Текст книги "Сабля атамана
Рассказы
(пер. с марийского)"

Автор книги: Ким Васин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Вот видишь, ничего страшного, – стараясь говорить спокойно, сказал отец.

В этот момент совсем рядом ударил гром, и весь дом дрогнул. Отец бросился закрывать окно, но навстречу ему из темного сада грянул выстрел. Оконное стекло звякнуло и разлетелось вдребезги. Отец отскочил в сторону. Со двора послышался громкий шум, кто-то взбежал на крыльцо, и лестница загудела от топота многих ног.

– Якуш, тебе здесь нечего делать. Беги домой! – быстро сказал Илья. – Беги! Чего стоишь!

Якуш метнулся к выходу, но тут дверь распахнулась настежь, и в комнату ворвались вооруженные люди. Впереди всех, размахивая наганом, бежал длинноволосый, словно поп, человек в очках и тужурке с золотыми пуговицами. На его груди болтался обрывок черной ленты.

– A-а, не ожидали?! – крикнул он с порога. – Хватит, похозяйничали, диктаторы! Теперь мы – хозяева! Анархия – мать порядка!

А вокруг него бесновались пьяные рожи, стараясь перекричать друг друга:

– Попался, комиссар!

Якуш мог бы незаметно выскользнуть на лестницу – на него никто не обращал внимания, но его ноги как будто приросли к полу.

Бандиты, как стая голодных волков, размахивая винтовками, обрезами и револьверами, надвигались на председателя исполкома. Илья Трофимович отступал в угол. Поравнявшись с дверью в соседнюю комнату, он резким ударом каблука распахнул ее и в тот же миг сунул руку в карман. Якуш увидел в руке отца черный наган. Раздался выстрел. Один из бандитов вскрикнул и рухнул на пол лицом вниз. Илья Трофимович шагнул в раскрытую дверь; из соседней комнаты послышался звон разбитого стекла.

«Прыгнул в окно», – догадался Якуш.

Вслед председателю загремели выстрелы и понесся истошный крик:

– Убегает!

– Держи!

– Лови!

Толкаясь, крича, несколько бандитов попрыгали в окна вслед за отцом.

Теперь крики неслись из темного сада:

– Вот он! Здеся!

– Хватай!

В кустах завязалась борьба. Послышался глухой револьверный выстрел, потом второй.

– Стреляет, гад! – визгливо крикнул кто-то, а затем Якуш услышал стон.

– Ой, убил… Помираю…

Схватка в кустах стала ожесточеннее. Теперь уже все бандиты высыпали в сад.

Якуш проскочил на веранду. Там, внизу, ломая кусты, метались озверелые, рычащие тени: человек десять смертным боем били одного, еле стоящего на ногах посредине.

– Где ключи? – допытывались бандиты.

– Открой амбары!

– Я не знаю, где ключи, – слышит Якуш ответ отца.

– Не знаешь? А ну, родимые, дайте вдарю еще разок, может, вспомнит!

– Отец! – не выдержав, крикнул Якуш, прыгнул на одного из бандитов и изо всех сил замолотил кулаками по широкой спине.

Бандит легко стряхнул с себя мальчика:

– А этому большевистскому отродью что надо?

– Дай ему по шее, чтобы знал, – посоветовал кто-то.

– Чего там «по шее»! Прикончить – и дело с концом, – услышал Якуш голос Павла Гордеевича и в тот же миг почувствовал сильный удар по затылку, от которого загудело в голове и все вокруг полетело кувырком.

Якуш без памяти свалился под куст.

* * *

Когда он очнулся, в саду было пусто. От земли веяло влажной прохладой, с листьев падали тяжелые капли уже кончившегося дождя, а небо сияло тысячами ярких, лучистых звезд.

Якуш поднял голову. Откуда-то доносился пьяный гомон, нестройная песня.

«Свадьба, что ли? – подумал мальчик и огляделся вокруг. Он узнал исполкомовский сад и сразу все вспомнил. – Отец! Где отец? Что с ним?»

Якуш встал на ноги. Тяжелая, словно налитая свинцом голова кружилась. Покачиваясь и спотыкаясь, неуверенными шагами он взобрался на пустую, сумрачную веранду.

Шум несся из окон исполкома. Якуш потихоньку заглянул в ближайшее окно.

Бандиты гуляли. На сдвинутых вместе канцелярских столах стояли бутыли самогона, миски с закуской, повсюду валялись объедки, густой табачный дым облаками плавал под потолком.

