Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Кэтрин Мэнсфилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Жизнь матушки Паркер
Перевод П. Охрименко

Когда литератор, квартиру которого старая матушка Паркер убирала каждый вторник, открыл ей в то утро дверь, он спросил ее о внуке. Стоя на половике в маленькой темной передней, матушка Паркер протянула руку, чтобы помочь джентльмену закрыть дверь, и только потом ответила.

– Вчера мы его похоронили, сэр, – сказала она спокойно.

– Бог ты мой! Какая жалость! – сказал литератор сочувственно. В эту минуту он как раз завтракал. На нем был сильно поношенный халат, в руке он держал скомканную газету. Ему стало как-то не по себе. Он не мог уйти в теплую столовую, не сказав чего-нибудь… чего-нибудь еще. Зная, что эти люди придают большое значение похоронам, он мягко сказал:

– Надеюсь, похороны прошли благополучно?

– Как вы сказали, сэр? – глухо переспросила матушка Паркер.

Вот бедняга! У нее был совсем убитый вид.

– Надеюсь, похороны прошли… э… удачно? – повторил он.

Матушка Паркер ничего не ответила. Опустив голову, она проковыляла на кухню, сжимая в руке старую кошелку, в которой принесла тряпки для уборки, передник и войлочные туфли. Литератор вздернул брови и вернулся в столовую.

– Видно, очень расстроена, – сказал он вслух, принимаясь за варенье.

Матушка Паркер вынула две булавки со стеклярусными головками из своей шляпы и повесила ее за дверью. Затем сняла поношенный жакет и тоже повесила. Подвязала фартук и села на табуретку, чтобы переобуться. Уже много лет она не могла без мучительной боли ни снять, ни надеть башмаки. Она так привыкла к этой боли, что лицо ее начинало кривиться и морщиться, как только она развязывала шнурки. Покончив с этим, она вздохнула и распрямилась, слегка потирая колени…

– Бабушка! Бабушка!

Ее маленький внучек стоял у нее на коленях, упираясь в них ножками, обутыми в башмачки на пуговицах. Он только что прибежал с улицы.

– Погляди, погляди, как ты измазал юбку своей бабушки, нехороший мальчик!

Но он обнял ее и потерся щечкой о ее щеку.

– Бабушка, дай мне денежку! – ласкался он.

– Уходи, уходи, у бабушки нет денежки!

– Нет, есть.

– Нет, нету.

– Нет, есть. Дай мне, бабушка.

Она уже нащупывала в кармане старый, сплюснутый черный кожаный кошелек.

– А ты что дашь бабушке?

Он тихо, застенчиво засмеялся и еще крепче прижался к ней. Его ресницы щекотали ей щеку.

– Ничего у меня нет, – прошептал он.

Старуха вскочила, схватила железный чайник с газовой плиты и подошла к крану. Шум воды, льющейся в чайник, как будто смягчал ее боль. Она наполнила водой также ведро и миску для мытья посуды.

Потребовался бы целый том, чтобы описать то, что творилось на кухне у литератора. В течение всей недели он «убирал» сам. Это означало, что остатки чая он сливал в банку из-под джема, специально предназначенную для этой цели, а когда ему нужна была чистая вилка, он вытирал грязную кухонным полотенцем. Во всех других отношениях его «система» была, как он объяснял своим друзьям, очень проста, и он не мог понять, почему люди поднимают такой шум из-за домашнего хозяйства.

– Вы просто пачкаете все, что вам попадается под руку, потом раз в неделю к вам приходит какая-нибудь старая карга и наводит порядок.

В результате кухня превращалась в огромный мусорный ящик. Даже на полу валялись хлебные корки, оберточная бумага, окурки. Но матушка Паркер не обижалась. Она жалела бедного молодого джентльмена, за которым некому было присмотреть. В грязное оконце было видно широко раскинувшееся унылое небо; облака на нем казались ужасно изношенными, старыми, обтрепанными по краям, с дырками или темными пятнами, словно их залили чаем.

