Текст книги "Ждать ли добрых вестей?"

Автор книги: Кейт Аткинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Писать-то умел? – спросил Патрик.

Он читал невразумительный медицинский журнал. (Наверное, ей положено больше интересоваться его работой? Вот он ее работой всегда интересуется.)

– Да умел, но для своего времени. Тогда, наверное, было прогрессивно, но вообще как-то очень северно.

– Батюшки-светы, черт мя задери?

– Скорее «Вечером в субботу, утром в воскресенье».[75]75
  «Вечером в субботу, утром в воскресенье» (Saturday Night and Sunday Morning, 1958) – первый роман британского писателя Алана Силлитоу (1928–2010) о бурной жизни молодого рабочего из Ноттингема; в 1960 г. экранизирован Карелом Рейшем.


[Закрыть]

Говард Мейсон – средняя школа на севере, стипендия в Оксфорде – писал так, будто в юности начитался Д. Г. Лоуренса[76]76
  Дэвид Герберт Ричардс Лоуренс (1885–1930) – английский писатель, поэт, драматург и критик, один из основоположников модернизма.


[Закрыть] до умопомрачения. «Лавочник», написанный после Оксфорда, был «едкой критикой» (сообщала «Литературная биографическая энциклопедия») его скучных родителей и родного провинциального болота, книгой автобиографической, в чем автор с легкостью признавался. Луизе казалось, что роман истекает злобой и мстительностью. В жизни Говарда Мейсона граница между фактом и вымыслом была тонка.

Он написал «Лавочника» в зеленой юности – жизнь его еще не превратилась в гран-гиньоль, он еще не стал отцом троих детей, не женился на Габриэлле Ашер, красивой, умной и богатой, с уютным домом и добродушным нравом, – последних трех атрибутов она, впрочем, лишилась в семнадцать лет, в ту минуту, когда подписала брачное свидетельство в Гретна-Грин. Неужто Говард Мейсон настолько дурная партия, что дочери и в наследстве можно отказать? Что случилось после смерти Габриэллы? Джоанна Траппер стала богатой сиротой? Вопросы, одни вопросы. Джоанна Траппер не отпускала Луизу. Джоанна Траппер стояла на кромке непостижимого, побывала там, куда никто не отправится по доброй воле, – и вернулась. Теперь она обладает таинственным могуществом, и Луизе завидно.

Эндрю Декер – вот так сюрприз – был примерным заключенным. Помогал в библиотеке, работал в «Мастерской Брайля», переводил книги на шрифт для слепых, подновлял кресла-каталки – все очень почтенно. Порой Луиза печалилась о стародавних временах, когда заключенные целыми днями крутили жернова и рукоятки. Педофилы, убийцы, насильники – и вот эти люди должны делать книги? Луиза перестреляла бы их всех поголовно, – впрочем, на совещаниях она эту позицию не высказывала. («Ты всегда была фашисткой?» – смеялся Патрик. «Ну, почти», – отвечала она.)

Эндрю Декер сдал экзамены второго уровня, в Открытом университете получил степень по философии (как же иначе), по всем признакам – мухи не обидит. Ага. А тридцать лет назад, когда он вырезал семью, сослуживцы утверждали, что он «обычный парень». Да уж, думала Луиза, за этими обычными – глаз да глаз. Дэвид Нидлер тоже обычный. Декеру всего пятьдесят – ему хватит этой обычности еще лет на двадцать. Однако есть и хорошие новости – у него теперь степень по философии.

– По крайней мере, он отсидел весь срок, – сказала Джоанна Траппер. – Уже что-то. – (Ничто, и обе это понимали.) – Может, я уеду. Сбегу на время, пока не уляжется.

– Это вы хорошо придумали.

Элисон Нидлер жила как в осаде, не выходила из дому, бледнела с каждым днем, решалась разве что детей в школу отвести. На машине их не возила – считала, что Дэвид Нидлер прикрутит к машине взрывное устройство и все они взлетят на воздух. Дэвид Нидлер был инженером-сметчиком и вряд ли разбирался во взрывчатке, но, понимала Луиза, едва рассудком завладела паранойя, пощады не жди. Кроме того, кто ожидал, что Дэвид Нидлер раздобудет пистолет и научится стрелять?

