Текст книги "Иудино дерево в цвету"

Автор книги: Кэтрин Портер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Перевод Л. Беспаловой

Мудрость, нисходящая свыше[7]7
  Аллюзия на библейское: «Это не есть мудрость, нисходящая свыше, но земная, душевная, бесовская» (Иак. 3, 15).


[Закрыть]

В квадратной спальне с большим окном мама и папа, раскинувшись на подушках, передавали друг другу всякую всячину с широкого черного подноса на подставке с ножками крест-накрест. Они улыбались и разулыбались и вовсе, когда в комнату вошел мальчуган – из его волос и кожи еще не выветрился сон – и направился к кровати. Привалился к ней, не переставая жевать орешки, которые вынимал из пижамного кармашка, ворошил босыми пальцами белый мех ковра. Ему было четыре года.

– А вот и мой малышок, – сказала мама. – Подними его, будь добр.

Мальчуган обвис тряпочкой, чтобы папе сподручнее было подхватить его под мышки и перекинуть через широкую, крепкую грудь. Уютно пристроился между родителями, как медвежонок в теплой куче медвежат. Зажал зубами еще один орешек, скорлупа треснула, он извлек цельное ядрышко и съел.

– Опять он бегает босиком, – сказала мама. – У него ноги, как ледышки.

– Хрумкает, что твой конь, – сказал папа. – Если щелкать орехи натощак, недолго и желудок испортить. Где он только их берет?

– Орехи вчера принес ты, – сказала мама – она памятливая, – в мерзком целлофановом кульке. – Сколько раз тебя просила – не приносить ему ничего съестного. Ну-ка, убери его отсюда. Он меня засыпал скорлупой.

И чуть не тут же мальчуган снова очутился на полу. Он перешел на мамину сторону кровати, доверчиво припал к маме, сунул в рот другой орех. Жуя, сосредоточенно глядел ей в глаза.

– Светоч мысли, а? – папа выпрямил длинные ноги, потянулся за халатом. – Небось, скажешь, что он весь в меня, оттого и тупой, как баран.

– Он мой сыночек, сыночек мой единственный, – сказала мама грудным голосом и обняла его, – солнышко мое. – Прижала к себе, в ее крепких руках его шея, плечи обмякли. Он перестал жевать ровно на столько, чтобы она успела чмокнуть его в обсыпанный крошками подбородок.

– Он сладкий-пресладкий, – сказала мама.

Мальчуган снова принялся жевать.

– Нет, ты только посмотри на него – таращится, ну сова и сова.

Мама сказала:

– Он такая прелесть, какое счастье, что он у меня есть, никогда не смогу к этому привыкнуть.

– Лучше бы его у нас вообще не было, – сказал папа.

Папа расхаживал по комнате, и, когда он это сказал, мальчуган видел его со спины. Наступила тишина. Мальчуган перестал жевать, уставил на маму пристальный взгляд. Она буравила взглядом папин затылок, и глаза у нее стали почти совсем черными.

– Говори, говори, ты договоришься, – сказала она еле слышно. – Ненавижу тебя, когда ты так говоришь.

Папа сказал:

– Ты его вконец избалуешь. Никогда не одергиваешь. И не смотришь за ним. Позволяешь слоняться по комнатам, грызть орехи натощак.

– Не забывай, орехи ему дал ты, – сказала мама.

Она привстала, снова обняла мальчугана. Он легонько уткнулся ей в сгиб локтя.

– Беги, – сказала она нежно – ее улыбка оказалась прямо у его глаз. – Беги, – сказала она и разжала руки. – Тебя завтрак ждет.

Чтобы добраться до двери, мальчугану надо было миновать отца. Увидев занесенную над собой ручищу, он съежился.

– Убирайся-ка ты отсюда, чтоб я тебя больше не видел, – сказал папа и толканул его к двери. Толканул не сильно, но больно. Мальчуган выскользнул из комнаты, потопал по коридору, удерживал себя, чтобы не оглянуться. Боялся: что-то гонится за ним по пятам, но что – не мог вообразить. У него болело все, а отчего – он не знал.

Он не хотел завтракать – не хочет и не станет. Он мешал ложкой в желтой миске, жижа слетала с ложки и растекалась по столу, по его грудке, по стулу. Ему нравилось смотреть, как она растекается. Ужасная гадость, но она так забавно бежала белыми ручейками по пижаме.

