Текст книги "Лесовик"

Автор книги: Кингсли Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

– Морис? Это похоже на амулет, а? Как ты думаешь, что это?

– Не знаю. Попытаюсь выяснить. Постой-ка.

Как и ожидалось, внутри ларца лежало несколько листков бумаги. Я вытащил их и развернул. Они тоже казались холодными на ощупь, но не знаю, объяснялось ли это просто холодом или сыростью, – впрочем, это не имело для меня значения. Почерк, первые слова – их было достаточно; но я все же прочитал механически несколько строк:

Ave, о mi amice sapientissime.[6]6
  Приветствую тебя, мой ученейший друг (лат.).


[Закрыть] Как видишь, ты понял меня верно. Можешь считать себя наисчастливейшим из смертных, ибо в скором времени истинный Секрет жизни будет открыт тебе. Обрати все свое внимание на текст, приведенный ниже, и ты станешь обладателем того, что долговечнее земных богатств, что вызывает людскую зависть сильнее, чем царская корона…

– О чем там написано? Что-нибудь об этой вещице, об амулете?

– Да нет, про амулет не сказано. И текст в основном на латыни. Какие-то судебные дела, вероятно. Как-нибудь потом разберусь, что тут к чему.

Итак, я оказался прав и насчет бумаг, но в этом не было ничего сверхъестественного. Я снова свернул их, засунул вместе с серебряной фигуркой обратно туда, где они до этого находились, и с трудом запихал ларец в боковой карман смокинга. Потом я начал собирать инструменты.

– И это все? Ожидалось нечто большее, тебе не кажется?

– Ну, все-таки кое-что мы нашли, разве не так? В целом неплохо.

– Я бы не назвала это кладом.

– Возможно, вещица кое-что и стоит, мы пока не знаем. Я разыщу в Кембридже одного человека, он разбирается в этом.

– А как ты объяснишь, откуда у тебя появился амулет?

– Предоставь это мне.

Когда мы выходили из кладбища через ворота, порыв ветра, неожиданный для такой тихой ночи, зашевелил ветки и листья у нас над головой. Должно быть, я вспотел сильнее, чем мне казалось сначала, потому что почувствовал, как меня зазнобило. В ту же секунду фонарь в руке у Дианы вдруг резко потускнел. Путь до «фольксвагена» нам освещала луна. В самом конце безлюдной дороги «Лесовик» стоял погруженный в абсолютную темноту, и лишь только звуки наших шагов нарушали тишину вплоть до того момента, как я открыл заднюю дверь и уложил инструменты в машину. Диана – подвижный силуэт со слабым отблеском лунного света на виске, плече и локте – повернулась ко мне.

– Интересно, что подумает Джойс, если хватится тебя? – спросила она тем тоном с оттенком осуждения, который был присущ ее мужу.

– Если она и проснется случайно, что с ней никогда не бывает, она подумает, что я засиделся над книгой, или за рюмкой, или с какими-то мыслями в голове. Я спросил, как она относится к нашей идее маленького интима, и она сразу согласилась. В любое время, когда всем будет удобно.

Диана отреагировала, но каким образом – это я понял чуть позже, через несколько секунд: она подошла, прижалась ко мне и начала изгибаться равномерно телом вперед-назад.

– Морис…

– Что?

– Морис, как ты думаешь, а может, я страшная извращенка и неисправимая развратница, только сама не знаю об этом?

– Ну, не преувеличивай. Во всяком случае, не больше, чем я.

– Потому что… как только ты сказал про Джойс и про наши планы, я вдруг почувствовала себя жутко похотливой девкой. Я хочу сказать, мне прямо сейчас захотелось, не дожидаясь, когда мы втроем ляжем в постель. Это отвратительно, я выгляжу развратной женщиной, да? Я подумала, а может, здесь какая-то связь с тем, что мы только что…

Я собрался было сослаться на усталость – вслух, а внутренне обругать пилюли Джека, но тут понял, что ни того, ни другого не требуется. Неординарность Дианы принимала все более неординарные формы. Не прошло и пятнадцати секунд, как мы оба стояли на коленях лицом к лицу в густой тени.