Возле окна маячила толстая багровая шея. «Костий Мидяш», – узнал Якуш. Напротив окна сидел деревенский поп – отец Нефед. Он держал в поднятой руке стакан с самогоном и, разглядывая его на свет, мурлыкал себе под нос:

 
Вечерний звон,
Вечерний звон…
Как много дум
Наводит он…
 

– «Вечерний звон, вечерний звон…» Чего ты тянешь? Надоело, – склонился к нему анархист в тужурке с золотыми пуговицами. – Думаешь, ты священнослужитель? Да ты самый настоящий анархист! Бросай свое поповское дело и иди к нам! К черту кадило, даешь бомбу и кинжал!

Якуш вслушивается в пьяные речи; не скажут ли чего об отце?

Анархисту надоело уговаривать попа, и он повернулся в другую сторону.

– Эй, друзья! – громко крикнул он. – Слушай меня! В Уржуме восстали! На Волге восстали! Скоро наши придут сюда. Это прекрасно, господа! Наступила великая смута!

– О господи, – наконец заговорил поп, – хоть бы поскорее пришли архангелы-освободители. Уж как бы мы их встретили, с хлебом-солью, с колокольным звоном и божьей молитвой.

– Да уж тогда бы мы вздохнули вольготно, – проворчал Костий Мидяш.

Но тут худой мариец в рваной шапке («Как он-то пошел с врагами-богатеями?» – подумал Якуш.) изо всех сил стукнул по столу кулаком.

– Очень нужны они тут! Придут – опять сядут на шею мужика. Без них проживем! По своему крестьянскому разумению!

– Не надо нам ничьей власти!

– Не надо нам никакого начальства! – заорали за столом.

Якуш перешел к другому окну. Здесь было тихо; под доносившийся из соседней комнаты шум двое разговаривали вполголоса.

– Значит, конец комиссарам, – слышится голос Каврия.

– Да, наши уже в Казани. Есть сведения, что подошли к Царевококшайску, – отвечает второй собеседник, в котором Якуш сразу узнал ночного незнакомца, Павла Гордеевича. – Теперь Советам везде крышка.

– В Уржуме переворот. Там хозяйничает какой-то Степанов.

– Мой друг, между прочим. Это он послал меня сюда и документ выправил. По документам-то я красный командир. Так что для ЧК я не представляю интереса: кому взбредет в голову искать врага в красном командире?

– Эх, мне бы такой документик…

– Чего проще! Кокнем сегодня комиссара, а документы тебе. Езжай с ними куда хочешь. Хорошие документы.

Павел Гордеевич говорил еще что-то, но Якуш его больше не слушал. Он знал, что его отец еще жив и находится где-то здесь.

* * *

Арестантская находилась на нижнем этаже. Якуш помнил, как раньше, до революции, в арестантскую, или, как ее все называли, в каталажку, сажали мужиков за всякие провинности и возле ее железной двери всегда дежурил стражник. Когда здание бывшего волостного правления занял исполком, каталажка стала местом хранения архива. Туда-то и заперли бандиты председателя исполкома.

Через дверь, запертую на огромный, тяжелый висячий замок, попасть к отцу нечего было и думать, но зато в каталажку можно было заглянуть через выходившее в сад маленькое окошечко.

Якуш побежал по двору, огибая здание, но, обернувшись, остановился и прижался к стене: у исполкомовского амбара стояли запряженные телеги, доверху нагруженные мешками с зерном. И все же возчикам этого казалось мало: они все таскали и таскали новые мешки.

– Ну еще один…

– И так тяжело…

– Ничего, потянет. Пользуйся случаем. Вернутся хозяева, тогда придется только со стороны поглядывать.

Якуш узнал в возчиках среднего сына Костия Мидяша – Микала и его зятя Тропима.

«Хлеб грабят», – понял Якуш.

Микал и Тропим нагрузили четыре воза, и Микал, беря под уздцы переднюю лошадь, крикнул:

– Отец, мы поехали!

– С богом, – отозвался из темноты Костий Мидяш. – Поторапливайтесь, путь неблизкий, а надо до рассвета успеть. Смотрите, чтоб вас ни одна живая душа не увидела.

– Это-то мы сумеем, – засмеялся Микал. – Хитрей лисы уйдем. Амбар-то, отец, запри, не то народ догадается, что кто-то уже побывал в нем.

