Текст книги "Лесовик"

Автор книги: Кингсли Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Когда я въехал во двор «Лесовика» и послал за Рамоном, чтобы он разгрузил машину, часы показывали уже двадцать минут седьмого, и мои мысли привычно обратились к выпивке. Я выпил целый стакан – целый в том смысле, что я не давал стакану опустеть, доливая его каждый раз до более высокой отметки, – пока принимал душ и одевался для вечернего выхода. Затем я заглянул к Эми, она смотрела телевизионный репортаж о злоупотреблениях, сопряженных со страховкой недвижимого имущества, и была менее разговорчива – это еще мягко сказано, – чем всегда. Теперь, когда отца не было, целый отрезок дел и забот выпадал из дневного распорядка. Я перекинулся парой слов с Дэвидом Палмером и присоединился где-то в начале восьмого к Нику, Люси и Джойс в баре, не чувствуя никакого энтузиазма по поводу предстоящих двух-трех часов работы. Мы выпили (я переключился на херес, свой традиционный напиток в компании в это время суток), а там уже настал момент, когда первые клиенты созрели до ознакомления с меню.

Все шло гладко, по крайней мере не возникло никаких существенных проблем. Однако к тому времени, как я перешел к третьему или, возможно, даже четвертому столику, я обнаружил, что начинает повторяться та же история, в которой я так и не разобрался до конца по возвращении из Болдока сегодня утром: пытаясь построить связный рассказ, я не мог вспомнить, даже в общих чертах, что было сказано буквально за минуту до этого. Приходилось заглядывать за подсказкой в свой блокнотик, отрываясь то и дело на то, чтобы внести в него новые записи. Бар почти опустел. Часть клиентов, предпочитавших ранний ужин, переместилась в обеденный зал, остальные исчезали в дверях, едва завидев меня. Еще чуть позже в разговоре с Дэвидом я высказал мысль, не пора ли заглянуть на кухню. Как я понял, он одобрил эту идею, назвав ее замечательной, однако добавил, что было бы не менее разумным отодвинуть посещение на более позднее время, нежели осуществлять его почти сразу после предыдущего визита. Я попытался вспомнить, когда состоялся этот визит и что было сказано мною во время того посещения – что-нибудь остроумное? что-нибудь проницательное насчет человеческой природы?

Лицо Дэвида не давало никакой подсказки. Он сказал в своей привычной доверительной манере: – Мистер Оллингтон, а что если вы разрешите мне пораспоряжаться здесь самому до конца сегодняшнего вечера? Осталось всего несколько заказов на более позднее время, а у вас, похоже, был очень напряженный день, и вы все равно оставляете клиентов на меня после десяти часов. Кстати, на днях вы согласились, что нужно предоставить мне больше самостоятельности.

– Спасибо, Дэвид, но я все-таки еще побуду здесь немного. Ты помнишь, сегодня у нас профессор Берджесс заказал столик на полдесятого, и я хочу лично встретить его – после той катастрофы с суфле, когда он ужинал у нас в прошлый раз.

Это высказывание с точки зрения логической последовательности было, вероятно, не таким уж ярким достижением после тех путаных фраз, которые я изрекал в последние двадцать – сорок минут; но теперь я помнил и свои слова, произнесенные чуть раньше, и даже то, что было сказано только что Дэвидом. Я снова полностью владел ситуацией, или почти полностью, не предприняв для этого специальных мер, – как, например, не прилег отдохнуть и не отказался от спиртного; я сумел обойтись без этих подручных способов.

Потом я осуществил короткий, но разрушительный налет на сыр, печенье и фаршированные оливки, выставленные на стойку Фредом, и принял решение больше не пить до тех пор, пока не поднимусь к себе. Дэвид в целом вник в суть происходящего и вскоре отошел от меня.

