Текст книги "Иудино дерево в цвету"

Автор книги: Кэтрин Портер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

– Нам захотелось пить, – сказал Стивен, – просто невтерпеж как.

Франсес ничего не сказала, потупясь, разглядывала носки своих туфелек.

– А ну дай сюда чайник, – Дженет вырвала чайник у него из рук. – Еще чего, пить им захотелось. Понадобилось что – спроси. Тогда и красть будет не резон.

– Мы не крали, – выпалила Франсес. – Нет! Нет!

– Нишкни, чтоб я тебя больше не слышала, – сказала нянька Франсес. – А ну, поди сюда. Тебя это не касаемо.

– Не скажите, – Дженет пронзила няньку Франсес взглядом… – Он ничего такого сам по себе отродясь не делал.

– Пошли, – велела нянька Франсес, – тебе здесь нечего делать. – Она схватила Франсес за руку и пошла прочь да так быстро, что Франсес, чтобы поспеть за ней, пришлось припустить. – Ишь чего надумала, ворами нас обзывать!

– А тебе воровать не резон, пусть даже другие всякие и воруют, – сказала старая Дженет так громко, чтобы ее было слышно как можно дальше. – Возьми ты хоть лимон в чужом доме, все равно ты воришка. – Тут она снизила голос: – Ужо погоди, я бабушке-то скажу, ох и достанется тебе.

– Забрался в ледник, дверцу не закрыл, – оповестила бабушку Дженет, – и в сахарницу залез, весь пол сахаром засыпал. То и знай на сахар наступаешь. Весь пол в кухне – а ведь какой чистый был – водой залил да еще розовый куст окрестить вздумал, святотатец. Мало того – ваш споудовский[8]8
  Марка тонкого фарфора. Называется по имени основателя фирмы Джозайи Споуда (1754–1827).


[Закрыть] чайник взял.

– Не было этого, – завопил Стивен и попытался вырвать руку, но куда там – большой корявый кулак Дженет крепко сжимал ее.

– Врать-то не надо, – сказала Дженет, – мало ты что ли напрокудил.

– Господи, – сказала бабушка. – Он ведь уже не маленький. – Она читала книгу, но тут закрыла ее и притянула его за мокрую грудку свитера к себе. – Чем это таким липким ты облился? – спросила она, поправляя очки.

– Лимонадом, – сказала Дженет. – Последний лимон перевел.

Его привели в большую сумрачную комнату с бордовыми занавесками. Из комнаты, где книжные шкафы, вышел дядя Дэвид – в вытянутой вверх руке он нес ящик.

– Куда подевались все мои шары?

Стивен отлично понимал, что дяде Дэвиду ответ известен и без него. Он притулился на скамеечке у бабушкиных ног – его клонило ко сну. Привалился к бабушкиной ноге, ему смерть как хотелось положить голову ей на колени, но тогда он, пожалуй что, и заснет, а заснуть, когда дядя Дэвид говорит, никак нельзя. Дядя Дэвид расхаживал по комнате, засунув руки в карманы, и разговаривал с бабушкой. Время от времени он подходил к лампе, наклонялся, жмурясь от света, заглядывал в круглую прорезь наверху абажура: что, интересно, он ожидал там найти?

– Это у него в крови, сказал я ей, – говорил дядя Дэвид. – Я сказал, что ей придется приехать, забрать его и держать при себе. Она спрашивает, что ж я вором, что ли, его считаю, а я говорю, если ты знаешь, как это иначе называется, сообщи мне, скажу спасибо.

– Зря ты так сказал, – невозмутимо заметила бабушка.

– Это еще почему? Пусть знает, что и как… Похоже, он ничего не может с собой поделать, – сказал дядя Дэвид – он остановился перед Стивеном и уткнулся подбородком в воротник. – Я знал, что ничего путного из него не выйдет, но уж больно рано он начал…

– Беда вот в чем… – сказала бабушка и подняла Стивену подбородок так, чтобы он смотрел ей в глаза; говорила она ровно, плачевным тоном, но Стивен ее не понимал. Закончила она так: – И дело, разумеется, не в шарах.