– А пусть видят, – ответил Костий, распахивая двери амбара еще шире. – Скажем, что хлеб вывезли ночью тайком коммунисты, чтобы, значит, народу ничего не оставлять. Глядишь, мужички сами растащат остатки, вместо того чтобы нас искать.

Костий, Микал и Тропим вывели лошадей со двора. Якуш быстро перебежал двор и кустами пробрался к окошку каталажки.

Окошко было очень высоко. Якуш, даже поднявшись на цыпочки, не доставал до него кончиками пальцев. К счастью, рядом оказался пустой ящик из-под патронов. Мальчик подтащил его, и вот он, уцепившись руками за железные прутья решетки, заглянул в темное окошко.

– Отец! Отец! – тихо позвал Якуш. – Ты здесь?

Из арестантской донесся натужный стон, и в окне показалось бледное лицо Ильи Трофимовича.

– Якуш? Жив, сынок! Как ты сюда попал?

– На дворе никого нет, – быстро зашептал Якуш. – У двери никто не сторожит. Тебе бы только из каталажки выбраться…

Илья Трофимович грустно улыбнулся:

– Решетка крепкая, да и руки у меня связаны… Эх, дурак я, дурак, отослал всех с продотрядом…

– Они придут скоро… Вот увидишь, придут и выручат тебя.

– Кто знает, что до тех пор случится… – Илья Трофимович прислонился лбом к решетке и спросил: – А что делают бандиты?

– В исполкоме пьянствуют, а Костий с Микалом и Тропимом увезли четыре подводы хлеба из исполкомовского амбара.

– Ах, гады! – в сердцах воскликнул Илья Трофимович. – Дождались-таки удобного момента!

Илья Трофимович скрипнул зубами: «В волисполкоме хозяйничают бандиты, небось шумят на всю деревню, а мужики спят. Видать, за грозой не слыхали выстрелов; может, думают, слыша песни, что поют наши из продотряда. Эх, народ, народ, не знаешь, не чуешь ты, что враги твой хлеб грабят, твою власть хотят свергнуть… Если бы дать знать народу…».

– Отец, отец, – шепчет Якуш, – может, мне бежать навстречу отряду?..

Илья Трофимович внимательно поглядел на сына:

– Вот что, сынок, ты сможешь забраться на колокольню?

Ну конечно же, Якуш мог. Колокольня стояла в стороне от церкви, и ее дверь всегда была заперта, но ребята ухитрялись лазить на колокольню за голубиными яйцами.

– Так вот, сынок, – продолжал Илья Трофимович, – залезешь на колокольню и бей во все колокола. Изо всех сил трезвонь, пока весь народ не разбудишь. Может, услышат в соседних деревнях и отряд услышит… Понял?

– Понял, отец.

В это время у дверей арестантской послышался шум.

– Скорей беги, Якуш, – заторопил отец. – На тебя одного надежда.

Якуш бросил последний взгляд на отца и спрыгнул вниз.

* * *

Когда Якуш взобрался на колокольню, уже рассвело. Сверху ему видна вся деревня – улицы, избы, огороды, овраг, ельник и густой кустарник по склонам и на дне оврага, а вон, на пригорке, исполком. На улице возле исполкома никого нет: видать, бандиты отсыпаются после ночной попойки. Только во дворе около амбара бродят несколько человек: наверное, кто-то еще собирается поживиться хлебом.

– Ну погодите, проклятые коршуны, – тихо сказал Якуш.

Он обернул вокруг руки веревку от самого большого колокола и изо всей силы потянул на себя. Тяжелый язык качнулся и ударил в медный бок. Большой колокол тоже качнулся и, увлекая за собой мальчика, загудел: бом-м, бом-м!..

Якуш чуть не свалился в лестничный пролет, но его удержала обмотанная вокруг руки веревка.

– А ну еще раз! – крикнул Якуш и снова потянул за веревку.

Еще не успел растаять в утренней тишине первый громкий удар, как вслед за ним понесся другой, еще более сильный.

Второй рукой Якуш подхватил веревки от маленьких колоколов, и вот, послушные руке мальчика, загудели, зазвонили большие и малые колокола. Вся колокольня наполнилась гулом и звоном.

Якушу заложило уши, но ему уже кажется, что будто не колокола звонят над его головой, а его горячее сердце бьется, выпрыгивая из груди, и гудит, и зовет: «Вставайте, проснитесь, люди! Враг возле ваших домов! Просыпайтесь! Просыпайтесь!»