Берджесс, эта пародия на ученого мужа, прибыл в скором времени со своей супругой, тоже пародией на ученую даму, хотя и более утонченной – с оттенком, если можно так выразиться, германизма. Вместе с ними пришла пара друзей, на челе которых эрудированность отпечаталась не столь выпукло, как у Берджесса с женой. Как и ожидалось, все они нацелились на куропаток – первых в этом сезоне. А к ним – пара бутылок «Шато Лафит» урожая 1955 года из запаса, который я хранил под прилавком для особых посетителей вроде старика Берджесса, а перед этим был подан превосходный паштет из лосося, блюдо нашего шеф-повара. Я сам проводил их в обеденный зал; старший официант, предварительно приведенный в боевую готовность, встретил нас в дверях. Комната с довольно низким потолком, заполненная посетителями чуть больше, чем наполовину, встретила нас приветливым блеском горящих свечей, начищенного серебра, отполированного дуба и темно-синей кожи, и здесь было намного прохладнее, чем в баре по соседству. Вид этой большой и шумной трапезы на секунду привел меня в смятение, но в зале шло также употребление спиртного, пусть и не особо интенсивное, и эта картина отчасти вернула мне душевное равновесие. Но если уж речь зашла на эту тему, подобные сцены всегда страдают какой-то незавершенностью.

Я проследил за тем, как Берджессов с друзьями провели и усадили за столик, и только собрался сделать обход обеденного зала, как вдруг заметил мужчину, стоящего у окна и, вероятно, выглядывающего наружу в щель между шторами, хотя, как мне показалось, он занял для этого не совсем правильную позицию. Я был совершенно уверен, что его не было там, когда мы вошли в зал. Сначала я предположил, что это один из посетителей, озабоченный, например, состоянием стекол и фар своего автомобиля. Затем, повинуясь условному рефлексу трактирщика, я двинулся через зал мягкой поступью, демонстрируя готовность оказать услугу, и тут заметил, что на голове посетителя короткий серый парик, а на плечах черная мантия, завязанная на шее белой лентой. До него оставалось футов шесть, когда я остановился как вкопанный.

– Доктор Андерхилл?

Не берусь утверждать, что наша речь не зависит от нашей воли и что для нас становится полной неожиданностью звучание невольно вырвавшихся слов. Однако у меня действительно не было ни малейшего намерения называть это имя.

Он повернул голову – неспешно, хотя и сразу, и его глаза встретились с моими. Это были темно-карие, глубоко посаженные глаза с морщинистыми веками и выгнутыми бровями. Я также увидел бледное, не знавшее солнца лицо, испещренное лопнувшими жилками настолько сильно, что это казалось вызовом существующим приличиям, широкий лоб, скошенный длинный нос и рот с очень четко очерченными губами, который я мог бы назвать забавным, если бы увидел его на другом лице. Затем – или, вернее, в тот же момент – доктор Андерхилл узнал меня. И улыбнулся. Это была такая улыбка, какой, наверное, уличный громила высокомерно приветствует своего подручного, готового подсобить ему в измывательствах над беззащитной жертвой. В ней сквозила также некая угроза, намек на то, что, выказав щепетильность при этих измывательствах, вы сами превратитесь из соучастника в жертву.

Я повернулся к ближайшему столику, где сидела компания из трех моложавых лондонских адвокатов с женами, и спросил громко:

– Вы видите его? Мужчину в черном… Вон там…

Когда я обернулся, Андерхилл исчез. Я почувствовал смертельную усталость и раздражение: ведь только этого и можно было ожидать. Еще некоторое время я продолжал бормотать с идиотским видом, что мужчина стоял у окна мгновение назад и, конечно же, они не могли не видеть его, а потом я почувствовал, что еще немного – и я упаду. Сердце билось в абсолютно четком ритме, не ощущалось ни головокружения, ни тошноты, и я вообще никогда в жизни не терял сознания; дело просто держать меня. Кто-то – старший официант – подхватил меня под руки. Я услышал встревоженные голоса и шаркающие звуки – это посетители вскакивали со своих мест. В ту же секунду и невесть откуда появился Дэвид. Он обнял меня за талию, отдал резко приказание, чтобы кто-нибудь позвал из бара мою жену и сына, и повел меня осторожно в прихожую. Там он усадил меня у камина на старинный стул с прямой спинкой и попытался расстегнуть воротник моей рубашки, но я замахал рукой:

– Со мной все в порядке, Дэвид, ей-богу. Просто… пустяки и ничего больше.