– И в шарах, – вскипел дядя Дэвид, – и вот почему: сегодня шары, завтра кое-что похуже. Впрочем, чего от него и ждать? При таком-то отце – это у него в крови. Он…

– Ты говоришь о муже твоей сестры, – сказала бабушка. – Зачем ты так – ни к чему это, все и без того плохо. Кроме того, на самом деле тебе ничего точно не известно.

– Очень даже хорошо известно, – сказал дядя Дэвид.

И опять заходил взад-вперед по комнате, заговорил быстро-быстро. Стивен пытался понять, что он говорит, но слова звучали незнакомо и пролетали где-то над головой. Они говорили об отце – он им не нравился. Дядя Дэвид подошел, навис над Стивеном и бабушкой. Пригнулся к ним, брови сдвинуты – его длинная скрюченная тень протянулась через них аж до стены. До чего ж похож на отца, подумалось Стивену, и он вжался в бабушкины юбки.

– Что с ним делать – вот в чем вопрос, – сказал дядя Дэвид, – если оставить его здесь, он нам будет… Словом, мне такая обуза ни к чему. Они что, не могут сами позаботиться о своем ребенке? Сумасшедший дом, вот что это такое. Жаль, но ничего уже не исправить. Воспитывать его некому. Брать пример ему не с кого.

– Ты прав. Пусть забирают его и держат дома, – сказала бабушка. Она провела руками по голове Стивена; ласково прихватила большим и указательным пальцем кожу на затылке.

– Солнышко ты бабушкино, – сказала она. – Ты погостил у нас, славно погостил, долго, а теперь поедешь домой. С минуты на минуту за тобой приедет мама. Вот хорошо-то, правда?

– К маме хочу, – Стивен захныкал: бабушкино лицо его испугало. Улыбка у нее была какая-то не та.

Дядя Дэвид сел.

– Поди-ка сюда, юноша, – и он поманил Стивена пальцем. Стивен медленно подошел к нему, дядя Дэвид притянул его к себе, поставил между широко расставленных колен в просторных кусачих брюках. – И тебе не стыдно, – сказал он, – красть шары у дяди Дэвида, мало он тебе дал шариков?

– Не в этом дело, – поспешно оборвала его бабушка. – Не говори так. У него отложится в памяти…

– Очень на это надеюсь, – дядя Дэвид повысил голос. – Надеюсь, он зарубит это себе на носу. Будь он моим сыном, я бы ему задал по первое число.

Стивен ощутил, что у него задергался рот, подбородок – все лицо. Он открыл было рот, чтобы набрать воздух, и заплакал навзрыд.

– Прекрати, а ну, прекрати. – Дядя Дэвид слегка тряханул его за плечо, но Стивен не мог остановиться. Он снова набрал воздуха – воздух с воем вырывался из груди. В дверях возникла Дженет.

– Принесите холодной воды, – распорядилась бабушка.

Поднялась кутерьма, суматоха, из коридора пахнуло холодным воздухом, хлопнула дверь, и Стивен услышал материнский голос. Выть он перестал, но то и дело всхлипывал; скосив затуманенные слезами глаза, он увидел, что в дверях стоит мама. Сердце у него екнуло, он заблеял, как ягненок: «Мааама», и метнулся к ней. Мама обхватила Стивена, опустилась перед ним на колени, и дядя Дэвид попятился. Она крепко прижала Стивена к себе и встала, не выпуская его из рук.

– Что ты сделал с моим ребенком? – спросила она дядю Дэвида, голос у нее сел. – Как я могла отпустить его к вам, как я могла поступить так безрассудно…

– Ты всегда поступала безрассудно, – сказал дядя Дэвид. – Так есть. И так будет. Потому что ты умом не вышла, – и он постучал себя по лбу.

