Текст книги "Чудо-мальчик"

Автор книги: Ким Су

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– Почему вы так помогаете мне? – спросил я.

Брат Кантхо, пристально глядя на меня, взял мою руку. Он довольно долго не отпускал ее, а потом спросил:

– Теперь ты понял, что у меня на сердце? Что заставляет меня помогать тебе? Ты ведь уже понял.

– А, поэтому… – невнятно промычал я.

Раскрыв рот, с глупым видом, словно только сейчас все осознал, я кивал и думал про себя, что на самом деле не знаю, что творится у «него» на душе. Все, что я мог почувствовать, когда его рука касалась моей, это острую, пронизывающую все тело боль, словно от удара электрическим током.

Временами, когда я возвращался из издательства, брат Кантхо молча обнимал меня, и тогда я уже не чувствовал электрический разряд – я словно пережидал резко налетевший ураган цветочных ароматов. Сначала я считал, что так и должно быть, поэтому старался держаться, но позже я перестал понимать, почему должен терпеть этот удушающе сладкий вихрь. А если даже и думал, что понимаю, выдерживать напор этих хорошо известных человеческих чувств все равно было трудно.

Когда все уходили из офиса, я оставался в нем один. Решив сначала показать, что хорошо работаю, даже по ночам я слушал магнитофонные кассеты, записанные братом Кантхо. Однажды, прослушивая очередную запись, я немного промотал кассету вперед, и из динамика вдруг раздались голоса.

Сейчас я ничего не помню, что я делал раньше… Хотя нет. Я даже внукам никогда об этом не говорю… Даже со своими детьми я не смог поделиться этим. Зачем рассказывать такие вещи, от которых даже кости болят? Я даже сыну не стал ничего говорить. Я должен страдать один, зачем страдать еще и детям? Я не хотел этого, но мой младший брат рассказал моему сыну, поэтому он знает. Я не улыбался. Даже сыну… До сих пор я не сказал сыну ни слова о том, как умирал его отец, как выжил для того, чтобы, выжили дети, как ходил с большой миской и, отыскав еду, кормил их. Я никогда не рассказывал об этом и не расскажу.

После того как умер отец, я собрался идти в среднюю школу, но не смог подать заявление о приеме. Оказалось, из-за того что не нашлось свидетельства о моем рождении, я не был зарегистрирован в хочжоге – семейной регистрационной книге. Мать тогда уже вторично вышла замуж, поэтому, для того чтобы записать меня туда, ее имя снова внесли в хочжог моего дома, а затем в клан Кимов, откуда был ее второй муж. Мне было обидно. Я потерял все имущество отца. Как можно передать это словами?! Как же я был расстроен, что меня не записали в хочжоге. За то время, пока я там не числился, все исчезло. Ничего не осталось. А мне было бы достаточно того, чтобы, мои дети не испытывали унижения.

В здании напротив издательства был бар под названием «Ёнгун»[45]45
  Дворец морского дракона (кор.).


[Закрыть], построенный в западном стиле. На его вывеске по очереди, начиная с самого верха, мигали выстроенные в вертикаль буквы. Заложив бумагу в пишущую машинку, я печатал, только временами останавливаясь на середине таких предложений, как «Я даже сыну не стал ничего говорить. Зачем рассказывать такие вещи, от которых даже кости болят?» или «Как можно передать это словами?!», я смотрел на мигающую вывеску.

Иногда, выключив магнитофон, я читал книги, сняв их с книжной полки. Это были романы Гёте «Страдания молодого Вертера», Стендаля «Красное и черное», Эмили Бронте «Грозовой перевал». Они привлекали меня куда больше рассказов людей с тех кассет. Те мужчины и женщины не хотели говорить о многих вещах и были не в силах никому ничего передать, ведь, естественно, никто не мог записать их невысказанных слов. Совсем другим делом были строки из произведений, например:

Нет, хорошо! Все хорошо! Если бы я был ее мужем! О, Господь, создавший меня, если бы Вы уготовили мне такое счастье, моя жизнь превратилась бы в неустанную молитву, в которой я бы благодарил, не разбирая, где истина, а где ложь. Например, такую молитву: «Боже, простите мне эти слезы, простите мои такие несбыточные желания! Если бы она была моей женой! Если бы я только мог прижать ее к своей груди – самую очаровательную женщину на этой земле под этим солнцем!» или «Я буду молиться лишь об одном. Я буду повторять молитву до тех пор, пока мой язык не занемеет. Кэтрин Эрншо! Пока я жил рядом, вы не могли обрести покой! Вы сказали, что это я вас убил. Возможно, поэтому вы приходите ко мне после смерти, превратившись в духа! Мертвый человек приходит к убившему его человеку в образе духа! Я знаю, что ваш призрак бродит по Земле. Будьте всегда вместе со мной. Неважно, в каком виде, лучше сделайте меня сумасшедшим, чем одиноким!»

Словно безумный, я прочитал залпом весь роман, не заметив, как наступила тропическая ночь. Непонятно от чего – от возбуждения или от духоты, но у меня поднялась температура, и, не в силах терпеть жар, я выбежал на улицу. Когда я дошел пешком до улицы Чжонно 4, температура немного спала. Я возвращался обратно, не торопясь шагая по дороге.

Ночная летняя улица Чжонно – это республика шатающихся людей, опьяневших от водки. Магазины закрыли двери, и теперь только заведения, вывески которых мигали в темноте, были предназначены для них.

Я медленно брел по улице. В глаза бросалось сразу все: огоньки пивного бара, крытые лавки, рестораны, где продавали отварной рис в бульоне; ощипанные куры, висящие вверх ногами в духовке; морские угри, которых живьем жарили на сковороде; отваренные рыбы со странным названием «морские дьяволы»; владельцы лавок, помешивающие ярко-красный бульон; холодный свет мигающих ламп на вывесках, рассеивающих темноту; теплый свет фонарей, висящих на телефонных столбах вдоль переулка; нетерпеливые глаза людей, ждущих последнего автобуса…

Люди бродили по улице в темноте этой летней ночи, словно бездомные сироты. Они шли по направлению к улицам Чжонно 5 или Чжонно 1, а также улицам Ыльчжиро и Юльгонно. Прогуливаясь вот так, пешком, можно было увидеть пьяниц, которые толкались, схватив друг друга за шиворот, или продавца киоска, который, собрав мужчин среднего возраста и мальчиков старше десяти лет, расхваливал стимуляторы, повышающие сексуальную активность. Из ручной тележки, переделанной под прилавок, до поздней ночи доносились популярные песни с пиратских кассет. Во мраке виднелись фигуры женщин, которые хватали за рукава проходящих мужчин и не давали им пройти, силуэты нищих, спящих на гофрированном картоне, постеленном прямо на земле.

Однажды, прогуливаясь так до парка «Пагода», я остановился и, вдыхая теплый ночной воздух, посмотрел на дерево гинкго, стоявшее за воротами, установленными в честь первомартовского движения за независимость страны. В ту летнюю ночь, глядя на то дерево, я дал себе множество обещаний: «Я буду изучать разные вещи – снова и снова! Я буду учиться и еще раз учиться! Я сдам выпускные экзамены и поступлю в университет! Я обязательно стану замечательным человеком! Я заработаю много денег! Я тоже буду жить, помогая другим людям!» Среди моих обещаний были и те, которые, как я понимал в душе, выполнить было почти невозможно: «Я найду мать! Я встречусь с матерью! Я хотя бы один раз назову ее мамой!» Хотя, конечно, я не мог пообещать: «Я стану ее мужем!»

В то время я уже открыл, что у всех людей где-то глубоко внутри бывают такие мысли, о которых они никому не могут рассказать. Также я осознал, что понять те мысли чрезвычайно трудно.

* * *

В конце лета 1979 года на Корейский полуостров обрушился тринадцатый тайфун «Биро». В каждой телепередаче предупреждали, что на Корею придется его самый сильный удар. И действительно, в тот день с утра дул ураганный ветер, в издательстве сильно дребезжали стекла в окнах, сломалась телевизионная антенна, по городу были случаи, когда ветром вырывало деревья, которые росли у дороги.

