Текст книги "Далекие часы"

Автор книги: Кейт Мортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Бремя ожидания

Жизнь жестоко подшутила надо мной: пока я выведывала мамины секреты у той, от которой она больше всего хотела их уберечь, у моего отца случился сердечный приступ.

Известие я получила от Герберта, когда вернулась от Риты; он взял меня за руки и рассказал, что случилось.

– Мне очень жаль, – заключил он. – Я бы сообщил тебе раньше, но не знал как.

– О… – Сердце колотилось от страха. Я бросилась к двери, но тут же вернулась. – Он?..

– Он в больнице; состояние вроде бы стабильное. Твоя мать почти ничего не говорила.

– Я должна…

– Да. Поезжай. Я вызову такси.

Всю дорогу я болтала с водителем – коротышкой с небесно-голубыми глазами и каштановыми волосами с первой проседью, отцом трех маленьких детей. И пока он жаловался на их проделки и качал головой с притворным раздражением, за которым родители малышей скрывают свою гордость, я улыбалась и задавала вопросы, и мой голос звучал обыкновенно, даже беззаботно. Мы подъехали к больнице, и лишь когда я протянула водителю десятку и велела оставить сдачу себе и насладиться танцевальным выступлением дочери, я поняла, что пошел дождь, а я стою на мостовой у больницы в Хаммерсмите без зонта, глядя, как такси растворяется в сумерках, в то время как мой отец лежит с разбитым сердцем где-то за этими стенами.

Мама казалась меньше, чем обычно, сидя в одиночестве с краю в ряду пластмассовых стульев; тускло-голубая больничная стена у нее за спиной навевала тоску. Она всегда элегантно одевается, моя мама, как будто из другой эпохи: сочетающиеся друг с другом шляпы и перчатки, туфли, первозданно хранящиеся в магазинных коробках, целая полка самых разных сумок, теснящихся бок о бок в ожидании, когда их повысят до завершающего штриха дневного наряда. Она бы в жизни не догадалась выйти из дома без пудры и помады, даже когда ее мужа увезли на машине скорой помощи. И что за дочь ей досталась! На несколько дюймов выше, чем следует, с непокорными кудряшками и губами, намазанными первым попавшимся блеском, который нашелся на дне выцветшей котомки среди монеток, пыльных мятных пастилок и прочей ерунды.

– Мама. – Я направилась прямо к ней, поцеловала мертвенно-холодную от кондиционера щеку и опустилась на соседний стул. – Как он?

Она покачала головой, и страх худшего комком застрял у меня в горле.

– Пока никаких новостей. Столько разных устройств, врачи приходят и уходят. – Она на мгновение опустила веки, не переставая качать головой, едва заметно, по привычке. – Мне ничего не известно.

Я с трудом сглотнула и решила, что лучше ничего не знать, чем знать худшее, однако предпочла не делиться этой банальностью. Мне хотелось ответить что-нибудь неизбитое и обнадеживающее, чтобы облегчить ее беспокойство, чтобы все исправить, но у нас с мамой не было опыта совместных прогулок по дороге страдания и утешения, и потому я промолчала.

Она открыла глаза и посмотрела на меня, потянулась заправить мне за ухо локон, и я подумала: возможно, это неважно, возможно, она и так понимает, как я переживаю, как искренне хочу все исправить. Возможно, и не надо ничего объяснять, ведь мы семья, мать и дочь, и некоторые вещи понятны без слов…

– Ты ужасно выглядишь, – заявила она.

Покосившись в сторону, я увидела свое темное отражение в глянцевом плакате государственной службы здравоохранения.

– На улице дождь.

– Такая большая сумка, – тоскливо улыбнулась она, – а места для маленького зонтика не хватило.

Я чуть покачала головой, движение перешло в дрожь, и я внезапно почувствовала, что замерзла.

В больничных залах ожидания приходится себя занимать, не то начинаешь ожидать, а это приводит к размышлениям, что, по моему опыту, плохо. Я молча сидела рядом с мамой – волновалась о папе, напоминала себе купить зонтик, слушала, как настенные часы отмеряют секунды, – и стая потаенных мыслей просочилась за спину и погладила мои плечи острыми пальцами. Не успела я оглянуться, как они взяли меня за руку и отвели туда, где я не бывала годами.