Ник спросил:

– Что случилось, папа? А Джойс сказала:

– Я позвоню Джеку.

– Нет, не надо. Нет необходимости. Просто у меня слегка закружилась голова. Наверное, я слишком увлекся хересом. Теперь уже все в порядке.

– Вы здесь отдохнете или подниметесь к себе, мистер Оллингтон? Сможете подняться по лестнице?

– Ради бога, не беспокойтесь, думаю, я сам справлюсь. – Я встал на ноги вполне уверенно и увидел, что на меня смотрят из обеденного зала, из дверей бара и отовсюду. – Пожалуйста, если будут вопросы, говорите всем, что я сильно переутомился в последние дни, или сами придумайте что-нибудь в этом духе. Хотя они все равно подумают, что я нарезался как сапожник, но надо все же сохранять видимость приличий.

– Я уверен, лишь немногие подумают так, мистер Оллингтон.

– А, ладно, какая разница. Ну я пошел. Не беспокойся, Дэвид. Если разве Рамон впадет в ярость и схватится за кухонный нож, тогда, пожалуй, дай мне знать, ну а в остальном гостиница до самого утра под твоим началом. Спокойной ночи.

Чувствуя себя не в самом лучшем настроении, мы расположились вчетвером в гостиной, которая получила этот статус при моем предшественнике, хотя я воспринимал ее не иначе как приемной или прихожей из-за тесноты и несимметричности, которую уже никак не исправить. Я никогда не прилагал особых усилий, чтобы придать ей более презентабельный вид; как-то само собой получилось, что гостиная превратилась в подобие свалки для малопривлекательной мебели и кое-каких статуэток из моей коллекции, тех, которые стали раздражать меня, и среди них скульптурный портрет ранневикторианского богослова и обнаженная женская фигурка из какого-то светлого дерева, сентиментально-модернистская по стилю, – я как-то приобрел ее в Кембридже после обильного обеда в «Беседке», и с тех пор у меня никак не доходили руки избавиться от нее. Похоже, только моему отцу нравилась эта комната; по крайней мере, он постоянно пользовался ею. Так или иначе, здесь нас вряд ли кто-нибудь побеспокоит.

Я рассказал им об увиденном. Ник смотрел на меня с большим беспокойством, Джойс – просто с беспокойством, Люси – с предупредительной озабоченностью, словно член комиссии, ведущей в масштабах страны обследование алкоголиков, которым являются привидения. На середине рассказа я попросил Ника принести мне чуточку виски с водой. Он начал протестовать, но я настоял на своем.

Выражение беспокойства исчезало с лица Джойс по мере того, как я говорил. Когда же я закончил, она сказала:

– Как мне кажется, налицо все признаки белой горячки. Вы так не считаете? – В ее голосе прозвучала та же нотка, которую я слышал в прошлом году, когда обсуждались шансы моего отца на выживание, и еще один раз, когда она выдвинула предположение, что замкнутость Эми, возможно, объясняется умственной неполноценностью.

– Господи, ну ты придумаешь! – возразил Ник.

– А что в этом такого ужасного? Я хотела сказать, что если у него действительно горячка, ее можно вылечить. В конце концов, это не сумасшествие.

Ник обратился к Люси:

– Белая горячка – это когда мерещится разная гадость из разряда мелких тварей?

– Да, это характерные признаки, – сказала Люси тоном, заслуживающим доверия. – Во всяком случае, мерещатся абсолютно нереальные вещи. А если человек просто стоит и глупо улыбается – его не обязательно записывать в алкоголики.

Я почувствовал некоторое облегчение, но меня все же задело, что она говорит так, словно моя история из разряда мелких происшествий, как если, например, какой-нибудь официант явился на работу с грязным воротничком.

– Итак, – сказал я, – что же это было?

Ник втянул губы и покачал головой с серьезным видом:

– Ты нарезался, папа. Не знаю, ты сам отдаешь себе отчет или нет, но у тебя язык заплетался, когда ты разговаривал с нами в баре незадолго до этого.