Раскалывая утреннюю тишину, далеко несется тревожный зов, стучится в каждый дом, стучится в каждое окно, будит спящих, подымает дремлющих.

Возбужденный властным призывом набатного колокола, Якуш запел во всю силу:

 
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе!
 

Быстрее и увереннее движутся руки, и колокола запели по-новому, не так, как звонили они раньше, созывая в церковь. Тогда они как будто говорили: «Склоните ниже головы», а у Якуша они звали: «Выше головы, люди! Подымайтесь на борьбу за свое счастье!»

И вот все село, и по ту и по эту сторону оврага, закипело, как встревоженный муравейник. Из домов выбегают люди, размахивают руками, кричат:

– Пожа-ар! Волисполком горит!

– Караул! Уби-или! – несется над деревней.

Люди бегут с баграми, с ружьями. Ревет скотина, плачут дети. А колокола звонят все тревожней, все громче.

Исполком окружила встревоженная шумная толпа.

– Что случилось?

– Где горит?

– Кого убили?

Но исполком стоит, как стоял, – ни огня, ни дыма. Бандиты, выскочившие из исполкома, смешались с толпой. Кто-то выстрелил, над головами поднялись багры, началась свалка.

В это время как бешеный промчался конник.

– Красные идут! Красные! – закричал он, осадив коня у исполкома, и промчался дальше.

А в конце улицы уже показались летящие во весь опор с саблями наголо кавалеристы в островерхих буденновках с алыми горящими звездами.

– Наши! Наши! – радостно закричал Якуш и выпустил из рук веревки.

Колокола смолкли.

Бандиты, отстреливаясь, бежали к оврагу, надеясь укрыться от кавалеристов в чаще, но часть конников отделилась от отряда и оцепила овраг.

Нет, не уйти бандитам от расплаты!

* * *

Якуш вбежал во двор исполкома. Здесь толпились красноармейцы. Стоявший спиной к Якушу человек в кожаной тужурке громко говорил:

– Молодцы, ребята! Вовремя поспели.

Голос человека показался Якушу знакомым. Да это же Павел Гордеевич! Якуш подскочил к нему.

– Отойди, мальчик, не вертись под ногами, – строго сказал Павел Гордеевич. – Здесь без тебя обойдутся.

Якуш, покраснев от гнева и возмущения, задыхаясь, крикнул ему в лицо:

– Ты – бандит!

Павел Гордеевич слегка побледнел, но сразу же взял себя в руки.

– Ошибаешься, сынок, – уже ласковее произнес он. – Ты, видимо, принял меня за кого-то другого. Я в вашу деревню прибыл только сегодня утром. Я – красный командир.

– Нет, бандит! Ты ночью в овраге говорил Каврию, что надо убить отца и сжечь наш дом! Ты стукнул меня по голове в саду!

Один из красноармейцев положил руку на плечо мальчику:

– Ты правду говоришь?

– Ей-богу, правду! Да спросите людей!

– Можно узнать у Каврия, он попал в наши руки, – послышался голос Пекташа. – Товарищи, приведите Каврия! – крикнул он в сторону сада.

– Ты знаешь этого человека? – спросил красноармеец, смотря на Каврия в упор и кивнув в сторону Павла Гордеевича.

Каврий растерянно взглянул на Павла Гордеевича, потом отвернулся и махнул рукой:

– Эх, погибать – так вместе. Наш это… Главный наш… Степанов из Уржума его прислал…

– Клевета! Не верьте бандитскому навету!

Павел Гордеевич рванулся к Каврию, но два красноармейца удержали его.

– Спектакль окончен, господин прапорщик! – послышалось с крыльца. – Опускайте занавес. Фокус, как говорят, не удался. И анархия не состоялась.

Якуш повернулся к крыльцу. Там стоял длинноволосый очкастый человек в тужурке с золотыми пуговицами, а рядом с ним поп Нефед и Костий Мидяш с сыном и зятем. Их окружали красноармейцы с винтовками. Возле амбара виднелись четыре подводы с хлебом, те самые, на которых ночью Мидяш увозил награбленное зерно.

– Якуш, тебя отец зовет, – сказал мальчику Пекташ. – Он там, наверху.

Красноармейцы-часовые, стоявшие у входа в исполком, пропустили мальчика. Он, словно птица, взлетел по лестнице вверх, в комнату отца, бросил взгляд на стол, за которым всегда работал отец, и остановился, увидев, что стол пуст.

