Текст книги "Ждать ли добрых вестей?"

Автор книги: Кейт Аткинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Ad Augusta per Angusta[36]36
  Зд.: через теснины к вершинам (лат.).


[Закрыть]

Это у нас, значит, живописный маршрут. Уж лучше кружным путем. Джексон мысленно приподнял шляпу перед всеми тремя «Дикси Чикс».[37]37
  «Дикси Чикс» (Dixie Chicks, с 1989 г.) – американская женская кантри-группа, в которую на момент описываемых событий входили Марта Эрвин Магуайр (р. 1969), Эмили Эрвин Робинсон (р. 1972) и Натали Мейнз (р. 1974). Цитируется их песня «Кружным путем» (The Long Way Around) с альбома «Поеду кружным путем» (Taking the Long Way, 2006).


[Закрыть]

Навигатор по причинам, известным ему одному, в пяти милях от деревни работать отказался. Видимо, где-то они свернули не туда, потому что Джексон очутился на одноколейке, что лениво петляла по пустынной долине. Мобильный не ловит, а радио уже некоторое время только трещит и шипит. В плеере остался диск, забытый предыдущим арендатором, – что должно случиться, недоумевал Джексон, отчего мне так отчаянно захочется услышать человеческий голос, чтоб я стал слушать Энию?[38]38
  Эния (Энья Патриша Ни Бреннан, р. 1961) – ирландская нью-эйджевая певица и композитор.


[Закрыть]

Надо было взять айпод – слушал бы песни о разбитых сердцах, искуплении и добродетелях простого люда. И зря он выбросил карту; хотя вряд ли эти дороги подчинялись картографии. Если б не столб милей раньше, дорожным знаком заверивший Джексона, что они едут куда надо, он бы уже свернул. (Впрочем, стоит ли доверять знакам?)

Угрюмая красота пейзажа будила в Джексоне уныние, которое лучше бы наружу не выпускать. Здравствуй, мрак, мой старый друг.[39]39
  «Hallo darkness my old friend» – цитата из песни «Звук тишины» (Sound of Silence, 1965) американского фолк-рок-дуэта Пола Саймона и Арта Гарфанкела, написанной после убийства президента США Дж. Ф. Кеннеди.


[Закрыть] Прагматику без капли воображения, счастливому кретину жить проще. «Насчет кретина – это ты угадал», – подтвердил голос его бывшей жены Джози в голове.

Дорога на этой земле натягивалась туго и, если не считать редких нырков, взбиралась все выше. Ходи Джексон пешком (господи спаси и сохрани), он бы называл себя в единственном числе, а в машине становился множественным. Они, мы, нас. Мы с машиной, биомеханический сплав человека с транспортом. Паломники на трассе Господней.

Они были одни. Ни единой машины вокруг. Ни тракторов, ни «лендроверов», ни других странников на сих высоких равнинах, вообще никаких больше путников. И ни ферм, ни овчарен – лишь трава, голый известняк и издохшее декабрьское небо. Дорога в никуда.

Однако немало отважных овец бродило вокруг, сторонясь опасностей, которыми угрожала неуклонно к ним приближавшаяся чертовски здоровая «дискавери». На этом грозовом перевале овцы наверняка ягнятся поздно. Может, уже вынашивают. О суягности Джексон раньше не задумывался – удивительно, до чего доводят одинокие странствия. Дочь его недавно объявила, что обратилась в вегетарианство. В ассоциативном тесте Джексон на слово «ягненок» машинально ответил бы «мятный соус», а Марли – «невинный». Убиение невинных агнцев. Ее растили атеисткой, а она изъясняется как мученица. Наверное, католицизм – это что-то генетическое, в крови.

– Стать вегетарианцем – это у нынешних подростков такой переходный обряд, – сказала Джози, когда он приезжал в Кембридж в августе. – У нее все подруги отказались от мяса.

Не будет, значит, у отца с дочерью разговоров по душам за гамбургером.

– Да-да-да, мясо – убийство, это я все знаю, – сказал он, когда они сели за столик в кафе, которое выбрала Марли, «Семена», что ли, или «Корни». (Джексон, к ее досаде, обозвал его «Сорняки».)

Он мечтал о сэндвиче с говядиной и горчицей, но пришлось довольствоваться резиновым бурым рулетом с анемичной начинкой – Джексон думал, это яйца, но выяснилось – о ужас, о кошмар, – что это «болтунья из тофу».

– Ням-ням, – сказал он, а Марли ответила:

– Пап, не надо цинизма. Он тебе слишком идет.