В то время я уже закончил обрабатывать интервью, поэтому у меня не осталось никаких дел. Теперь я выполнял мелкие хозяйственные работы, прибирался в офисе и туалете, ходил по разным поручениям, например в Национальную центральную библиотеку, где делал копии статей и куда приносил их оригиналы, полученные от авторов.

В тот день, когда налетел тайфун «Биро», я находился в книжном магазине, расположенном на улице Чжонно. Внезапно отключилось электричество, и работники магазина везде зажгли свечи. Когда я, со свечой в руке с трудом отыскав нужные книги и рассчитавшись за них, вышел на улицу, часы показывали около четырех, но вокруг было темно.

За то короткое время, пока я возвращался в издательство, я промок до нитки. Держа в одной руке зонт, с которого капали крупные капли дождя, в другой – связку книг, я вошел в переулок, находившийся за улицей Чжонно 2. Когда я поднялся на второй этаж издательства, входная дверь была приоткрыта, а из комнаты доносился голос брата Кантхо:

– Я в отчаянии. Рядом умирают люди, но никто не мучается от этого. Люди, трепеща от страха перед насилием безжалостной власти, стараются закрыть глаза на это. Потому что в этой стране даже сочувствие к чужой боли является поводом для репрессий и считается действием в интересах врага. Поэтому страдающим людям ничего не остается, кроме как становиться еще более одинокими. Как могло такое случиться? Почему правительство считает врагами тех, кто прямо заявляет, что в этой стране живет страдание? Почему сочувствие к мучениям бедных и притесняемых людей стало достаточной причиной, чтобы тебя назвали предателем?! Разве у нас нет права выбрать другое правительство? Если у нас нет такого права, что же мы можем на самом деле сделать для тех храбрецов, которые, не боясь агрессии со стороны государства, обращают внимание на проблемы других людей? Мы должна заставить людей чувствовать чужую боль сильнее, чем свой ужас. В этом состоит суть той работы, что мы можем выполнить собственными силами.

– Что означают твои слова о том, чтобы заставить людей чувствовать чужую боль сильнее, чем свой ужас? – раздался голос дяди Чжэчжина.

– Душевная боль всегда сильнее, чем ужас. Но речь идет о собственной боли. Потому что, какой бы мучительной ни была моя боль, не было случая, чтобы другой человек ощутил ее точно так же, как ощущаю ее я. Это наш недостаток, из-за него нам приходится выбирать такое правительство. Если бы мы могли воспринимать чужое страдание, как свое, никакая власть не смогла бы притеснять личность. Вот такое значение имеют слова «заставить чувствовать чужую боль сильнее, чем свой ужас». Если мы желаем другую власть, отличную от нынешней, нам надо найти способ сделать так, чтобы для членов правительства муки народа стали равнозначны собственным мукам. Если не получится, вероятно, стоит пойти на иные меры – показать людям нечто, что превосходило бы их страдания, – сказал брат Кантхо.

– Например? – спросил дядя Чжэчжин.

Их беседа ненадолго прервалась, поэтому я собрался войти, но брат Кантхо вновь заговорил:

– Например, самосожжение.

«Самосожжение? – мелькнуло у меня в голове. – Что означает самосожжение? Может быть, они имеют в виду трюк по перевоплощению?»[46]46
  Здесь игра слов: в корейском языке слова «самосожжение» и «перевоплощение» пишутся одинаково.


[Закрыть]

– О, это сумасшествие! Об этом не может быть и речи.

Внезапно дядя Чжэчжин стал говорить очень быстро:

– Это далеко от понимания страданий другого человека. Это значит превратить страдания человека в зрелище. Это значит сделать жертву материальной. Такие вещи, как страдание и жертва, ни в коем случае не должны становиться зрелищем. Потому что в тот момент, когда они станут зрелищем, все остальные станут зрителями. Сделав их невольными зрителями, не следует требовать от них платы за представление. Это будет уже не боль, которая сильнее, чем ужас, это будет всего лишь страх, который страшнее, чем ужас.

– Нет необходимости всем людям испытывать подобное воздействие, – сказал Кантхо. – Но если под влияние попадет слишком малая часть, ничего не произойдет. А вот когда будут постоянно появляться люди, в сердцах которых сострадание победит страх перед репрессиями правительства, тогда будет эффект.

