Текст книги "Ждать ли добрых вестей?"

Автор книги: Кейт Аткинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

В конце первой недели Реджи получила открытку, – наверное, мамуля отправила, едва прибыв. Фотография гостиницы – белое строение смахивало на небрежно сваленную груду бетонных блоков, номера торчали во все стороны кто во что горазд. В прямоугольном центре – бассейн, бирюзовый и пустой, а вокруг по линеечке стоят белые пластмассовые шезлонги. И ни души – небось снимали рано утром, когда люди еще не замусорили отель мокрыми полотенцами, кремами от загара и тарелками с недоеденной картошкой фри.

На обороте мамуля написала: «Моя любимая Реджи! Отель очень красивый и чистый, кормят до отвала, официанта зовут Мануэль, как в этом сериале с Джоном Клизом![65]65
  Имеется в виду персонаж английского телесериала «Фолти-тауэрс» (Fawlty Towers, 1975), официант-испанец, сыгранный Эндрю Сэксом: Мануэль плохо владеет английским, британская культура то и дело ставит его в тупик, и потому он нередко совершает разные глупости. Один из создателей сериала и исполнитель одной из главных ролей – британский актер, член комической труппы «Монти Пайтон» Джон Марвуд Клиз (р. 1939).


[Закрыть] Пью сангрию литрами. Вот такая я озорница! Уже подружилась с одной парой, Карлом и Сью, они из Уоррингтона, очень веселые. Скучаю по тебе сильно-сильно. Скоро вернусь, люблю, целую, мамуля». Внизу Гэри вписал свое имя – крупным округлым почерком человека, у которого принцип слитного письма до сих пор не вызывает доверия. Сангрия – от того же латинского корня, что «кровь». Кроваво-красное вино. В школе проходили стих о шотландском короле, который пил кровавое вино,[66]66
  Имеется в виду народная шотландская баллада «Сэр Патрик Спенс» (Sir Patrick Spens), повествующая о том, как король посылает сэра Патрика Спенса с поручением в Норвегию; сэр Патрик предвидит, что путешествие закончится плохо, и в итоге его предчувствия сбываются.


[Закрыть] только Реджи забыла, как там дальше. А вдруг она забудет вообще все, что выучила? Это небось и есть смерть. А до того дня жизнь-то, интересно, наладится? Очень вряд ли – что ни день, Реджи как будто все больше отстает.

Мисс Макдональд задала Реджи перевод из шестой книги «Илиады» – «Илиада» входила в список обязательного чтения. Реджи подумывала заглянуть в «Лёба», проверить, как у нее получилось («И тогда Нестор воззвал к грекам и громко закричал: „Отважные друзья и греки, слуги Ареса, пусть никто не останется позади“»). С «Лёбами», знамо дело, сверяться не полагалось – мисс Макдональд говорила, что это жульничество. Реджи сказала бы – подспорье.

На той неделе первый том «Илиады» стоял на полке, а сейчас Реджи пошла искать – и ни следа. В шкафу обнаружились и другие щербины – первый и второй тома «Одиссеи», второй том «Илиады», первый – «Энеиды» (список чтения по латыни). Небось мисс Макдональд спрятала. Реджи вернулась к своим трудам: «Давайте их убьем. А потом, когда выпадет время, вы разденете мертвых». Ужас сколько мертвых у Гомера.

Когда мамуля умерла, Реджи не выпускала испанскую открытку из рук, таскала в сумке, ставила на тумбочку у кровати. Рассматривала каждую деталь, словно открытка хранила тайну, секретную подсказку. Мамуля умерла в этом пустом пятне бирюзовой воды, и хотя ее тело доставили на родину и Реджи видела его в похоронном бюро, крошечная частица ее верила, что мамуля по-прежнему живет в разноцветном открыточном мире и, может быть, промелькнет, если долго-долго вглядываться.

Мамуля проснулась раньше всех, она вообще была ранняя пташка, оставила Гэри храпеть после ночной сангрии, надела свой неприличный купальник, накинула розовый махровый халат и пошла к бассейну. Бросила розовый халат на краю, там, где глубже. Аккуратно складывать вещи – это не к мамуле. Реджи представляла, как мамуля подняла руки – она отлично плавала и на удивление грациозно ныряла, – а потом нырнула в холодную синеву небытия, и волосы ее струились позади, как у русалки. Vale, Mater.