Когда его дочь выучилась говорить как женщина? Год назад скакала, точно трехлетка, по дорожке вдоль реки до Грантчестера (где, если ему не изменяет память, съела салат с ветчиной в чайной «Фруктовый сад» и нисколько не угрызалась, что поедает поросенка Бейба). А теперь эта девочка рванула вперед и исчезла за горизонтом. Отвернешься на минуту – а их уж нет.

Когда у тебя дети, отсчитываешь годы по ним. Не «мне сорок девять», а «моему ребенку двенадцать». У Джози теперь второй ребенок, тоже девочка, два года, как Натану. Каждого из двух с единоутробной сестрой Марли связывает по одной нити ДНК. Натан на Джексона не похож – да и пожалуйста, это ведь не значит, что Натан ему не сын. И Марли на него не похожа. Джулия уверяла, что Натан не от него, но кто и когда верил тому, что говорит его бывшая подруга? Джулия – врунья от природы. И к тому же, понятно, актриса. Поэтому, когда она проникновенно взглянула ему в глаза и сказала: «Ну честное слово, Джексон, это не твой ребенок, я правду говорю, зачем мне врать?» – инстинкт подсказал ему ответить: «А зачем тебе менять привычки?» Она не стала спорить (Я спорю только с теми, кто мне нравится, однажды сказала она) – только посмотрела жалостливо.

Он хотел сына. Сына – учить тому, что знает, учить учиться тому, чего не знает. Дочь он ничему не мог научить – она уже знала больше его. И он хотел сына, потому что он мужчина. Проще простого. Он вспомнил вдруг, как накатило, когда он коснулся головы Натана. Вот такие вещи и лишают жизненных сил навеки.

Да и вообще, сказал он Джози, с каких это пор двенадцать – подросток?

– Подросток – это тринадцать, четырнадцать, пятнадцать. Ей всего двенадцать.

– Тут важно, что двузначное число, – обронила Джози. – Они теперь начинают рано.

– Что начинают?

Сам Джексон пережил подростковый возраст, даже не заметив. В двенадцать мальчишка, в шестнадцать пошел в армию и стал мужчиной. В промежутке бродил долиною смертной тени,[40]40
  Пс. 22: 4.


[Закрыть] и утешаться ему было нечем.

Он надеялся, у дочери эти годы будут солнечными. В кармане куртки лежала ее мятая открытка – в каникулы она ездила на школьную экскурсию в Брюгге. На открытке – живописный канал и старые кирпичные дома. В Бельгию Джексона никогда не тянуло. Открытку он переложил из старой кожаной куртки в маскировочную «Норт фейс», сам толком не знал зачем, – но послание дочери, хоть и банальная принудиловка («Милый папа, в Брюгге очень интересно, тут много красивых зданий. Идет дождь. Съела гору картошки и шоколада. Скучаю! Люблю! Марли XXX»), выбрасывать как-то неуместно. Правда скучала? Жизнь ее так полна, подозревал Джексон, что его отсутствие незаметно.

Всклокоченная овца, видавшая виды баранина, решительно воздвиглась на дороге, будто наемный стрелок в ожидании, когда наступит ровно полдень. Джексон притормозил, остановился и подождал. Овца не шевелилась. Он подавил на гудок, но овца и ухом не повела, жевала себе траву, безмолвная, как дряхлый табачник. Может, глухая. Джексон вылез из машины и угрожающе посмотрел на овцу.

– Ну, ты стрелять будешь или «Дикси» свистеть?[41]41
  Цитата из вестерна Клинта Иствуда «Джози Уэйлз – человек вне закона» (The Outlaw Josie Wales, 1976); Джози Уэйлз (Клинт Иствуд), воевавший за армию Конфедерации, произносит ее, случайно столкнувшись с преследующими его бывшими солдатами-северянами. «Дикси» (Dixie's Land), американская песня не вполне определенного авторства (вероятнее всего – Дэниэла Декатура Эмметта), во время Гражданской войны в США была неофициальным гимном Конфедерации.


[Закрыть] – спросил он.

В глазах у овцы мелькнул интерес, затем она снова задвигала челюстями.

Он попробовал ее сдвинуть. Овца сопротивлялась, упираясь всем своим глупым весом. Почему она его не боится? Он бы на ее месте испугался.