– Смотри, что ты наделал, грязнуля, – сказала Марджори. – Грязнуля ты, вот кто ты есть.

Мальчуган открыл рот – в первый раз за все время.

– Сама ты грязнуля, – парировал он.

– Вот оно как, – Марджори пригнулась к нему, сказала тихо, чтобы ее не услышал никто, кроме него. – Вот оно как – весь в папашу. Вредный, – прошипела она, – вредный.

Мальчуган поднял желтую миску, до краев полную овсяных хлопьев со сливками и сахаром, и изо всех сил брякнул ее о стол. Месиво разлетелось – где валялось кусками, где разбрызгалось. Ему полегчало.

– Видишь? – Марджори сдернула его со стула, стала оттирать салфеткой. Терла грубо – и терла бы еще грубее, если б не побаивалась, – пока он не закричал. – Ну вот, я же говорила. Вот оно, то самое. – Сквозь слезы он видел ее лицо, до ужаса близкое, красное, насупленное под стоящей торчком белой наколкой, – точь-в-точь такое лицо было у человека, который склонялся над ним по ночам и ругательски ругал, а он не смел ни шелохнуться, ни убежать. – Весь в папашу, вредный.

Мальчуган вышел в сад, сел на зеленую скамейку, – болтал ногами. Его отмыли. Волосы у него были мокрые, от синего шерстяного свитерка в носу свербело. Лицо стянуло от мыла. Он видел, как мимо окна прошла Марджори – она несла черный поднос. Занавески в маминой комнате были все еще задернуты. В папиной комнате. Мамыпапиной комнате – приятное слово, оно шлепало, хлопало по губам, крутилось у него в голове, а глаза его тем временем бегали по сторонам в поисках, чем бы заняться, чем бы поиграть.

Он все прислушивался к мамыпапиным голосам. Мама опять гневалась на папу. Он и без слов, по звуку, всегда это распознавал. Так, когда их голоса взлетали и падали, поднимались высоко-высоко, и сникали, и перекатывались точно коты, сцепившиеся в темноте, всегда говорила Марджори. Папа тоже гневался, и на этот раз еще пуще мамы. Мальчуган озяб, растревожился, боялся пошевелиться, ему хотелось в уборную, но она была рядом с мамыпапиной комнатой, и он и думать не смел о том, чтобы пойти туда. Когда голоса зазвучали еще громче, он их уже почти не слышал: ему невтерпеж как занадобилось в уборную. Но тут кухонная дверь распахнулась, и в сад выбежала Марджори, она делала знаки, подзывала его. Он не сдвинулся с места. Она подошла к нему, все еще раскрасневшаяся, насупленная, но больше не сердилась: перепугалась не меньше его. Она сказала:

– Идем, золотко, нас сызнова отправляют к бабушке. – Взяла его за руку, потянула. – Идем-ка быстренько, бабушка тебя ждет.

Он соскользнул со скамейки. Материнский голос перерос в пугающий крик, она что-то выкрикивала – что он понять не мог, ясно было только: она в бешенстве; ему случалось видеть, как она сжимает кулаки, топает ногой, закроет глаза и кричит, он представлял, какой у нее при этом вид. Она заходилась криком, и он помнил, что, бывало, и сам так кричал. Он замер на месте, согнулся пополам, тело его, похоже, гадостно утекало из низа живота.

– Господи! – сказала Марджори. – Господи Боже. Нет, посмотрите-ка на него. Господи! Знай поспевай тебя отмывать.

Как он попал в бабушкин дом, он не помнил, но, в конце концов, мокрый, замурзанный, очутился там: его, пересиливая брезгливость, отмывали в большой ванне. Бабушка в длинных черных юбках была тут же, она говорила:

– А что, если он заболел, а что, если ему нужен врач?

– Вряд ли, мэм, – сказала Марджори. – Он ничего не ел; просто напугался.

Мальчуган не мог поднять глаз – так они отяжелели от стыла.

– Отнесите эту записку его матери, – сказала бабушка.

Расположась в разлапом кресле, она проводила рукой по его голове, расчесывала волосы пальцами; подняла подбородок, поцеловала его.

– Бедный малыш, – сказала она. – Не огорчайся. У бабушки тебе всегда хорошо, ведь так? Ты у меня славно погостил в прошлый раз, и в этот раз будет не хуже.