Потом, на дознании в Испании, куда не поехали ни Реджи, ни Билли, полиция сообщила, что нашла на дне бассейна мамулин дешевый серебряный медальон («Застежка слабовата», – виновато признался Гэри), и сделала вывод, что цепочка расстегнулась, пока мамуля плавала, и мамуля нырнула за ней. Наверняка никто не знал – рядом не случилось ни души, никто не видел. Вот если б это произошло в то утро, когда фотограф снимал для открытки. Примостившись в вышине – скажем, на крыше, – он увидел бы, как мамуля разрезает голубую воду, поразмыслил бы, не сфотографировать ли ее, решил бы, пожалуй, что не стоит – оранжевая лайкра, бледная пухлость мамулиной северной кожи, – а потом позвал бы кого-нибудь («Hola!»),[67]67
  «Эй!» (исп.).


[Закрыть] увидев, что она не вынырнула. Но все сложилось иначе. Когда заметили, что ее роскошные длинные волосы запутались в решетке стока в бирюзовой глубине, уже было поздно.

Нашел ее официант – он накрывал столики перед завтраком. Может, тот самый «Мануэль» с открытки. Он нырнул прямо в кителе, попытался освободить английскую русалку и не смог. Пришлось вылезать, бежать на кухню – там он схватил первый попавшийся нож, кинулся к бассейну, снова нырнул и разрезал мамулины волосы, наконец освободив ее из подводной тюрьмы. Попробовал реанимировать – в ходе дознания ему вынесли благодарность за попытки спасти бедную незадачливую туристку, – но, понятно, ничего не вышло. Она умерла. Никто не виноват, трагический случай. И тэ дэ и тэ пэ.

– И, Редж, ведь оно так и есть, трагический случай, – сказал Гэри.

Он был на дознании, а вернувшись в страну, внезапно объявился у Реджи на пороге с шестериком «Карлсберга» – «выпить за чудесную женщину». Он все проспал. Когда его, изможденного и похмельного, разбудили – «Карл и Сью из Уоррингтона» заколотили в дверь, – все было кончено. У него, сказал Гэри, прямо слов нет.

– Да уж, – сказала Реджи. – У меня тоже.

Испанская полиция вернула Гэри медальон – Гэри забрал его «на память». В материалах дознания не говорилось, куда делась густая прядь мамулиных волос из бассейна. Да и нож, которым эту прядь отрезали. Куда его дели? Кинули в посудомоечную машину, а к вечеру уже резали овощи для паэльи? Хорошо бы Реджи осталась мамулина прядь. Реджи клала бы ее по ночам под подушку. Цеплялась бы за нее, как детка цепляется за волосы доктора Траппер, за обрывок зеленого одеяла. Был бы у Реджи талисман.

– М-да, вот так-то оно и бывает, – сказал Гэри, настроившись на философский лад после третьего «Карлсберга». – Никогда не знаешь, что тебя ждет за поворотом.

Реджи перетерпела этот сочувственный визит – ничего более похожего на поминки у мамули не случилось. Реджи однажды была на поминках с мамулей – на настоящих ирландских поминках, у соседей, Колдуэллов, пару лет назад, когда умер их старик. Все веселились, много пели – порой кошмарно фальшивя, – и выпили море «Бушмиллза», который приволокла огромная и пестрая толпа плакальщиков, так что в итоге взрослому сыну Колдуэллов пришлось тащить мамулю домой, и назавтра он всем растрезвонил, как мамуля пыталась залучить его в постель, а потом облевала с ног до головы. Но все равно, сказала потом мамуля, хорошо попрощались со стариком.

После четвертого «Карлсберга» Гэри ушел, и несколько недель Реджи его не видала, а потом встретила в супермаркете – Гэри рассматривал полки с консервированными супами, а с ним была женщина, которая, крася волосы, сильно переборщила с хной. Реджи подождала – узнает, не узнает? – но Гэри даже не заметил: мозг его, выбирая между большой банкой говяжьего бульона «Хайнц» и томатным супом-пюре «Бэтчелорз», и без того рисковал лопнуть. В этом самом супермаркете работала мамуля – как-то неприлично приходить сюда с другой женщиной. Почти как изменять.

Открытка скользнула в почтовый ящик почти в ту же минуту (с поправкой на разницу во времени между Великобританией и Испанией), когда мамуля отбывала из этого мира. Реджи подумала про Лайку, бедную космическую собаку, что сидела в ракете и взирала на землю, а глаза ее были мертвы, как звезды. Реджи думала, может, Лайка до сих пор там летает, но нет, сказала доктор Траппер, через несколько месяцев Лайка упала обратно и сгорела в атмосфере. Лесси, возвратись домой.