Луиза не знала, чем занята Элисон с утра до вечера, – все покупки онлайн, и она «слишком взвинчена», чтобы скакать по ковру под видеоурок аэробики или мирно шить лоскутное одеяло (это предлагали соцработники – другие идеи у них тоже имелись). Как Луиза ни зайдет, в доме ни пылинки, – очевидно, Элисон изо дня в день терла и скребла дом. Телевизор обычно работал, а вот книг не было – Элисон говорила, что раньше любила читать, а теперь не может сосредоточиться. Луиза помнила дом Нидлеров в Тринити – хороший дом, двухквартирный, из песчаника, за домом и перед домом сад, и в том саду, что перед домом, только самосожжения и устраивать.

У Элисон Нидлер на окнах по два замка, по три замка на дверях плюс засовы. У нее навороченная система безопасности, и сигнал тревоги, и мобильный только для звонка в службу спасения, а у детей, когда они не заперты в школе, на шеях висят персональные сигнализации.

Безопасности ради Элисон переселили в секретный дом, но безопасности ей не видать. Луиза на месте Элисон Нидлер завела бы большую собаку. Очень большую собаку, исполинскую просто. На месте Элисон Нидлер она поменяла бы имя, перекрасила волосы, уехала бы далеко-далеко, на Северное нагорье, в Англию, во Францию, на Северный полюс. Не сидела бы в безопасном секретном доме в Ливингстоне, не ждала, когда злой серый волк придет и этот дом сдует.

Надо, пожалуй, в праздники за домом последить. Если Дэвид Нидлер планирует вернуться, Рождество – самое время, дни всеобщей любви, ля-ля-тополя. Хорошо бы он вернулся – хорошо бы пригнать полицию и выдернуть руководителя операции из-за рождественского стола, чтоб отдал приказ стрелять в ублюдка на поражение.

Зазвонил телефон. Патрик. Недоумевает, наверное, куда она подевалась. Луиза и сама в недоумении. Она глянула на часы. Господи, шесть. Вот тебе и дважды запеченное суфле – родственничкам достанется только омлет.

– Луиза?

– Да.

Прозвучало эдак по-деловому – ну, может, резковато. А надо-то было сказать: «Пожалуйста, прости меня, я тебя подвожу» – и так далее, но «ты – мне, я – тебе», компромиссы, дебаты и тянитолкаи партнерства ей, видимо, недоступны. Она чуть ли не всю жизнь занималась этим с Арчи, а теперь все то же самое со взрослым человеком? Нет уж. Патрик вовсе не расстраивается, но Луиза руку даст на отсечение – это только до поры до времени.

Надо было заехать за цветами. Показать, что ей это важно. И ей важно. Видимо, недостаточно.

– Я уже еду домой, – сказала она. – Прости.

– Ты разве не закончила еще? – кротко спросил он.

– Тут случились дела.

– Ты где? В Ливингстоне, да? Сидишь в машине перед домом этой женщины? Ты зациклилась, солнце.

– Нет, не зациклилась. – Она зациклилась, но елки-палки. – И ее зовут Элисон, а не «эта женщина».

– Прости. Он, между прочим, давно исчез. Не вернется твой Нидлер.

– Вернется. Спорим?

– Не люблю спорить.

– Еще как любишь, ты же ирландец. В общем, я скоро буду. Прости, – прибавила она, чтоб уж наверняка.

Они оба только и делают, что извиняются. Может, это и хорошо – воспитанные, значит, люди.

На несколько дюймов раздвинулись занавески, и появилось лицо Элисон Нидлер, бледное, бестелесное, а сигаретный дым аурой обнимал голову. Когда-то Элисон не курила при детях, когда-то она вообще не курила, жила себе нормально, работала на полставки помощницей администратора в Напьере, трое детей, муж, славный дом в Тринити, а не эта потертая каменная штукатурка и мусор в соседском саду. Не нормальная, конечно, жизнь – только прикидывалась нормальной. Обычной. Занавески сдвинулись, Элисон исчезла.