– Наверно, так не получится…

– Да, давай-ка снимем…

– Сейчас. Так отлично.

Еще секунд пятнадцать, и мы вернулись в то же положение. У меня почти полностью отсутствовало ощущение, что рядом со мной находится другой человек, была шерстяная кофта и масса другой одежды, была щека, было учащенное дыхание, было движение, было напряжение, и было то, что делал я, но даже и это отодвинулось на время куда-то вдаль. Тело Дианы приподнялось и показалось мне огромным, затем опустилось обратно, обмякло и снова стало стройным и бессильным.

Я испугался, что не выдержу напряжения, хотел отодвинутся, но тут мое сердце сбилось на частые удары, а Диана вдруг вскрикнула – это был не визг перепуганной женщины, а вопль в полный голос.

– Кто-то следит за нами. Посмотри, вон там, на…

Я высвободился быстро, как только мог, и повернулся, оставаясь на одном колене. Луна была не такой яркой, как раньше, но я все равно успел бы разглядеть, если бы там кто-нибудь стоял или убегал. Но там никого не было.

– Был… Он стоял на середине дороги и смотрел на меня. Боже. Кошмар какой-то. И пялился на меня.

Она приподнялась и с трудом села. Стоя на коленях рядом с ней, я обнял ее.

– Там больше никого нет, – сказал я, – успокойся.

– В нем было что-то жуткое, что-то кривое во всей фигуре. Руки и ноги какие-то не такие. Я видела его всего секунду, но он точно какой-то урод. Но не в прямом смысле, не так, как бывает у людей. У него неправильные пропорции. В некоторых местах он слишком толстый, а в других слишком тонкий.

– А из чего он был сделан?

– Сделан? – спросила она, еще сильнее пугаясь. – Что ты имеешь в виду?

– Прости, я… Как он был одет?

– Одет? Я не успела разглядеть. Он показался всего на секунду.

– А какого цвета?

– В такой темноте разве различишь цвет!

В этом она была права; да и не было особой необходимости уточнять, все и так понятно. Участие Дианы в сегодняшней вылазке принесло свою пользу (не во всем ту, на которую я надеялся): она увидела того, кого до нее имел возможность увидеть я. Новая мысль пришла мне в голову:

– Он вообще двигался, делал что-нибудь?…

– Нет. Я же сказала тебе: он просто стоял, а в следующую минуту его уже там не было.

– Исчез, ты имеешь в виду.

– Ну… я не видела, как он уходил.

– Это нужно быть каким резвым, черт возьми: когда ты вскрикнула, он стоял посреди дороги, а когда я посмотрел, его и след простыл.

– Да… похоже, ты прав. Кто же это мог быть?

Я старался рассуждать логично или, по крайней мере, рассуждать более-менее трезво. Лесное чудище, точнее, его привидение появилось, как и полагается привидениям, как, очевидно, происходило и в случаях с привидением Андерхилла, в одну секунду и исчезло тоже в одно мгновение, вызванное к недолгой жизни, вполне вероятно, нашим посягательством на могилу его господина или, возможно, тем, что мы потревожили или вынули из ларца серебряную фигурку, которая в таком случае должна иметь к нему какое-то отношение, хотя фигурка и не являлась, конечно, изображением его, чудища. В любом случае, хотя тревога была более чем объяснима, я не считал, что есть основания для серьезных опасений. Чутье мне подсказывало: Люси права, и призрак сам по себе не может непосредственно причинить хоть какой-то вред, и (как те фантомы, которых видел Андерхилл в случае с девочкой Тайлер) самое большое, на что он способен, так это внушить человеку ужас. А любой ужас, за исключением разве что страха, подобного тому, который вселила в вас пурпурно-зеленая птичка размером с муху… Нет, любой ужас такого рода можно преодолеть, можно от него убежать; он, должно быть, не столь страшен, как движущийся, приспосабливающийся к любым ситуациям демон, живущий, действующий в нашем сознании.

Я взял себя в руки:

– Извини. Кто это был? Какой-нибудь деревенский парень возвращался домой с попойки. Здесь каких только странных физиономий и фигур не встретишь. В любом случае маловероятно, что он узнал тебя, так что не волнуйся. Сейчас… Бог ты мой, почти три часа. Я отвезу тебя домой.