Примерно в этот час Банджо садился у задней двери и скулил, Реджи говорила: «Пошли, бедный малка поничка, пора тебе прогуляться», и Банджо нестойко ковылял по улице к любимому столбу, где неловко задирал артритную лапу. До столба пес добирался, а назад его обычно приходилось нести на руках. Реджи всякий раз удивлялась, какой он легкий, если с деткой сравнить.

Микрорайон мисс Макдональд почти подпирал насыпь железной дороги Восточного побережья. Когда мимо мчался скорый, весь дом содрогался. Мисс Макдональд так привыкла, что этих землетрясений и не слышала – во всяком случае, если поезда ходили по расписанию. Иногда за чаем она прислушивалась – совсем как Банджо, пока не оглох, – и говорила, например: «Это что, шесть тридцать Абердин – Кингз-Кросс? Быть того не может».

А вот Реджи слышала каждый поезд. И едва он приближался, у нее сосало под ложечкой, замирало в испуге нечто примитивное (атавистичное!), – может, ее мозг, унаследованный из каменного века, считал, что поезд – мохнатый мамонт или саблезубый тигр, или от кого там ее предки разбегались прятаться по пещерам. Доктор Траппер говорила, что, «если вдуматься», у всех нас ДНК охотников и собирателей эпохи палеолита, и ей кажется, что ни биологически, ни эмоционально мы не развились, мы все те же люди каменного века, «покрытые тонким слоем культуры и воспитания. Сотри этот слой – и под ним найдешь все то же самое, Реджи. Любовь, ненависть, пища, выживание – в любом, впрочем, порядке». Эта теория по крайней мере объясняла, как получился Билли.

Сегодня Банджо впал в летаргию, гулять не пожелал и улегся в тепле перед газовым камином. Вот спасибо тебе, подумала Реджи, – вечер был мерзостный, ветер то и дело поднимал и ронял латунный молоток на двери, и Реджи казалось, будто кто-то в отчаянии стучится в дом. Кэти вернулась на Грозовой перевал.[68]68
  Главная героиня готического романа английской писательницы Эмили Бронте (1818–1948) «Грозовой перевал» (1847) Кэтрин Эрншоу после смерти является своему возлюбленному Хитклиффу, после чего он умирает.


[Закрыть] Мамулин призрак ищет Реджи. Скоро вернусь. Je reviens. Или же никто и ничто.

Приходит вечер, все гуще тьма.[69]69
  Цитата из христианского гимна «Пребудь со мной» (Abide with Me, 1847, 1861) Уильяма Генри Монка (1823–1889) на стихи Генри Фрэнсиса Лайта (1793–1847).


[Закрыть]

К вознесению подготовлен

Все брезгливо отодвигались от пьяного, который рухнул и застыл, и Джексона уколола совесть. Он однажды арестовал человека за пьянство и дебош, а выяснилось, что у того кровоизлияние в мозг после сотрясения, – чуть не помер прямо в камере. Припомнив эту историю, Джексон встал на колени – осмотреть распростертое тело.

Так он вблизи разглядел ноги женщины в красном, облаченные в зверские туфли на шпильках – полуфетиш-полуоружие. Как-то раз одна тетка, вылитая банши, набросилась на него, размахивая туфлей, – Джексон пытался утихомирить очумелый девичник и чуть на собственной шкуре не познал, что значит «умереть какие туфельки». Принадлежали они, если память не изменяет, матушке невесты. Джексон вспоминал, в каком же кембриджском баре это происходило, а тем временем проверял, жив ли пьяный (кто сказал, что мы не многозадачны), и тут поезд опять дернулся, а потом затрясся как припадочный все сильнее и сильнее. И он набирал скорость – в текущих обстоятельствах это вряд ли на пользу. Пахло гарью – жженой резиной и зловонными химикатами, и что-то истошно визжало, словно металл скреб по металлу. Джексон чувствовал, как поезд раскачивается, точно канатоходец.

Господи Иисусе, подумал он, ну вот пожалуйста. Нет, путь не в Лондон, нет, путь не к славе – нет, поезд мчится в ад.

Люди завопили, женщина в красном завопила тоже. Джексон потянулся ее утешить (или хотя бы заставить умолкнуть), но вагон накренился, и женщина исчезла из поля зрения.