Потом он попытался сдвинуть ей зад, ухватиться покрепче и переставить ей ноги, но не вышло – овцу как будто приварили к земле. Лоб в лоб тоже не получилось. К счастью, вокруг ни души – никто не видит этот нелепый спарринг. А врезать ей между глаз – это этично? В поиске новых тактических решений Джексон отступил.

В конце концов он решил подсечь овцу под передние ноги, но сам потерял равновесие и растянулся. По бледному зимнему небу дрейфовало облачко еще бледнее, белое и мягкое, как ягненочек. Лежа навзничь, Джексон следил, как оно ползло через всю долину. Когда холод пробрал до костей и уже взялся за костный мозг, Джексон вздохнул, встал и отсалютовал противнику.

– Ты выиграла, – объявил он овце.

Забрался в машину, включил плеер и поставил Энию. Проснулся – вокруг никаких овец.

Да уж, на карте этой глуши не найдешь. Небо налилось свинцом и вот-вот извергнет снег. Все выше, выше, в вышину, к таинственной вершине. В град небесный. Дорогу то и дело преграждали ворота – мучительно всякий раз выходить из машины, открывать, закрывать за собой. Это, наверное, чтобы овцы не разбегались. А пастухи-то еще есть? Заросший бородой мужик в самодельном овчинном тулупе сидит под звездами на травянистом склоне, в руке посох с бараньим рогом, стережет волков, что на пузах подбираются к стаду, – примерно так Джексон представлял себе пастуха. Сам удивлялся, до чего поэтично, подробно и ненатурально. На самом-то деле сплошь тракторы, гормоны и химобработка. И давно пропали волки – во всяком случае, те, что в волчьих шкурах. Джексон и сам пастух, нет ему покоя, пока стадо его не посчитано, не загнано в спасительную овчарню. Таково призвание его и проклятие. Служить и защищать.

Судя по снегомерным вехам у дороги, снега тут наваливает на три метра. Джексон опасливо покосился на небо – не хотелось бы застрять в пургу, никто же не найдет. Придется окопаться до весны, постричь пару овец на одеяла. Никто не знал, что он здесь, он никому не сказал, что уезжает из Лондона. Если заблудится, если что-нибудь с ним случится, никто не знает, где искать. Если б тот, кого он любит, потерялся, Джексон землю бы носом рыл, но есть ли такие, кто станет рыть носом землю ради него, – большой вопрос. (Я тебя люблю, говорила она, но еще неизвестно, крепка ли ее любовь.)

Он миновал заборный столб – на верхушке крестоцветом застыла какая-то хищная птица, ястреб, что ли, или сокол. Джексон в птицах не разбирался. Канюков, впрочем, узнал – два черных, почти бумажных силуэта лениво кружили над пустошью, будто на посадку заходили. Коль не был тчив живучи ты и сто нощей спустя, наг и бос пройди кусты; Христос приимет тя. Господи, а это откуда взялось? Из школы, ну понятно. В детстве Джексон застал моду на зубрежку. «Поминальная песнь».[42]42
  Выше и ниже цитируется народная английская «Поминальная песнь» (Lyke-Wake Dirge) – подробный рассказ о странствии души умершего.


[Закрыть] Первый год в средней школе, жизнь еще не сошла с рельсов. Он вдруг увидел воочию, как под вечер стоит перед угольной печкой в их домишке, читает стих, завтра будут спрашивать. Сестра Нив слушает, поправляет, словно катехизис вбивает ему в башку. Он почуял уголь, почувствовал, как жарко голым ногам, – он в шерстяных штанишках серой школьной формы. Из кухни пахнет простецкой едой – мать что-то готовит к чаю. Если Джексон забывал слова, Нив била его по ноге линейкой. Вот так вспоминаешь – поразительно, сколько было дома бездумной жестокости (и сестра ничем не лучше отца и брата), тычки и затрещины, дергали за волосы, таскали за уши, «крапивку» делали – богатый лексикон насилия. Только так и выражалась любовь. Может, потому, что из шотландских и ирландских генов, перемешанных родителями, получился неудачный коктейль. Может, потому, что денег не хватало, а жизнь в шахтерском городке тяжела. А может, им просто нравилось друг друга мучить. Джексон в жизни не ударил ни женщину, ни ребенка – разрешил себе лупить только собратьев по полу.

Прочь отселе ты ступай, и сто нощей спустя ты придешь в Тернистый Край – Христос пришлет тя.