Стоя у стены нашей ванной, я наблюдала, как мой четырехлетний двойник идет по канату вдоль ванны. Маленькая голая девочка хочет убежать с цыганами. Она точно не знает, кто такие цыгане и где их искать, но знает, что они – лучший выбор, если хочешь стать циркачкой. Это ее мечта, вот почему она тренируется ходить по канату. Она почти достигает противоположной стороны, когда поскальзывается. Падает вперед, извивается, уходит головой под воду. Сирены, слепящие огни, чужие лица…

Я моргнула, и образ развеялся, немедленно сменившись другим. Похороны бабушки. Я сижу на передней скамье рядом с мамой и папой и вполуха слушаю, как пастор описывает совсем не ту женщину, которую я знала. Меня отвлекают туфли. Они новые, и хотя я понимаю, что должна быть серьезнее, сосредоточиться на гробе, думать о возвышенном, я не могу оторвать глаз от своих лакированных туфель, поворачивая их так и сяк, чтобы насладиться блеском. Папа замечает это, тихонько толкает меня плечом, и я через силу перевожу внимание на гроб. На нем стоят две фотографии, одна – моей родной бабушки, другая – незнакомки, молодой женщины, сидящей на пляже. Она уворачивается от камеры и криво улыбается, как будто собирается открыть рот и отпустить колкость в адрес фотографа. Священник что-то говорит, тетя Рита начинает реветь, тушь течет по ее щекам, и я с надеждой смотрю на мать в ожидании схожей реакции. Ее руки в перчатках сложены на коленях, глаза прикованы к гробу, но ничего не происходит. Ничего не происходит, и я ловлю взгляд кузины Саманты. Она тоже следит за моей мамой, и внезапно мне становится стыдно…

Я решительно поднялась, застав мрачные мысли врасплох и заставив их разбежаться в стороны. Я засунула руки до самых швов в свои глубокие карманы, достаточно крепко, убеждая себя в том, что у меня есть цель. Затем я бродила по коридору, внимательно изучая поблекшие плакаты с расписаниями вакцинации, устаревшими на два года, лишь бы оставаться здесь и сейчас, подальше от прошлого.

Завернув за очередной угол, я оказалась в ярко освещенной нише с подпирающим стену автоматом для горячих напитков, из тех, что снабжены подставкой для чашки и носиком, выстреливающим шоколадный порошок, кофейные гранулы или кипяток, в зависимости от ваших предпочтений. На пластмассовом подносе лежали пакетики чая, и я кинула парочку в пенопластовые стаканчики, один для мамы и один для себя. Некоторое время я следила, как пакетики окрашивают воду ржавыми завитками, затем долго размешивала сухое молоко, ожидая, пока оно полностью растворится, прежде чем отнести стаканчики обратно по коридору.

Мама молча взяла стаканчик, поймав указательным пальцем каплю, которая катилась по его боку. Она держала теплый стаканчик обеими руками, но не пила. Я сидела рядом и ни о чем не думала. Старалась ни о чем не думать, пока мой мозг отчаянно работал, удивляясь, отчего у меня так мало воспоминаний о папе. Настоящих воспоминаний, а не украденных из фотографий и семейных историй.

– Я разозлилась на него, – вдруг произнесла мама. – Повысила голос. Я приготовила жаркое и выложила на стол, чтобы резать, оно остывало, и я рассудила: ну и поделом ему, пускай ест холодный ужин. Я собиралась сходить за ним, но плохо себя чувствовала и устала от бесполезных окриков. Я решила: посмотрим, как тебе понравится холодное жаркое. – Мама закусила губу, как поступают люди, когда слезы мешают говорить, и они надеются скрыть этот факт. – Он опять весь день провел на чердаке, таскал вниз коробки, завалил всю прихожую… одному богу известно, как теперь убирать их на место, ведь он будет не в состоянии… – Она невидяще посмотрела на чай. – Он пошел в ванную освежиться перед ужином, там все и случилось. Я нашла его на полу рядом с ванной, там же, где ты потеряла сознание в детстве. Он мыл руки, они все были в мыле.

Повисла пауза, и мне нестерпимо захотелось заполнить ее. В беседе есть нечто утешительное; ее упорядоченный узор обеспечивает связь с реальным миром: ничего ужасного или неожиданного просто не может произойти, пока ведется рациональный обмен репликами.

– И ты вызвала скорую помощь, – подсказала я тоном воспитательницы детского сада.

– Она приехала быстро; повезло. Я опустилась рядом с ним и смывала мыло, а потом они словно выросли из-под земли. Двое, мужчина и женщина. Они сделали искусственное дыхание и непрямой массаж сердца, и еще использовали одно из этих электрошоковых устройств.

– Дефибриллятор, – уточнила я.