– Дэвид, – сказала бабушка, – это же твоя…

– Знаю, моя сестра, – сказал дядя Дэвид, – как не знать. Но если ей вздумалось сбежать, чтобы выскочить замуж за…

– Заткнись, – сказала мама.

– И произвести на свет еще одного такого же, как он, пусть держит их дома. Я сказал, пусть держит…

Мама поставила Стивена на пол, но руки его не выпустила и торопливо, словно читая по бумажке, сказала бабушке:

– До свидания, мама. Стивен был у тебя в последний раз, правда, в последний. Моему терпению пришел конец. Попрощайся со Стивеном, больше ты его не увидишь. Не попустительствуй ты, ничего подобного бы не случилось. Ты в этом виновата. Ты знаешь, что Дэвид – трус, хам и самодовольная скотина, и всегда был таким, а ты ему во всем потакала. Позволяла ему помыкать мной всю мою жизнь, позволяла взводить напраслину на моего мужа, обзывать моего мальчика вором, но моему терпению пришел конец… Назвать мальчика вором из-за каких-то паршивых шаров, и все потому, что он не любит моего мужа…

Она тяжело дышала, переводила взгляд с матери на брата. Теперь все они стояли. А потом бабушка сказала:

– Возвращайся-ка ты домой, дочка. А ты, Дэвид, поди отсюда. Довольно с меня ваших ссор. Что от тебя, что от тебя нет ни покоя, ни поддержки. Устала я от вас обоих. А теперь оставьте меня, прекратите кричать. Уйдите, – голос у бабушки дрожал. Она вынула платок, вытерла сначала один глаз, потом другой и сказала:

– Ненависть, вся эта ненависть – к чему это?.. Вот как все оборачивается. Оставьте меня.

– Ты и твои рекламные шары – экое убожество, – сказала мама дяде Дэвиду, – крупный бизнесмен, образец честности, рекламирует свой товар шариками, и, пропади у него хоть один, он разорится. Ты и твоя мораль – экое убожество…

Бабушка пошла к двери навстречу Дженет – та принесла ей воды. Бабушка, не сходя с места, выпила стакан до дна.

– Тебя заберет муж или ты поедешь домой одна? – спросила она маму.

– Я сама поведу машину, – рассеянно ответила мама: не иначе как думала о чем-то другом. – Ты же знаешь, он ни за что не переступит порог этого дома.

– И правильно сделает, – сказал дядя Дэвид.

– Стивен, мальчик мой, идем, – сказала мама. – Ему давно пора спать, – сказала она, ни к кому не адресуясь. – Нет, это уму непостижимо – не дать ребенку спать – и чего ради? – чтобы мучить его из-за каких-то жалких кусков крашеной резины. – Поравнявшись на пути к двери с дядей Дэвидом, оскалила в улыбке оба ряда зубов и заслонила собой Стивена. – Страшно подумать, что бы с нами сталось без высоких моральных принципов, – сказала она дяде Дэвиду, а потом – уже обычным голосом – бабушке: – Спокойной ночи, мама, увидимся через день-другой.

– Разумеется, – бодро отозвалась бабушка и вышла в коридор вместе со Стивеном и мамой. – Не пропадай, позвони завтра. Надеюсь, завтра у тебя настроение улучшится.

– А оно у меня и сейчас хорошее, – весело сказала мама и засмеялась. Наклонилась и поцеловала Стивена. – Хочешь спать, малыш? Папа тебя ждет не дождется. Погоди, не засыпай, сначала поцелуешь папу, пожелаешь ему спокойной ночи.

Стивена точно подбросило – он проснулся. Поднял голову, выставил подбородок.

– Не хочу домой, – сказал он. – Хочу в школу. Не хочу к папе, не люблю его.

Мама прикрыла ему рот рукой.

– Мальчик мой, не надо так.

Дядя Дэвид, фыркнув, дернул головой.

– Вот вам, – сказал он. – Вот – сведения из первоисточника.