Луиза тревожилась – за Элисон Нидлер, за Джоанну Траппер. Джексон Броуди тревожился за пропавших девочек, хотел, чтоб они нашлись. А Луиза не хотела, чтоб они пропадали. Есть много способов пропасть – не обязательно без вести. И не обязательно прятаться – порой женщины пропадали на виду. Элисон Нидлер устраивалась как могла, исчезала в собственном браке, с каждым днем пропадала по чуть-чуть. Сестра Джексона дождливым вечером вышла из автобуса, ушла из жизни. Габриэлла Мейсон исчезла навеки однажды в солнечный день.

При мысли о Джексоне Броуди сердце виновато заерзало. Плохая Жена.

У дома Нидлеров полицейские больше не дежурили. Приезжала только Луиза – всякий раз как снег на голову, днем или ночью, пока участок М8 от Эдинбурга до Ливингстона не лег новой извилиной в мозгу. Медитативное такое занятие – присматривать за Элисон. Дэвид Нидлер однажды вернется. И тогда Луиза его поймает.

Она завела машину, и Элисон Нидлер опять возникла в окне. Луиза помахала, но Элисон не ответила.

Патрик заказал «банкет на четверых» в местном китайском ресторане. Они там уже заказывали несколько раз, и Луиза сочла, что еда сносная, однако сейчас, исчезая в дыре под длинным и довольно картофельным носом Бриджет, содержимое липких контейнеров из фольги выглядело отнюдь не соблазнительно.

Луиза по дороге так проголодалась, что едва не поддалась зову шотландских генов и не купила рыбу с картошкой, но один шаг через порог их дома («их дома», а не «ее дома») – и аппетита как не бывало.

– Простите, задержали, – сказала она новоиспеченным родственникам с порога.

Хорошо бы раздеться догола и постоять под горячим душем, но все уже расселись за столом, ее ждут. Она как бунтующий подросток – волочится нога за ногу, опаздывает. Вот, наверное, каково Арчи. Внутри что-то сжалось – хоть бы сын был здесь, хоть бы обнять его и не отпускать. Не такого, какой он сейчас, а такого, каким был. Маленький ее сынок.

Патрик налил красного вина, протянул ей бокал. Сидит король в Данфермлине, кровавое пьет он вино. Красное вино с китайской едой не сочетается – невежливо будет сходить в кухню и взять пиво из холодильника? (Самоочевидный ответ: «Да».) Патрик налил вина себе, чокнулся с Луизой, улыбнулся:

– Добро пожаловать домой.

Она уже видела дно в своем бокале.

Бриджет потыкала палочками в кисло-сладкую курицу и опасливо откусила. Еда лишилась всякой прелести, потому что Патрик разложил ее по тарелкам веджвудского фарфора, с которого ели у него на свадьбе. На первой свадьбе, с Самантой. С первой миссис де Уинтер, его Последней Герцогиней.

Бриджет, вероятно, только и делала, что ела с веджвудского фарфора. Вкусную домашнюю еду, поставляемую Самантой, которая только и думала, что о счастье Патрика. («И вовсе нет, – говорил Патрик. – Сэм была анестезиологом. Работала не меньше моего».)

Что же это такое? Она живет среди вещей мертвой женщины. Хорошо, что не в ее доме, – не настолько Луиза свихнулась. Когда они познакомились, Патрик еще обитал в «семейном гнезде», прелестном доме на Дик-плейс, – Луиза мечтала жить в таком, когда росла с матерью в двух комнатах на верхнем этаже многоквартирника в Фаунтинбридже. Однако Патрик продал дом глазом не моргнув – за невероятную сумму, – и они купили шикарную новую двухэтажную квартиру возле больницы Эстли Эйснли. Снаружи устрашающе – деревянная отделка, чугунные балконы, – но внутри безликий корпоративный шик, который Луизе, как ни странно, понравился. Поначалу квартира была стерильна, как операционная, но вскоре наполнилась предметами из Патрикова дома, и безликости поубавилось. Первая миссис де Уинтер пребывала в своих вещах. Патрик предложил поменять все «до последней чайной ложечки», и Луиза сказала: «Не дури», хотя именно этого и хотела, только чтобы он сам, а ей не пришлось просить. Навек женился – каяться спеши.[77]77
  Уильям Конгрив. «Старый холостяк». Здесь и далее – акт V, сц. 8. Пер. П. Мелковой.