Джексон надеялся, что с машинистом в будке сидят ангелы, что машинисту дышать нечем – столько в будке пернатых крыл, и что напарником у машиниста Гавриил лично. Надо ли говорить, что Джексон в ангелов не верил, однако in extremis готов был принять к рассмотрению что угодно. Более того, он надеялся, что известный бродяга, Ангел Севера, поймал попутку в Гейтсхеде и сейчас обучает свою ржавую паству ездить по рельсам.

В голове всплыла песня «Встань к рулю, Христос»[70]70
  «Встань к рулю, Христос» (Jesus, Take the Wheel) – песня Бретта Джеймса, Хиллари Линдзи и Горди Сэмпсона с дебютного платинового альбома американской поп-кантри-певицы Кэрри Андервуд (р. 1983) «Некоторые сердца» (Some Hearts, 2005).


[Закрыть] – это, пожалуй, несколько перебор, но, если Дева Мария уберет ногу с автоматического тормоза и слегка их придержит, Джексон будет не против.

Вагон выровнялся, Джексон подумал было, что пронесло, и тут накренило опять, но на сей раз угол вышел больше прямого, и вагон опрокинулся. Поезд идет до Уэверли, сказала старуха – и все-таки ошиблась. Поезд шел сюда и отсюда никуда не пойдет.

С железнодорожной катастрофой не поспоришь. Вокруг в балаганной карусели летали вещи и люди, а освещали все это лишь металлические искры и закоротившая электрика, неприятно мигавшая наверху. Инстинктивно пытаясь защитить пьяного, Джексон упал на него сверху. Будь у него время на раздумья, он спасал бы кого другого (маленькие дети, просто дети, женщины, животные – вот Джексонов список, ровно в таком порядке). Впрочем, без разницы: как выяснилось, когда поезд сходит с рельсов, особо не повыбираешь, куда падать и что делать. И в катастрофическом хаосе свободного падения без толку держаться. Шум стоял оглушительный – Джексон никогда такого не слыхал (даже на войне), и тишины не предвиделось, потому что поезд, во всяком случае этот вагон, ехал дальше на боку. Ладно, время замедлилось, при катастрофе время замедляется, но сколько еще это будет длиться? А вдруг вагон никогда не остановится? А вдруг это ад? И Джексон умер? А что, если умер, все должно так ужасно болеть?

Наконец вагон замер. Темнота кромешная, и секунду – ни звука, будто время застыло. На один зловещий миг Джексон заподозрил, что все остальные мертвы. Потом люди закричали, застонали, завопили. Может, вот это – ад? Тьма, горелая вонь, дети зовут матерей, матери зовут детей, и все плачут и стонут. Ничего более похожего на преисподнюю Джексону в голову не приходило.

Поблизости кто-то заскулил, точно больная собака. Женщина, кажется женщина в красном, все твердила: «Нет» – снова и снова. Зазвонил мобильник – мелодия на редкость неуместная, тема из «Высокого чапареля».[71]71
  «Высокий чапарель» (The High Chaparral, 1967–1971) – американский телесериал-вестерн продюсера Дэвида Дорторта (1916–2010). Музыку к сериалу написал американо-британский композитор Дэвид Роуз (1910–1990).


[Закрыть] Мужской голос пробормотал: «Помогите кто-нибудь, ради бога, помогите». У Джексона, прирожденной овчарки, рефлекс на мольбу о помощи, но он не понимал, откуда доносится голос, – больше не было ни верха, ни низа, и вперед-назад тоже отменены. Он чувствовал что-то теплое и мокрое – видимо, кровь, но поди пойми, его или чужая. Вокруг темные силуэты и предметы – не разберешь, то ли сумки, то ли тела. Повсюду битое стекло, а когда он опасливо шевельнулся, кто-то тихонько вскрикнул от боли.

– Простите, – шепнул Джексон.

Где тут вообще что? Вагон не переворачивался, в этом Джексон почти не сомневался, а значит, там, где раньше был потолок, теперь окна. Запах горелого все сильнее, аварийка не включена, но где-то подальше – тусклый свет, который не предвещает ничего хорошего, и воняет пережженной проводкой. Здесь нужна эвакуация, и срочно.

Он решил пробираться туда, где крыша (что ни шаг, то «простите»), – там проще найти точку опоры, если вылезать через окно.

– Помогите, – повторил голос, и Джексон сообразил, что говорят внизу, – он ползет по говорящему.

Господи боже. Лезешь по спинкам кресел, по головам, забываешь все, чему тебя мама учила, – но на деле иначе, на деле так не выходит. (В ином временном измерении, где жизнь его текла как обычно и Джексон не ждал смерти в любую секунду, он хотел бы сесть и написать записку потомкам, записку Марли: «Ты захочешь остановиться и помочь другим. Немедленно прекрати!»)