Пока грелась вода, матушка Паркер подметала пол. «Да, – думала она под стук половой щетки, – что говорить, плохого я видела достаточно. Нелегкая у меня была жизнь».

Даже соседи держались того же мнения о матушке Паркер. Много раз, ковыляя домой с кошелкой в руке, она слышала, как они, стоя где-нибудь на углу или у подвальной решетки, повторяли:

– Нелегкая жизнь у матушки Паркер, ох, нелегкая!

И это было истинной правдой, такой истинной, что она даже ею не гордилась. Ведь не гордилась бы она, если бы о ней сказали, что она живет в полуподвальной комнате с окнами во двор дома номер двадцать семь.

Нелегкая жизнь!

Шестнадцати лет она приехала из Стратфорда в Лондон и устроилась работать судомойкой. Да, она родилась в Стратфорде на Эйвоне[37]37
  Город, где родился Шекспир.


[Закрыть]. Шекспир, сэр? Нет. Всегда ее спрашивают о нем, но она никогда о таком не слыхала, только видела это имя на стенах театров.

Ничего не осталось у нее в памяти о Стратфорде, не считая того, что «когда сядешь, бывало, вечером у очага, в дымоход видны звезды» и что «у матери всегда был в запасе кусок солонины, свисавший с потолка». А около дома, перед дверью, рос какой– то куст с приятным запахом. Но куст этот представлялся ей очень смутно. Она отчетливо вспомнила его только два раза, когда лежала в больнице и ей было очень худо.

Ужасная это была работа – ее первая работа. Никогда ей не разрешали пойти погулять. Никогда она не входила в комнаты хозяев – разве что утром и вечером для молитвы. Кухня была настоящим погребом, а кухарка – ведьмой. Она отнимала у нее письма из дому, не давая дочитать до конца, и бросала в плиту, потому что, говорила она, «от писем судомойка становится сонная, как муха». А тараканы! Поверите ли, до приезда в Лондон она никогда не видела черных тараканов. Рассказывая об этом, матушка Паркер тихонько смеялась. Ну и ну! Никогда не видеть черных тараканов! Это все равно что не видеть собственных ног.

Когда имущество ее хозяев пошло с торгов, она поступила в услужение к доктору и, после двухлетней неустанной беготни с утра до вечера, вышла замуж. Ее муж был пекарем.

– Пекарем, миссис Паркер? – говаривал литератор, ибо иногда он отодвигал от себя книги и уделял внимание тому явлению, которое называется Жизнью. – Я думаю, приятно выйти замуж за пекаря.

Матушка Паркер не была в этом убеждена.

– Такое чистое ремесло! – добавлял джентльмен.

Вид у матушки Паркер был не совсем уверенный.

– Разве вам не нравилось продавать покупателям свежий хлеб?

– Видите ли, сэр, – отвечала матушка Паркер, – я редко заходила в лавку. У нас было тринадцать душ детей, семерых мы похоронили. Дома была, можно сказать, настоящая больница!

– Действительно, можно сказать! – отвечал литератор, вздрагивая и снова берясь за перо.

Да, семеро умерли, а когда остальные шестеро были еще малышами, муж заболел чахоткой. Доктор говорил в то время, что мука заклеила ему легкие… Вот муж сидит на кровати, рубашка у него высоко поднята, а доктор пальцем чертит круг у него на спине.

– Если бы мы вскрыли вот здесь, миссис Паркер, – говорит доктор, – то увидели бы, что его легкие совершенно закупорены белым порошком… А ну-ка, милый, дышите!