[Закрыть]

У Патрика с Самантой вещи были красивые: веджвудский фарфор, целый ящик столового серебра, дамастовые скатерти, салфеточные кольца, хрустальные бокалы. Свадебные подарки, добро и имущество традиционного брака. В сравнении с ними Луизины пожитки смахивали на скарб беженки, и явно беженка эта нередко ошивалась в «ИКЕА». Впервые открыв бельевой сундук (бельевой сундук – у кого бывают бельевые сундуки? Ну как же – у Патрика с Самантой), она перепугалась, узрев тщательно накрахмаленное отглаженное белье, которое, похоже, не проветривали с того дня, когда Саманта в последний раз села за руль.

Луизе припомнилась баллада или стихотворение, что ли: давным-давно в одном большом доме была свадьба, и гости играли в прятки (вообразим подобные развлечения ныне). Новобрачная спряталась в громадный сундук в дальней комнате, где никто не подумал ее искать. У крышки сундука была тайная пружина, открывался он только снаружи, и невеста задохнулась, не дожив и до первой брачной ночи. Спустя многие годы нашли ее скелет, разодетый к свадьбе. Похоронена заживо, – впрочем, бывают отношения, в которых такое тоже происходит. Кто знает, – может, оно и к лучшему, что бедная невеста померла. Элисон Нидлер говорила, ее муж держал бы ее «в ящике под замком, если б мог». «Невеста омелы»[78]78
  «Невеста омелы» (The Mistletoe Bough или The Ballad of the Mistletoe Bride) – баллада английского поэта Томаса Хейнса Бейли (1797–1830); считается, что история эта подлинна и произошла примерно в XVII в.


[Закрыть] – вот как называлась баллада. Если потерпеть, память непременно тебя догоняет. Но в один прекрасный день не догонит.

– Солнце?

Патрик стоял над ней, улыбался. Откупорил новую бутылку и обходил стол, точно официант, наполняя хрустальные бокалы. Легонько сжал Луизе плечо, и она улыбнулась в ответ. Он слишком для нее хорош. Слишком благостен. От этого ей хотелось хулиганить, посмотреть, далеко ли можно зайти, разнести эту его благость вдребезги. Что, Луиза, проблемы с близостью?

– Ну-с, и снова будем здоровы, – сказал Патрик, усевшись.

Все чокнулись, и хрустальные бокалы звякнули колокольчиками. Позвали Луизу домой. Не сюда – в другой дом, который она еще не нашла.

– Будем здоровы, – сказал Тим, а Луиза сказала: «На здравие» – просто напомнить, что они сейчас в ее стране.

Она провела пальцем по кромке бокала. Самантиного бокала.

– Луиза?

– Мм?

– Я как раз говорила Патрику, – сказала Бриджет, – надо бы вам погостить у нас летом.

– С удовольствием. Никогда не была в Истборне. А море от вас далеко?

– Вообще-то, в Уимборне. Он не на побережье, – сказала Бриджет.

Внутри ее самодовольного, плотно упакованного тела производства среднего класса, вероятно, сидит совершенно приличный человек. А может, и не сидит.

Луиза проглотила остатки вина, поискала в себе внутреннего взрослого. Нашла. И снова потеряла.

– В морозилке есть мороженое, – сообщил Патрик. – Вишневое, «Черри Гарсия», – сказал он Бриджет. – Тебе ничего?

– Что это значит? – сварливо ответила та. – Я так и не поняла.

– «Грейтфул Дэд»,[79]79
  «Грейтфул Дэд» (The Grateful Dead, 1965–1995) – американская рок-группа, символ контркультуры 1960-х; часто концертировала, и многие ее поклонники (Дэдули – Deadheads) ездили за группой с концерта на концерт годами. Мороженое производства компании «Бен и Джерриз», названное в честь гитариста «Грейтфул Дэд» Джерома Джона (Джерри) Гарсии (1942–1995), было впервые выпущено в 1987 г.


[Закрыть] Бриди, – ответил Патрик. – Тебе такая музыка никогда не нравилась. Если я правильно помню, ты предпочитала «Семейку Партридж».[80]80
  «Семейка Партридж» (The Partridge Family, 1970–1974) – американский комедийный телесериал о вдове с пятью детьми, которые создали поп-группу. В рамках рекламной поддержки сериала выходили музыкальные альбомы группы «Семейка Партридж».