Он отодвинулся, насколько мог.

– Спокойно, приятель, – сказал он, один раненый солдат другому, – сейчас мы тебя вытащим. – (Своих не бросаем.)

Он осторожно пощупал, обхватил парня руками, словно утопающего к берегу тянул. Поволок, потащил туда, где должна быть крыша. Если б подумал логически, может, сообразил бы, что рискует повредить спину, таща человека, как мешок с углем, но логики в этом сумбуре не было. По одному, решил Джексон. Вытащу их по одному.

И вдруг раз – и они оба падают в пустоту. Джексон вцепился в того, другого, и они неуклюже провальсировали в бездну – Бутч и Санденс рухнули с обрыва. Одна мозговая клетка интересовалась: «Что за херня?» – другая гадала, куда они приземлятся. Третья, страдающая паранойей клетка опасалась, что они не приземлятся никогда. Я осужден, и, видишь, я в аду.[72]72
  Кристофер Марло. «Трагическая история доктора Фауста».


[Закрыть] (А он-то костерил Джулию, если она цитировала в неподходящий момент.)

Но все закончилось. Парашютистами без парашюта они приземлились с тошнотворным шмяком и покатились по крутому склону, а потом остановились. Джексон сильно грохнулся головой, когда упал, и от боли его теперь мутило. Секунду он лежал на спине и пытался вздохнуть – иногда только дышать и можешь. Иногда этого хватает. Он вспомнил, как днем лежал на дороге перед непокоренной овцой (правда? несколько часов назад?) и глядел в бледное небо. Бывают такие дни, что только успевай удивляться.

На лицо падал дождь – он слегка привел Джексона в чувство. Джексон не без труда сел. Трясло от холода, подкатывал шок. Где-то горели огни, – оказывается, они вовсе не в глуши, вот дома вдоль путей, и вот уже голоса, на место происшествия кто-то прибыл, гражданские, не профессионалы, он слышал, в какой растерянности они пытались постичь это новое понятие о кошмаре.

Теперь ясно, что произошло. Джексон искал крышу, но крыши не было – ее сорвало с вагона, точно с банки сардин, Джексон с его нечаянным спутником сиганули из поезда, скатились по насыпи и оказались в каком-то овраге. Человек (Помогите) лежал в нескольких шагах – не шевелясь, лицом в грязи. Джексон подполз к нему. Не было сил переворачивать тело – кажется, руку повредил, когда падал, – и ему удалось только повернуть голову человека вбок, чтоб не задохнулся в грязи. На ум пришел брат деда – как он шел в атаку при Сомме и тонул в грязи Пашендаля.

На насыпи что-то засветилось – фонарик, и Джексону хватило тусклого света, чтобы разглядеть лицо спутника. Отчего-то Джексон думал, что это молодой пьяный или поношенный костюм, и удивился, обнаружив, что с ним один из солдатиков. На вид довольно мертвый. Выживешь на войне, где смерть не отходит ни на шаг, а потом тебя подстрелят на железной дороге Восточного побережья.

Джексон решил, что раз фонарик – значит, спасатели, но свет исчез так же быстро, как появился. Джексон крикнул: «Эй!» – и голос его слабо квакнул. Он полез на насыпь. Надо еще кого-нибудь вытащить. Желательно живого. На полпути пришлось остановиться – внезапно ослаб, прямо котенок новорожденный. Что-то не так, его покалечило, только непонятно где. Дело плохо, вдруг сообразил он. Боевое ранение. Его надо эвакуировать с поля боя. Он вновь соскользнул вниз по насыпи.

Он чувствовал, как жизнь угасает. Пару раз, оказываясь перед лицом возможной смерти, Джексон цеплялся за жизнь – считал, что слишком молод и умереть не может. Но теперь-то все иначе – он вполне состарился, можно и умирать.

Я ранил руку и своею кровью свидетельствую, что душа отходит к владыке вечной ночи, Люциферу.[73]73
  Кристофер Марло. «Трагическая история доктора Фауста».


[Закрыть] Он рискует уморить себя цитатами до смерти. Господи, рука-то и впрямь в крови, истекает кровью, как будто последний день на свете живет, а никакого завтра не предвидится. Но ведь завтра не предвидится? Он наконец-то доехал. Далеко ты забрался от дома, Джексон.