Диана выразила всеми возможными жестами согласие с моей версией, одновременно ясно давая понять, что объяснения, предложенные мной, ее не удовлетворяют. Она не произнесла почти ни слова по дороге обратно. Я остановил машину на обочине и довел ее до дома.

– Большое спасибо, что ты составила мне сегодня компанию.

– Это… пустяки.

– По поводу нашего интима вместе с Джойс… я позвоню тебе, ладно? Тебе какое время лучше подходит?

– Мне любое.

– Давай тогда не будем откладывать. Как насчет завтра?

– Ведь завтра похороны твоего отца.

– Да, но к обеду все закончится.

– Морис… – Она отказалась от надуманного ложно-психологического вопроса, к которому я готовился. – Этот… который на дороге. Это ведь не привидение, как ты думаешь, Морис? Он так быстро исчез, что я подумала…

К этому я был где-то наполовину готов.

– Знаешь, я думал насчет этого. Мне кажется… ну, возможно, и так, если, конечно, привидения существуют. С другой стороны, разве не смешно – обнаружить привидение не где-то, а прямо на дороге? Даже не знаю.

– Тогда… Когда ты сказал, что это, похоже, парень, ты таким образом пытался успокоить меня, правда?

– Да. Верно.

– Или успокоить самого себя?

– И это верно.

– Морис… Что мне нравится в тебе, так это твоя абсолютная искренность. – Она поцеловала меня в щеку. – Ну, ты поезжай. Звони мне по поводу Джойс, как соберешься.

Она побежала бодро к дому, вдвойне переполнившись гордостью, как мне показалось, за то, что заставила меня признаться, что у меня возникла потребность успокаивать самого себя, и от мысли (которой она, как ни странно, не поделилась со мной), что она еще раз продемонстрировала свое превосходство, увидев привидение, тогда как я ничего не заметил. Она действительно думала теперь, что увидела привидение? Что бы она подумала или что подумает, если Джек поведает ей, с какой настойчивостью я утверждал, будто вижу привидения? Ладно, неважно. Я чертовски устал сегодня, настолько устал, что меня бросало из стороны в сторону, как после серьезной выпивки (которой на сегодня не предвидится), когда я шел от гаража к дверям гостиницы.

Я запил еще две пилюли сильно разбавленным виски и сразу отправился спать, заперев ларец в кабинете. Нужно было поспать хоть немного, ведь впереди похороны, постель с двумя женщинами и, вне сомнений, что-нибудь еще.

Глава 4
Молодой человек

– В конце концов, смерть – неотъемлемая часть жизни. Мы начинаем готовиться к ней с самого момента своего рождения. Посмотрим правде в глаза, мистер Оллингтон: есть все основания относиться серьезно к концу жизненного пути.

– Вы не хотите добавить: потому что нам следует думать о смерти как о черте, за которой новая форма существования, что это часть Божьего промысла и тому подобное.

– Боже праведный, нет! Этого я совсем не имел в виду! Это совсем другое.

Его преподобие Том Родни Зонненшайн, пастор церкви Святого Якова в Фареме, судя по этим восклицаниям, был шокирован. Хотя по его виду нельзя было сказать, что он шокирован, поскольку лицо пастора принадлежало к той категории гладких предпенсионно-подростковых лиц, которые, похоже, не способны, даже в момент душевной теплоты или озабоченности (если такие бывают), выразить нечто большее, чем раздражение в легкой форме. В церкви и на кладбище мне казалось, что в этом лице читается то ли негодование по поводу очевидного безбожия всех присутствующих, то ли какое-то физическое недомогание; теперь, когда мы находились в баре «Лесовика», стало очевидным, что пастору просто все наскучило. Я нашел это странным и также до странного неприятным: передо мной священник, который, доктринерски рассуждая, имеет, как выясняется, более левые взгляды, чем я, закоренелый скептик; впрочем, он вскоре отбывает в какой-то более перспективный в духовном отношении лондонский приход, и в любом случае у меня не было в мыслях искать новых встреч с этим человеком.

– Абсолютно другое? – спросил я.