[Закрыть]

– А ты нет? – спросила Луиза. – Что-то мне не верится, что ты был Дэдуля.

– Я вот иногда думаю: за кого, по-твоему, ты вышла? – сказал он.

А это что значит? Патрик встал и начал убирать тарелки. Еда остыла, склеилась – смотреть тошно.

– Я принесу мороженое, – сказала Луиза и вскочила так поспешно, что чуть не перевернула Тиму бокал. Еле поймала.

– Блестящий сейв, – пробормотал он.

Такой англичанин. Инопланетянин прямо – совсем другого класса человек. У Луизы условный рефлекс на акцент доминантной культуры. Смешно: иногда в комнате полно людей, а оглядишься – и ты совсем одна. Ну, всего четверо, тебя включая. Чужак в чужой стране, Руфь в чужих полях среднего класса.

Она не пошла в кухню – взбежала по лестнице к себе в спальню (в их спальню) и вынула кольца из сейфа. Установки сейфа потребовала страховая компания – потому что бриллиант дорогой. Когда Луиза поменяла страховку, новая компания настояла, чтоб Луиза установила охранную сигнализацию и сейф.

– Для кольца, миссис Бреннан, – сказала девушка по телефону.

Луизу в жизни не называли «миссис» – невероятно, сколько желчи исторг ее организм от одного этого слова, – и, мало того, девушка еще нацепила на Луизу фамилию Патрика, будто Луиза – имущество. Непонятно, зачем женщины меняют фамилии, выходя замуж; нет ничего ближе, чем имя. Иногда только имя и есть. Джоанна Траппер поменяла фамилию, выйдя замуж, но ей-то деваться было некуда. По крайней мере, она может цепляться за «доктора» – «доктор» ее определяет. Луиза на месте Джоанны Траппер поменяла бы имя задолго до замужества. Ни за что не захотела бы навеки остаться маленькой девочкой, потерявшейся в кровавом пшеничном поле. У Луизы, пожалуй, детство было не идиллическое, но много лучше, чем у Джоанны Траппер.

– Старший детектив-инспектор Монро, – холодно сказала она девушке из страховой компании. – А никакая не миссис Бреннан.

Лишь потом она узнала, что Патрик купил бриллиант на дивиденды с тех денег, что получил по страховке Саманты. Воистину, значит, бриллиант обагрен кровью.

Большой бриллиант она надевала редко, только на выход. Патрик заставлял ее ходить туда-сюда – в театр, в рестораны, в оперу, на концерты, на ужины – даже, господи помоги, на благотворительные вечера, где богатые и еще богаче встречались за столиками по две тысячи. Килты и танцы, Луизин ад как он есть. И однако же, она поняла, до чего сузилась ее жизнь – Арчи, работа, кот (в любом порядке). Кот умер, Арчи расправил крылья.

– Проживай жизнь, Луиза, – говорил Патрик. – Не надо ее влачить.

Обручальное кольцо она тоже не носила. Патрик свое носил. Ни словом не обмолвился о том, что она не носит обручальное кольцо или бриллиант из сейфа. По ночам, лежа в постели, Луиза воображала, как кольца мерцают во тьме, даже когда сейф заперт. Золотая цепь. Сердце на цепи. Сердце тьмы. Тьма навеки.

Когда-то был другой мужчина. Мужчина, с которым она могла бы встать плечом к плечу, товарищ по оружию, однако они были целомудренны, как герои Джейн Остен. Один разум, никакого чувства, сплошные доводы рассудка. Она как-то вяло общалась с Джексоном, но это никуда не вело – некуда было вести. Его подруга забеременела, и они не обсуждали последствий этого события, за полночь пьяно перебрасывая друг другу эсэмэски. Потом беременная подруга бросила Джексона, сказала, что ребенок не его, и о последствиях этого события они тоже не говорили. Может, пьяна была одна Луиза. Вообще-то, она не пила – ну, не по-настоящему («Только семь дней в неделю»), по стопам матери она не пойдет, но порой, еще до знакомства с Патриком, ожидала первого вечернего стакана не просто с приятным предвкушением. Теперь ее питие подстроилось под цивилизованный Патриков режим – пара бокалов хорошего красного за едой. Ну и ладно, все равно подшофе она слезлива.