Миссис Паркер так и не знала, было это на самом деле или ей только почудилось, что изо рта ее бедного дорогого мужа вылетело облако белой пыли…

А борьба за то, чтобы вырастить шестерых детишек и не сдаться! Как это было страшно! Когда они стали уже школьниками, приехала сестра мужа, чтобы помогать ей, но не прожила у них и двух месяцев, как упала с лестницы и повредила себе спину. И в течение пяти лет матушке Паркер пришлось ухаживать еще за одним ребенком, и каким ребенком! Затем старшая дочь, Моди, сбилась с пути, а за ней и Элис; два сына эмигрировали, младший, Джим, военный, служит в Индии… Наконец, самая младшая дочь, Этель, вышла замуж за какого-то никудышного официанта, который умер от язвы в тот год, когда родился маленький Ленин. И вот теперь Ленин, ее внучек…

Груды грязных тарелок, грязных чашек вымыты и высушены. Заржавевшие ножи отчищены картофелиной и доведены до блеска пробкой. Выскоблен стол, приведены в порядок кухонные полки и раковина, в которой плавали хвосты от сардин…

Никогда он не был здоровым ребенком, так и родился хилым. Таких хорошеньких мальчуганов всегда принимают за девочек. Светлые, совсем пепельные локоны, голубые глазки и маленькая родинка, как жемчужина, сбоку на носике… Скольких трудов стоило ей и Этель вырастить этого ребенка! Каких только они не применяли расхваленных газетами средств! В воскресные утра, когда матушка Паркер стирала, Этель читала вслух:

Милостивый государь!

Сообщаю вам, что моя маленькая Миртил была все равно что приговорена к смерти… После четырех пузырьков… она прибавила 8 фунтов за 9 недель и продолжает прибавлять.

Затем из комода доставалась рюмка для яйца, служившая чернильницей, и писалось письмо. На следующее утро матушка Паркер по дороге на работу покупала почтовый перевод. Но ничто не помогало. Маленький Ленин не прибавлял в весе. Даже поездка на кладбище не вызывала румянца на его щечках, даже тряска в автобусе не улучшала аппетита.

Но он был бабушкиным любимцем с первых дней…

– Чей ты мальчик? – спрашивала старая матушка Паркер, разгибаясь и переходя от плиты к грязному окну. В ответ раздавался тоненький голосок, такой ласковый, такой близкий, что у нее дыханье перехватывало, точно он звучал у нее в груди, под сердцем.

– Я бабушкин мальчик! – смеясь, говорил Ленин.

Послышались шаги, в кухню заглянул литератор; он был уже в пальто.

– Миссис Паркер, я ухожу.

– Хорошо, сэр.

– Я положил полкроны на подставку чернильницы.

– Благодарю вас, сэр.

– Да, кстати, миссис Паркер, – быстро заговорил литератор, – не выбросили ли вы в прошлый раз, когда приходили ко мне, немного какао?

– Нет, сэр.

– Очень странно! Я отлично помню, что в жестянке оставалось с чайную ложку какао. – Секунду помолчав, он добавил мягко, но решительно: – Вы всегда предупреждайте меня, миссис Паркер, когда захотите что-нибудь выбросить.

И он направился к выходу, очень довольный собой и убежденный, что показал миссис Паркер, насколько, несмотря на кажущуюся беспечность, он бдителен, – бдителен, как женщина!

Хлопнула дверь. Матушка Паркер взяла свои щетки и тряпки и пошла в спальню. Но, когда она начала убирать постель, взбивая ее, разглаживая и подтыкая, мысль о маленьком Ленни сделалась невыносимой. Почему бедняжке пришлось так мучиться? Этого она никак не могла понять. Почему ее ангелочку не хватало воздуха, почему так тяжело было дышать? Какой смысл в страданиях ребенка?

…Из маленькой груди Ленин вырывался такой звук, словно там что-то кипело. Какой– то комок клокотал в его груди, и он никак не мог от него освободиться. Когда он начинал кашлять, пот выступал у него на лбу, глаза расширялись, руки дрожали, комок булькал в груди, как булькает картофель в кастрюле. Но еще страшнее было, когда Ленни не кашлял: он сидел, опершись спиной о подушку, молча, не отвечая на вопросы, даже как будто их не слыша, сидел с таким видом, словно его обидели.

