сопротивляться или ее просто ломала предсмертная тоска, Кика не разобрала, недосуг было. И без того приходилось волочить не только саму девчонку, но и короб, так и не скинутый с плеч и ужасно мешающий. Еле управилась с такой-то работой. Втащила обмякшее тело в затинок, освободила от ненужной ноши, уложила поближе к огоньку. Синий болотный огонь почти не светит, и тепла от него, что от лучины, а все с огнем уютнее. К тому же горит он день и ночь, успевая малость согреть тесный затинок.

Утопленница не дышала, и Кика, которой вовсе не интересно было возиться с мертвым телом, перевернула ее на живот и особым образом ударила между лопаток. Лежащая дернулась, горлом пошла пена, смешанная с грязью и илом. Все в порядке, – значит, оживет. Люди, пожалуй, девку и не откачали бы, а для Кики в том ничего сложного нет. Сейчас отплюется и задышит.

Лежащая застонала и открыла глаза.

– Ну что, – спросила Кика, – оклемалась?

Утопленница обвела безумным взглядом затинок. Кику она разглядела не сразу, но, разглядевши, задрожала крупной дрожью и глаз уже не отводила. Оно и не удивительно, болотная жизнь никого не красит, вернее, красит, но в зеленый цвет. Кика шевельнулась, и девка немедленно подскочила, забилась в угол, поджав ноги, словно боялась, что Кика сейчас ухватит ее за лодыжки и утащит в самую глубь болота, в затинок. А чего бояться, когда уж давно в затинке сидишь?

– Спужалась? – поинтересовалась Кика. – А ты не пужайся, хозяйка я здешняя.

– Это ты меня утопила? – девушка наконец разлепила перемазанные илом губы.

– Утопла ты сама, а я тебя спасла. Кабы не я, лежала бы ты сейчас в ямине да торфянела потихоньку.

– Спасибо, тетенька.

– А ты не спасибай зря. Таким, как я, вовсе спасибо не говорят, мне ваше спасение без надобности. Давай лучше думать, к какому делу тебя пристроить.

– Тетенька, отпустили бы вы меня домой…

– Ишь, что удумала! – Кика усмехнулась. – Так я тебя не держу, дверь не заперта. Только учти, тута над головой илу семь сажен. Умеешь в иле плавать, так ступай.

– Что же делать-то? – девчонка, все так же сидящая в углу, глянула на Кику глазами, полными слез. Не было уже в этом взгляде страха, одна глупая надежда.

– Вот и я думаю, что делать? – ворчливо ответила Кика. – Будешь со мной жить, станешь, как я, болотной хозяйкой.

– Я не хочу.

– Да кто ж тебя спросит, голубушка? Ha-ко вот, глони, – Кика достала из туесочка слизистый комок, протянула девушке.

– Что это? – утопленница плотнее вжалась в угол.

– Это, милочка, редкая вещь – слеза слизня. Как ты ее сглонешь, то память о прежней жизни тебе враз отшибет, и станешь ты мягкая да всему покорная, как тот слизняк. Тогда я тебя в кикимору переделаю, и будет нас тут две хозяйки.

– Я не хочу! – девушка затрясла головой.

– Не хочешь – не надо, – покладисто согласилась Кика, пряча драгоценную каплю. – Неволить не стану. Сиди тогда здесь. Ты рукодельству какому ни есть обучена?

– Обучена! – с готовностью заторопилась утопленница. – И прясть умею, и на кроснах ткать, и по канве вышивать могу…

– На коклюшках умеешь?

– И кружево всякое – на коклюшках и крючком…

– Крючком – это как? – заинтересовалась Кика.

– Просто это, просто! Я хоть сейчас научу, у меня и крючок с собой!

Девушка добыла откуда-то тонкую железку, приняла от хозяйки клубок тонко спряденных зеленых ниток, принялась споро вязать, поясняя, что и как делает:

– …крючком сквозь петлю нитку-то тащу… а тут – разом две. А можно одну нитку сквозь две петли, вот оно и закружавится…

Кика наблюдала за работой, молча кивала головой. Тому, кто всю жизнь рукодельничает, переспрашивать не нужно, он с первого взгляда науку перенимает. Потом спохватилась, сказала:

– Хорошо, ластонька, ловко у тебя выходит. Только давай сперва у огня пообсушись. Это мне, жабочке болотной, сырость на пользу, а тебе поберечься надо – простудишься, неровен час.