Мальчуган прислонился к жестким, пахнущим сухостью юбкам – его отчего-то пронзило острое чувство горя. Он захныкал и сказал:

– Я голодный. Есть хочу.

И сразу все вспомнил. Завопил во все горло; упал на ковер, зарылся носом в пыльный шерстистый букет роз.

– Хочу орехов, – вопил он. – Кто забрал мои орехи? Бабушка опустилась обок его на колени, стиснула так, что он не мог пошевелиться. И, перекрывая его вопли своим спокойным голосом, наказала старой Дженет – та стояла в дверях:

– Принесите хлеб, масло и клубничное варенье.

– Хочу орехов, – надрывался мальчуган.

– Да нет же, миленький, – сказала бабушка. – Зачем тебе эти гадкие орехи – от них тебе худо. Сейчас ты поешь бабушкин свежий хлебушек с вкусной клубничкой. Вот что ты поешь.

После этого он успокоился, принялся за еду и все ел и ел. Бабушка сидела подле него, старая Дженет стояла у окна, возле столика, на котором стояли поднос с хлебом и стеклянная вазочка с вареньем. За окном виднелся трельяж, оплетенный красными цветами граммофончиков, над ними жужжали пчелы.

– Не возьму в толк, что и делать, – сказала бабушка, – все так…

– Да уж, мэм, – сказала Дженет, – все и впрямь…

Бабушка сказала:

– Бог знает, чем это кончится. Это ж ужас что…

– И впрямь – чего хорошего, – сказала Дженет, – когда что ни день раздрай, и добро б еще он постарше был.

Они говорили и говорили, голоса их журчали успокоительно. Мальчуган ел и забыл и думать о них. Он знал, как зовут этих женщин, а больше ничего про них не знал. Он не понимал, о чем они говорят; и руки, и платья, и голоса у них были холодные, далекие; они рассматривали его сощуренными глазами без всякого выражения, по крайней мере, он его не различал. Он сидел – ждал, что они будут делать с ним дальше. Надеялся, что его выпустят поиграть. Окна в комнате с бордовыми занавесками, уставленной множеством цветов и большими мягкими креслами, отворили настежь, и все равно в ней стоял полумрак – эта комната была ему незнакома, и он ожидал от нее подвоха.

– Пей-ка молоко, – сказала Дженет и поднесла к его рту серебряную чашку.

– Не хочу я молока, – сказал он, отворачиваясь.

– Пусть его, Дженет, не надо заставлять, – поспешила вмешаться бабушка. – А теперь, миленький, беги-ка в сад. Дженет, достаньте его обруч.

По вечерам приходил рослый незнакомый мальчугану дядька, его обхождение ставило мальчугана в тупик.

– Говори «пожалуйста» и «спасибо», юноша, – рявкал он, нагоняя страх, даже если давал самую что ни на есть ерунду. – Ну как, юноша, к бою готов? – спрашивал он, сжимая волосатые кулачищи, и делал выпады. – Давай, давай, учись боксировать – пригодится.

– Не делай из него грубияна, – сказала бабушка. – Еще успеется.

– Мама, ты же не хочешь, чтобы он вырос слюнтяем, – сказал дядька. – Закаляться надо сызмала. А ну-ка, юноша, поднимай клешни.

Мальчугану понравилось, что руки можно называть по-новому. Он научился кидаться на незнакомого дядьку – его звали дядя Дэвид, – бить, насколько хватало сил, кулаком в грудь; дядька хохотал, в свою очередь бил его дряблыми волосатыми кулачищами. Случалось и так – правда, не часто, – что дядя Дэвид приходил домой среди дня. В другие дни мальчуган без него скучал и болтался у ворот, выглядывая, не покажется ли тот вдали. Однажды вечером дядя Дэвид принес под мышкой большую квадратную коробку.

– Поди-ка сюда, юноша, посмотри, что у меня тут, – сказал он и сдернул с коробки веревку и зеленую обертку – коробка была доверху набита плоскими, свернутыми штуковинами. – Дядя Дэвид положил одну из них мальчугану в руку. Мягкая, шелковистая, ярко-зеленая, она оканчивалась трубочкой.

– Спасибо, – мальчуган поблагодарил как положено, но что делать со штуковиной, не знал.