Мама толкнула дверь и выбежала, увлекая за собой Стивена. Пересекла тротуар, дернула дверцу машины, влезла сама, следом втащила Стивена. Развернула машину и так резко рванула с места, что Стивена чуть не выкинуло с сиденья. Он что было сил вцепился в подушки. Машина прибавила ходу, мимо нее проносились деревья, дома – все такие уплощенные. Стивен неожиданно завел песню – тихонько, только для себя, так чтобы мама не услышала. Песню о своей новой тайне; утешную, дремотную:

– Не люблю я папу, не люблю я маму, не люблю бабушку, не люблю дядю Дэвида, не люблю Дженет, не люблю Марджори, не люблю папу, не люблю маму…

Голова его, подпрыгнув, поникла, упокоилась на мамином колене, глаза закрылись. Мама привлекла его к себе, сбавила скорость, держа руль одной рукой.

Перевод Л. Беспаловой

Старый порядок

Источник

Раз в году, в самом начале лета, когда прекращались занятия в школе и пора было детей отсылать на ферму, бабушку тоже начинало тянуть за город. Нежно, точно о любимом ребенке, она расспрашивала о видах на урожай, интересовалась, что сажают негры у себя в огородах и как скотина. Время от времени она приговаривала: «Я чувствую нужду в перемене и отдыхе», – . как бы оправдываясь, чтобы не подумали, будто она намерена выпустить из-под своего железного контроля семейные дела. Перемена в занятиях – лучший вид отдыха, такая у нее была теория. Трое внуков ощущали в доме первые слабые, но ясные признаки подготовки к отъезду; а сын ее, их отец, принимал нарочито покорный, терпеливый вид, плохо скрывающий недовольство предстоящими сложностями и неудобствами деревенской жизни. Но мать строго говорила: «Но, но, Гарри», – потому что ее обмануть ему не удавалось; да он и не стремился скрыть от нее свою досаду. И она, меняя тактику, начинала выражать сомнение, чтобы его успокоить: неизвестно еще, сможет ли она оставить дом, тут столько всего надо успеть сделать.

Она с удовольствием предвкушала, когда ей, наконец, удастся дохнуть свежего деревенского воздуха. Представляла себе, как пройдется под сенью фруктового сада, любуясь спеющими персиками. Говорила о том, как будет подрезать розовые кусты и своими руками подвязывать вьющуюся жимолость. Упаковывала свои летние юбки, легкие черно-белые блузы, доставала широкополую довольно потрепанную соломенную пастушью шляпу, которую сплела себе когда-то сразу после войны, примеряла ее перед зеркалом, поворачивая голову туда-сюда, и заключала, что шляпа вполне еще годится от солнца. Она всегда брала ее с собой, но никогда не надевала. Вместо шляпы она носила туго накрахмаленный бело-синий клетчатый чепец с круглой тульей, пристегиваемой к узким полям; он сидел на макушке, словно вот-вот улетит, а длинные жесткие завязки свисали вдоль щек. Бабушкино сухощавое, бескровное, очень старое лицо выглядывало из-под этого головного убора, исполненное царственного спокойствия.

Когда с наступлением весны у стены городского дома зацветало индейское персиковое дерево, бабушка говорила: «Я насадила пять садов на земле трех штатов, а вижу в цвету только одно это дерево». И останавливалась на минуту, охваченная тихой, сладкой печалью, глядя на это единственное дерево изо всех взлелеянных ею деревьев, которые по-прежнему росли, цвели и плодоносили в разных краях.

Наконец, оставив городской дом на няню, выкормившую ее детей, бабушка отправлялась в путь.