Отец с забинтованной белой грудью и рукой лежал на широкой лавке у другой стены. Над ним наклонился деревенский фельдшер Иван Сергеевич.

– Отец, что с тобой? – бросился Якуш к отцу.

Отец приподнял голову и снова бессильно уронил ее.

– Отец!

– Ничего, сынок… Поранили меня немного… Я скоро поправлюсь…

– Поправишься, отец… – тихо проговорил Якуш, и слезы потекли у него из глаз.

– Э-э, да ты плачешь, – покачал головой фельдшер. – А отец только сейчас говорил, что ты герой.

Услышав непонятное слово, Якуш вытер глаза кулаком и сказал:

– Я – не герой. Я – сын Ильи, Якуш.

Фельдшер улыбнулся, потом, задумчиво глядя на мальчика, проговорил:

– Якуш… Якуш, сын коммуниста. Да, это самое правильное – и лучше не скажешь.

Самая революционная книга

О книга, книга,

Все ты можешь!

С. Чавайн

Келай проснулся оттого, что в избе разговаривали. Было еще очень рано, и ему хотелось спать. Но он, преодолевая сон, поднял голову и глянул с полатей вниз.

Посреди избы стоял отец и, надевая залатанный азям[18]18
  Азям – кафтан.


[Закрыть], говорил матери:

– Пойду схожу к комиссару – потолковать надо кое о чем… К вечеру вернусь.

– Ох, Васлий, – вздохнула мать, – лезешь не в свои дела. И так уж в деревне косятся на тебя…

– Подумаешь! – весело ответил отец. – Пусть себе косятся.

– Чужая душа – не сундук, в нее не заглянешь, а только сразу видать: злы на тебя, – с упреком продолжала мать. – Чует мое сердце, доведет до беды твоя дружба с комиссаром. Уж лучше бы жил, как прежде: потихоньку, пастухом, а то полез в комбед какой-то…

– Теперь власть наша, бедняцкая, – слышен бодрый голос отца. – Она в обиду не даст, а кто на нас руку подымет – враз скрутит.

– Так-то оно так, – согласилась мать, – да от злого человека не знаешь, чего ждать… Ты уж, ради бога, будь осторожнее. Слышал ведь, говорят, какой-то незентир с ружьем в Куптюрском лесу прячется…

Отец только махнул рукой:

– Э, да что там!.. Если всякому слуху верить да всего бояться, всю жизнь на печке просидишь. Дорога в село не Казанский тракт, никто меня не тронет.

Поняв, что отец собирается в село, Келай протер кулаками сонные глаза и высунул с полатей встрепанную голову:

– Отец, я тоже с тобой пойду! Ты ж обещал взять…

– Ждут там тебя, – недовольно проговорила мать.

Отец не собирался на этот раз брать Келая с собой в волостное село, но, поймав его умоляющий взгляд, пожалел мальчика.

– Ну ладно, уж если так хочешь, пойдем, – согласился отец.

Келай, словно белка, спрыгнул с полатей и схватил с гвоздя свой кафтанишко.

– Куда ж, не поевши-то? – окликнула мать. Она быстро отрезала ломоть хлеба и протянула Келаю.

– Не надо, – отмахнулся Келай.

– Ишь как в село захотелось, даже еды не надо, – засмеялась мать. – Бери, до вечера проголодаешься.

– Кусок хлеба в дороге не помешает, – улыбнулся отец. – Клади за пазуху, и пошли.

Когда отец и Келай вышли со двора, их охватило утренней прохладой. Солнце уже поднялось над горизонтом, но земля еще не нагрелась. Мокрая от росы трава холодила босые ноги Келая.

– Вот чудак, – сказал отец. – Обул бы лапти. Ноги застудишь…

– Мне тепло, – ответил Келай.

Приостановившийся было отец пошагал дальше. «А и вправду не застудит, – подумал он. – В мальчишках-то я сам так же бегал: мужицкое дитя привычно и к жаре и к стуже».

А Келай от радости, что отец взял его с собой, не замечает ни утренней прохлады, ни холодной росы.

Отец шагает ходко – ровно и быстро, как молодой, хотя ему уже за пятьдесят. Всю жизнь Васлий проходил в пастухах, всю жизнь за стадом, всю жизнь на ногах; и теперь еще его привычные к ходьбе ноги не знают усталости.