Дядя Чжэчжин, тяжело вздохнув, сказал:

– Поэтому ты привел сюда такого ребенка, как Чжонхун? Потому что у него есть способность заглядывать в души других людей и читать их мысли? Поэтому ты хочешь заставить его совершить перевоплощение?

«Нет, в конце концов, что такое перевоплощение? – подумал я, мне стало еще любопытней. – Что, из меня сделают еще одну мою копию?»

– Перед ним стоит иная задача, которую он должен выполнить, – ответил брат Кантхо. – Потому что он может не только чувствовать страдание и боль других людей точно так же, как это чувствуют они, но и передавать эмоции окружающим.

– Но, на мой взгляд, Чжонхун не особо отличается от других детей. Впрочем, есть у него дар или нет – не важно. Вот посмотри. Это его работа. Он не сумел даже как следует понять содержание тех записей и сделал довольно много неверных выводов. Если внимательно послушать свидетельские показания, прокрутив запись два-три раза, можно составить хотя бы приблизительно правдивое описание, но здесь какие-то совершенно другие рассказы. Если верить твоим словам, у него есть способность улавливать чувства и мысли других людей, словно тюнер настройки частоты у радио. Но даже если допустить, что ты права, пока мы не поймем, что он за человек, его способность будет абсолютно бесполезна. Даже если считать, что он может досконально рассмотреть душу, из-за молодости и недостатка жизненного опыта он не сможет понять ее.

Беспокоясь, что дядя Чжэчжин скажет, что надо отпустить меня, раз от меня нет пользы, я резко открыл дверь и громко крикнул:

– В будущем я постараюсь сделать лучше. Я заново перепишу те интервью!

Из-за отключения электричества в темной комнате офиса выделялись только силуэты двух людей. На миг слившись в одну фигуру, они уставились на меня, а затем снова разделились. Я положил зонт и связку книг на пол и, развернувшись, выбежал на улицу. Мне показалось, как будто кто-то позвал меня, но, когда я добрался до лестницы, вокруг меня слышался лишь шум падающего дождя.

«Надо бы сходить за зонтом…» – мелькнуло в голове. Хотя в любом случае из-за тайфуна он был бы бесполезен – потоки дождя падали косыми линиям. Все-таки надо было спросить о том, что такое перевоплощение… «Ладно, – подумал я, – спрошу об этом позже». Я побежал, но мне все равно было стыдно. Из-за этого чувства мне казалось, что я не смогу вернуться в офис до тех пор, пока все люди не уйдут оттуда.

Когда я бежал под дождем, неизвестно откуда у меня вдруг взялось чувство, что я нахожусь в центре бушующего тайфуна и пытаюсь вытерпеть его натиск. Я не знал, почему должен стоять там, сражаясь с этой силой, ведь я четко осознавал, что не смогу выдержать долго.

* * *

Меня мучила лихорадка. Она началась с того, что одна сторона головы стала казаться тяжелее, чем другая. Появилось ощущение, что внутри засел кусок металла весом примерно в десять грамм.

Мысль о том, что он может быть живым организмом, возникла вечером; тогда все уже покинули офис, а я лежал на диване. «Кусок металла» уже почти спустился в область левой брови и, независимо от моих движений, острым концом колол нежную плоть внутри головы. Но страшнее, чем эта предсказуемая головная боль, был тот факт, что «кусок» постепенно увеличивался в размерах; пропорционально его объему росла и температура тела. Я тщательно укутался в одеяло и забылся в бреду.

Сейчас я ощущал близость смерти совершенно иначе, чем тогда, в автомобильной аварии. В тот раз она была белой и наполненной восторгом, эта же казалась черной, окруженной темнотой. Когда я попал в аварию, я не испытывал ничего похожего на сожаления, однако, пока я лежал с температурой, меня не покидало чувство раскаяния и вины.

Больше всего я сожалел о том, что не мог вспомнить мать. Когда я родился, безусловно, хотя бы один раз я видел ее лицо. Но, несмотря на это, я не мог воскресить его в своей памяти, поэтому чувствовал вину перед матерью и просил у нее прощения. Когда я мысленно сказал: «Простите меня. Я искренне прошу прощения», из глаз хлынули слезы. Я почувствовал, как в уши затекает какая-то жидкость: не то пот, не то слезы.