Терн – такие кусты колючие, это Джексон помнил. Господи боже, самое оно первогодке зубрить панихиду. Молодцы учителя. Что же мы узнаем из этого о характере йоркширца? И не просто панихида – странствие трупа. Испытание. Что посеешь, то и пожнешь. Чего себе желаешь, того и другому твори. В этой жизни обувку отдашь – в следующей будешь обут на пути через шипастую пустошь. В эту нощь, в нощь всех нощей и сто нощей спустя дом, очаг и свет свечей – Христос приимет тя. Джексон содрогнулся и включил печку.

Похоже, на дороге в никуда он все-таки был не один. Впереди замаячил кто-то – пеший, идет навстречу. Вот так сюрприз – на секунду почудилось, что это мираж, слишком долго на дорогу смотрел, однако нет, не фантом, натуральный человек, более того – женщина. Подъезжая, Джексон притормозил. Не спортсменка, не туристка – в длинном кардигане, блузке и юбке, в каких-то, кажется, мокасинах. Погоде уступила лишь слегка – небрежно намотала на шею шарф, ручная вязка. Лет сорок, решил Джексон, волосы – темным седеющим пучком, смахивает на библиотекаршу. А библиотекарши – они оправдывают стереотип? Или предаются неистовому сексу за каждым шкафом и в каждом зале? Джексон уж сколько лет не переступал порога библиотеки.

Женщина как женщина, посмотришь – не заметишь. И собаки нет. Руки в карманах кардигана. Она не шла – она прогуливалась. Из ниоткуда в никуда. Ерунда какая-то. Он остановился и опустил окно.

Женщина приблизилась, улыбнулась ему и кивнула.

– Вас подвезти? – спросил он. («Никогда не садись в машину к незнакомцам, даже если потерялся незнамо где, даже если они говорят, что знают твою маму, что у них щенок на заднем сиденье, что они из полиции».)

Женщина мило засмеялась – ни страха, ни подозрений – и покачала головой.

– Вы едете не туда, – сказала она. Акцент местный. Она махнула рукой туда, откуда он приехал. – Мне уже близко.

– Снег вот-вот пойдет, – сказал Джексон.

Почему она без пальто, их что тут – нарочно крепкими такими растят?

Она глянула на небо:

– Да нет, вряд ли. Не волнуйтесь, – попрощалась эдаким полувзмахом и продолжила свою неурочную прогулку.

Не увязываться же за ней, ни пешком, ни на машине, – решит, что он маньяк. Наверное, на ферму идет, которой он не заметил. Может, ферма в низине или за холмом. Или невидимая.

– Как мы в этих краях говорим, – сообщил он «дискавери», – диковиннее человеков не бывает диковин.

День смурнел – какова-то окажется темнота, когда зимнее солнце наконец капитулирует. Вероятно, глухая будет темень в этой глухомани. Джексон включил фары.

В зеркале заднего вида он понаблюдал, как женщина все уменьшается, уменьшается, пока вовсе не исчезла в густеющих сумерках. Ни разу не обернулась. Будь он библиотекаршей в библиотекарских мокасинах – обернулся бы непременно.

Вот он, человек в пути, человек, который стремится домой. Дело не в том, чтобы ехать, – приехать ведь надо. Все стремятся попасть домой. Все, повсюду и всегда.

Стемнело. Он катил дальше – бедный странствующий чужак. Куда его несет? Из мира этого в мир иной? Вы едете не туда, сказала она. В смысле – ей нужно не туда. Она ведь об этом? Или то было послание? Знак? Может, он и впрямь едет не туда – то есть не куда? Где-то ведь должна закончиться эта дорога – хотя бы там, где началась.

– Не надо, – вслух сказал он себе. – Экзистенциальной херни этой – не надо. – Если я пойду и долиною смертной тени.

И едва он решил, что навеки заблудился в Сумеречной Зоне, как они перевалили холм и внизу замерцали огни на А1 – затерянное шоссе, гигантская серая логическая артерия, что перегоняет машины из одной известной точки в другую. Аллилуйя.

Сама купит цветы[43]43
  Фрагмент первой фразы романа Вирджинии Вулф «Миссис Даллоуэй» (Mrs Dalloway, 1925): «Миссис Дэллоуэй сказала, что сама купит цветы». Пер. Е. Суриц.


[Закрыть]

Смотается в город, зайдет к «Максвеллу» на Каслстрит, попросит флориста соорудить что-нибудь поэлегантнее. В голубых тонах, для гостиной – композицию в корзине на подложке, поставить на камин – шпорник-то у них найдется? Или поздновато для шпорника? Не важно, конечно, какой на дворе сезон, – флористы не в саду цветы рвут, а заказывают в голландских теплицах. И в Кении. Цветы разводят в Кении, где, наверное, и людей поить нечем, не говоря уж цветы поливать, а потом эти цветы грузят в самолеты, которые выбрасывают в атмосферу тонны углекислоты. Так не годится, но цветы ей нужны.