– Твоя бедная бабушка не виновата, мое солнышко, – говорила старая матушка Паркер, откидывая его влажные волосы с маленьких красных ушей. Но Ленни тихонько отворачивался и уклонялся от ласки. И лицо у него при этом было страшно обиженное и… торжественное. Он наклонял головку и смотрел на нее исподлобья, точно удивлялся, как это его бабушка могла так нехорошо поступить.

И наконец… Матушка Паркер бросила покрывало на кровать. Нет, она просто не в силах думать об этом! Это было уже слишком, – слишком много перенесла она на своем веку. Она сносила все до сегодняшнего дня, не сдавалась, никто никогда не видал, чтобы она плакала. Ни одна душа! Даже ее собственные дети не видели слез у нее на глазах. Она всегда старалась высоко держать голову. Но теперь… Ленни умер – что у нее осталось? Ничего! Он был ее единственным достоянием в жизни, а теперь и его нет. «Почему мне так тяжело пришлось?» – думала она.

– Что я сделала? – сказала старая матушка Паркер. – Что я такое сделала?

Она вдруг выронила щетку. Незаметно для самой себя очутилась на кухне. Ее горе было так велико, что она, точно во сне, приколола свою шляпку, надела жакет и, точно во сне, вышла на улицу. Она не понимала, что делает. Она была похожа на человека, охваченного таким ужасом перед случившимся, что он бежит неведомо куда, словно от этого можно уйти…

На улице было холодно. Дул ледяной ветер. Мимо быстро пробегали люди: мужчины шагали, как ножницы, женщины ступали, как кошки. И никто не знал, никому не было дела. Если бы даже она не сдержалась, если бы наконец, после всех этих лет, заплакала, то, надо думать, ее скорее всего отправили бы в полицейский участок.

При мысли о слезах ей показалось, будто маленький Ленин запрыгал в ее объятиях. Ах, как это мне нужно, мой голубок! Бабушка хочет поплакать. Если бы только она могла сейчас заплакать, выплакать все: и свою первую работу с кухаркой-ведьмой, и службу у доктора, и семерых умерших малюток, и смерть мужа, и уход от нее детей – все эти мучительные годы и наконец то, что случилось с Ленни. Но чтобы вволю поплакать, нужно много времени… Все равно, время для этого у нее сейчас есть. Она должна выплакаться. Она не может дальше откладывать, не может больше ждать… Куда бы только ей пойти?

«Нелегкая жизнь у матушки Паркер, ох, нелегкая!»

Да, жизнь, конечно, нелегкая! У нее начал дрожать подбородок… Откладывать нельзя. Но где? Где?

Она не могла пойти домой – дома была Этель. Этель напугалась бы до смерти. Она не могла сесть где-нибудь на скамейку, – к ней сразу начнут приставать с вопросами. Она не могла вернуться в квартиру литератора– какое право она имеет плакать в чужом доме? Если она присядет на ступеньку, ее станет расспрашивать полисмен.

Неужели нигде нет места, где она могла бы спрятаться, укрыться от всех, пробыть столько времени, сколько ей захочется, чтобы никого не беспокоить и чтобы ее никто не трогал? Неужели нигде в мире нет места, где она могла бы наконец вволю поплакать?

Матушка Паркер стояла, глядя прямо перед собой. Ледяной ветер раздувал ее передник, стараясь превратить его в воздушный шар. Пошел дождь. Не было для нее места!

^{Комментарии}

Первый бал
Перевод Л. Володарской

Вряд ли Лейла вспомнила бы, в какую именно минуту для нее начался бал. Возможно, что ее первым партнером был кеб. И ей не было никакого дела до сестер Шеридан и их брата, с которыми она делила его. Сидя в уголке, она грезила наяву, и подлокотник, на котором лежала ее рука, казался ей плечом неизвестного пока юноши, уносившего ее в вальсе мимо фонарных столбов, домов, заборов, деревьев.