– Теперь я протрезвел.

– Теперь – да, но это потому, что с тобой случился шок, от встряски люди действительно приходят в себя. А вначале ты был под градусом. Да, ты говорил много умных вещей, только я-то знаю: когда ты пьян, тебя выдают голос и глаза.

– Но я потом пришел в себя – после нашего разговора. Мы беседовали с Дэвидом… Послушай, Ник, спустись-ка вниз и спроси у профессора Берджесса. Он скажет тебе, что я был в полном порядке. Давай сходи.

– Папа! Ну я же не могу спрашивать его о таких вещах.

– Спустись, найди Дэвида, и вместе с ним спросите у кого-нибудь из наших постоянных посетителей… Дэвид покажет тебе, он знает, отведите их в сторонку на пару слов, и пусть они скажут, видели они кого-нибудь у окна или нет. Я описал, как он выглядит, так что…

– Боже ты мой, папа… Оставь это. Честное слово, послушай моего совета. Все вокруг начнут трепать языками, и черт знает что начнется. Не надо никуда ходить, а то будет еще хуже. Разве тебе хочется, чтобы пошли сплетни, будто хозяину «Лесовика» мерещится всякая чертовщина? Не обижайся на меня, здесь все свои, но ведь каждому известно, что ты любишь приложиться к бутылке. И в любом случае никто, естественно, не вспомнит никакого человека в черном, даже если провести официальный допрос. Ну прошу тебя, оставь свои затеи.

– Ник, пойди и попроси Дэвида подняться сюда.

– Нет. – Лицо Ника приняло то жесткое выражение, которое было знакомо мне уже с десяток лет. – Нет смысла копаться в этом, отец. Забудем.

Наступило молчание. Джойс подобрала ноги под себя и пригладила волосы, ни на кого не глядя. Люси щелкнула зажигалкой у кончика ментоловой сигареты.

– А ты что скажешь? – спросил я у нее без особого желания.

– Никаких расследований, конечно. Мы понимаем, что об этом и речи быть не может. Я согласна с Ником в главном. То есть я считаю, что ты переутомился, у тебя в мыслях были привидения, ты знал историю этого типа Андерхилла, твое восприятие было, скажем так, затуманено алкоголем, освещение в обеденном зале приглушенное, особенно у окна. Там кто-то стоял, я готова в это поверить, но это был живой человек – официант или один из посетителей. А тебе почудилось, как уже случалось раньше, что ты видишь привидение.

– Но парик, одежда…

– Твое воображение нарисовало их.

– Но он узнал меня, он улыбнулся мне…

– Еще бы. Он твой подчиненный или один из твоих клиентов, и ты вдруг ошарашил его, назвав каким-то другим именем.

– Он исчез. Когда я…

– Он просто отошел в сторону.

Снова повисло молчание, и я расслышал шаги Магдалены: она входила на нашу половину, направляясь в столовую. Меня подмывало рассказать этим троим о том, что случилось в лесу, – хотя бы для того, чтобы опровергнуть безапелляционные выводы Люси, – но не находил правдоподобного объяснения тому, как и зачем я очутился в тех краях. Да и в целом на мне сказывались в тот момент подавленное настроение, алкоголь и прочие воздействия.

– Итак, мне все померещилось, – сказал я, допивая виски.

– Я тоже так думаю, – сказал Люси, – но это мое личное мнение. Правда, можно с легкостью доказать, что я не права.

– Действительно? Каким образом?

– Я готова признать, что ошибаюсь, если завтра или даже сегодня кто-нибудь другой увидит то же самое, что видел ты. Хотя опять же, если никто и не увидит того, что видел ты, это еще не доказательство, будто ты совсем ничего не видел. Второе: если ты получишь от привидения сведения, которые могли попасть к тебе только от него. Это тоже не является стопроцентным доказательством, но лично меня оно вполне устроит.

– Какие сведения?