– Воздушные шары, – торжественно объявил дядя Дэвид. – Приложи-ка трубочку к губам и дунь хорошенько.

Мальчуган дул изо всех сил, и зеленая штуковина все больше округлялась, утоньшалась, серебрилась.

– Развивает грудную клетку, – сказал дядя Дэвид. – Дуй еще. Мальчуган дул и дул, и шар становился все больше.

– Довольно, – сказал дядя Дэвид. – Хватит. – И закрутил трубочку, чтобы из нее не вышел воздух. – Вот как это делается, – сказал он. – А теперь давай надуем я один, ты другой, посмотрим, кто быстрее.

Они дули и дули, дядя Дэвид, тот особенно старался. Он и сопел, и пыхтел, и дул что есть мочи, но мальчуган его опередил. Дядя Дэвид еще толком не приступился, а у мальчугана шар уже стал круглый-прекруглый. Он до того загордился, что пустился в пляс, выкрикивая:

– Моя взяла, моя взяла, – и снова дунул в трубочку. И тут шар как лопнет; он до того напугался, что его замутило.

– Ха-ха, хо-хо-хо, – веселился дядя Дэвид. – Молодчага. У меня бы так нипочем не вышло. Давай-ка, попробуем. – Он стал дуть в трубочку – и красивый шар рос-рос, заколыхался и лопнул – в руке у него остался лишь яркий обрывок резины. Вот это игра так игра. Они играли до тех пор, пока не пришла бабушка и не сказала:

– Пора ужинать, Нет, нет, за столом надувать шары нельзя. А завтра посмотрим.

И тем все кончилось.

Назавтра шаров ему не дали, вместо этого спозаранку подняли с постели, искупали в теплой мыльной воде и накормили сытным завтраком: яйца всмятку, тосты, варенье, молоко. Бабушка пришла поцеловать его и поздороваться.

– Надеюсь, ты будешь хорошим мальчиком, будешь слушаться учительницу.

– Учительница – это что такое? – спросил мальчуган.

– В школе у тебя будет учительница, – сказала бабушка. – Она тебе расскажет про самые разные вещи, а ты делай все, что она велит.

Мама и папа много говорили про школу и про то, что им придется его туда отдать. Они рассказывали, что это чудо что такое – там всякие, какие только ни пожелаешь, игрушки и много детей, и с ними можно играть. Он считал, что ему все про школу известно.

– Бабушка, а я и не знал, что мне пора в школу, – сказал он. – Мы сегодня туда пойдем?

– Прямо сейчас, – сказала бабушка. – Я же тебя еще неделю назад предупредила.

Пришла старая Дженет, уже при шляпе. Шляпа, смахивавшая на колючее гнездо, держалась на голове пропущенной под пучок резинкой.

– Идем, – сказала Дженет. – У меня сегодня дел невпроворот.

Шею Дженет обернула дохлой кошкой, отвислые подбородки старухи примяли острые кошкины ушки.

Мальчик был взбудоражен, рвался вперед.

– Сказано тебе, держи меня за руку, – велела Дженет. – Не убегай вперед – задавят.

– И пусть задавят, пусть задавят, – выпевал мальчуган на свой собственный мотив.

– Ты что это такое поешь, у меня прямо мурашки по коже, – сказала Дженет. – Держи меня за руку, вот так. – Она пригнулась и посмотрела, но не на его лицо, а на брюки. Он проследил за ее взглядом.

– Ну и ну, – сказала Дженет. – Совсем запамятовала. И ведь хотела же зашить. Знала наперед, что так выйдет. Говорила же бабушке, что так выйдет.

– Что выйдет? – спросил мальчуган.

– Да ты посмотри на себя, – рассердилась Дженет.

Он посмотрел. Из прорешки синих шерстяных штанишек торчал кончик. Штанишки оканчивались выше колен, носки ниже колен, и всю зиму у него мерзли коленки. Он вспомнил, как мерзли коленки в холодную погоду. И как ему порой приходилось прятать кончик, когда тот вылезал из прорешки, потому что кончик тоже мерз. Он сразу смекнул, что не так, и попытался привести себя в порядок, да мешали рукавички.

Дженет сказала:

– Чтоб этого не было, паршивец, – жестким пальцем вправила кончик в прорешку и одновременно, засунув руку ему под пояс, одернула нательную фуфаечку и подпустила ее под прорешку.