– Неужели ты никогда не была на балу? Нет, правда, Лейла? Такого просто не может быть!.. – то и дело восклицали сестры Шеридан.

– Наш ближайший сосед жил в пятнадцати милях от нас, – терпеливо отвечала Лейла, машинально открывая и закрывая веер.

Господи, как же трудно скрывать свои мысли и чувства, делать вид, будто совсем не хочется улыбаться, а все идет, как обычно, и не о чем волноваться. А волновало Лейлу всё. Туберозы Мег, янтарные бусы Джоз, маленькая темная головка Лоры в обрамлении из белого меха, как первый весенний цветок, пробившийся сквозь снег. И всё надо было запомнить. У нее даже кольнуло сердце, когда она увидела, что Лори выбрасывает клочочки бумаги с застежек новых перчаток. Она бы сохранила их на память о сегодняшнем дне. Лори наклонился вперед и коснулся колена Лоры.

– Дорогая, – сказал он. – За мной, как всегда, третий и девятый. Идет?

Ах, как это прекрасно – иметь брата! Лейла едва сдерживала слезы, и, будь у нее хоть чуточку времени, она бы непременно расплакалась, сетуя на свое одиночество единственного в семье ребенка, у которого нет ни брата, заботливо спрашивающего: «Идет?», ни сестры, подобной Мег, только что ласково сказавшей Джоз: «Эта прическа тебе прелесть как к лицу!»

Но времени не было, они уже подъезжали к гимнастическому залу, заняв место где-то в середине бесконечной вереницы кебов. По обеим сторонам улицы газовые фонари вздымали светлые крылья, а между ними летели, не касаясь земли, веселые парочки, и крошечные шелковые туфельки будто никак не могли догнать друг дружку.

– Теперь постарайся не отстать от меня, а то потеряешься, – в последний раз напутствовала Лора взволнованную Лейлу.

– Быстрее, девочки, быстрее, – торопил Лори.

Едва Лейла успела двумя пальчиками ухватиться за розовую бархатную накидку Лоры, как толпа уже пронесла их мимо больших золотых фонарей и втолкнула сначала в длинный коридор, а потом в дамскую комнату, где было необыкновенно тесно и ужасно шумно. На скамейки вдоль стен ложились все новые и новые груды верхней одежды, которые ловко подхватывались и уносились прочь сновавшими между охорашивавшимися девушками двумя пожилыми женщинами в белых фартучках. Все стремились протиснуться поближе к туалетному столику и зеркалу.

Дамская комната освещалась большим газовым рожком. Огонь нетерпеливо пританцовывал; и стоило чуть приоткрыться двери, как в нее из зала влетала музыка и он подпрыгивал едва не до потолка.

Блондинки и брюнетки поправляли прически, завязывали и перевязывали банты, разглаживали мраморно-белые перчатки. Все смеялись, улыбались, и потому все до единой казались Лейле красавицами.

– Неужели здесь нет ни одной «невидимки»? – послышался взволнованный голос. – Просто невероятно! Ни одной «невидимки»!

– Дорогушечка, попудрите мне, пожалуйста, спину, – умильно пропел другой голос.

– Где же иголка? Мне надо пришить оборку, и ее здесь, кажется, несколько миль, – плакал третий.

И вдруг прошелестело:

– Дальше, передавайте дальше!

Плетеная корзинка, заполненная очаровательными серебристо-розовыми программками с розовыми карандашиками на пушистом шнурке, парила в воздухе. У Лейлы задрожали пальцы, и ей захотелось спросить кого-нибудь: «Мне тоже можно одну?» Она успела прочитать: «Вальс 3. Вдвоем, вдвоем в каноэ. Полька 4. Крылья расправь и лети…» – как явилась Мег.

– Лейла, ты готова?