– Вы знаете, всю эту тему бессмертия уже заездили. Нужно рассматривать вопрос с исторических позиций. Бессмертие – всего лишь мимолетная фаза. Его выдумали в эпоху королевы Виктории, а точнее, в начале той эпохи, и было это связано с тем, что называют чувством вины. Викторианцы породили пороки Промышленной революции, они предчувствовали, в какое отвратительное, мерзкое чудовище может выродиться капитализм, и единственным спасением от ада на земле, какое они смогли придумать, была новая жизнь – вдали от дома, от вони, от воплей голодных ребятишек. Тогда как сегодня людям, конечно, уже стало наконец приходить в голову, что капитализм фактически обречен, что вся эта чертова система просто не работает и мы можем приступить к переустройству общества, чтобы обеспечить каждому осмысленное полнокровное существование здесь, на земле; итак, можно задвинуть бессмертие в кладовку для старого хлама наряду с бакенбардами и вот хотя бы господином Гладстоном,[7]7
  Гладстон, Уильям (1809–1898) – английский политический деятель.


[Закрыть] Армией спасения и дарвинизмом.

– Дарвинизмом?

– Естественно, – провозгласил пастор, усиленно улыбаясь и в то же время усиленно хмурясь, раздувая ноздри и быстро-быстро мигая: по гримасе на каждый предмет, отправленный им в кладовку со старьем.

– Ну хорошо… Но чего я не понимаю, так это почему ваши викторианцы помешались на идее потусторонней жизни, если их грызло и не отпускало чувство вины по поводу всего совершенного за время их земного существования? Им должно было прийти в голову, что их жизненный путь с большей вероятностью закончится в аду, а не в каком-то…

– Дорогой мой, в этом-то и суть дела, как вы не понимаете. Ад внушал им страстный восторг, он рисовался им чем-то вроде интерната тех времен – только для мальчиков из состоятельных семей, – единственное место, где их ждали те подлинно сильные переживания, на которые они были способны. Битье тростью, порка, старшие шпыняют младших, обтирание холодной водой, гребля, умение удрать с уроков и наводящий ужас всемогущий учитель, который без устали внушает тебе, что ты дерьмо собачье и рассадник скверны. Они пометались на идее ада, я уверяю вас. Надеюсь, вам не кажется совпадением, что это была великая эпоха мазохизма, главным образом в Англии, но ни в коем случае Англией не ограничивающаяся.

– Не кажется, – сказал я. – Эпоха мазохизма не может быть совпадением.

– Да, такое вряд ли возможно. Все это в целом присуще духу капитализма – культ боли, наказания и страдания, в целом всех этих протестантских качеств. Если вам хочется блеснуть умом, можете поразить своих слушателей утверждением, что бессмертие души придумано доктором Арнольдом[8]8
  Арнольд, Томас (1795–1842) – проповедник и с 1828 года директор школы-интерната в городе Регби.


[Закрыть] из Регби; слегка жестоко по отношению к прошлому кумиру, но что поделаешь.

– Вы так считаете? Но о бессмертии души так много говорится в Библии, разве нет? А вся эта ерунда по поводу страдания и наказания в Средние века? И разве Католическая церковь не относилась всегда очень серьезно к бессмертию каждого отдельного человека?

– Давайте рассмотрим эти моменты в логической последовательности, если не возражаете. Об этом буквально ни слова в Ветхом Завете, который, как на сегодняшний день всеми признано, является более бескомпромиссным и менее сентиментальным, чем Новый Завет. Честно говоря, Иисус, как Он представлен в Евангелиях, похож на слезливого либерала – в те моменты, когда не взмывает на крыльях довольно слащавых семитских метафор. Что касается Средневековья, их демоны, их раскаленные клещи и остальные атрибуты ада – не более чем спектакль, где жертвы подвергались тем истязаниям, которым хотелось бы предать своих врагов на земле. А Римско-католическая церковь в этом вопросе… ну, молочные реки и кисельные берега, которые ждут вас на том свете, – это, конечно, понятно. Я это к чему – надеюсь, вы не считаете случайностью, что они поддерживают все без исключения отсталые, реакционные, а то и совсем зловещие режимы, как в Испании, Португалии, Ирландии…

– Да, я понимаю, о ком вы говорите. Ну не знаю, что и думать. Но одно могу сказать с уверенностью: вы раскрыли мне глаза на очень многие вещи, пастор.