– Ну вот, – сказала Дженет, – постарайся сегодня не осрамиться. Он застыдился, вспыхнул, оттого что у него имелась такая штука, которая высовывалась, когда он одет, а ей высовываться не положено. Разные тетки, когда купали его, всегда торопились обернуть его полотенцами и натянуть на него одежки: что-то такое они у него замечали, чего сам он не замечал. Они одевали его в страшном спехе, и у него ни разу не было случая рассмотреть, что же там такое они у него замечают, и хотя он разглядывал себя, когда был одет, но так и не разглядел, что же у него не так. Снаружи, одетый, он был такой же, как все, – это он знал, но внутри, под одеждой, что-то у него не так, неладно. Это не давало ему покоя, сбивало с толку, и он ломал над этим голову. Вот мама с папой, они, похоже, ничего неладного не замечали. Они никогда не называли его паршивцем, летом снимали с него все-все одежки и пускали бегать нагишом по песку вдоль океана, которому не было ни конца, ни края.

– Посмотри, ну не прелесть ли он? – говорила мама, а папа смотрел на него и говорил: – Спина у него прямо-таки боксерская.

Но кто был боксер, так это, – когда он сжимал клешни и говорил: «А ну-ка, юноша, начнем», – дядя Дэвид.

Дженет, крепко держа его за руку, широко расставляла ноги под просторными шуршащими юбками. Ему не нравилось, как она пахнет. От этого запаха подкатывала тошнота: так пахли мокрые куриные перья. В школе ничего особо сложного не было. Учительница, тетка с тяжелой фигурой и тяжелыми коротко обрубленными волосами в короткой юбке, иногда мешала им, но не часто. Все в школе были его роста, и не приходилось то и дело задирать голову, чтобы поглядеть в лицо тому, кто к нему наклонялся, и на стул можно было просто сесть, а не вскарабкиваться. Ребят звали Франсес, Ивлин, Агата, Эдвард, Мартин, его звали Стивен. А не «деткой», как мама, «стариком», как папа, «юношей», как дядя Дэвид, «солнышком», как бабушка, а то и «паршивцем», как старая Дженет. Он был Стивен. Он учился читать и петь по диковинным буковкам или значкам – их писали мелом на доске. Одни буковки выговаривали, другие – пели. Выговаривали и пели сначала по очереди, потом вместе. Стивену эта игра пришлась по вкусу. Он сразу приободрился и повеселел. Им дали мягкую глину, бумагу, проволочки, яркие краски-квадратики в жестяных коробочках – ими играли, и цветные кубики – из них строили домики. После этого они все танцевали, сначала вставши в круг, потом парами, мальчики с девочками. Стивен танцевал с Франсес, и Франсес заладила:

– Делай все точь-в-точь, как я.

Она была чуть повыше его, и волосы ее – короткие, блестящие кудряшки цвета пепельницы на папином столе – стояли торчком. Она твердила:

– Ты не умеешь танцевать.

– И вовсе умею, – говорил Стивен и держал ее за руки, и прыгал вокруг нее, – и умею вовсе. – У него не было никаких сомнений на этот счет. – Это ты не умеешь танцевать, – говорил он Франсес, – это ты не умеешь танцевать совсем.

Потом им нужно было поменять партнеров, а, когда им снова пришел черед танцевать вместе, Франсес сказала:

– Мне не нравится, как ты танцуешь.

А вот это уже меняло дело. Ему стало не по себе. И, когда патефон снова заиграл «Там-тара-там, там-тара-там», он уже прыгал не так высоко.

– Ну же, Стивен, у тебя хорошо получается, – сказала учительница – она очень быстро размахивала двумя руками сразу. Танец закончился, и они еще минут пять играли в «отдыхаем-отдыхаем». Отдыхали они так – болтали руками взад-вперед и крутили головами. Когда Дженет пришла за ним, ему не захотелось идти домой. За обедом бабуля дважды выговорила ему за то, что он окунает лицо в тарелку.

– Это тебя в школе такому учат? – сказала она.

Дядя Дэвид был дома.

– А вот и ты, юноша, – сказал он и дал Стивену два шарика.

– Спасибо, – сказал Стивен. Сунул шары в карман и забыл про них.

– Говорил же я тебе, что малый обучаем, – сказал дядя Дэвид бабушке. – Слышала – он сказал: «Спасибо»?