Если для детей отъезд был веселым развлечением, приезд на ферму был праздником для бабушки. Со всех ног бежал открыть ворота Гинри, радостно ухмыляясь во всю свою угольно-черную физиономию и издалека приветствуя хозяйку: «С прибытием, мисс София Джейн!» Он словно бы не видел, что тарантас распирает еще и от остальных пассажиров. Лошади, болтая животами, рысцой проезжали по аллее, бабушка громко, праздничным голосом здоровалась со всеми и ступала на землю, окруженная домочадцами и такая же взволнованная, как при поездках по железной дороге, но тут прибавлялось еще невыразимое чувство возвращения домой, не в дом, а на черную, жирную землю и к тем, кто на ней живет. Не снимая вдовий чепец с длинной вуалью, она насквозь проходила весь дом, на ходу замечая непорядок, выходила с черного крыльца во дворы и огороды, поглядывая молча, прикидывала, где что надо исправить; шла по узкой тропке вдоль сараев, заглядывая внутрь и на зады строгим критическим взглядом, и дальше, между камышами слева и лугом справа, туда, где вдоль живой изгороди тянулся ряд негритянских хижин.

Приветливо окликая всех – что отнюдь не исключало в дальнейшем заслуженной головомойки, – она заходила на кухни, заглядывала в мучные лари, в печи, на буфетные полки, в каждую щель, во все углы, а за нею поспевали Литти, и Дайси, и Гинри, и Бампер, и Кег и старались объяснить, что сейчас у них не все как надо, но это потому, что было много работы под открытым небом, не успели управиться; но теперь возьмутся и все приведут в надлежащий вид.

И возьмутся, и приведут, бабушка это хорошо знала. Не пройдет и часа, как уже кто-нибудь выедет на телеге с заказом на столько-то известки и столько-то галлонов керосина, и такое-то количество карболки, и такое-то количество порошка от насекомых. Из мыльни приволокут щелок и стиральное мыло, и закипит работа. Матрасные мешки опорожнят от истертой кукурузной шелухи, всех негритят посадят перебирать свежую, а мешки бросят в котел вываривать. Каждую хижину густо выбелят, лари и буфеты изнутри вымоют, кресла и кровати заново покрасят, засаленные стеганые одеяла выволокут на свет Божий и засунут кипятить в большом железном чане, а потом растянут на солнце сушиться. И как всегда по такому важному случаю шум подымется неимоверный. Женщин посадят шить рубахи для мужчин и детей, ситцевые платья и передники для себя. И у кого накопились жалобы, сейчас самое время с ними обратиться. Мистер Гарри запамятовал купить башмаки для Гинри, вы только посмотрите на Гинри: он вот так, босой, проходил всю-то зимушку. Мистер Миллер (рыжеусый мужчина, занимавший неопределенное положение: он надсмотрщик в отсутствие мистера Гарри и простой наемный работник, когда тот на месте) в минувшую зиму их во всем урезывал, что ни возьми: кукурузы было мало, бекона и вполовину не хватало, и дров тоже, всюду нехватки. Литти нужно немножко сахару в кофе, так думаете, мистер Миллер согласился дать? Нет. Сказал, что сахар в кофе не кладут. Гинри говорит, мистер Миллер и себе в кофе сахар не кладет, такой жадный. У Бускер, трехлетней крохи, в январе разболелось ухо, приехала мисс Карлтон и влила ей опия, так маленькая с тех пор вроде как оглохла. Вороная лошадь, что мистер Гарри купил минувшей осенью, словно ошалела, прыгнула через колючую проволоку, и вырвала себе кус мяса из груди чуть не до кости и ни на что теперь не годится.

Во всех этих жалобах и десятках им подобных надо было на месте разобраться и всех успокоить, после чего бабушкино внимание обращалось на хозяйский дом, который следовало перетрясти весь сверху донизу. Отпирались большие секретеры и вытаскивались старые потрепанные собрания сочинений Диккенса, Скотта, Теккерея, словарь доктора Джонсона, однотомники Попа, Мильтона, Данте, Шекспира, с них тщательно обтирали пыль и снова отправляли под замок. Снимали закопченными ворохами занавеси и вешали обратно, наглаженными и ароматными; собирали с пола грязные, мятые половички и дорожки и возвращали на место, чистые, ровные, снова в ярких цветах; кухня из мрачной и неуютной превращалась в царство чистоты и порядка, где так и хотелось побыть еще немножко.