– И они ему что-то дали, какое-то лекарство, растворяющее сгустки. – Мать разглядывала свои ладони. – На нем все еще была рубашка, и я, помнится, подумала, что надо сходить принести ему чистую.

Она покачала головой. С сожалением, что не принесла, или с изумлением, что ее посетила подобная мысль, когда ее муж лежал на полу без сознания? Хотя тогда это было уже неважно, да и кто я такая, чтобы судить? Нет-нет, я прекрасно понимала, что была бы рядом и помогла, если бы не крутилась вокруг тети Риты, выведывая истории о мамином прошлом.

Врач шел в нашу сторону по коридору, и мама переплела пальцы. Я привстала, но он не замедлил шаг, промчался через зал ожидания и исчез за другой дверью.

– Уже недолго, мама.

Мои слова съежились под бременем, ведь прощения я так и не попросила, и я ощутила себя совершенно беспомощной.

Со свадьбы мамы и папы сохранилась всего одна фотография. Наверное, есть и другие, собирают пыль в каком-нибудь забытом белом альбоме, но я знаю всего один снимок, который пережил минувшие годы.

На снимке их только двое, это не типичная свадебная фотография, на которой семьи невесты и жениха выстроились двумя крыльями, охватывая пару в середине; разномастными крыльями, отчего кажется, что эта химера никогда не взлетит. На этом снимке их несовместимые семьи куда-то исчезли, они остались вдвоем, и кажется, будто мама смотрит в лицо отцу с восхищением. Как будто он светится, да так и есть: вероятно, эффект старых ламп, которые в те времена использовали фотографы.

И он такой невероятно юный, они оба; его волосы пока еще на месте, растут себе на макушке, и ничто не предвещает того, что это не навсегда. Ничто не предвещает, что он обретет и потеряет сына; что его будущая дочь будет приводить его в замешательство, а жена научится его игнорировать, что однажды его сердце запнется, и его отвезут в больницу в машине скорой помощи, и эта самая жена будет сидеть в зале ожидания с дочерью, которую он не в состоянии понять, и ожидать, когда он очнется.

Ничего этого на фото нет, даже намеком. Этот снимок – застывшее мгновение; неведомое будущее еще впереди, как и должно быть. Но в то же время будущее есть на фотографии или, по крайней мере, его вариант. Оно таится в их глазах, в особенности в ее глазах. Фотографу удалось запечатлеть нечто большее, чем двух молодых людей в день свадьбы; он запечатлел порог, через который переступают, океанскую волну в последний миг перед тем, как она превращается в иену и разбивается о берег. И молодая женщина, моя мама, видит больше, чем просто молодого мужчину рядом, чем своего возлюбленного – она видит всю их будущую жизнь, простирающуюся впереди…

А может, я все романтизирую; возможно, она просто восхищается его прической, предвкушает прием или медовый месяц… Вокруг подобных снимков всегда плетутся истории, снимков, которые становятся семейными тотемами. В больнице меня осенило, что есть лишь один способ точно выяснить, что она чувствовала, на что надеялась, когда так смотрела на него; была ли ее жизнь более тяжелой, а прошлое – более сложным, чем кажется при виде ее сияющего личика. Достаточно просто спросить; странно, что раньше это не приходило мне в голову. Полагаю, в этом следует винить светящееся лицо отца. То, как мама смотрит на него, привлекает к нему все внимание, так что ее легко принять за юную и невинную девушку скромного происхождения, жизнь которой только начинается. Я поняла, что этот миф мама всеми силами старалась поддерживать, ведь когда она говорила об их жизни до знакомства, она рассказывала лишь об отце.

Но когда я мысленно представила снимок сразу после визита к Рите, я обратила внимание на мамино лицо – скрытое в тени, чуть меньше папиного. Возможно ли, что эта молодая женщина с широко распахнутыми глазами хранит секрет? Что за десять лет до свадьбы с этим солидным радостным мужчиной она вступила в тайную связь со своим школьным учителем, женихом ее старшей подруги? Ей в то время было около пятнадцати; Мередит Берчилл определенно не принадлежит к тем женщинам, которые заводят романы в подростковом возрасте, но как насчет Мередит Бейкер? Когда я росла, мама обожала читать лекции насчет того, чего не делают хорошие девочки. Возможно, она судила по собственному опыту?