Днем, в школе, учительница раздала большие комки глины и велела вылепить из них что-нибудь. Все, что угодно. Стивен решил вылепить кошку, такую, как мамина Мяучка у них дома. Мяучку он не любил, но подумал, что кошку вылепить проще простого. Однако глина никак не лепилась. Распадалась на комки. И он бросил лепить, обтер руки о свитер, вспомнил про шарики, взял один и стал надувать.

– Поглядите на Стивенову лошадку, – сказала Франсес. – Нет, вы только поглядите.

– Это не лошадка, это кошка, – сказал Стивен.

Дети столпились вокруг них.

– Похоже на лошадку, совсем немножечко похоже, – сказал Мартин.

– Это кошка, – сказал Стивен и топнул ногой – он чувствовал, что лицо у него горит.

Дети засмеялись, заахали над Стивеновой кошкой, походившей на лошадку. Учительница подошла к ним. Так-то она сидела у входа в комнату за большим столом, заваленном бумагами и всякими штуками для игры. Она взяла у Стивена комок глины, вертела, разглядывала – глаза у нее были добрые.

– Вот я вам что скажу, дети, – объявила она, – каждый может делать все, как ему нравится. Если Стивен говорит, что это кошка, значит – это кошка, но, может быть, ты, Стивен, все время думал о лошадке?

– Это кошка, – сказал Стивен. Он исстрадался. Понимал – надо было сразу же сказать: «Да, это лошадь». И тогда его оставили бы в покое. Им бы нипочем не догадаться, что он пытался вылепить кошку. – Это Мяучка, – голос у него дрожал, – просто я забыл, какая она из себя.

Шар его опал. Он снова взялся его надувать, изо всех сил сдерживая слезы. А там настало время идти домой, и за ним пришла Дженет. Учительница была занята: забирать детей пришли и другие взрослые, – она говорила с ними, и Франсес сказала ему:

– Дай мне твой шарик; у меня нет шарика.

Стивен отдал ей шарик. Он был рад, что может дать ей шарик. Сунул руку в карман, вынул другой шарик. Рад-радехонек, отдал ей и этот. Франсес взяла шарик, потом отдала обратно.

– Давай ты будешь надувать один, я другой – наперегонки, – сказала она.

Они надули шарики до половины, но тут Дженет взяла Стивена за руку и сказала:

– А ну пошли, у меня сегодня дел невпроворот.

Франсес припустила за ними, кричала:

– Стивен, отдай мой шарик, – и выхватила у него шарик.

Стивен не понимал, чем он ошарашен – тем ли, что унес шарик Франсес, или тем, что она выхватила шарик, точно он и впрямь ее. Мысли в нем мешались, он волочился вслед за Дженет. Но одно он знал твердо: Франсес ему нравится, завтра он ее снова увидит и принесет ей еще шарики.

Вечером Стивен немножко побоксировал с дядей Дэвидом, и дядя Дэвид дал ему вкусный апельсин.

– Ешь, – сказал дядя Дэвид. – Он полезный.

– Дядя Дэвид, вы не дадите мне еще шариков? – попросил Стивен.

– А что надо сказать? – спросил дядя Дэвид и протянул руку к коробке на верхней полке.

– Пожалуйста, – сказал Стивен.

– Вот так-то, – сказал дядя Дэвид.

Он вынул из коробки два шарика, красный и желтый. И тут только Стивен заметил, что на них нарисованы маленькие буковки, и чем больше надувается шарик, тем буковки становятся крупнее и круглее.

– Все, юноша, хватит, – сказал дядя Дэвид. – И больше не проси, потому что хватит значит хватит.

Он поставил коробку обратно на полку, но Стивен успел разглядеть, что в коробке полным-полно шариков. Он ничего не сказал, продолжал надувать свой шарик, дядя Дэвид надувал свой. И Стивен решил, что лучше игры просто нет.

К завтрашнему дню у него остался всего один шарик, но он взял его в школу и отдал Франсес.

– У меня их видимо-невидимо, – сказал Стивен: он был и горд, и счастлив. – Я их все-все принесу тебе.

Франсес дула изо всех сил, шарик получился очень красивый, и она сказала:

– Смотри, я тебе что покажу. – Взяла острую палочку – ими мяли глину, – ткнула в шарик, и он лопнул. – Видал? – сказала она.