Бывают ли цветы нужны? В честь помолвки пошли за кольцом в «Алистир Тейт» на Роуз-стрит, и Патрик сказал ювелиру:

– Этой красавице нужен крупный бриллиант.

Сейчас вспомнить – пошло, а тогда показалось – обворожительно. Ну как бы. Патрик выбрал старый бриллиант в новой оправе – какой несчастный придурок, размышляла Луиза, в стародавние времена выкопал его в сердце тьмы? Теперь ее руки в крови.

Патрик – хирург-ортопед и привык быть за главного.

– Ортопедия – сплошь молотки и стамески. Я – продвинутый столяр, – пошутил он, когда они только познакомились, однако он был виртуоз, мог бы сколотить состояние на частной практике, но целыми днями вставлял пациентам штифты в государственной клинике. («В детстве с конструктором не наигрался».)

Луизе врачи никогда не нравились: поучишься в университете с медиками – больше никогда не доверишься врачу. (А Джоанна Траппер, значит, исключение?) И как они получаются, врачи? Берут детей среднего класса, у которых неплохо с наукой, шесть лет обучают их еще каким-нибудь наукам и потом напускают на людей. А люди – не наука, люди – неразбериха и грязь.

– Ну, можно и так посмотреть, – смеялся Патрик.

Они познакомились из-за несчастного случая – ну конечно, как еще полицейским знакомиться с людьми? Два года назад Луиза ехала по М8 в Глазго на совещание в полиции Стрэтклайда и на другой стороне увидела аварию.

Оказалась на месте первой, прежде «скорой», но чем тут поможешь? Фура въехала в зад маленькой двухдверке, детские сиденья сзади – в лепешку, за рулем была мать, ее сестра-подросток сидела рядом. Машина стояла в хвосте у каких-то дорожных работ перед временным светофором. Водитель фуры не увидел указателя дорожных работ, не увидел хвоста из машин и заметил крошечную двухдверку лишь мельком, влетев в нее на шестидесяти милях в час. Водитель набирал SMS. Классика. Луиза арестовала его на месте преступления. Предпочла бы прямо там и убить. А лучше медленно переехать его же фурой. Она замечала, что становится кровожаднее прежнего (а это кое о чем говорит).

Двухдверку и всех, кто был внутри, расплющило всмятку. Луиза была самая маленькая, самая худенькая и потому («Может, попробуете, босс?») просунула руку в щель, когда-то бывшую окном, – нащупать пульс, пересчитать тела, найти документы. Они и не знали, что сзади были дети, пока Луиза не коснулась обмякшей ладошки. Взрослые мужики рыдали, в том числе и дорожный полицейский, он же офицер по работе с семьями, а старушка Луиза – черствый тертый калач – обняла его и сказала:

– Ну слушай, мы же просто люди, – и вызвалась сообщить родственникам, а это, несомненно, худшая работа на земле. Луиза стала малодушнее. Кровожаднее, но малодушнее.

Спустя неделю она пошла на похороны. Всех четверых. Невыносимо, но надо вынести, потому что людям так положено – терпеть и идти дальше. День за днем брести шаг за шагом. Если б у нее погиб ребенок, Луиза бы эту волынку не тянула – прекратила бы разом, полегче и поаккуратнее, чтоб спасателям потом не возиться.

На семнадцатилетие Арчи хотел уроки вождения, и Патрик сказал:

– Это ты хорошо придумал. Если сдашь экзамены, купим тебе пристойную подержанную лошадку.

А Луиза размышляла, как бы так сделать, чтобы Арчи никогда не садился за руль. Может, удастся залезть в базу данных Агентства по делам водителей и транспорта и как-нибудь приостановить его ученические права? Она старший инспектор, ей не зазорно, – в конце концов, полиция есть аверс преступности.

Водитель машины впереди тоже сильно пострадал, и долгие часы в операционной Патрик собирал ему ногу. Водителя фуры, у которого даже синяков не было, приговорили к трем годам – уже, наверное, вышел. Луиза вырезала бы у него органы без наркоза и раздала приличным людям. Так, во всяком случае, она сказала потом Патрику за чашкой мерзопакостного кофе в столовой для больничного персонала.