Верно, молодая утопленница устала бояться, потому что безропотно сняла сарафан, развесила его перед огнем, сама укутавшись полушалком, который Кика связала из клочьев линялой волчьей шерсти, набранной по весне на родном болоте. Нет лучше средства от простуды, чем волчья шерсть, недаром волк, покуда шкура цела, никогда не простужается.

Девчоночка отогрелась, и ее с ходу сморил сон, что порой нападает на человека, глянувшего в лицо жутковатой гибели. Иной, избежав опасности, по трое суток не спит, а другого сон валит, что топором. Кика притушила огонь – и без того в затинке натоплено, как и зимой не бывает, – прикрыла девчонку второй шалюшкой, а сама всю ночь просидела, разбираясь с плетеным кружевом, что выходило из-под стального крючка. Крючок понравился, хотя Кика не любила металла. Но это не беда, можно самой смастерить, из птичьей косточки, еще и лучше будет.

Кика, как и все ее племя, спать не умела и под утро выбралась наружу: набрать свежей тины и гусиных яиц на завтрак. Гуси как раз начали обустраивать гнезда, и Кика разорила одно, зная, что гусыня покричит сердито, а потом снесет новые яйца.

Вернувшись домой, увидала, что девушка проснулась и сидит за работой. Была она уже переодета в свое, а шалюшку аккуратно сложила. Такое дело Кике понравилось. Захотелось утешить бедняжку, сказать что-нибудь ласковое, но что можно сказать живому человеку, запертому в затинке?

– Ничего, девонька, привыкнешь. Ты, я вижу, работящая, а работящей везде хорошо. Не пропадешь.

Девчонка глянула затравлено и ничего не сказала. Видно было, что у нее на уме, но просьбишка осталась не высказанной.

«Ох, чует сердце, не привыкнет она, – подумала Кика. – Зачахнет девчонка, как пить дать. Может, надо было силком ее заставить слезу сглонуть? Или сейчас окормить?..»

Ничего не придумавши, Кика занялась обедом. Поела сама и девчонку поесть заставила, ничем не окормивши. Потом вдвоем уселись за работу – прясть, а то готовым ниткам уже конец виден был.

Тину прясть девка не сумела, пальцы не те. Вроде бы и тоненькие, и ловкие, а зеленые пряди размазываются слизью, не желая скручиваться в нить. Пришлось прясть самой, а помощнице отдать плетение. Та послушно делала все, что ни прикажут, на вопросы отвечала кротко и коротко, сама вопросов не задавала.

– Чего ж ты не спрашиваешь, зачем рукодельничаем? – не выдержала Кика.

– Зачем зря спрашивать? Работа и есть работа, ее делать надо.

– Хе!.. Моя работа не простая. Вот, смотри! – Кика отворила окошко, указав рукой наверх.

Окошко в затинке не простое, выходит оно в липкую, непроглядную мглу, но видать сквозь него далеко и ясно, словно в подзорную трубу. Хочешь – нижнее царство разглядывай, хочешь – на волю выгляни. И видно все, и слышно, только потрогать нельзя. И еще, всего обзора – не дальше болота. В своем царстве Кика хозяйка, а на чужое – и глядеть не моги.

На этот раз окошко открылось из-под низу. Густой ил казался полосами тумана, комья торфа висели среди болотной жйжи, словно черные клубы дыма. И лишь задавленный родничок на самом дне струил ледяную воду, омывая волшебный Стынь-камень. Плывун вогнутым небом нависал над головой, ограничивая кругозор.

– Красиво? – с гордостью спросила Кика.

– Страшно.

– Это потому, что ты еще не привыкла. Времечко пройдет, любоваться будешь – не налюбуешься. А работа моя – вон она, над головой. Плывун, думаешь, сам по себе стелется? Это же ковер болотный, его соткать надо. Слепому глазу в нем видны только белые корешки да зеленый мох, а на деле все это нитки, которые я спряла. Зеленые – из тины, белые – из пушицы. Придет срок, будем пушицу собирать. Ее прясть легче, у тебя получится. А на окна болотные, на няши да чарусы – самое тонкое кружево плетем, только малому куличку пробежаться. Плывун присмотра требует, заботы и починки. День пробездельничаешь, глядь – коврик и расселся. Получится не болото, а безобразие. Не пройти и не проплыть. И я без дела, и людям без пользы – один комариный звон. Потому и стараюсь. Вон, видишь, дырища? – это ты ее просадила, когда с тропки сбилась. Там работы на всю весну хватит.