– Ну и пусть, – сказал Стивен. – Я принесу тебе еще.

После школы – дядя Дэвид еще не вернулся, бабушка отдыхала, а старая Дженет, напоив его молоком, велела уйти из кухни и не болтаться под ногами, – Стивен подтащил к книжной полке стул, встал на него, залез в коробку. И вынул не три-четыре шарика, как – так ему верилось – намеревался; стоило ему до них дотронуться, и он схватил столько, сколько смог удержать, и, прижимая шарики к груди, спрыгнул со стула. Затолкал шарики в карман курточки, они там примялись и почти не выпирали.

Все шарики до одного он отдал Франсес. Их было много-много. Франсес большую часть раздала другим детям. Стивен разрумянился: ему была внове утеха расточителя – осыпать подарками, и он чуть ли не сразу открыл для себя еще одну радость. Внезапно он сделался всеобщим любимцем: какие бы игры ни затевались, его особо приглашали участвовать в них; на любую игру, какую бы он ни предлагал, все сразу соглашались, спрашивали, чем бы еще ему хотелось заняться. Дети показывали друг другу, как надувать шары, и те становились больше, круглее, тоньше и меняли цвет; яркие краски светлели, размывались, шар становился прозрачным как стекло, как мыльный пузырь, – от этого захватывало дух, – и тут-то он лопался и слышался громкий, совсем как выстрел игрушечного пистолета, хлопок.

Впервые в жизни у Стивена было все, что он хотел, и даже с лихвой, у него вскружилась голова, и он забыл, откуда такая благодать, и не считал больше нужным держать это в тайне. На следующий день было воскресенье, и к нему в гости пришла Франсес с няней. Няня и старая Дженет сидели у Дженет в комнате, пили кофе и перемывали косточки хозяевам, а дети сидели на торцевой террасе – надували шары. Стивен выбрал яблочно-зеленый, а Франсес – салатный. Между ними на скамейке кучей лежали шары – сколько удовольствия их ждало впереди.

– А у меня как-то раз был серебряный шар, – сказала Франсес, – ох и красивый, весь серебряный, и не круглый, как эти, а длинный. Но эти, пожалуй, еще лучше, – добавила она: знала, как подобает вести себя благовоспитанной девочке.

– Когда надуешь этот, – Стивен не сводил с нее глаз: какое счастье не только любить, но еще и одаривать, – можешь надуть синий, потом розовый, потом желтый, потом лиловый. – Он пододвинул к ней кучку сморщенной резины.

Ее ясные глаза в коричневых, точно колесные спицы, лучиках, одобрительно смотрели на Стивена.

– Ну что ты, я не жадная, и не хочу надуть одна все твои шарики.

– У меня их, знаешь, сколько еще осталось, – сказал Стивен, и сердце его под тонкими ребрышками заколотилось. Он потрогал ребра пальцами и немало удивился, обнаружив, что они кончаются в середине груди. Франсес тем временем надувала шары уже чуть ли не через силу. По правде говоря, шары ей прискучили. Надуешь шесть-семь – и в груди пустота, а губы запеклись. Она надувала шары три дня кряду. И не чаяла, чтобы их запас иссяк.

– У меня, Франсес, их, этих коробок с шарами, не счесть сколько. – Стивен был на седьмом небе. – Миллион миллионов. Их нам, пожалуй что, надолго хватит, если каждый день надувать не очень помногу.

Франсес не слишком решительно предложила:

– Знаешь что. Давай немножко передохнем и выпьем лакричной водички? Любишь лакричку?

– Да, – сказал Стивен. – Только у меня ее нет.

– А что если купить немножечко? – спросила Франсес. – Палочка лакрички, такой вкусной, крученой, тянучей, стоит всего цент: Ее надо положить в бутылочку с водой, потрясти хорошенько, она вспенится, все равно как газировка, – и ее можно пить. Пить хочется, – сказала она жалостно, слабым голоском. – Вон сколько шаров мы надули, поневоле пить захочется.

Стивен молчал, осознавал, что дело швах, и мало-помалу его охватило оцепенение. Купить лакрицу для Франсес ему было не на что, а шарики ей прискучили. Так впервые в жизни его постигло настоящее горе. За минуту он постарел, по меньшей мере, на год: сгорбился, скосил глубокие, задумчивые, синие глаза на нос, погрузился в свои мысли. Что бы такое сделать, на что денег не нужно, а Франсес бы понравилось? Только вчера дядя Дэвид дал ему пять центов, а он потратил их на жвачку. И так ему стало жаль эти пять центов, что шея и лоб у него взмокли. И пить захотелось, и ему тоже.