– О которых я бы посоветовал вам, мистер Оллингтон, еще раз подумать как-нибудь на досуге. Уверяю вас, людям не доставляет радости, когда их слепые верования анализируются в конкретном историческом контексте, знаю это из личного опыта.

– Что бы вы сказали, если б я вдруг сообщил вам, что у меня есть факты, которые, похоже, доказывают, что некий господин фактически обрел в той или иной форме вторую жизнь после своей смерти?

– Я бы сказал, что вы сошли… – На неизношенном лице преподобного Тома всегдашнее выражение недовольства на мгновение уступило место какой-то настороженности; за последние несколько дней я наблюдал нечто подобное на многих знакомых лицах. – Э-э, вы имеете в виду привидения и все такое прочее, я правильно понял?

– Да. А точнее, одно привидение, которое предоставило мне сведения, точные сведения, которые я не мог бы получить из иных источников.

– Мм. Ясно. Если у кого-то с чердаком не все в порядке, в этом лучше разберется его лечащий врач, а не человек моей профессии. Кстати, где Джек? Что-то не вижу его…

– Он поехал к пациенту. Вы хотите сказать, что у меня все признаки сумасшествия, если я считаю такое возможным?

– Мм… нет. Но мы ведем речь о, скажем так, ненормальном состоянии сознания, не правда ли, так что давайте следовать четким определениям.

– Четкие определения подсказывают нам, что человек не может пережить собственную смерть.

– Послушайте, я бы хотел повторить. Не могли бы вы, если не трудно, сказать бармену, пусть нальет мне чего-нибудь. Я не должен особо накачиваться, потому что меня сегодня вечером еще на пикник пригласили в Ньюхем – жаркое на вертеле и всякие такие развлечения на открытом воздухе, но, надеюсь, еще капельку можно себе позволить, как вы считаете?

– Что пьете?

– Баккарди с перно. – В его интонации так и слышалось невысказанное: «Идиот!»

– Чем-нибудь разбавить?

– Простите?

– С томатным соком, с пепси-колой или…

– Боже упаси! Нет, только лед.

Я передавал заказ Фреду, который понимающе закрыл глаза на пару секунд, прежде чем взяться за бутылки и стакан. Впервые за долгое время он мог поработать без напряжения – и вполне заслуженно; бар был закрыт до вечера, количество приглашенных ограничивалось Дианой, Дэвидом, еще двумя-тремя соседями и членами моей семьи плюс пастор, созерцающий теперь свой стакан; он начал энергично вращать его и только потом сделал маленький глоток.

– Все в порядке?

– Нормально. Вы тут упоминали про Божий Промысел, – сказал он, продемонстрировав способность восстанавливать в памяти прерванный разговор, что мне пришлось с неудовольствием поставить ему в заслугу. – По-своему интересный момент. Я хотел бы поведать вам, что по поводу Божьего Промысла накручено больше фантазий – в том смысле, что люди дают выход своим неосознанным побуждениям в общественно приемлемом виде, – нежели в какой-либо другой области веры, за исключением мученичества, конечно, где сильнее выпирает чисто сексуальный момент. Божий Промысел. Хм. Я в этом разбираюсь не лучше, чем любой прохожий на улице, а многие служители Церкви из нового поколения ставят в наши дни вот такой огромный вопросительный знак в конце данного утверждения. Дело идет, вне сомнения, к тому, что религиозный идеализм проследует той же дорогой, что и бессмертие души, с отставанием сознания лет на двадцать или, скажем, двадцать пять. А теперь прошу извинить, мне надо перекинуться парой слов вон с теми двумя ослепительными куколками. Было в высшей степени…

– Я пойду с вами.