– Жизнь случайна, – ответил Патрик. – Только и остается, что осколки подбирать.

Он не полицейский, но их брак не мезальянс. Патрик все понимал.

Он ирландец – оно всегда к лучшему. Мужчина с ирландским акцентом умеет казаться мудрым, поэтичным и интересным, даже если это лишь видимость. Но Патрик таким и был.

– В данный момент – между женами, – сказал он, и она засмеялась. Она не хотела бриллианта, ни большого, ни маленького, но все равно получила. – Сможешь продать, когда со мной разведешься, – сказал он.

Ей нравилось, как он берет все в свои руки, властно так, ереси ее не терпит, но всегда дружелюбен с еретичкой, словно она драгоценна, однако не без изъяна, а изъяны можно починить. Ну конечно, он ведь хирург, он думает, все можно починить. Изъяны не починишь. Она – златая чаша, рано или поздно трещина проявится. И кто тогда подберет осколки?

Она впервые в жизни уступила власть. И что? Почва из-под ног уходит, вот что.

Или букет в столовую. Некрупный и красный. Под красные узоры на ковре. Только не розы. Красные розы подают не те сигналы. Какие сигналы они подают, Луиза толком не знала, но сигналы явно не те.

– Не перенапрягайся, – смеялся Патрик.

Но она всего этого не умела – если не напрягаться, ничего не выйдет.

– Я не умею отношения, – сказала она в первое утро, когда они проснулись в одной постели.

– Не умеешь или не хочешь? – спросил он.

Он сломил ее сопротивление, будто она нервный мустанг. (А вдруг он просто ее сломал?) Шажок за шажком, потихоньку-полегоньку – ага, попалась! Укрощение строптивой. Упрямой как баран. Бараны – мохнатые безропотные твари, они не заслужили такой репутации.

Он-то знал, что делает. Он пятнадцать лет был счастливо женат, а десять лет назад орава подростков в угнанной тачке пошла на обгон на однополосном участке А9 и врезалась в лоб «поло» его жены. Того, кто изобрел колесо, пора призвать к ответу. Саманта. Патрик и Саманта. Вот ее он не смог починить.

Время еще есть – она успеет купить цветы, зайти в «Уэйтроуз» в Морнингсайде, ужин приготовить. Морской судак с зеленой чечевицей, для начала – дважды запеченное суфле из рокфора, лимонные пирожные на десерт. Зачем упрощать, если можно усложнить до предела? Она ведь женщина – значит, говоря строго, способна на все. Суфле из рокфора – рецепт Делии Смит.[44]44
  Делия Смит (р. 1941) – британский шеф-повар, ведущая телепрограмм и автор кулинарных книг.


[Закрыть] Взлет и падение буржуазии. Ха-ха. О господи. Что с ней творится? Она становится нормальной.

От усталости все гудело – вот в чем беда-то. (Почему? С чего она так устала?) В прошлой жизни, когда ее красоту еще не поверили размером бриллианта, она бы начислила себе (огромный) стакан, заказала пиццу, вынула контактные линзы, закинула бы ноги повыше и смотрела бы всякую мутотень по телевизору, а теперь носится, как муха синезадая, переживает из-за шпорника и стряпает по рецептам Делии. А вдруг это необратимо?

– Можем отменить, – сказал Патрик по телефону. – Это все мелочи, а ты устала.

Может, ему и мелочи, а ей крупнее не бывает. Сестра Патрика и ее муж приезжают из Борнмута или Истборна, что-то в этом духе. Ирландская диаспора. Вездесущи, как шотландцы.

– Дашь им бутербродов с сыром – или закажем что-нибудь, – сказал Патрик.

Ничем его не пронять. А они что подумают, если она не расстарается? Они пропустили свадьбу, – впрочем, свадьбу все пропустили. Сестра (Бриджет) из-за этой свадьбы и так огорчилась.

– Только мы вдвоем в загсе, – сказала Патрику Луиза, наконец сломавшись и ответив «да».

– А как же Арчи? – спросил Патрик.

– Надо звать Арчи?

– Да, Луиза, он твой сын.

Собственно говоря, Арчи вел себя прилично, держал кольцо, приглушенно, застенчиво хлопал, когда Луиза произносила: «Согласна». Джейми, сын Патрика, не приехал. Он археолог, аспирант, был на раскопках в какой-то богом забытой дыре. Любитель активного отдыха – лыжи, серфинг, подводное плавание; «настоящий мальчик», как выражался Патрик. В отличие от Луизиного мальчика, ее маленького Пиноккио.