– Ну, предположим, ты увидишь, как привидение проходит, скажем, сквозь стену, но в прошлом здесь была не стена, а дверь или какой-то другой проем, и потом ты находишь подтверждение, что дверь действительно существовала, но сам ты никогда бы не обнаружил этого. Что-нибудь в книге или в тайнике, тайна, разгадку которой нельзя узнать иначе, кроме как от призрака. В моих глазах такие факты будут, конечно, иметь вес.

Джойс сказала:

– Мне нужно дать кое-какое указание Магдалене, – и вышла.

Ник насвистывал потихоньку, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Какая чушь, дорогая, – сказал он. – Пусть что-то и имеет вес для тебя, что дальше? Оставь его в покое, позволь ему позабыть все это. Прости, папа, я помню, что ты сидишь здесь. Никому не хочется видеть привидения, или не хочется думать о том, что тебе они мерещатся, или назови это как угодно. Ничего хорошего не получится, даже если все это только у тебя в голове – даже еще хуже, если в голове. Папа, я уже сказал и повторяю: оставь свои разговоры. Если здесь ничего нет, значит, ничего нет. Если здесь что-то есть, ни один нормальный человек все равно не станет тебя слушать.

Прижав ладони к коленям, Люси вздохнула с назидательным видом:

– От привидения не бывает никакого вреда. Они в ином измерении, как я уже объясняла.

– Можно сдвинуться, можно, хм… выйти из равновесия, если станешь ковыряться во всякой такой чертовщине.

– Все зависит от самого человека. Никакое привидение не может довести тебя до помешательства, точно так как на это не способно никакое живое существо. Люди сходят с ума потому, что у них самих что-то не в порядке, в их сознании.

Я догадался, даже не глядя в их сторону, что Ник состроил гримасу своей жене. Они замолчали. Я сказал, что пойду и прилягу на часок, а затем, возможно, снова появлюсь и мы выпьем перед сном пару рюмок и еще поговорим, если никто не возражает. Выйдя, я столкнулся в коридоре с Джойс.

– Ужин готов, – сказала она. – Я как раз иду сказать…

– Я совсем не хочу есть, спасибо.

– Тебе нужно что-нибудь проглотить. – В ее голосе не было уверенности.

– Я не голоден. Может, съем немного сыра. Чуть позже.

– Ладно. А сейчас ты куда?

– Вздремну немного.

– А потом ты проснешься – как раз тогда, когда я буду ложиться, и пойдешь болтать с Ником, потом просидишь в одиночку с бутылкой виски часов до двух, а завтра я увижусь с тобой за обедом, а после этого только вечером в баре, когда вокруг много других людей, и все повторится, все будет как сегодня, как вчера… Вот и вся перспектива.

Для Джойс это был очень длинный монолог, и в ее голосе звучала обида. Я решил не допытываться, к чему она клонит, и сказал вместо этого:

– Я знаю. Прости, дорогая. В такое время года всегда много работы.

– Работы много в любое время года. Это не причина, чтобы нам не видеться друг с другом.

Я подумал: какая она красивая, когда стоит в этой позе – прислонившись к стене рядом с одной из моих гравюр, где изображена охотничья сцена. Джойс даже красивее Дианы: полная, но с великолепными пропорциями, голубое шелковое платье подчеркивает пышные формы и превосходные пропорции ее фигуры; белокурые волосы, зачесанные вверх аккуратной копной, приоткрывают изящные уши.

– Я понимаю, – сказал я.

– Тогда сделай что-нибудь. Я выступаю в роли делового партнера, домохозяйки, мачехи для Эми – и не более.

– Разве? Разве я не доставляю тебе удовольствие в постели?

– Иногда. И многие другие доставляют удовольствие в постели своим домохозяйкам.

– Должен сказать, что я не замечал за тобой особой активности в роли мачехи.

– Эту роль нельзя играть в одиночку. Ты и Эми, вы оба должны принять участие, но ни ты, ни она не проявляете желания.

– Я думаю, что сегодня не время и не самый подходящий день, чтобы начинать…

– День как раз самый подходящий. Если тебе нечего мне сказать через сутки после смерти отца, тогда что же такое должно стрястись, чтобы ты разговорился? Не припомню, когда мы в последний раз… Я не об этом, – сказала она, перехватив мои руки в запястьях, когда я шагнул к ней и попытался обнять. – Это не в счет. Это не назовешь разговором.