Чисто случайно, полагаю, Джойс и Диана оделись почти одинаково на похороны: черная юбка и жакет из баратеи, белая рубашка с английскими кружевами, черные ажурные чулки, черная соломенная шляпка. Из-за этого они сильнее, чем когда-либо раньше, казались сестрами, даже близнецами. Пока пастор развенчивал, ради меня, а вполне возможно, что и ради себя, христианство, я наблюдал за ними, как они сидят и беседуют на диванчике у окна, задаваясь вопросом: кто-нибудь из них коснулся наших предстоящих интимных дел? Мне пришло в голову только теперь, что я забыл предупредить Диану, что в разговоре с Джойс я приписал идею нашего интима ей, Диане, но я еще только двинулся с места, направляясь в их сторону в сопровождении насупленного, тяжело ступающего пастора, как мне стало понятно, что все в порядке. В порядке, и даже более того: они касались друг друга плечами и коленями, у обеих лица немного раскраснелись, и каждая на свой манер посмотрела на меня взглядом заговорщика, Джойс – прямо и серьезно, Диана – разыгрывая маленький шок, обрамленный по краям стыдливостью.

– Мистер Зонненшайн давал мне разъяснения по поводу Божьего Промысла, – сказал я.

Пастор быстро изогнулся – правым бедром и левым плечом. Он сказал со вздохом:

– Вы знаете, по роду моих занятий приходится время от времени затрагивать вопросы подобного плана.

– А в чем Божий Промысел? – спросила Джойс, прибегнув к заинтересованному, отнюдь не враждебному и вполне рассудительному тону, который, как я научился распознавать, таил в себе угрозу.

– Вы знаете, отвечая на этот вопрос, начнем с того, что отбросим все ложные толкования. Например, он никак не связан с истерическими хлопотами по поводу состояния вашей души, с воскресением вашего тела после смерти, с обществом святых, с грехом и раскаянием или выполнением вашего долга в той сфере жизни, куда судьбе было угодно…

Я настроился на выслушивание исчерпывающего списка всего, что в Божьем Промысле не содержалось. Джойс, однако, перебила:

– Но в чем же Его Промысел?

– Я бы сказал… Я бы так выразился, что… Бог ждет от нас… – насмешливые нотки звучали в последней фразе, – борьбы с несправедливостью и угнетением во всех уголках земли, будь то Греция или Родезия, Америка или Ольстер, Мозамбик с Анголой или Испания…

– Но это все политика. А что касается религии?

– Для меня это… религия в своем истинном значении. Конечно, я могу заблуждаться во всем этом. Не мне учить людей, что им следует думать, как им следует…

– Но вы ведь пастор, – сказал Джойс все с той же рассудительностью. – Вам платят за это, чтобы вы учили людей, что и как им думать.

– Мне, прошу прощения, такой подход кажется устаревшим…

– Мистер Зон-нен-шайн, – вмешалась Диана, разрубив слово, словно топором, так, что оно стало похоже по звучанию на какое-то китайское имя, составленное из трех одиночных слогов.

Пастор похвально выдержал довольно продолжительную паузу и затем сказал:

– Слушаю вас, миссис Мейбери.

– Мистер Зонненшайн… Мне ужасно неловко, но все же не могли бы вы ответить на один нахальный вопрос?

– Да. Да, прошу вас. Это…

– В чем же… смысл, если человек с такими понятиями, как у вас, занимает пост священника, – человек, который говорит, что ему безразличны долг, людские души, грех? По-моему, именно этими вещами и должен заниматься пастор, разве не так?

– Ну, согласен с вами, что традиционный…

– Я хочу сказать, да, конечно же, я согласна с вами насчет Греции и всех остальных стран, там ужас что творится, но всем нам это уже известно. Вы только не обижайтесь, пожалуйста, и мы, и многие другие повторят, что человеку в вашей должности лучше не брать на себя роль одного из этих, ну, как их там…

– Одного из тех типов на телевидении, которые читают нам лекции о проблемах сегодняшнего дня, о свободе и демократии, – сказал Джойс с еще большей рассудительностью, чем раньше.

– Понимаете, в такой функции вы нам просто не нужны. Мистер Зонненшайн, а вам не приходила случайно в голову такая мысль, сами посудите: когда все вокруг живут – это ведь ужас какой-то! – опережая события, зная все обо всем и о каждом в отдельности, тут уж, наверное, именно вам следовало бы занять жесткую позицию, напомнить людям про геенну, про грех и вечное проклятие и не давать никому спуску вместо того, чтобы жить себе…

– … и не брать особо в голову, как не берут все остальные, – подхватила Джойс. Она допила свой херес, глядя на меня поверх стакана.