Сколько еще мне лежать с этим жаром? В ушах раздался неясный звук барабана, доносившийся откуда-то издалека. Это был очень слабый звук, словно в барабан били лягушки. Бой постепенно становился громче, пытаясь расслышать его лучше, я с трудом вырвался из сна.

Когда я внимательно прислушался, оказалось, что кроме боя барабанов в общую мелодию вплетались также звуки флейты, труб и смеха. Вслушиваясь в эту разноголосицу, я ощущал скребущее в груди беспокойство и боль в душе. Мне казалось, что у меня, не прекращаясь, льются слезы, а все тело чешется.

Открыв глаза, я увидел, что по-прежнему нахожусь в офисе издательства, через окно которого виднелась вывеска бара «Ёнгун» с мигавшими на ней буквами. Черный кожаный диван и одеяло были влажными от моих слез. Отчего-то во мне поселилась странная уверенность, что за окном было светло.

Желая узнать, в чем дело, я с трудом встал с дивана. Из-за влажной, липнущей ткани одеяла мне показалось, что мое тело – это тело совершенно другого человека. Ясно, словно мое тело – это новый, впервые надетый костюм, я ощущал кожей ласкающий воздух. Подняв правую руку, чтобы проверить температуру, я приложил ладонь ко лбу, но так и не смог понять, горячий он или нет. Звуки музыки постепенно становились ближе. Я попытался быстро подняться с места, но не было сил; зашатавшись, я сел на диван. Внезапно хлынули слезы. Я снова встал.

Когда я, едва переставляя ноги, подошел к окну и, открыв его, выглянул наружу, то увидел, как по безлюдному переулку, находящемуся за улицей Чжонно 2, глубокой ночью проходит парад.

Возможно, шествие было устроено в честь рождения ребенка, потому что какая-то женщина шагала впереди толпы, прижав к груди бедного малыша, завернутого в пеленку. Позади нее шел отряд тамбурщиков, исполнявших тихую песню, в которой воспевалось рождение новой жизни. Насколько же было утомительно путешествие ребенка в эту жизнь, что даже сейчас он сладко спал, не обращая ни малейшего внимания на шум вокруг!

Все они – женщина с ребенком, отряд тамбурщиков со своей негромкой поздравительной песней и люди, шагавшие вслед за ними, – проходили мимо меня. Стоя у окна, я разглядывал их. Кто-то из них смеялся, кто-то плакал. Пара влюбленных шагала, крепко держась за руки. Какой-то мужчина двигался, наклонив голову и бормоча что-то вполголоса. Прошел молодой парень с измазанным в крови лицом, а за ним плачущая девушка. «Сколько же надо проплакать, чтобы косметика так размазалась по лицу, что превратила хорошенькую девушку в уродку?» – подумал я, глядя на нее.

Среди участников шествия была старуха, сидевшая в инвалидной коляске, потому что больше не могла ходить; слепой мужчина средних лет, передвигавшийся, постукивая посохом по земле, потому что не видел дороги; студенты, одетые в полосатые больничные робы, с бритыми головами и масками на лицах. За ними шли пингвины-джентльмены, орангутанги, северные скворцы, трясогузки, желтопоясничные бюль-бюли, сойки, дрозды, овсянки, кроме них – все умершие животные и наконец последним мимо меня проходил отец. Но теперь я не звал его и не протягивал к нему руки, а лишь молча смотрел вслед.

Я наблюдал за ними до тех пор, пока они не вышли из переулка, пока не стали слабее доноситься звуки песни, тихо наигрываемой отрядом тамбурщиков, шагавших на цыпочках, чтобы не разбудить младенца.

Когда до меня снова долетел затихающий бой барабанов, я попробовал сказать: «Мама». Я знал, что одно время был для нее всей радостью жизни и она, вероятно, шептала мне: «Что бы ни случилось, не болей, не поранься, не плачь, не грусти». Я позвал ее еще один раз, больной от жара, с льющимися ручьями слезами, я еще раз произнес: «Мама».