Свидетелями привели двух человек из кортежа следующей свадьбы и в благодарность выдали обоим по бутылке доброго виски. Луиза надела платье из шелка-сырца – консультант в «Харви Николе» называл этот цвет «устричным», хотя Луизе казалось – серый и серый. Но платье было красивое, не вычурное и открывало ноги, а ноги у Луизы хороши. Патрик заказал цветы (Луиза не стала бы морочиться): старомодный букетик розовых роз для нее и розовые бутоньерки для себя и Арчи.

Пару лет назад, когда она только познакомилась с Патриком, а Арчи совсем пошел вразнос, Луиза отправилась к психотерапевту, хотя клялась, что никогда в жизни. Никогда не говори «никогда». Пошла ради Арчи: думала, что, может, его проблемы происходят из ее проблем, что, стань она матерью получше, ему будет полегче жить. И ради Патрика: ей казалось, он – ее шанс измениться, стать как все.

Это была когнитивно-поведенческая терапия, которая во мрак Луизиной психопатологии, слава богу, особо не лезла. Главный принцип: научись избегать негативных мыслей – и у тебя появятся ресурсы для более позитивного подхода к жизни. Терапевт, прихиппованная доброхотка и, похоже, вязальщица по имени Дженни, велела Луизе представить место, где все негативные мысли можно спрятать, и Луиза вообразила сундук на дне морском, каких алчут пираты в книжках, – окованный железом, запертый на висячий замок; в сундуке таились не сокровища, а бесполезные Луизины мысли.

Чем подробнее, тем лучше, сказала Дженни, и Луиза подкинула на жесткий песок ракушек и кораллов, а сундук облепили морские уточки, любопытные рыбы, и акулы тыкались в него носами, омары и крабы ползали по нему, в приливных течениях колыхались водоросли. Она стала экспертом по замкам и ключам и научилась возвращаться в свой подводный мир по щелчку мысленного выключателя. Беда была в том, что, едва все негативные мысли погребены на дне морском, ничего больше у тебя не остается – никаких позитивных соображений.

– Наверное, я вообще не очень-то позитивна, – сказала она Дженни.

Думала, Дженни возразит, по-матерински притянет к трикотажной груди и скажет, что с Луизой все будет хорошо, нужно только немножко времени (и денег). Но Дженни согласилась:

– Наверное.

Луиза бросила к ней ходить, а вскоре приняла предложение Патрика.

Арчи теперь учился в Феттес-колледже. Два года назад, в четырнадцать, он балансировал на краю – мелкое воровство, прогулы в школе, проблемы с полицией (ах, какая ирония), но она видела такое не раз и понимала, что, если не придушить в зародыше, все это станет не просто этапом, но образом жизни. Арчи был готов к переменам – иначе бы ничего не вышло. Обучение стоило непомерно – Луиза платила деньгами, полученными по страховке после смерти матери. «Старая пьяная корова все-таки для чего-то пригодилась», – говорила она. Школа была из тех, против которых Луиза выступала всю свою размеченную красными флажками жизнь, – привилегии, круговорот правящей гегемонии, ля-ля-тополя. А сейчас сама на это подписалась, потому что, когда речь идет о плоти от плоти ее, мировая справедливость может идти лесом.

– А как же твои принципы? – спросили ее, и она ответила:

– Арчи – мои принципы.

Расчет оправдался. Прошло два года, Арчи сделал один сравнительно простой шаг от гота к гику (к подлинному то есть, своему métier[45]45
  Зд.: призвание (фр.).


[Закрыть]) и теперь тусовался со своими гикнутыми confrères[46]46
  Собратьями (фр.).


[Закрыть] в астрономическом клубе, шахматном клубе, компьютерном клубе и бог знает на каких еще нивах, Луизе глубоко чуждых. У нее-то была степень магистра по литературе; родись дочь, они бы замечательно чирикали о сестрах Бронте и Джордж Элиот. (А тем временем занимались бы чем? Пекли пироги и наводили друг на друга марафет? Очнись, Луиза.)

– Еще не поздно, – сказал Патрик.

– Что не поздно?

– Ребенка завести.

Брр – мороз по коже. В сердце кто-то распахнул дверь, и туда ворвался северный ветер. Патрик что, хочет ребенка? И не спросишь ведь – а вдруг ответит «да»? Он и тут ее обольстит, как обольстил замужеством? У нее уже есть ребенок – ребенок, объявший ее сердце, и на сей дикий брег она больше ни ногой.