Он закрыл глаза, поспать минутку – и он сможет забраться наверх. Назойливый голосок в голове напомнил, что, если сейчас уснуть, сон выйдет долгий, последний выйдет сон. Джексон поразмыслил и решил что если больше не проснется – это ничего. Удивительно; он-то думал, что в конце будет бороться, но какое облегчение – закрыть глаза. Очень устал. Мысли на миг обратились к женщине, что гуляла по долине. Он боялся за нее – хотя надо бы о себе побеспокоиться.

Вот, значит, как кончается мир. В эту нощь, в нощь всех нощей и сто нощей спустя дом, очаг и свет свечей – Христос приимет тя. Или дьявол. Вскорости выясним. Джексон постарался выкинуть из головы загадочную любительницу прогулок, заменить ее портретом Марли (Скучаю! Люблю!). Марли – вот кого он хотел увидеть напоследок у самого входа в черный тоннель.

Скромное обаяние буржуазии

Надо было купить цветы, надо было заехать в «Уэйтроуз», а она сидит в машине перед домом Элисон Нидлер в Ливингстоне. Занавески сдвинуты, свет на веранде не горит. Никаких признаков жизни ни внутри, ни снаружи, все снова успокоилось. Услышав в трубке истерические крики Элисон, Луиза предположила худшее – он вернулся. Но нет, не вернулся, ложная, как выяснилось, тревога, не Дэвид Нидлер заявился прикончить семейство, а невинный прохожий в бейсболке выгуливал собаку. Не такой уж, впрочем, и невинный, потому что собака оказалась японским мастифом, – так сказал ливингстонский полицейский, который прибыл, едва Элисон Нидлер врубила сигнал тревоги.

Невинного прохожего арестовали и препроводили в участок, где предъявят обвинение по закону об опасных собачьих породах, а пса осторожно увез ветеринар. Когда явилась Луиза, полицейская машина уже прибыла, так что в целом перед так называемым секретным домом Элисон Нидлер устроили форменный цирк. Может, проще неоновую вывеску на крышу поставить? «Дэвид, если ищешь Элисон Нидлер – тебе сюда».

Это не первая ложная тревога – нервы у Элисон двадцать четыре часа в сутки натянуты, как струны в фортепиано. Не жизнь, а железнодорожная катастрофа. Хорошо бы познакомить их с Джоанной Траппер. Элисон поймет, что можно выживать грациозно, что после смерти есть жизнь. Большая разница, правда, в том, что Эндрю Декера поймали, а Дэвид Нидлер, живой или мертвый, по-прежнему где-то бродит. Если его найдут, если навсегда упекут за решетку, может, Элисон Нидлер сможет начать жизнь заново. (Но что такое «навсегда»? У Эндрю Декера «всегда» длилось тридцать лет – ему еще жить и жить.)

Я должна вам сообщить, что Эндрю Декера выпустили из тюрьмы. Луиза никогда не видала, чтобы человек так внезапно и так сильно бледнел и при этом не падал без чувств, но надо отдать Джоанне Траппер должное – она держала себя в руках. Вероятно, знала, что его освободят, что он уже выходил временно, готовился к свободе: после тридцати лет в тюрьме ему предстоят немалые потрясения.

– Он живет с матерью в Донкастере.

– Она, наверное, уже старушка, а он ведь единственный ребенок? – сказала Джоанна Траппер. – Бедная, как это грустно.

– Он заключенный категории А, – сказала Луиза. – Он в ведении МПЗА. За ним приглядывают, следят, чтоб был на виду.

– МПЗА?

– Межведомственная программа защиты общественности. Язык сломаешь.

– Ничего страшного, медики тоже любят аббревиатуры. И вы мне сообщили. Удивительно, – сказала Джоанна Траппер. – Я думала, столько времени прошло…

– Я боюсь, это еще не все. – Луиза Монро, поставщик дурных вестей, чернокрылый небесный герольд. – О его освобождении узнали журналисты, и они, я думаю, повода не упустят.

– «Кровожадный мясник выходит на свободу» – такого рода?

– Боюсь, именно такого рода, – сказала Луиза. – И конечно, их будет интересовать не только Декер – они захотят выяснить, что случилось с вами.

– Выжившая, – сказала Джоанна Траппер. – «Маленькая девочка пропала». Это была я в вечерних газетах. А в утренних – «Маленькая девочка нашлась».

– У вас все осталось? Вырезки, статьи?

Джоанна Траппер сухо хмыкнула:

– Мне было шесть. У меня ничего не осталось.