И Мег потащила ее за собой сквозь толпу к заветным двойным дверям зала.

Танцы еще не начались. Оркестр молчал, но, казалось, заиграй он сейчас, его все равно никто не услышит из-за ужасного шума. Лейлу стиснули со всех сторон и прижали к Мег так, что, только выглядывая из-за ее плеча, она могла рассмотреть зал, и ей даже показалось, будто она слышит тонкие голоса разноцветных флажков на потолке.

Она уже не помнила, как страшилась этого бала, как в одной туфельке, полуодетая, сидела на кровати и умоляла матушку позвонить кузинам, сказать им что-нибудь и отказаться от приглашения. Она уже не помнила о неожиданно вспыхнувшем в ней желании вновь оказаться на веранде родного дома перед освещенным луной садом, из которого доносились бы жадные крики совят: «Дай мяса! Еще мяса!» Сейчас ее переполняла едва сдерживаемая радость. Лейла изо всех сил сжала веер и, замерев, глядела на блестящий золотистый пол, на азалии, на огни, на возвышение в глубине зала, покрытое красным ковром и уставленное золочеными креслами, на оркестр в углу. «Я как в раю… В раю…»

Девушки скучились по одну сторону двери, мужчины – по другую, а в образовавшемся между ними проходе, глупо улыбаясь, семенили по скользкому полу на свое место пожилые дамы.

– Моя кузина, Лейла. Она к нам издалека. Не обижайте ее. И не забудьте о кавалеpax. Сегодня она под моей опекой, – тараторила Мег, переходя от одной девушки к другой, третьей.

Лейла видела на чужих лицах ласково-безразличные улыбки, слышала чужие голоса:

– Конечно, дорогая. Обязательно.

Лейла понимала, что девушкам, то и дело

поглядывавшим в сторону мужчин, было не до нее. Пора, пожалуй, начинать. В самом деле, чего еще ждать? Мужчины же не двигались с места, а стояли, улыбаясь друг ДРУГУ. расправляли перчатки, приглаживали напомаженные волосы. И вдруг, словно кто– то сказал: «Пора», – они заскользили по паркету, отчего девушек охватило радостное возбуждение. К Мег подлетел высокий светловолосый юноша, попросил у нее программку и что-то написал в ней, затем Мег передала его Лейле.

– Могу я иметь удовольствие… – Он сделал легкий поклон и улыбнулся.

Потом подошел брюнет в очках, за ним Лори с приятелем и Лора в сопровождении маленького веснушчатого человечка в съехавшем набок галстуке. Толстый пожилой мужчина с большой лысиной долго вертел в руках программку Лейлы, не переставая бормотать:

– Позвольте-ка, позвольте.

Он так тщательно сравнивал обе программки, из которых его была уже совсем черной от начерканных в ней имен, что Лейла потеряла терпение.

– О, пожалуйста, не утруждайте себя.

Толстяк взглянул на Лейлу, но сначала сделал запись в программке.

– Кажется, я еще не видел вашего прелестного личика, – с нежностью в голосе сказал он. – Мы не встречались?

Тут заиграл оркестр, и толстяк исчез. Его словно отбросило музыкальной волной, набежавшей на сверкающий пол, разбившей обе группы на множество пар, разбросавшей их в разные стороны и заставившей кружиться… кружиться…

Лейлу учили танцевать в пансионе. Каждое воскресенье девочки торопливо перебегали в здание миссии, крытое рифленым железом, где мисс Экклз (из Лондона) давала уроки танцев для «избранных». Разница же между тем, пахнувшим пылью, залом, где на стенах пестрели нравоучительные изречения, где маленькая женщина с испуганным лицом и в коричневом бархатном токе с заячьими ушами нещадно колотила по холодным клавишам, где мисс Экклз, вооружившись длинной палкой, немилосердно пользовалась ею, и этим залом, в котором Лейла была сейчас, показалась ей такой огромной, что Лейла подумала: если ее кавалер не явится и ей придется глядеть, как другие девушки скользят по золотистому полу под чарующую музыку, она непременно потеряет сознание или подымет руки и улетит через темное окно к далеким звездам.