– Не нарочно я, – ответила девушка, глядя на зеленоватое пятно, за которым угадывалась воля. Глаза, который уже раз за эти два дня, медленно наполнялись слезами, прозрачными, как волшебный комок, дарующий беспамятство. Впрочем, давно известно, что у женского полу глаза на мокром месте посажены.

– Не реви! – строго прикрикнула Кика. – Вашим слезам веры нет!

– Я н-не реву… – всхлипнула утопленница. – Просто по солнышку взгрустнулось…

Отвыкай. Солнышко не про нас. Оно там, а мы тут, в тенечке. У него свое дело – ягоду растить, а у нас свое – моховой ковер штопать. Эвон, гляди, кто-то болотом прется – зыбун так ходуном и ходит. Каждый след, считай, дырка в ковре. Я бы такого ходока своими руками на дно утянула. Давай-ка поглядим, что за невежа…

Кика огладила ладонями чешуйчатое окошко, и сразу пленка зыбуна над головой стала прозрачной, в затинок глянуло полуденное солнце и словно ветром пахнуло, настоянном на багульнике и сосновой смоле.

По болоту шел человек. Молодой парень, безбородый еще, лишь ржаные усы начали пробиваться на губе. Был парень одет по-городскому, в длиннополый сюртук, кучерявый чуб выбивался из-под картуза, на ногах красовались болотные сапоги с раструбами, в каких, ежели их развернуть, то хоть выше колена в воду заходи – ног не промочишь. На плече небрежно висела тульская двустволка, наводящая ужас на боровую и болотную дичь.

– Степа!.. – девчонка так кинулась к окну, что едва не вышибла его и не залила весь затинок жидким илом. – Степушка, тут я!

– Тише, шальная! – крикнула Кика, стараясь утихомирить бьющуюся девку. – Затинок на части разнесешь. Ну что ты развоевалась, парня знакомого углядела? Эка невидаль!..

– Это же Степа! Меня он ищет!

– Ой, не дури! С чего ему тебя искать? Сама же видишь, на охоту парень пошел, куликов стрелять. Я этого гулену давно приметила – бекасов влет сшибает.

– Это он для виду на охоту, а на деле – за мной. Мы с ним еще когда сговорившись, осенью сватов обещал прислать. Матушка, пусти меня к нему!

– Куда я тебя пущу? Прорва тут, не видишь? Сейчас окно вышибешь – так к нему даже пузыри не взойдут.

– Матушка, пусти! Это же мой Степа, не могу я без него, люблю его больше сердца! Пусти к нему хоть на минуточку!

– Ты, девка, на себя посмотри. Ты же в болоте утопла. У вас таких даже на кладбище не хоронят. Степа твой от тебя, поди, враскорячь побежит.

Девчонка не слушала. Билась в окно, звала своего Степушку, любимым кликала, дролечкой, кровинкой ненаглядной… – откуда слова такие брала. Вязкая топь равнодушно гасила крики, ей было все равно, что топить.

Степа ушел, и девчонка замолкла, забилась в угол, лишь вздрагивала порой, словно подстреленная и по недосмотру недобитая зверушка.

«Не приживется, – огорченно думала Кика. – Так и исчахнет тут зазря».

Кика сама понимала, что напутала в своей пряже дальше некуда. Не полагается так-то живых людей в прорве держать. Девку следовало при-топить до смерти, отнести к Стынь-камню, там, замершую, нетленную, поить болотными настоями, растирать жижей да слизью, пока утопленница не оживет. Тогда только она станет настоящей кикиморой – существом угрюмым и недобрым. Но ведь сама Кика иначе на свет произошла, и ей было одиноко без подруги. Потому и копила беспамятную слезу, надеясь обрести товарку с живой душою. А живая душа, вишь, о Степушке плачет. Далась ей эта любовь, будь она неладна.

Молчание длилось долго, часа, может быть, три. Тишина в затинке такая, что и в могиле не сыщешь. Тут молчать – себя не любить, недаром вся болотная нежить ворчлива, сама с собой беседы ведет. Вот и сейчас первой Кика тишину нарушила:

– Хватит дуться, что мышь на крупу. Пошли, покажу тебе кой-что.