Вообще-то, это дело офицера по работе с семьями, но звонок переключили на Луизу, и она сообразила, что Джоанна Траппер живет за углом, через две-три улицы в неумолимом гетто для среднего класса, где нет муниципальных домов и пабов, где не бывает ночной жизни, да и днем жизни маловато, поскольку вокруг обитают одни престарелые и пенсионеры. После восьми вечера улицы вымирали, куда ни глянь – заплывшая жиром справедливость бытия. Добро пожаловать в сказку. Луизе смутно чудилось, будто она перешла на другую сторону, хотя прежде ни к какой стороне не примыкала.

– Возрадуйся своей удаче, – сказал Патрик; не дзэн, но послание из гадательного печенья.

– Я просто предупредить, – сказал по телефону человек из МПЗА. – Недавно выпустили одного заключенного, а он знал, что Декер выходит, и продал его историю в таблоиды за двадцать сребреников. Будет буря в стакане воды, но лучше сообщить ей заранее – мало ли, вдруг они ее найдут. Они будут искать, а ищут они получше нашего.

Луиза краем уха слышала о деле Мейсонов – без подробностей, в отличие от Карен, лишь очередное дело в картотечном ящике «мужики, нападающие на женщин и детей». Не то же самое, что мужики, нападающие на одиноких женщин, и не то же самое, что бывшие партнеры, которые прыгают с обрывов и балконов вместе с детьми, заводят выхлопные трубы в салоны машин, где заперты дети, что душат детей в постелях, бегают за детьми по дому с ножами, молотками и бельевыми веревками, и все ради того, чтобы дети, раз уж не достанутся им, не достались никому и уж точно не достались матерям.

Эти заявляются без приглашения на тематический утренник «Волшебный единорог» в честь дня рождения дочери и стреляют в голову теще, которая в кухне накладывает на тарелки желе и мороженое, а потом охотятся на свояченицу, как на оленя, и ей тоже стреляют в голову на глазах у десяти визжащих семилетних девочек, среди которых и их дочь. У Нидлера трое детей, Симона, Шарлотта и Камерон. Десять лет, семь и пять. Именинница Шарлотта получила от отца пистолетом по голове, когда попыталась заслонить собой тетю Дебби. («Шарли у нас смела малка девочка», – сказала Элисон.) Вероятно, Дебби все поняла, едва в кухне прогремел первый выстрел, – она загнала детей в оранжерею на задах и, когда Дэвид Нидлер наставил пистолет, попыталась заслонить детей собой, всех десятерых. До последней секунды кричала на него – орала, какой он паршивец. Тетя Дебби заслужила медаль.

Пока бывший муж сеял смерть в доме, полном девочек и женщин, Элисон сидела наверху с Камероном, которого тошнило в туалете от переизбытка сахара и восторга. В кухне лежала мертвая мать Элисон, в оранжерее лежала мертвая сестра Дебби, и ее десятилетняя дочь обтирала окровавленную мамину голову салфетками с Волшебным единорогом. Дэвид Нидлер потащил за собой Симону, и с ним сцепилась соседка, мать одной из девочек. Она-то думала, худшее, что ей сегодня предстоит, – пережить два часа с очумевшими семилетками, а в итоге пришлось бороться за жизнь: Дэвид Нидлер выстрелил ей в грудь. Она проиграла. Три жизни, три смерти, Дэвид Нидлер – Эндрю Декер, ничья.

Дэвид Нидлер сбежал, и малолетних трофеев ему не досталось. После первого выстрела Элисон схватила Камерона и спряталась с ним в гардеробе в спальне.

Эндрю Декер не трогал свою семью – он уничтожил чужую. Семью Говарда Мейсона. Вероятно, неадекватным одиночкам невыносимо видеть, что люди счастливо проживают жизнь, какой у них самих никогда не было. Мать и ее дети – вот она, связь, которая в сердце всего, так?

Прятаться или бежать? Луиза надеялась, что она-то не побежит, она будет бороться. Можно бороться, если ты одна, и бежать тоже можно. Если ты с детьми, нельзя ни того ни другого. Можно попытаться. Габриэлла Мейсон пыталась, все ладони, все руки у нее были изрезаны – она старалась отразить нож Эндрю Декера. Жизнью своей защищала потомство. Габриэлла Мейсон заслужила медаль.

Пустые игровые площадки, безлюдные пруды с утками – Луиза бывала там, бывала там с маленьким Арчи, внезапно видела нестойкую походку какого-нибудь психа, его бегающие глаза. Не смотри ему в лицо. Быстро шагай мимо, не привлекай внимания. Где-то, в какой-то стране Утопии, женщины ходили по земле и не боялись. Хорошо бы посмотреть на эту страну.