Но, как ни быстро идет отец, Келай не отстает от него: то прибавит шагу, то побежит вприпрыжку, мелькая босыми пятками. От быстрой ходьбы у Келая окончательно прошел сон.

И все вокруг как будто тоже радовалось с ним вместе. Голубело чистое небо, яркое солнце щедро разбрасывало повсюду свои лучи: они слепили глаза, прыгали по траве и, рассыпавшись на тысячи маленьких разноцветных огоньков, вспыхивали на каждой травинке.

Перейдя по жердочкам-мосточку через сверкавшую на солнце речушку Изенгер, Келай и отец по тропинке поднялись в гору.

Сверху далеко видно во все стороны. Но Келай глядит только в одну – он глядит вперед, где далеко-далеко над синей полоской леса, сливаясь с голубым небом, виднеется белая точка – церковь: там село.

За горой тропинка влилась в большую наезженную дорогу. По обеим сторонам тянулись поля. Хлеб уже сжали и вывезли, и только изредка кое-где виднелись последние редкие снопы, сложенные в суслоны-пятерики.

И вдруг за поворотом у самой дороги показалась несжатая полоска. Потемневшая рожь клонила к земле грустные, полуосыпавшиеся колосья и, казалось, печально молила: «Что же ты забыл меня, хозяин? Зачем оставил на добычу прожорливым, ненасытным мышам?»

Почуяв сердцем неладное, Келай вопросительно посмотрел на отца.

– Эх, Микак, Микак, – тяжело вздохнул отец, – вот ведь как повернулась твоя судьба…

«Микак… Так, значит, это его поле», – понял Келай и тоже вздохнул.

Микак, их сосед, в прошлом году ушел воевать да так и пропал без вести. В деревне у него осталась жена и сынишка, Келаев одногодок. Но неделю назад они оба умерли от тифа. Стало в деревне одной семьей меньше, прибавился еще один пустой дом…

А рожь стоит, шумит на ветру, и не понять ей, что ее хозяев уже нет на свете…

Васлий еще раз вздохнул. Келай заглянул отцу в лицо и заметил сбежавшую по морщинистой сухой щеке тяжелую каплю.

– Отец, ты почему плачешь?

Отец рукавом поспешно смахнул слезинку:

– Не плачу я, сынок… Ей-богу, не плачу…

Но Келая не проведешь.

Васлий надвинул шапку на глаза и, как-то сгорбившись и повесив голову, пошагал дальше.

Оттого что так опечалился отец, пропала радость у Келая, голубое небо и яркое солнце как будто потускнели, и дорога как будто нарочно свернула в темный лес.

Старые, обросшие седым мхом ели тесно обступили сразу сузившуюся дорогу, бросая на нее сплошную черную тень. Из-за их густых, непроглядных ветвей все время слышится глухой, тихий шум, и кажется, что это не ветер колышет вершины, а кто-то тяжко вздыхает.

«Незентир, – подумал Келай, вспомнив слова матери. – Он…».

И в его воображении встал этот страшный, злой незентир, с лохматой черной бородищей, с огромным ружьем, с блестящей саблей на боку. Вот он, сверкая зубами и свирепо поглядывая вокруг, крадется по кустам…

Келай испуганно жмется к отцу, и за каждой качнувшейся веткой ему мерещится страшная, лохматая голова…

Но что это? Сквозь шум деревьев несется какой-то вой. Он приближается и становится сильнее…

– Отец, слышишь? – прерывающимся тихим голосом спросил Келай. – Что это?

– Гармошка, – спокойно ответил отец. – Какой-то дуралей с утра на гармони наяривает, будто другого дела у него нет.

Потом, прислушавшись, добавил:

– А может, в армию провожают…

Теперь уже гармонь приблизилась настолько, что можно было разобрать однообразные, бесконечно повторяющиеся колена тоскливой, рвущей душу мелодии старинной рекрутской песни. Плакала, рыдала гармонь, прощаясь с родным краем, с пустыми сжатыми полями, с этим вот мрачным лесом…

Гармонист, оказывается, был недалеко. Отец с Келаем вскоре нагнали медленно бредущую за тремя подводами, нагруженными холщовыми котомками и самодельными деревянными сундучками, нестройную кучку парней и мужиков.

Гармонист, молодой парень в черной войлочной марийской шапке – теркупше, сидел на передней телеге и, отчаянно растягивая гармонь, визгливо горланил:

 
Ой, течет, течет водица,
Кто подставит желобок?
Уезжать приходит время,
Кто мне сани запряжет?
 