– Извини. Хорошо, когда же нам лучше переговорить?

– Не переговорить, а поговорить, и твой вопрос о «когда» тоже не спасает положения. Безнадежно. Ладно, сейчас все равно нет времени. Ты иди и дремли.

Она прошла мимо меня. «Поговорить, конечно же, придется, – размышлял я, – уговаривать сразу, чтобы она легла в постель вместе с Дианой, нельзя, сначала нужно подготовить ее к такому разговору. Я как следует все продумаю и завтра первым же делом займусь этим». А сегодня оставалось закончить другие дела (не столь безотлагательного свойства).

Я вошел в столовую, где на столе стояло четыре накрытых горшочка с супом, и направился к книжным полкам налево от камина. Здесь у меня хранилось десятка три работ по архитектуре и скульптуре и примерно около сотни книжек – на простой бумаге, в обычных обложках, хрестоматийные английские и французские поэты, причем антология обрывалась задолго до наших дней; Малларме и лорд де Табли – самые современные рифмоплеты в моем собрании. Я не держу прозаиков, нахожу их труд ничтожным и никчемным занятием. Даже в самых лучших своих произведениях они способны – хорошо, если правдиво, – отобразить лишь несколько малозначительных моментов нашей земной многосторонней жизни, с претензией на то, что отображать жизнь – в их компетенции. Представьте, что вас охватило душевное волнение, любое волнение, вы почувствовали что-то особенное, и теперь задумайтесь хотя бы на минуту: как отобразить это чувство в романе, не в средненьком рассказике, а в произведении на уровне Стендаля или Пруста, – и вы сразу поймете жалкую неспособность всей прозаической литературы выполнить задачу, которую она ставит перед собой. Сравнение покажет, что самые скромные произведения визуальных искусств являются подлинным успехом в отображении как материального, так и духовного, тогда как поэзия – лирическая поэзия по крайней мере – одинаково удалена и от литературной прозы, и от реальной жизни. По сути, она автономна.

Однако та книга, за которой я пришел, не принадлежала ни к одной из указанных категорий. Это был объемистый труд Джозефа Торнтона «Призраки, привидения и другие суеверия в фольклоре британцев», второе издание, вышедшее в 1838 году. Я снял книгу с полки, налил себе среднюю порцию виски (примерно тройную по меркам, принятым в барах) и отправился в спальню, где устроился в своем кресле, обитом красной кожей.

Торнтон уделил почти три страницы Андерхиллу в главе «Чародеи и заклинатели», но статья касалась в основном визитов Андерхилла из потустороннего мира, которые якобы имели место на протяжении полутора веков или около того со дня его кончины, в ней также описывалось то второе существо, которое, как некоторые утверждали, бродит вокруг постоялого двора с наступлением темноты, производя звуки, похожие на шуршание и потрескивание. Тема убийств и связанных с ними событий была разработана поверхностно, – видимо, из-за нехватки времени или попросту за отсутствием живых свидетелей. Торнтону не удалось проследить какой-либо связи между Андерхиллом и двумя нераскрытыми преступлениями, и он удовольствовался записью предания, бытующего среди жителей Болдока, Ройстона и крестьян из окрестных деревушек, которые настойчиво и упорно утверждали, что данный субъект овладел «загадочным бесовским искусством» наносить вред на расстоянии безрассудным смельчакам, осмеливавшимся перечить ему, «устраивая так, что его жертвы разрывались на куски руками, сотворенными не из плоти, так что никто из поселян не решался появляться вблизи его дома даже днем, не говоря уже о ночи, из боязни, что нечестивый взгляд доктора остановится на прохожем и сделает его очередным объектом запугивания или мести».