Патрик верил в жизнетворную силу красного вина. Он сидел на Красновинной Диете и ящиками закупал французское вино, которое подарит ему жизнь вечную. Пять раз в неделю по утрам ходил в бассейн, дважды в неделю играл в гольф, семь дней в неделю позитивно взирал на мир. Как будто живешь с инопланетянином, который прикидывается человеком.

И о ее здоровье он тоже беспокоился («Ты не думала заняться йогой? Тай-чи? Помедитировать, может?»). Он не хотел опять овдоветь. Хирург, похоронивший двух жен подряд, – это будет неважно смотреться.

Она надела кольцо на палец. Пускай Бриджет увидит: может, Луизина цена и не выше жемчугов,[81]81
  Притч. 31: 10.


[Закрыть] но на трех с половиной каратную ледышку наберется. Надела обручальное кольцо, и палец вдруг отяжелел. Кольца жали. Сначала Луиза решила, что усохли, потом сообразила, что, скорее, потолстел палец.

Она увидела себя в зеркале – боже. Лицо белое как алебастр, глаза огромны и черны, точно она перепила белладонны. На виске пульсировала крупная вена, словно под кожу закопался червяк. Как будто в катастрофе побывала.

Она услышала, как настойчиво звонит внизу телефон, а когда неохотно сползла по лестнице, Патрик уже был в прихожей – бежал к двери, натягивая походную куртку.

– Поезд сошел с рельсов, – сказал он Луизе. – Много жертв. – И бодро прибавил: – Свистать всех наверх. Ты идешь?

Странный у нас мирок

Реджи Дич, маленькая, как мышка, тихая, как домишко, где никто не живет. Она рассеянно гладила Банджо по макушке. На коленях лежал раскрытый Гомер, но Реджи смотрела «Улицу Коронации».[82]82
  «Улица Коронации» (Coronation Street, с 1960) – долгоиграющая британская мыльная опера о жизни городка Уэзерфилд.


[Закрыть] Она почти опустошила коробку старых фиалковых конфет, найденную в глубинах шкафчика на кухне у мисс Макдональд (в шторм любой порт – подмога). Реджи глянула на часы – мисс Макдональд скоро вернется.

Она услышала, как надвигается поезд: сначала рев почти не различишь за ветром, а потом все громче и громче. Не обычный рокот, а ужасные раскаты волной катились к дому. Реджи вскочила: еще секунда – и поезд прямо в дом ворвется. И тут раздался пронзительный скрежет, точно великанская рука процарапала по великанской школьной доске великанскими ногтями, а потом оглушительный грохот, точно громом шарахнуло. Здравствуй, конец света.

А потом – тишина. Шипел газовый камин, Банджо храпел и ворчал, дождь поливал окно гостиной. Заиграла музыкальная тема «Улицы Коронации», побежали титры. Реджи – в руке книжка, во рту недоеденная фиалковая шоколадка – стояла посреди комнаты, готовая уносить ноги. Какой-то миг казалось, будто ничего и не было.

А потом загомонили голоса, захлопали двери – соседи повыскакивали на улицу. Реджи открыла дверь, высунула голову под ветер и дождь.

– Поезд перевернулся, – сообщил ей кто-то. – Вон прямо там.

Реджи сняла трубку в прихожей, набрала 999. Доктор Траппер говорила, если какое несчастье, все предполагают, что позвонит кто-нибудь другой. Реджи не такая – она не будет предполагать.

– Скоро вернусь, – сказала она Банджо, влезая в куртку.

Схватила большой фонарик, что лежал у мисс Макдональд возле щитка с предохранителями у двери, сунула ключи в карман, захлопнула за собой дверь и побежала под дождь. Сегодня свет не закончится. Если это зависит от Реджи.

То-то будет расчудесно,[83]83
  Слова Джо Гарджери, персонажа романа Чарльза Диккенса «Большие надежды». Пер. М. Лорие.


[Закрыть] Реджи!