ВЗРОСЛЕНИЕ – ОБЫЧНОЕ ДЕЛО, А ЛЮБОВЬ – ОГРОМНАЯ ПОТЕРЯ ДЛЯ НАЦИОНАЛЬНОЙ МОЩИ СТРАНЫ

Если бы кто-то встал передо мной и, преградив дорогу, спросил: «Что такое жизнь?» – я сначала показал бы ему себя: как сейчас мои пах и подмышки едва покрылись черными волосами; как на носу каждые три дня то с одной, то с другой стороны выскакивали прыщи; как из-за быстрого роста я стал нескладным и долговязым, точно обезьяна, раскинувшая передние и задние лапы. Возможно, такой вопрос мне могли бы задать из-за моего неказистого вида, но разве это не было бы равносильно тому, как если бы спросить молодую обезьянку, которая учится лазать по деревьям: зачем она так старается взобраться наверх?

Однако Ли Манги, которого я встретил снова, спустя полгода, казалось, всем телом швырнул мне этот вопрос – стремительный, словно бросок самого Чхве Донвона[47]47
  Корейский бейсболист, известный своим сильнейшим броском.


[Закрыть]. Неужели он задал его, заранее зная ответ? Не может быть, чтобы он знал. На мой взгляд, он не знал даже того, что одним лишь своим существованием поднимал такой вопрос. Неприятный мальчишка, который гнул ложки, делая их непригодными для использования, был самой великой тайной, встретившейся в моей жизни.

Если бы я был вынужден что-то ответить, я сказал бы: «Жизнь похожа на реку Ханган. Она так же, как та широкая река, течет в сторону, где заходит солнце, так же уходит в тот мир, где мигают отблески волн света. Чтобы достигнуть его, мы переходим границу между известной нам Вселенной и вселенной, которую не сможем узнать». Я знал, что при переходе той границы с нами что-то происходит. Я знал, люди будут говорить, что это всего лишь образы из сновидений, остающиеся в памяти после пробуждения, поэтому ни разу не рассказывал о них, так же, как и о бесчисленных снежинках, которые видел однажды в ночном небе. Но я знал, что со временем любой человек вырастает из ребенка во взрослого, а в последний миг своей жизни видит тот яркий свет.

Но когда полгода спустя перед детским парком «Босингак» я снова повстречал супермальчика Ли Манги – вечную головную боль компании по поставке столовой посуды, я был немного растерян от мысли, что мог ошибаться, и больше расстроился, чем обрадовался.

Я думал: чтобы стать взрослым, достаточно вырасти и дышать воздухом на несколько десятков сантиметров выше. Поэтому то обстоятельство, что Ли Манги, два года тому назад выступавший в телепередаче «Специальный новогодний парад чудо-мальчиков», полгода назад надевший европейский костюм, а сейчас стоявший передо мной, совершенно не изменился, словно жил вне времени, – стало для меня страшным шоком.

Я, словно пытаясь найти отличия между двумя картинками, сейчас сравнивал образ Ли Манги, который хранился у меня в памяти, с тем Ли Манги, который предстал передо мной у входа в парк «Босингак», – сравнивал и не мог обнаружить почти никакой разницы. Единственным отличием был черный костюм, копия тех, что были надеты на близнецах, стоявших позади Ли Манги, словно робкие отец и мать.

Оказывается, черный костюм был важен. Если бы я сам в свое время не последовал за полковником Квоном, не вошел бы во дворец Чхонвадэ и не получил бы грамоту, которую дали и мальчику, который не менялся, и не надел бы подаренный черный костюм, я подумал бы что-нибудь другое. Например, посчитал бы, что костюм был выдан ему государством, которое, по его словам, «бесплатно кормило и одевало», или что он занимался с близнецами в тренировочном лагере, где черный костюм был обязательной униформой.

На самом деле именно близнецов, одетых в те самые черные костюмы, я вспомнил, когда Ли Манги схватил меня за плечо. Я вспомнил их по одной простой причине: я больше не мог слышать их мысли. Я подумал, что теперь число людей, не способных читать мысли, увеличилось еще на одного человека. А ведь нас и раньше было всего четверо.