Не имея точного представления о том, что, собственно, я разыскиваю, я прочитал без особого внимания пять-шесть длинных параграфов или, точнее, перечитал их уже в десятый раз. Затем, приближаясь к концу статьи, я наткнулся на пару новых предложений, и, сколько я ни напрягал память, я не мог вспомнить, чтобы раньше они попадались мне на глаза: «…таковы были обстоятельства, сопутствующие погребению этой одиозной личности, ибо таковой, я полагаю, он и являлся, даже если судить по самым снисходительным меркам, какая бы доля правды ни заключалась в многочисленных свидетельствах о его колдовстве. Имущество, то ли по случайности, то ли по злому умыслу, подверглось, как видно, уничтожению: большая часть книг и бумаг погибла, будучи преданной огню (сему деянию я не нахожу никаких оправданий) на второй день после его кончины; некоторое количество книг по его собственному распоряжению было положено в могилу вместе в телом; отдельные страницы дневника сохранились в библиотеке колледжа Всех Святых в Кембридже, где учился Андерхилл. По поводу данной старинной рукописи должно заметить, что она не заслуживает досконального ознакомления и привлечет внимание лишь тех, чье любопытство касательно обычаев той во многом варварской эпохи окажется достаточно сильным для того, чтобы побороть естественное отвращение, сим документом вызываемое».

У меня возникло смутное ощущение, что в последних строках этого текста таится нечто странное. Почему Торнтон, в остальном жаждущий заразить читателя своим энтузиазмом – вплоть до призывов (по-моему, даже чересчур настойчивых) приложить усилия и лично проверить подлинность источников, – упоминая о дневнике и его местонахождении, тут же предостерегает читателей, чтобы те не брали на себя труд «досконально ознакомиться» с ним? Ладно, загадку такого рода можно прояснить буквально завтра же. Если рукопись Андерхилла находилась в библиотеке колледжа Всех Святых в начале XIX века, есть основания полагать, что она до сих пор там. В любом случае я решил съездить утром в Кембридж и разузнать на месте. Трудно объяснить, почему я сразу же принял такое твердое решение.

Между страницами с описанием «предрассудков», касающихся Андерхилла, я хранил несколько бумаг, имеющих к нему отношение и попавших в мои руки «по наследству» вместе с гостиницей. Главным образом это были вырезки из местных газет времен королевы Виктории, не представляющие большого интереса, но в них приводились показания, сделанные одной служанкой в более ранний период. В прошлом я считал и эти бумаги малоинтересными, не заглядывал в них лет пять-шесть, но теперь почувствовал, что они важны для меня. Я развернул иссохший от времени одинарный лист голубоватой бумаги.

Я, Грейс Мэри Хеджер, горничная в услужении у господина Сэмюэля Роксборо, будучи 54 лет от роду и христианского вероисповедания, официально заявляю и свидетельствую о том, что вчера ввечеру, месяца марта, третьего дня, года одна тысяча семьсот шестидесятого от Р. X., в пятом часу пополудни я вошла в малую гостиную (которая в те времена была частью теперешнего обеденного зала) по своим домашним обязанностям и заметила там незнакомого господина, стоящего у окна. Его одежда походила на одеяние его преподобия старого мистера Миллиншипа, как я видела его еще будучи маленькой девочкой. Он был очень бледен, но лицо все в красных рубцах, нос длинный и повернут набок, а рот как у женщины. Он показался мне в угнетенном расположении духа. Когда я спросила, что ему угодно, его больше не было, он не покидал прихожую, он вдруг куда-то подевался. Я была весьма напугана и громко вскрикнула и лишилась чувств, и ко мне пришла моя госпожа. Я не желала бы увидеть снова этого господина даже за сто фунтов. Правдивость вышесказанного подтверждаю.

Грейс Мэри поставила под документом аккуратную подпись, и некто по имени Уильям Тоддердейл, приходский священник, который, очевидно, и сделал запись показаний, засвидетельствовал документ. Эти двое принесли мне душевное успокоение – по крайней мере в одном: три точно подмеченные приметы лица уже сами по себе служили красноречивым фактом, даже если не принимать во внимание схожесть одежды с чем-то вроде пасторского одеяния, сравнение с которым и могло прежде всего возникнуть в сознании Грейс, помнившей о встречах с престарелым священником, носившим нечто подобное в двадцатых годах восемнадцатого века.