– Кажется, наш танец… – Молодой человек с улыбкой поклонился и предложил Лейле руку. Умирать не стоило. Его рука легла ей на талию и закружила её, как брошенный в пруд цветок.

– Здесь неплохой пол, не правда ли? – услыхала она тихий томный голос возле самого уха.

– Что вы, это самый гладкий пол в мире, клянусь вам! – воскликнула Лейла.

– Пардон! – Томный лепет оживился удивлением. Лейла повторила свои слова и после едва заметной паузы вновь услыхала уже знакомый голос. – Что ж, возможно. – А Лейла все кружилась и кружилась в танце, решив про себя, что гораздо приятнее танцевать с молодым человеком, нежели с девочками, которые вечно толкаются и наступают на ноги, да еще вцепляются в тебя мертвой хваткой, если им приходится быть за кавалера.

Она кружилась, и азалии сливались в единый бело-розовый поток.

– Вы танцевали на прошлой неделе у Беллов? – вновь, будто издалека, донесся до нее усталый голос, и Лейла было подумала, не предложить ли молодому человеку отдохнуть.

– Нет, это мой первый бал, – ответила она.

– Не может быть, – с недоверчивым смешком произнес молодой человек.

– Правда-правда, это мой самый первый бал.

От возбуждения у Лейлы разгорелись щеки. Наконец-то ей представился случай сказать все…

– Я жила очень далеко…

Но тут оркестр замолчал, и молодой человек повел Лейлу к креслам возле стены. Скромно спрятав розовые шелковые ножки и обмахиваясь веером, Лейла блаженно наблюдала за другими парами, гулявшими по залу или направившимися к дверям.

– Привет, Лейла! – окликнула ее Джоз, тряхнув золотой головкой.

Лора тоже прошла мимо и исподтишка подмигнула Лейле, отчего сразу стала похожа на расшалившуюся девчонку, которая только притворяется взрослой. Кавалер был не из разговорчивых. Покашливая, он то одергивал на себе жилет, то снимал с рукава несуществующую нитку. Пусть. Тем более, что вновь заиграл оркестр и второй кавалер уже был рядом, точно спрыгнул с потолка.

– Неплохой пол, – проговорил незнакомый голос, и Лейла решила, что здесь принято начинать разговор с пола. – Вы были во вторник у Нивзов? – услышала она и вновь принялась объяснять, что это ее первый бал. Лейле показалось немного странным, что ее кавалеры не проявляют никакого интереса к ее словам. Разве это не замечательно?! Первый бал! Начало начал. Она даже подумала, что раньше не имела никакого представления о ночи, хотя и любовалась ее немного печальной и торжественной красотой. Теперь ей открылся ослепительный блеск ночи.

– Не желаете мороженого? – спросил ее кавалер, и они прошли сначала сквозь крутящиеся двери, потом по длинному коридору, туда, где в одной из комнат был сервирован ужин. У Лейлы горели щеки, и ей ужасно хотелось пить. Какие очаровательные шарики на очаровательной стеклянной тарелочке с очаровательной, но очень холодной ложечкой, словно ее тоже заморозили! Возвращаясь в зал, она увидала толстяка, ожидавшего ее возле двери, и вновь почувствовала себя почти оскорбленной его старостью. Пора бы ему сидеть на возвышении вместе с папеньками и маменьками! В сравнении с ее другими кавалерами этот был самым жалким– в мятом жилете, с оторванной пуговицей на перчатке, да и пиджак его будто кто-то густо посыпал тальком.

– Пожалуйте, маленькая леди, – пригласил ее толстяк, но не изволил даже обнять ее. И вообще это было мало похоже на танец. Зато он ничего не говорил про пол, и вместо привычного уже вопроса она вдруг услыхала нечто неожиданное, хотя и произнесенное с слегка ворчливой интонацией. – Ваш первый бал?