Странно было слышать песню про сани среди зеленого леса, когда вокруг ни единой снежинки…

– Васлий, прощай! В солдаты уходим!.. – крикнул гармонист, увидев отца Келая.

Отец сдернул с головы свою дырявую шапку и помахал гармонисту:

– Счастливого пути, Сапан! Много вас из деревни взяли?

– Мно-о-го! – ответил шагавший рядом с телегой бородатый мужик. – Почитай, взрослых мужиков ни одного в деревне не осталось – все воюют. Теперь до нас черед дошел… Не вернемся, пока не одолеем проклятого толстопузого буржуя!

А гармонист, надвинув шапку на глаза, ни на кого не глядя и никого не слушая, снова затянул свою надрывную песню.

Бородатый мужик долго неодобрительно косился на него и наконец не выдержал – крикнул:

– Перестань! Не стони ты, ради бога, горлопан! Стыдно с такой песней идти в красные солдаты. А ну, комсомол, запевай свою!

Гармошка визгнула и смолкла, и тотчас же шагавший впереди вихрастый длинный парень звонко завел:

 
Мы кузнецы, и дух наш молод,
Куем мы к счастию ключи!
 

Песню подхватили:

 
Вздымайся выше, тяжкий молот,
В стальную грудь сильней стучи!
 

Песня рвется ввысь, ей тесно на лесной дороге, и, разлетаясь далеко вокруг, она уже звучит во всех концах леса, будоражит, подымает, зовет к победе.

 
Мы светлый путь куем народу,
Мы счастье родине куем…
В горне желанную свободу
Горячим закалим огнем!
 

Келай заслушался, позабыл все свои страхи и, блестя глазами, дернул отца за рукав:

– Отец, какая песня хорошая! Вот вырасту большой, и я пойду в солдаты с этой песней.

– Пойдешь, сынок, – ласково ответил отец. – Ты будешь храбрым красным солдатом.

Старый пастух шагает в ногу с уходящими в армию комсомольцами. Будь он помоложе, и сам ушел бы воевать с ними вместе.

А песня стучит в самом сердце:

 
Ведь после каждого удара
Редеет тьма, слабеет гнет,
И по полям родным и ярам
Народ измученный встает.
 

Лес поредел, и дорога вышла на простор. Впереди показались красные, серые, желтые, железные, тесовые и соломенные крыши.

– Отец, это село?! – радостно спросил Келай.

– Село, сынок.

Волостной Совет помещался в большом двухэтажном каменном доме. Новобранцы остановились против Совета, лихо оборвав песню.

– Ну, а нам к комиссару, – сказал отец и подтолкнул Келая вперед.

Перед дверью в Совет Келай замер, привлеченный большим ярким бумажным листом, наклеенным на дверях. На листе был нарисован человек в красной рубахе, в остроконечной шапке-буденновке с пылающей красной звездой; в одной руке он сжимал винтовку, а другой, вытянув ее вперед, указывал пальцем прямо на Келая.

Васлий тоже остановился перед плакатом и принялся его рассматривать. Не то зовет куда-то, не то спрашивает о чем-то этот человек с красной звездой. А что он говорит, про то внизу написано большими алыми буквами. Но старый пастух не знал ни одной буковки, и теперь он очень пожалел об этом.

Поднявшись по лестнице, выкрашенной светлой охрой, отец и Келай очутились перед большой белой дверью.

– Подожди меня здесь, – сказал отец и открыл дверь.

Келай не расслышал, и, когда отец вошел в дверь, мальчик перешагнул порог вслед за ним.

За дверью оказалась большая комната с широкими белыми окнами, полным-полна всякого народа. В одном углу огромный матрос в сдвинутой на затылок бескозырке что-то горячо растолковывает обступившим его мужикам. А напротив двери сидит за столом сутулый седой человек в перевязанных черной ниткой стареньких очках. Отец прямо от двери протолкался к нему.

«Вот он какой, комиссар!» – удивился Келай, потому что комиссар представлялся ему рослым важным барином, вроде прежнего станового. Мальчик с любопытством стал рассматривать его.

Лицо у комиссара худое и бледное, как у больного, одежонка неважная: локти на зеленой рубашке залатаны, штаны на коленках расползаются, как у самого Келая.