Меня затопило чувство, что я знаю все и ничего о человеке, находящемся рядом со мной. О женщине, в чьем теле я появилась, чей дом, в котором я воспитывалась, во многих жизненно важных отношениях был для меня чужим. Тридцать лет я приписывала маме не больше объема, чем бумажным куколкам, с которыми играла в детстве, с их наклеенными улыбками и бумажными платьицами с петельками по краям. Более того, последние несколько месяцев я неутомимо искала разгадку ее самых бережно хранимых секретов, даже ни разу не удосужившись расспросить ее об остальных. Однако теперь, когда папа оказался на больничной койке, мне не терпелось выяснить о них как можно больше. О ней. О загадочной женщине, которая упомянула Шекспира и некогда посылала статьи в газеты.

– Мама?

– Гмм?

– Как вы с папой познакомились?

Ее голос заржавел от неупотребления, и она прочистила горло, прежде чем ответить:

– В кино. На показе «Остролиста и плюща». [31]31
  «Остролист и плющ» (1952) – английская рождественская мелодрама.


[Закрыть]Тебе же известно.

– Я имела в виду, как вы познакомились. Это ты увидела его? Или он тебя? Кто первый проявил инициативу?

– Ах, Эди, я не помню. Он… нет, я. Забыла. – Мать чуть пошевелила пальцами одной руки, как будто кукловод со звездочками на нитках. – Нас в зале было только двое. Можешь себе представить?

На мамином лице появилось рассеянное, но нежное выражение. Она почти спасалась бегством из тревожного настоящего, в котором ее муж цеплялся за жизнь в соседней комнате.

– Он был красивым? – осторожно осведомилась я. – Вы полюбили друг друга с первого взгляда?

– Отнюдь. Сначала я приняла его за убийцу.

– Что? Папу?

Мне кажется, она не услышала меня, поскольку совершенно заблудилась в воспоминаниях.

– Так страшно сидеть в кино одной. Бесконечные ряды пустых кресел, темный зал, огромный экран. Кино предназначено для коллективного просмотра, в противном случае испытываешь жуткое одиночество. В темноте может случиться что угодно.

– Он сидел рядом с тобой?

– О нет. Он любезно сел немного в стороне – он джентльмен, твой отец, – но мы заговорили позже, в фойе. Он кого-то ждал…

– Женщину?

Уделив чрезмерное внимание ткани своей юбки, она с легким упреком произнесла:

– Ах, Эди.

– Просто интересно.

Тишина.

– По-моему, женщину, но она так и не появилась. Что ж, сама виновата. – Мама прижала ладони к коленям, вздернула подбородок и чуть слышно фыркнула. – Он пригласил меня выпить чаю, и я согласилась. Мы отправились в кондитерскую «Лайонз» на Стрэнде. Я заказала ломтик грушевого пирога. Помнится, пирог показался мне роскошным.

– И он был твоим первым кавалером? – улыбнулась я.

Мне показалось, или она действительно помедлила?

– Да.

– Ты украла чужого кавалера, – поддразнила я, чтобы поддержать легкомысленный тон беседы, но тут же вспомнила о Юнипер Блайт и Томасе Кэвилле, и мои щеки вспыхнули.

Меня так расстроил мой промах, что я не обратила особого внимания на мамину реакцию, а поспешила продолжить, пока она не успела ответить.

– Сколько тебе было лет?

– Двадцать пять. Это было в пятьдесят втором году, и мне только что исполнилось двадцать пять.

Я кивнула, будто делала мысленные подсчеты, однако на самом деле я внимала тоненькому голоску, который шептал: «Возможно, сейчас подходящий момент еще немного разузнать о Томасе Кэвилле, раз уж зашла об этом речь?» Гадкий голосок; позор мне, что я к нему прислушалась; мне нечем гордиться, но соблазн был слишком велик. Я убедила себя, что пытаюсь отвлечь маму от папиного недуга, и почти без паузы протараторила:

– Двадцать пять. Не поздновато ли для первого кавалера?

– Вовсе нет, – поспешно отозвалась мама. – Время было другим. Мне хватало забот и без этого.

– Но ты встретила папу.

– Да.

– И влюбилась.

Ее голос был таким тихим, что я скорее прочла ответ по губам, чем услышала:

– Да.

– Он был твоей первой любовью, мама?

Она резко вдохнула и отшатнулась, словно я дала ей пощечину.

– Эди… не смей!

Так значит, тетя Рита была права. Он не был ее первой любовью.

– Не говори о нем в прошедшем времени! – воскликнула мама; слезы навернулись ей на глаза.