– Как вы догадались?

– Эх! – вздохнул толстяк. – В этом-то и заключается старость. – Чуть посопев, он провел ее мимо неуклюжей пары. – Я уже лет тридцать бываю в подобных местах.

– Тридцать лет! – воскликнула Лейла. Это было на двенадцать лет больше, чем она жила на свете.

– Страшно подумать, правда? – мрачно спросил ее толстяк.

Лейла поглядела на его плешивую голову, и ей вдруг стало его жалко.

– Нет, все-таки замечательно так долго чувствовать себя молодым, – ласково ответила она.

– Добрая маленькая леди, – пропел под мелодию вальса толстяк и чуть-чуть крепче обнял ее талию. – Но, – продолжал он, – вам столько не продержаться. Не-ет, пройдет немного лет, и вы в элегантном бархатном платье будете смотреть на танцующих вон с того возвышения. Ваши прелестные пальчики разжиреют и станут короткими, и веер у вас будет другой – черный, с эбонитовой ручкой. Вы будете постукивать им в такт музыки и с улыбкой, как те милые старушки, показывать всем вашу дочь, а потом расскажете своей соседке, как какой-то нахал чуть было не поцеловал ее на балу в клубе. – Тут толстяк еще крепче обнял ее, словно ему стало ее жалко. – А бедному сердечку будет больно, потому что тогда никому и в голову не придет поцеловать вас. Вот вам и придется жаловаться на натертые полы и на то, как опасно стало по ним ходить. Ну, что, мадмуазель Быстроножка? – с нежностью спросил он.

Лейла неожиданно для себя коротко рассмеялась. Но ей совсем не хотелось смеяться. Неужели все это правда? Конечно, правда. Значит, ее первый бал лишь начало ее самого последнего бала? Вроде, и оркестр заиграл как-то иначе, печальнее, и вместо ' веселой мелодии зал стал заполняться тяжелыми вздохами. Лейла даже не успела осознать, отчего все так быстро переменилось. Но отчего счастье не может быть вечным? Разве это для него слишком долго?

– Я больше не хочу танцевать, – еле слышно прошептала Лейла, и толстяк было направился к двери. – Нет-нет, не надо. Нет, я не хочу сидеть. Пожалуй, я останусь тут. Спасибо. – Лейла стояла, прислонившись к стене, и, постукивая ножкой, разглаживая перчатки, изо всех сил старалась улыбаться. Но маленькая девочка внутри нее швырнула вверх фартучек и разрыдалась. Зачем ему надо было все портить?

– Послушайте, маленькая леди, – примирительно произнес толстяк, – не стоит принимать мои слова всерьез.

– А кто принимает? – проговорила Лейла и, гордо вскинув темную головку, закусила нижнюю губку….

Вновь пара за парой проходили мимо нее. Двери ни на секунду не переставали крутиться. Дирижер поднял палочку, чтобы начать новый танец. Но Лейле не хотелось танцевать. Сидеть бы теперь дома на веранде и слушать жадные крики совят. Она взглянула на темные окна, и ей показалось, что длинные лучи звезд напоминают крылья…

Едва послышалась нежная мелодия, как перед ней склонился молодой человек с вьющимися волосами. Что ж, придется, видно, потанцевать, но только из вежливости, пока она не найдет Мег. Не чувствуя своего тела, она вышла на середину зала и с королевской покорностью возложила руку на плечо кавалеру. Но не прошло и секунды.

Всего один поворот – и ноги заскользили сами собой. Все превратилось в крутящееся колесо – огни, азалии, платья, розовые лица, бархатные кресла. Когда же, танцуя со следующим кавалером, Лейла случайно столкнулась с толстяком и он на ходу извинился перед ней, она ответила ему самой лучезарной из своих улыбок. Она его не узнала.

^{Комментарии}