– Но согласитесь, человек должен говорить правду, как он ее понимает, в противном случае ему…

– Вы действительно так думаете? А вам не кажется, что это чуть ли не самое рискованное занятие, какое только можно придумать?

– Возможно, вам только кажется, что вы знаете правду, – закончила Джойс.

– Возможно. Ну ладно. Итак. Вынужден покинуть вас, мне надо повидаться с майором, – сказал служитель Бога так торопливо и так решительно и с такой стремительностью отбыл сразу после этого, что свидание с майором (хотя в действительности среди присутствующих и был настоящий майор в отставке), должно быть, являлось в семье Зонненшайнов эвфемизмом для посещения сортира.

Я обернулся к Джойс и Диане. Впервые я был свидетелем такого согласованного взаимодействия этих двух молодых особ.

– Послушайте, вы с таким мастерством отшили его – и правильно сделали. Поздравляю, у меня бы так не получилось. Позвольте предложить вам что-нибудь выпить.

Во время моей речи они переглянулись быстро, как будто обмениваясь мыслями, потом посмотрели на меня без особой приветливости. Диана, широко раскрыв глаза, наклонилась вперед:

– Морис, для чего ты это сделал, для чего привел этого мерзкого зануду в собачьем ошейнике?

– Я его не приводил, он сам рвался составить вам компанию, а я подумал, что будет меньше хлопот, если я…

– Неужели ты не мог остановить его? – спросила Джойс.

– Думаю, что мог бы, да; если б я знал, что это так важно.

– Конечно, Морис, ты же видел, что мы разговаривали.

– Виноват. Кстати, если речь зашла о вашем разговоре…

– Ты хочешь напомнить про нас с тобой, про то, как собраться втроем в постели, – сказала Джойс, лишь слегка понижая голос и таким тоном, будто мы переключились на менее вдохновляющую, достаточно заезженную тему.

– Тсс… Да. Ну, что вы…

– Мы думаем, что самое лучшее время будет сегодня после обеда, в четыре часа, – сказала Диана.

– Отлично. Можно будет…

– Где? – спросила Джойс.

– Я думаю, что можно было б воспользоваться восьмым номером во флигеле. Его только в понедельник будут заселять. Я дам знать Дэвиду, он проследит, чтобы нас никто не побеспокоил.

– Что ты скажешь ему?

– Предоставь это мне.

Что я и сделал – дал знать Дэвиду в той же форме, как и раньше в подобных случаях, когда я намеревался провести время с дамой в стенах своей гостиницы, хотя и не попросил его, как в нескольких предыдущих случаях, распорядиться насчет бутылки шампанского, ведерка со льдом и стаканов в приготовленном номере; я опустил эти детали не столько из соображений экономии, сколько из-за своей неспособности придумать, каким образом сказать Дэвиду о нужном количестве стаканов. Этот короткий разговор состоялся сразу после малоаппетитного обеда в главном обеденном зале. Пастор присутствовал; он полностью пришел в себя после трепки, заданной ему девушками, и был даже полон кипучей энергии, за чаем сделал колкий словесный выпад в адрес Ника (как Ник поведал мне потом) и ушел последним из гостей, изрядно нарезавшись, залив в себя напоследок полстакана моего «Тейлора» урожая 1955 года. Я пожелал ему всяческих неприятностей на его пикнике с жареными сосисками в Ньюхеме. Когда за ним наконец закрылась дверь, я пошел в конторку, заперся там, отключил телефон и попытался сосредоточить свои мысли на отце.