Комиссар усадил отца на свой стул, а сам, став рядом, говорил:

– Значит, говоришь, Ленин велел записываться в партию эсеров? И где ты услышал такие глупости? Мало того, у тебя в списки бедняков почему-то попал ваш самый богатый кулак Харитон Эшбулатов. Кто тебе писал списки?

– Кто писал? – переспросил Васлий. – Грамотный человек писал, конечно. У нас для этого дела есть аблакат Каврий. Большой мастак! Ему только дай бумагу – мигом испишет. Ничего не скажешь, силён писать, чисто главный писарь!

– Значит, у вас в комбеде секретарем адвокат Каврий? – Комиссар нахмурил лоб. – Постой, постой! А этот Каврий случайно не сын Харитона?

– Сын. А что? Отец его богатей, мироед – это одно. А сын – книжный человек, это другое.

– Да-а, – протянул комиссар и усмехнулся, – двойная бухгалтерия. Волка ругаем, волчонка пригреваем. Так?

Келай не понимал, о чем идет речь у отца с комиссаром. Он перестал прислушиваться к их разговору и принялся разглядывать комнату.

В переднем углу его внимание привлекла картинка, на которой был нарисован человек с большим белым лбом, с острой бородкой и слегка раскосыми, как у марийца, глазами.

По комнате взад-вперед ходили люди; кто приходил, кто уходил, и странно, что в такой толкучке комиссар углядел мальчонку.

– А ты к кому? – подойдя к Келаю, спросил комиссар.

– Сын мой… Со мной пришел, – смешался Васлий. – Такой озорник, всюду нос свой сует. Сказал ведь ему: «Жди за дверью», а он и сюда за мной потянулся.

– Что ж, ребенку все интересно, – сказал комиссар и, наклонившись, протянул оторопевшему Келаю руку: – Давай знакомиться. Меня зовут Андрей Петрович. А тебя как?

Келай чуть слышно назвал свое имя. Комиссар, видя его смущение, погладил мальчика по голове. Келай, все еще робея, спросил, показывая на портрет:

– Дяденька, а это кто?

– Это Ленин, – улыбнулся Андрей Петрович.

Имя Ленина Келай часто слышал в разговорах взрослых, а какой он, Ленин, ему еще видеть не приходилось.

Увидев, как внимательно Келай разглядывает портрет, комиссар сказал, повернувшись к отцу:

– Пока твой малыш сердцем тянется к Ленину, а придет время, и поймет умом великое ленинское учение. Для того чтобы победить кровопийц-буржуев, сидящих на шее народа, мало одного желания, нужны и знания. Знаю, что ты готов отдать жизнь за победу революции и сердце у тебя чистое, как родник. Но вот ведь и ты попал на удочку к адвокату…

– Кто же мог подумать, что грамотный человек так обманет, – сокрушенно вздохнул Васлий. – По дурости своей понадеялся я на него, а они… Да как тут не поверить, когда он все про революцию говорит и революционеров нахваливает…

– Революционеров-то революционеров, да не тех, – говорит ему комиссар. – Есть такие, они себя называют социалистами-революционерами, или, иначе говоря, эсерами. А кто такой эсер, знаешь? У него одно название революционное, а нутро кулацкое. И твой Каврий тоже кулак. Хитрый кулак, грамоту знает, все науки превзошел, а душа у него все равно осталась волчья. Эх, Васлий, Васлий! Темнота наша мешает нам, душит нас. Великая сила – грамота, трудно нам без нее одолеть врага.

Комиссар задумался, потом положил руку на плечо Васлию:

– Вот что, браток, жди меня завтра к себе в гости, я тут кое-что достану для тебя…

По дороге из Совета домой Васлий горько вздохнул:

– Эх, кабы знать мне грамоту!..

Потом он принялся ругать Каврия. И только тут Келай понял, в чем дело.

Оказывается, на прошлой неделе отец привез из города книгу Ленина, и так как сам он читать не умел, то попросил Каврия прочесть ее вслух. Каврий прочел, но читал он, кое-что пропуская, кое-что вставляя от себя, и из книги выходило, будто Ленин велел народу слушать эсеров и идти за ними.

Васлий во все это поверил: ведь как-никак из книги Ленина вычитано, и на сельском сходе начал призывать мужиков стоять за эсеров. Потом Васлий попросил Каврия написать бумагу о работе комбеда для отправки в волость. И тут адвокат не отказал. Каврий написал нужную бумагу, а в ней прописал, что его отец, Харитон Эшбулатов, – бедняк.