И мне стало дурно, как будто я и вправду дала ей пощечину, особенно когда она легонько захныкала у меня на плече, даже не заплакала, ведь она никогда не плачет. И хотя моя рука была больно прижата к пластмассовому краю стула, я не сдвинулась с места.

На улице далекие волны машин продолжали накатывать и отступать, время от времени перемежаясь сиренами. В больничных стенах есть что-то магическое; хотя они сделаны из простого кирпича и штукатурки, за ними отступают шум и реальность переполненного города; пусть город начинается за дверью – ты все равно в таинственной стране за тридевять земель. «Как в Майлдерхерсте», – подумалось мне; точно в таком же коконе я очутилась, переступив порог замка, словно внешний мир рассыпался прахом и разлетелся по ветру. Я рассеянно размышляла, чем занимались сестры Блайт, чем они заполняли недели после моего отъезда, три старые женщины в огромном темном замке. Образы мелькали один за другим, серия моментальных снимков: Юнипер бродит по коридорам в грязном шелковом платье; Саффи появляется как из-под земли и ласково уводит ее прочь; Перси хмурится у окна чердака, озирая свое поместье, как капитан корабля на посту…

Минула полночь, медсестры сменились, новые лица принесли с собой все то же оживление. Они смеялись и суетились вокруг освещенного медпункта – нерушимого маяка нормальности, острова в бурном море. Я попыталась вздремнуть, опустив голову на сумку вместо подушки, но ничего не вышло. Моя мама, сидевшая рядом, была такой маленькой и одинокой и почему-то казалась старше, чем в нашу последнюю встречу; я невольно забегала вперед и представляла в живописных подробностях ее жизнь без отца. Я видела ее так отчетливо: его пустое кресло, обеды и ужины в тишине, и молоток больше не стучит. Каким пустынным станет дом, каким неподвижным, только эхо будет гулять между стенами!

Если мы потеряем папу, нас останется только двое. Двое – это совсем немного, никакого запаса. Вдвоем можно вести лишь самые лаконичные и примитивные беседы, которые не требуют постороннего вмешательства; это попросту невозможно. Да и не нужно, если подумать. Неужели таково наше будущее? Перекидываться фразами, обмениваться мнениями, издавать вежливые звуки, говорить полуправду и соблюдать приличия? Подобная перспектива была невыносима, и внезапно я ощутила себя очень, очень одинокой.

В подобные одинокие минуты я больше, чем обычно, тоскую по брату. Сейчас он был бы взрослым человеком с непринужденными манерами, доброй улыбкой и умением ободрять нашу мать. Дэниел в моей голове всегда точно подбирает слова; не то что его незадачливая сестра, которая ужасно страдает от косноязычия. Я взглянула на маму. Возможно, она тоже думает о нем; может, пребывание в больнице напомнило ей о ее маленьком мальчике? Но спросить я не могла, потому что мы не обсуждали Дэниела, точно так же, как обходили стороной ее эвакуацию, ее прошлое, ее сожаления. Никогда не обсуждали. Возможно, мне взгрустнулось о секретах, которые столь медленно и долго кипели под крышкой нашей семьи; возможно, я назначила себе покаяние за то, что расстроила мать своим любопытством; возможно даже, мне отчасти захотелось увидеть реакцию, наказать мать за то, что она не делится со мной воспоминаниями и лишает меня настоящего Дэниела: как бы то ни было, я неожиданно глубоко вдохнула и сказала:

– Мама…

Она протерла глаза и заморгала, глядя на наручные часы.

– Мы с Джейми расстались.

– Неужели?

– Да.

– Сегодня?

– Вообще-то нет. Не совсем. В районе Рождества.

Едва заметное удивление.

– Вот как? – Она озадаченно нахмурилась, подсчитывая прошедшие месяцы. – Ты не говорила…

– Нет.

Ее лицо поникло, когда она осознана, что именно это значит. Она медленно кивнула, несомненно, припоминая свои бесконечные расспросы о Джейми в последнее время и мои лживые ответы.

– Мне пришлось отказаться от квартиры. – Я кашлянула и сообщила: – Я ищу себе студию. Свою собственную маленькую квартирку.

– Так вот почему я не смогла тебя найти, когда твой отец… я обзвонила все номера, какие только вспомнила, даже Ритин, пока не наткнулась на Герберта. Я не представляла, что делать!

– Что ж, это была превосходная мысль, – со странной искусственной веселостью заметила я. – Я поселилась у Герберта.

Она недоуменно уставилась на меня.

– У него есть гостевая комната?

– Гостевой диван.

– Понятно.