С другой стороны, свидетельство Грейс служило для меня лишь малым подспорьем, хотя в этом нельзя винить служанку. Я не смогу убедить Люси или кого другого, включая самого себя, в том, что никогда прежде не читал этого аффидевита.[3]3
  В англосаксонском праве – письменное показание под присягой.


[Закрыть] Я допускал следующую возможность – не доверяя самому себе, я назвал эту ситуацию вполне возможной, – что во время предыдущего ознакомления с документом факты, в нем изложенные, запечатлелись в каком-то дальнем уголке моего сознания, откуда некая сила извлекла их сегодня и явила мне в виде иллюзорной фигуры. Природа этой силы – отдельная загадка, поскольку, если в тот момент у меня и была мысль о призраке Андерхилла, она лежала глубоко под спудом других мыслей; однако в этом вопросе вряд ли кто станет копаться в наш нефилософский век, когда отсутствие стопроцентного опровержения засчитывается как существенный плюс в пользу выдвинутого утверждения.

Я сложил бумагу с заявлением Грейс и собрался было вернуть ее на прежнее место между страниц рядом с другими бумагами, когда мой взгляд упал еще на один абзац у Торнтона, о котором я позабыл, – точнее, на отдельную фразу, взятую в скобки в середине его повествования о неуловимом ночном бродяге, «который, как подозревают, был сообщником доктора». Я мгновенно увидел то, что должен был заметить раньше, хотя, может, и замечал, но не понимал его истинного значения. Свидетель, который по-иному описывал то выражение, что было на лице привидения, фактически не опровергал других свидетелей: все они наблюдали Андерхилла, каким он был в различные моменты, разделенные, возможно, всего лишь несколькими секундами. Его лицо вытянулось от любопытства, когда он ждал у окна, гадая, как выглядит существо, вызванное магическими заклинаниями из леса, и это выражение сменилось ужасом, когда оно появилось в поле зрения и направилось разрывать на куски жену Андерхилла или его недруга. И это существо (или его дух) по какой-то причине полностью не утихомирилось со смертью Андерхилла и время от времени пыталось проникнуть в дом своего бывшего повелителя – за новыми приказаниями? И оно издавало при движении такой звук, будто колышутся ветки, прутики и листья, потому что именно из них оно и состояло. И если б сегодня днем у меня хватило смелости выждать подольше там, в роще, я бы тоже увидел само существо или его призрак.

Вся левая половина моего тела, включая руку и ногу, ощутимо содрогнулась четыре раза. Я подумал было, что хорошо знакомые судорожные подергивания дают знать о себе, напоминая, что уже настало время для сна, но потом я сообразил, что меня просто трясет от страха – большего, чем тот, который я испытал во время обеда; трясет от тех мыслей, что посетили меня, и от самого факта их проникновения в мой мозг: ведь они появились и теперь там останутся. И я не мог представить, с кем из моих хороших знакомых я мог бы поделиться подобной историей, не мог назвать ни одного. Возможно, ситуация показалась бы мне не столь трагичной, если б не мое недавнее превращение просто из общеизвестного пьяницы в общеизвестного пьяницу, которому мерещится всякая чертовщина. (Хотя насчет мерещится я не согласен.) В любом случае мне предстояло решить эту проблему самому, не имея четкого представления о том, в чем суть проблемы и что повлечет за собой ее разрешение. Я решил заняться этим прямо сейчас и сумел докопаться до ответа на вопрос, почему Торнтон не обнаружил явной связи, не увидел даже намека на связь между Андерхиллом и лесным существом. Причина заключалась в том, что он ни разу не бывал в той роще (а если и побывал, все слагающие элементы, которые «присутствовали» шесть часов назад, отсутствовали в то время). Дальше этого я не ушел в своих рассуждениях. Я почувствовал, что на сегодня хватит, хорошо бы на время избавить себя от собственного присутствия, пусть даже я и не получу большого удовольствия от чьей-либо компании. Я направился в ванную, быстро помылся, плеснул одеколоном на лицо, чтобы заглушить винные пары, и спустился в бар.