– Что, – шутливо спросил Ли Манги, когда я оторвал его руку от себя, – твоя сумасшедшая голова до сих пор жутко шумит, как сломанное радио, а?

– А ты сломал все ложки из той связки? Поэтому, я смотрю, и не можешь теперь есть как следует? – пошутил я в ответ, намекая на его маленький рост. – Что касается моей головы, то она все это время… – Тут я соединил ладони перед собой, словно хватая баскетбольный мяч, и развел руки в стороны, продолжив: – Росла только в ширину.

От моих слов он громко засмеялся, согнувшись в поясе и схватившись за живот. Одетые в черные костюмы близнецы, увидев смеющегося Ли Манги, тоже захохотали, показывая белые зубы. Я смотрел на них, когда Ли Манги, вдруг перестав смеяться, схватил меня за шиворот и начал толкать назад. Не успев отодрать от себя его руку, я оказался прижат к стене здания. Впрочем, даже если бы у меня было время, вероятно, мне бы просто не хватило сил.

– Ты знаешь, что за сумасшедшая обида есть у меня, почему я поступаю так с тобой, а? Я злюсь на тебя не из-за того, что не выступил на той сумасшедшей телепередаче, а просто хочу, чтобы ты закрыл свою вонючую пасть. Если ты еще раз заикнешься передо мной о сумасшедшем росте, я превращу тебя в сушеный спинорог, понял, а? – угрожающе прошипел он.

Говоря так, Ли Манги крепко сжал мое горло, будто собираясь убить меня немедленно. Когда я начал бороться с ним, отталкиваясь руками и ногами от стены, он ослабил хватку.

– Сушеный спинорог… – произнес я с трудом, задыхаясь, – наверно, хочется съесть… Но… это… ложь… Понял?

– Что за сумасшедшая ложь, а?

– В стране… всю жизнь… – говорил я, продолжая хрипеть, – тот разговор о том, что будут кормить… как следует… кормить… не будут… карлик…

При этих словах Ли Манги снова одной рукой с силой перехватил мое горло, а другой несколько раз ударил меня в грудь. Мой рот непроизвольно раскрылся, из него вырвался стон. Перед глазами потемнело, улица Чжонно, казалось, стала медленно отдаляться, пока наконец не исчезла. Несколько человек, проходивших мимо, остановились и стали глазеть на нас. Близнецы махали им рукой, чтобы они шли дальше, но толпа зевак, словно у них было ощущение, что здесь торгуют лекарствами или идет представление суперсилача, только увеличивалась.

Когда очертания улицы перед моими глазами окончательно растаяли, вместо них возникла картина бейсбольного поля: девушки из группы поддержки танцевали, поднявшись на трибуну, попивающие баночное пиво мужчины в масках льва поднимали руки, пытаясь изобразить букву «V», размахивали кулаками и громко ругались каждый раз, когда на поле подавали мяч. Вдруг мячик бросили как раз в ту сторону, где я сидел. Когда я вскочил, схватив сачок, чтобы найти его, то вспомнил, что подобное уже происходило. Тогда я тоже стоял с сачком в руке, дожидаясь поезда в метро и напрасно нервничая под взглядами окружавших людей и отца, который ругал меня, ворча: «Какое насекомое ты можешь поймать осенью?» Оглядываясь по сторонам, чтобы не столкнуться с кем-нибудь, и напряженно думая о том, куда мог упасть высоко взлетевший мяч, я побежал между сиденьями трибуны. Вокруг раздавались пронзительные крики зрителей.

В этот момент я понял, что все это вижу во сне. Я понял, что внезапно появившийся образ отца тоже был создан мной. Я вспомнил, что отец, несмотря на то что я часто упрашивал его, ни разу не отвел меня на бейсбольное поле.

* * *

Когда я снова открыл глаза, вокруг ничего не было видно, и я подумал, что по-прежнему сплю, но ошибся. Мои глаза были завязаны, а сам я оказался плотно зажат между молчаливыми близнецами в черных костюмах, словно слой масла в плохом гамбургере, сделанном недобросовестным работником.