Затем такому же возрождающему действию подвергались сараи, коптильни, и картофельный погреб, и огороды, и каждое фруктовое дерево в саду, каждая лоза, каждый куст. В продолжение двух недель все живущие на ферме будут трудиться не покладая рук, погоняемые бабушкой, неутомимым, беспристрастным и разумным надсмотрщиком над рабочими силами. Дети бегали на воле, но все-таки не так свободно, как в бабушкино отсутствие. Каждый вечер в определенный час их отлавливали, умывали, пристойно одевали, сажали за стол есть что дают безо всякого возражения, и в свой срок отправляли спать. Дети любили бабушку; она была единственной реальностью в их жизни, другой власти и защиты для них не существовало, их мать умерла так рано что одна только старшая девочка сохранила о ней смутную память. Но при всем том они сознавали бабушкин деспотизм и жаждали воли. И когда в один прекрасный день она выходила на выпас и звала своего старого верхового коня по кличке Скрипач, они радовались, видя в этом знак ее скорого отъезда.

Скрипач был когда-то славной лошадью, ровно ходившей под седлом, но теперь превратился в понурого, вялого ветерана с сединой на подбородке и скулах и целыми днями только тем и был занят, что нащупывал отвислыми мягкими губами кустики травы понежнее или расшатанными желтыми зубами осторожно брал с ладони кусочки сахара. И ни на кого, кроме бабушки, не обращал внимания. Но каждый год летом, когда она приходила на луг и звала его, он шел к ней на расслабленных ногах даже с чем-то вроде блеска в подслеповатых глазах. Оба старые, они любовно приветствовали друг друга. Бабушка всегда обращалась со своими животными так, как будто они люди, временно утратившие человеческий облик, но все равно им надлежит по мере возможности исполнять присущие им обязанности. Ей подводили Скрипача под старым дамским седлом – ее маленькие внучки ездили на лошади верхом, по-мужски, и она не видела в том худа, для них, – но сама усаживалась боком, уперев ногу в подставленную дядей Джимом Билли вогнутую ладонь. Скрипач вспоминал свою молодость и на негнущихся ногах брал в галоп, и она уносилась на нем, только черные завязки чепца и подол старомодной амазонки развевались по ветру. Возвращались они всегда шагом, бабушка сидела, прямая и торжествующая, с улыбкой на губах, самостоятельно слезала с седла на старую колоду, трепала Скрипача по шее, прежде чем сдать его на руки дяде Джиму Билли, и величаво удалялась, подобрав на локоть трен амазонки.

Эта ежегодная скачка на Скрипаче была для нее важна как демонстрация ее силы, ее неувядаемой энергии. Скрипач может пасть со дня на день, он – да, но не она. Она делала замечание: «Что-то у него колени стали плохо гнуться», или: «Нынешний год он тяжеловато дышит», а вот у нее такая же легкая походка и такое же свободное дыхание, как всегда, так, во всяком случае, она сама считала.

В тот же день, или назавтра, она предпринимала прогулку по фруктовому саду, о которой ей так мечталось в городе, шла вместе с внуками, они то забегали вперед, то возвращались к бабушке, а она брела просто так, сложив руки на груди, и мела подолом землю, оставляя позади разметанную дорожку, подцепляя щепки, переворачивая мелкие камешки, белый чепец съезжал на бровь, на губах застыла довольная улыбка, но глаза не упускали ничего. Обычно после такой прогулки в сад посылался Гинри или Джим Билли, чтобы, не откладывая, что-то исправить, может быть, и мелочь, но необходимую.

А затем она спохватывалась, что сидит на ферме и ничего не делает, в то время как дома столько дел… И вот, последний взгляд вокруг, наставления, указания, советы, прощания, благословения. Она отбывает с таким видом, будто расстается навеки, а возвращается в свой городской дом в таком же довольном, возбужденном настроении, в каком раньше приехала на ферму, и среди радостной суеты приветствий и добрых пожеланий, словно ее не было целых полгода, сразу же берется за работу по восстановлению в доме порядка, который за время ее отсутствия был, конечно, нарушен.