– Я тебе вот что скажу, – он приободрился: ему пришел в голову замечательный выход, но, пораскинув умом, он неловко оборвал фразу. – Я знаю, что мы сделаем, я… я…

– А я хочу пить. – Франсес мягко, но упорно гнула свою линию. – Я хочу пить, и мне, наверное, придется уйти домой.

Встать однако она не встала – так и сидела, обратив к Стивену огорченный ротик.

От рискованности предстоящего приключения Стивена била дрожь, но он храбрился:

– Я приготовлю лимонад. Достану сахар, лимон, и мы попьем лимонаду.

– Лимонад я люблю, – обрадовалась Франсес. – Лимонад еще лучше, чем лакричка.

– Ты оставайся здесь, – сказал Стивен, – я все достану.

Он обежал дом, из окна Дженет доносились скрипучие голоса двух старух – ему предстояло перехитрить их. Он на цыпочках прокрался в буфетную, взял одиноко лежащий лимон, пригоршню кускового сахара и фарфоровый чайник, глянцевитый, круглый, сплошь в цветах и листьях. Положил все на кухонный стол, а сам острым топориком – его было строго-настрого запрещено трогать – отбил кусок льда. Положил лед в чайник, разрезал лимон и выжал, насколько хватило сил; лимон оказался на удивление твердым и скользким, налил воду, размешал сахар. Решил, что сахару маловато, юркнул обратно в буфетную, зачерпнул еще пригоршню. Вернулся на террасу, поразившись, до чего же быстро обернулся; и – лицо настороженное, поджилки трясутся, – обхватив чайник обеими руками, преданно понес холодный лимонад томимой жаждой Франсес.

В шаге от нее он остановился – его буквально пронзила мысль. Вот он здесь на виду, несет чайник с лимонадом, а из двери того и гляди выйдет, если не бабуля, так Дженет.

– Франсес, а Франсес, – громким шепотом позвал он. – Пойдем за террасу, там позади розовых кустов тень. – Франсес прыгнула, сорвалась с места что твоя лань, судя по лицу, она понимала, почему они убежали с террасы; Стивен осторожно перебирал ногами, бережно стискивая чайник обеими руками.

За розовыми кустами было прохладно и куда безопаснее. Они сидели рядышком на сыроватой земле, подогнув под себя ноги, и по очереди пили из тонкого носика. Стивен свою долю пил большими холодными вкуснющими глотками. Франсес пила, изящно обхватив носик розовыми губками, и горло ее трепыхалось ровно, как сердце. Стивен думал, что наконец-то он по-настоящему ублажил Франсес. Стивен не знал, отчего он так счастлив; к счастью примешивались кисло-сладкий вкус во рту и холодок в груди, оттого что Франсес рядом и пьет лимонад, который он, презрев опасности, добыл для нее.

Франсес сказала:

– Ой-ей, как много ты глотаешь зараз, – когда настал его черед приложиться к носику.

– Не больше тебя, – сказал он ей напрямик. – Сама-то ты вон по скольку глотаешь.

– Ну и что, – сказала Франсес так, словно его замечание лишь подтвердило ее тонкое знание приличий, – лимонад так и полагается пить. – Она заглянула в чайник. Там оставалось еще много лимонада, и она чувствовала, что с нее довольно. – Давай играть в кто больше глотнет.

Затея оказалась такой увлекательной, что они разрезвились, забыли об осторожности, поднимали чайник высоко и лили из носика в открытый рот до тех пор, пока лимонад не стекал ручейками с подбородка на грудь. Потом и эта затея им приелась, а лимонад в чайнике все не кончался. Тогда они надумали попоить лимонадом розовый куст, а потом и окрестить его.

– Вымя отца, сына и святодуха, – выкрикивал Стивен, поливая куст.

На крик над низкой живой изгородью возникло лицо Дженет, а над ее плечом нависало пожолклое сердитое лицо няньки Франсес.

– Я наперед знала, что так и будет, – сказала Дженет. – Знала: ничего другого от него ожидать не приходится. – Мешочки под ее подбородком тряслись.