Это был не легковой автомобиль, но в нем было тихо, словно в храме, который я должен обязательно найти в будущем, чтобы отдыхать там каждый раз, когда буду уставать телом и душой. Если исключить урчание работавшего мотора и шум ветра, проникавшего сквозь невидимую щель, в салоне не было слышно других звуков. Другими словами, в той машине ехали люди, которые ни о чем не думали.

В моих ушах и в голове царила тишина. Она была похожа на тишину, стоявшую в магазине, в который я однажды вошел купить банку сока с витрины. На банке была маленькая царапина, но она ничуть не помешала хозяину магазина выставить товар на продажу после небольшой уценки.

– Вообще-то, если я не посмотрю в окно, меня вытошнит… – сообщил я.

– Ты что, думаешь, это туристический автобус и мы едем любоваться цветами? – пошутил кто-то, и несколько человек рассмеялись.

Благодаря смеху, я смог определить, что Ли Манги едет на переднем пассажирском сиденье рядом с водителем.

Я представлял себе страшные сцены. Жуткие улицы Сеула после того, как на город сбросили атомную бомбу. Миллионы личинок, проделавших отверстие в голове, вползают туда сквозь липкую кожу, после чего выедают глаза, нос, рот. Полчища мышей и тараканов, словно спустившиеся сумерки, накрывают мое тело, лежащее среди мертвых уже людей, беспорядочно вползают внутрь через мой нос, рот… Шерсть мышей ощущается во рту твердой и жесткой, но жидкость, брызнувшая из лопнувших телец тараканов, мягкой волной проходит через горло, чуть щекоча его, спускается по пищеводу. Не удовлетворяясь этими отвратительными картинами, я вызывал в воображении множество других, не менее ужасных сцен.

Однако у всех этих экспериментов был неожиданный результат. Это случилось, когда я представил себе рот, вокруг которого росли усы и борода; рот с темными фиолетовыми губами и опухшими алыми деснами, выдававшими плохое состояние здоровья их владельца. Невидимый хозяин рта, вытащив застрявшие в щелях зубов кусочки мяса и снова прожевав их, подошел ко мне и сказал: «С этого момента я буду считать тебя своим сыном». Я мог хорошо рассмотреть, как гладкая кожа растягивалась и снова собиралась в морщины вокруг рта. Именно в этот момент я наконец смог выразить свое мнение в сторону невидимого пассажирского сиденья рядом с водителем. Выразил я его через рвотные звуки: «курык-курык, гок-гок».

– Машину, остановите машину! – завопили стереозвуком с обеих сторон близнецы. У них все еще были голоса детей. Не достигших периода полового созревания, голоса, которыми хорошо петь на трибуне стадиона песню группы поддержки.

– Я не собираюсь любоваться цветами – сказал я, обращаясь к Ли Манги, отрыгивая и продолжая издавать звуки подступающей рвоты. – Я просто не люблю близнецов, не разрешишь ли мне отойти куда-нибудь недалеко и прочистить желудок?

Из-за лихорадки я ничего не ел, поэтому меня вырвало лишь желтоватой жидкостью. Когда не осталось и ее, в животе стало спокойно.

– Каким же сумасшедшим врагом ты меня считаешь, что при каждой нашей встрече выкидываешь такое, а? – плаксиво жаловался Ли Манги, сидевший на пассажирском сиденье рядом с водителем.

– Я больше всего не люблю людей, которых тошнит в машине, – заявили близнецы хором.

Когда машина остановилась, они вытащили меня на воздух и сняли повязку с глаз. Я зажмурился от яркого света, а когда снова открыл глаза, увидел вдали реку, погружающуюся в сумерки. Ниже по дороге, проложенной по крутому склону, расположились роскошные элитные дома, за ними на фоне синего неба возвышалась телевизионная башня на горе Намсан. Я понял, что мы приехали к реке Ханган. Мысленно разворачивая в голове атлас, который нам давали на уроке социологии, я вспоминал карту Сеула. Если мое предположение было верно, мы находились в районе Ёнсангу, а точнее, в квартале Ханнамдон. Поскольку меня уже вырвало всем, что было в моем желудке, новых позывов я не испытывал, и у меня появилось время оглядеть близнецов, которые, вытерев остатки рвоты с моих губ, сидели рядом, склонив головы и стараясь справиться с подступающей тошнотой.