Все женщины заслужили медаль.

В бело-синем кувшине на приставном столике в гостиной Трапперов стояли цветы. Нет, не дешевые бездумные цветы из кенийской теплицы, а длинноногие и ветвистые растения из сада Трапперов.

– Зимняя жимолость и саркококка, – сказала Джоанна Траппер. – Прекрасно пахнут. Так приятно, когда зимой цветы.

Луиза сделала вид, будто ей интересно. Кажется, она генетически не способна вырастить что бы то ни было, – видимо, забота и воспитание отсутствуют в ее митохондриальной ДНК. Саманта с Патриком в их прежнем доме «вместе садоводили». А у Луизы и Патрика вместо садика газон, покрытый дерном и обсаженный редкими унылыми вечнозелеными и кустиками. Что за кустики, Луиза не знала и в саду побывала один раз, когда они с Патриком ради блага общественности соорудили барбекю в бабье лето, в последний момент зазвали на новоселье соседей – в том числе двух старших офицеров полиции, шерифа и писателя-детективщика. Эдинбург в лучшем виде.

Первая миссис де Уинтер, Саманта, умела выманивать живое из земли.

– Душистый горошек, помидоры, клумбы висячие – она обожала сад, – рассказывал Патрик.

Наверное, распознавала кустик со ста шагов. Хорошая Жена.

– Прелестно, – сказала Луиза Джоанне Траппер, вдыхая зимнюю жимолость.

И не покривила душой – правда ведь прелестно. Джоанна Траппер прелестна, и у нее прелестный дом, и младенец тоже прелестный. И все у нее в жизни просто прелестно. Если не считать того, что в детстве всю семью вырезали.

– Нельзя такое пережить, – сказала Луиза Патрику ночью в постели.

– Нельзя, но можно попытаться, – ответил тот.

– А тебя кто назначил гласом мудрости? – спросила она. Впрочем, про себя, ибо любовью хорошего человека не разбрасываются, это тебе не бумажка ненужная, и даже Луизе хватало соображения это понимать.

Джоанна Траппер сходила наверх и вернулась с фотографией, черно-белым снимком в простой рамке. Молча протянула Луизе. Женщина и трое детей – Габриэлла, Джессика, Джоанна, Джозеф. Художественная фотография («Отец снимал»), крупным планом, лица придвинулись друг к другу, Джессика застенчиво улыбается, Джоанна весело хохочет, младенец – он и есть младенец. Габриэлла была красавица, спору нет. Она не улыбалась.

– Не держу на виду, – сказала Джоанна Траппер. – Не могу видеть их каждый день. Смотрю иногда. Потом опять прячу.

После убийств Говард Мейсон женился несколько раз. Каково-то жилось его супругам с такой предшественницей? Первая жена, Габриэлла, – красивая, талантливая, мать троих детей, да еще убита, – кто в силах с ней тягаться? Вторая жена Мартина покончила с собой, с третьей – китаянкой (которую так и называли) – Говард Мейсон развелся, с четвертой приключилось нечто ужасное – с лестницы упала или сгорела, Луиза уже не помнила. Где-то еще была пятая, латиноамериканка, – она пережила мужа. Пожалуй, в этой истории нашлось бы место и обезглавливанию. Следовало хорошенько подумать, прежде чем сказать «согласна» Говарду Мейсону. На ум пришла «Моя последняя герцогиня» – стихотворение Браунинга.[74]74
  Стихотворение «Моя последняя герцогиня» (My Last Duchess, 1842) английского поэта Роберта Браунинга (1812–1889) написано от лица Альфонсо II д'Эсте, герцога Феррары: он демонстрирует посланцу своей будущей невесты портрет первой жены, которую повелел умертвить.


[Закрыть] Брр – мороз по коже.

Со временем славу Говарда Мейсона составили скорее мертвые жены, чем литературные таланты. Романов его Луиза не читала – давно выходили. После визита к Джоанне Траппер она глянула на «Амазоне» – похоже, и не переиздавались. Казалось бы, убийства способствуют некой печальной славе, а слава – продажам, но нет, Говард Мейсон стал изгоем. Уже умер, больше не моден, больше не издается, но по сей день призраком из машины живет в интернете.

И тут же совпадение: по пути домой заехала в книжный «Оксфама» на Морнингсайд-роуд, нашла там потрепанную книжку Говарда Мейсона, его первый, самый знаменитый роман «Лавочник», и ночью в постели уже почти дочитала.