Она всю жизнь воевала.

– Пора остановиться, – сказал Патрик, массируя ей плечи после на редкость убийственного дня на работе. – Сложи оружие, капитулируй, прими все как есть.

– Тебе бы дзэну учить, – сказала она.

– Я и учу.

Она не рассчитывала дожить до сорока, а глянь-ка на нее – семья с двумя машинами, живет в дорогой квартире, носит камушек размером с Гибралтар. Кого ни спроси, сказали бы, что вот она, вожделенная цель, или что жизнь налаживается, – но Луизе чудилось, будто она едет не туда и даже не заметила, где свернула. В особо острых припадках паранойи она подозревала, что Патрик ее загипнотизировал.

После переезда Луиза меняла страховку, и женщина в телефонной трубке задавала ей стандартные вопросы – когда построено здание, сколько комнат, есть ли сигнализация, – а потом спросила: «Вы храните дома драгоценности, меха или оружие?» – и на миг Луизу охватил восторг: надо же, бывает жизнь, в которой все это есть. (Первый шаг сделан – у нее есть бриллиант.) Она пошла не по той дорожке, упаковала свою жизнь аккуратненько и красивенько, а между тем настоящая Луиза мечтала жить вне закона, носить бриллианты и меха и размахивать дробовиком. Даже меха ее особо не смущали. Можно подстрелить зверя, освежевать, съесть – все лучше, чем бесчувственный путь от бойни к мягким бледным пакетам в мясном отделе «Уэйтроуза».

– Нет, – очухавшись, сказала она женщине из страховой компании, – только обручальное кольцо.

Подержанная цацка за двадцать тысяч фунтов. Продай и беги, Луиза. Беги со всех ног. Джоанна Траппер бегала (и до сих пор?), в университете была чемпионкой по легкой атлетике. Однажды побежала, и это спасло ей жизнь – уж постаралась, вероятно, чтоб ее больше никто не поймал. Луиза прочла все, что висело на доске у Трапперов в кухне, – трофеи и сувениры повседневности, открытки, сертификаты, фотографии, записки. О событии, которое перепахало всю жизнь Джоанны Траппер, конечно, ни слова, обычно убийства не прикнопливают на кухонные пробковые доски. А вот Элисон Нидлер не бегала. Она пряталась.

Сына Луиза теперь почти не видела. Он предпочел жить в общаге – лучше в школе, чем с матерью. По выходным звонил тем же парням, с которыми проводил всю неделю.

– Хватить психовать, – сказал Патрик. – Ему шестнадцать, он расправляет крылья.

Луизе на ум пришел Икар.

– И учится летать.

Луиза вспомнила мертвую птицу, что лежала под дверью в выходные. Дурной знак. Мальчишка пришел, увидал воробья, сказал: «Застрелю-ка воробышка я».

– Ему надо расти.

– Не понимаю зачем.

– Луиза, – мягко сказал Патрик. – Арчи счастлив.

– Счастлив?

Применительно к Арчи это слово не всплывало с тех пор, как он был совсем маленьким. Сколь удивительно, восхитительно свободным и счастливым был он тогда. Луиза думала, это счастье навечно, не знала, что счастье детства тает, потому что у нее-то счастья в детстве не случалось. Сообрази она, что Арчи не навсегда так солнечно невинен, – лелеяла бы каждое мгновение. А сейчас, если она захочет, все это можно повторить. Северный ветер взвыл. Она захлопнула дверь.

Она возвращалась после совещания с командой «Аметист» в Гайле. Так Луиза впервые столкнулась с Элисон Нидлер – за полгода до убийств, когда несколько месяцев стажировалась в «Аметисте», в отделе защиты семей. Дэвид Нидлер, вопреки судебному распоряжению, занял позицию на газоне перед домом в Тринити и пригрозил, что устроит самосожжение на глазах у детей и бывшей жены, которые наблюдали сверху из окна. Когда Луиза примчалась следом за полицейской машиной, Дебби, сестра Элисон, стояла на крыльце и издевалась над Дэвидом. («Деббс у нас на язык скора», как выразилась Элисон. Что ж, Деббс за это поплатилась.) Ну, может, не издевалась – дразнила. («Давай, паршивец, посмотрим, как ты запылаешь».)

Назавтра в суде Дэвиду Нидлеру вынесли предупреждение, велели соблюдать распоряжение, к семейству не приближаться, и он так и делал, только спустя полгода вернулся с дробовиком.