Мама сжимала руки на коленях, как будто держала в них крошечную птичку, драгоценную птичку, которую не желала упустить.

– Я должна написать Герберту, – выцветшим голосом произнесла она. – Он прислал нам ежевичного варенья на Пасху, и, кажется, я забыла его поблагодарить.

И на этом тема, которой я страшилась месяцами, была исчерпана. Относительно безболезненно, что хорошо, но как-то бездушно, что плохо.

Мама поднялась, и первой моей мыслью было, что я ошиблась, тема не исчерпана, и без сцены не обойдется, но когда я проследила за направлением ее взгляда, то увидела идущего к нам врача. Я тоже встала, пытаясь прочесть выражение его лица, угадать, какой стороной ляжет монетка, но это было невозможно. Выражение его лица можно было истолковать как угодно; наверное, их специально этому учат в медицинском колледже.

– Миссис Берчилл? – прозвучал резкий голос с едва заметным иностранным акцентом.

– Состояние вашего мужа стабильное.

Мама издала невнятный звук, как будто выпустили воздух из небольшого шарика.

– Хорошо, что скорая помощь подоспела вовремя. Вы молодец, что сразу вызвали ее.

Рядом со мной раздались тихие икающие звуки, и я поняла, что у мамы снова глаза на мокром месте.

– Посмотрим, как пойдет выздоровление, на данном этапе ангиопластика кажется маловероятной. Он проведет в больнице еще несколько дней, мы понаблюдаем за его состоянием, а после отправим выздоравливать домой. Вам придется внимательно следить за его настроением; сердечные больные часто страдают депрессией. Подробнее вас проконсультируют медсестры.

– Конечно, конечно, – усердно закивала мама.

Мы обе были не в силах подобрать слова, выражавшие нашу благодарность и облегчение. Наконец мама остановилась на старом добром варианте:

– Спасибо, доктор.

Но он уже скрылся за неприкосновенной завесой своего белого халата. Рассеянно кивнул, будто торопился в другое место, спасать другую жизнь (что, несомненно, было правдой), и уже совершенно забыл, кто мы такие и чьи родственники.

Я собиралась предложить навестить папу, когда моя мать, которая никогда не плачет, заплакала, и не просто вытерла пару слезинок тыльной стороной ладони – всерьез, горько, мучительно зарыдала. Я вспомнила, как в детстве расстраивалась из-за пустяков, и мама говорила, что некоторых девочек слезы только красят – их глаза становятся шире, щеки румянее, губы пухлее, – жаль, нам с ней не так повезло.

Она была права; мы обе не умеем красиво плакать. Мы покрываемся пятнами и рыдаем слишком несдержанно, слишком громко. При виде нее, такой маленькой, такой безукоризненно одетой, такой несомненно страдающей, мне захотелось заключить ее в объятия и держать, пока она не успокоится. Однако ничего подобного я не сделала. Вместо этого я порылась в сумке и достала бумажный платок.

Мама взяла его, но плакать не перестала, не сразу, по крайней мере. После минутного колебания я коснулась ее плеча, как бы похлопала по нему, затем погладила ее спину по кашемировому кардигану. Так мы и стояли, пока ее тело слегка не обмякло, и мама не привалилась ко мне, словно ребенок в поисках утешения.

Наконец она высморкалась.

– Я так беспокоилась, Эди.

По очереди промокнув под глазами, она осмотрела платок в поисках следов туши.

– Знаю, мама.

– Просто мне кажется, я не смогу… если что-нибудь случится… если я потеряю его…

– Все в порядке, – твердо заявила я. – С ним все в порядке. Все будет хорошо.

Она заморгала, глядя на меня, будто маленький зверек в свете фар.

– Да.

Затем я выяснила номер его палаты у медсестры, и мы отправились в путь по залитым флуоресцентным светом коридорам. Уже у порога мама остановилась.

– В чем дело? – спросила я.

– Я не хочу расстраивать твоего отца, Эди.

Я промолчала, гадая, с чего ей пришло в голову, будто я планирую его расстраивать.

– Он будет в ужасе, если узнает, что ты спишь на диване. Тебе же известно, как он переживает из-за твоей осанки.

– Это ненадолго. – Я посмотрела на дверь. – Серьезно, мама, скоро я что-нибудь придумаю. Я слежу за объявлениями о сдаче квартир, но пока нет ничего подходящего…

– Чепуха. – Она оправила юбку, глубоко вдохнула и, отводя глаза, добавила: – Вполне подходящая кровать есть у тебя дома.