Все так и осталось на уровне попыток, не получив развития, потому что все, что касалось похорон отца, никак не вязалось с какими-либо воспоминаниями о нем самом, или потому, что у меня на уме были восьмой номер и четыре часа (хотя это и не вытеснило из головы все остальное), или потому, что всему вчера еще живому требуется немало времени, прежде чем оно начнет казаться по-настоящему мертвым, или потому, что каким-то образом сказывалось воздействие пилюль Джека. Безжизненные, бессмысленные фразы вертелись в сознании: он ушел без страданий, он подарил мне жизнь, он достиг преклонных лет, смерть пришла тихо, он делал для меня все от него зависящее, он дожил до того, когда и его сын, и его внук устроились в жизни, он, должно быть, знал, что смерть близко (как будто это может быть утешением). И он ушел в лучший мир, он умер телом, но дух его живет… – трудно дополнить чем-нибудь новым этот список или вообще заниматься поисками хоть какого-то смысла во всем этом списке фраз, они из другого времени. Создавалось впечатление, что, как ни выискивай, как ни придумывай опровержения, все равно выходило, что этот пастор, этот идиот, вроде как прав. И все же я не просто так трепал языком, когда сказал ему, что в деле Андерхилла есть доказательства загробной жизни. Единственное отличие в том, что это давнее дело, касающееся человека, который на данный момент и не был вовсе человеком – было только его имя, слова, кости и, наверное… да, конечно, был его призрак. Бессмертие выглядело слишком экзотическим или же слишком грубым понятием, чтобы наделить им кого-нибудь, кого вы знали многие-многие годы во плоти.

Возможно, надо подойти к этому, так сказать, с противоположного конца: что если я попытаюсь представить себе Андерхилла более реальным, в большей степени живым человеком, в большей степени почувствую его присутствие, каким бы отдаленным во времени оно ни было, точно таким же образом, как я ощущал присутствие своего отца?

Я отпер ящик стола и вытащил из-под стопки банковских бюллетеней и оплаченных счетов ларец, в котором лежали серебряная фигурка и рукопись. Вчера ночью я слишком устал, чтобы рассмотреть их как следует, а сегодня вплоть до этого момента у меня не было ни времени, ни особого желания. Но теперь мне не терпелось познакомиться с ними поближе. Я взял фигурку, подошел к окну и осмотрел со всех сторон в ярком солнечном свете. Если не считать область шеи и паха, фигурка не особо пострадала от коррозии; остальные части, гладкие на ощупь, истерлись, очевидно побывав когда-то во многих руках. Тело и конечности – цилиндрической формы; талия, локти и колени обозначены слабо, а на уцелевшей руке, хотя и непропорционально большой, – ни малейшего намека на костяшки и суставы. Голова не сужается к подбородку, верхушка черепа почти плоская, а черты лица можно назвать условными; лишь рот, растянутый в широкой откровенной ухмылке, обнажающей около дюжины зубов примерно одинакового размера, проработан вполне детально.

Я пришел к выводу, что родину этой вещицы нужно искать за пределами Западной Европы, и у меня было сильное ощущение, что восток совсем не то направление, в каком нужно вести поиск. Возможно, Африка, хотя и очень сомнительно, подумал я, если принять во внимание хотя бы такой факт: годы жизни Андерхилла. Новый Свет, доколумбовские цивилизации – да; я видел именно такую вот радостную, жадную свирепость на лицах ацтекских скульптур. Времени более чем достаточно – полтора столетия, если точно, – чтобы такой предмет совершил путешествие из завоеванной Мексики в Англию тех дней, когда жил Андерхилл, хотя, конечно, будет трудной задачей угадать маршрут, захват испанского галеона с сокровищами – одна из очевидных и далеко не беспочвенных догадок. Но каким бы ни было происхождение статуэтки и каким бы ни был ее путь до Фарема, я еще никогда не видел настолько отталкивающего произведения рук человеческих, и это стало понятно с того самого момента, как я рассмотрел фигурку как следует. Она также была неприятной на ощупь, и не похоже, чтобы стала менее холодной и влажной, чем когда я впервые взял ее в руки где-то около двенадцати часов тому назад, и не заметно, чтобы она хоть слегка потеплела теперь, после нескольких минут соприкосновения с моими пальцами; без сомнения, объяснялось это какой-то примесью в металле. В общем, это была именно такая вещь, которую Андерхилл, возможно, выбрал бы из коллекции схожих изображений человеческого скотства, чтобы иметь при себе в могиле для доказательства своего воскрешения.