Текст книги "Распускающийся можжевельник (ЛП)"

Автор книги: Кери Лэйк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Глава 9

Dani

Мальчик который выглядит почти мужчиной, протягивает мне ломтик хлеба и холодный кофе в жестяной чашке. Его скелет проглядывает сквозь тонкую кожу, усеянную желтеющими синяками, и у него рассечена губа. Я опускаю взгляд на его руки, где гнойная рана на его большом пальце почти касается хлеба, и мои губы кривятся от отвращения, когда я беру еду.

Ассистировав при резекциях, как я узнала, что они называются, у доктора Фалькенрата, я, кажется, не могу найти ни минуты передышки от отвратительных зрелищ человеческой инфекции и страданий. Однако почти за месяц я узнала об этом месте одну вещь – еды здесь меньше, чем в Мертвых Землях, и никто не будет поощрять вас есть, если вы откажетесь. Больше будет для всех остальных.

Еда – это единственное время, когда я подолгу общаюсь с другими заключенными, и только в течение тридцати минут, которые нам дают, чтобы покончить с едой и подышать свежим воздухом во дворе. В каждом тюремном блоке примерно четверть акра двора для примерно пятидесяти испытуемых.

Так нас здесь называют.

Не заключенные. Не пациенты.

Предметы.

Я пробираюсь к свободному столику, ближайшему к окну, выходящему во двор, и сажусь в одиночестве, как обычно. Дворы обнесены колючей проволокой, а по другую сторону от нее по периметру расхаживают разбойники. Охранники сидят на сторожевых вышках между дворами камер, у каждого в руках оружие. Дворы также отделены друг от друга забором, и каждый день я обыскивала соседние в поисках Абеля.

Обед состоит из хлеба и бульона, приготовленного в основном на воде, с небольшим количеством картофеля и фасоли. Ужин такой же. Вода подается только во время еды, за исключением завтрака, когда подается холодный кофе. Мальчикам, выполняющим тяжелую работу, разрешается дополнительное количество воды, чтобы они не упали в обморок на жаре. Впрочем, они – единственное исключение. Всем полагается по одному ковшу на каждого.

Еда – это все, о чем я могу думать. Это все, о чем говорят мальчики в тюремных блоках. Когда они работают, когда я прохожу мимо них во дворе. Голодание имеет целью не позволять разуму забывать о теле.

Я узнала, что в этом квартале в основном мальчики-подростки примерно моего возраста. Многие из них сидят вместе – я полагаю, соседи по койке, и они внимательно наблюдают за мной каждый раз, когда я захожу в столовую, как это называется. Есть группа пожилых мужчин, и это в основном те, кого мы принимаем в хирургическом отделении. Это те, кого доктор Фалькенрат изучает на предмет прогрессирования заболевания. Они здесь в качестве контрольной группы – выжившие в первом поколении. Иногда убивают мальчиков-подростков, но в основном они прогрессируют или активно умирают от чего-то.

Я полагаю, что это происходит со всеми нами здесь, хотя. Активно умирающий от того или иного.

В том, как я ем, нет ничего женственного, так что, полагаю, они не догадались о моем секрете. Здесь я веду себя как мальчик и низко опускаю голову, как советовал доктор Фалькенрат. Каждый день моя цель – доесть, чтобы я могла обыскать двор в поисках моего брата.

Я не могу смотреть на окружающих мальчиков, зная, почему они здесь и что с ними будет. Я чувствую себя среди них предателем. Мошенником. Сочувствующим врагу.

В дополнение к страданиям от жестоких и часто садистских экспериментов здесь, мальчиков регулярно избивают, в то время как со мной обращались скорее как с коллегой. У них сформировался дух товарищества друг с другом, чтобы остаться в живых. Склеивается небольшими группами. И даже когда они доходят до безумия и оказываются в лаборатории доктора Фалькенрата для смерти и вскрытия, я не могу не видеть немного предательства за молочно-белыми глазами. Меня убивает осознание того, что мое лицо – последнее, что они видят перед смертью. Доктор Фалькенрат уверяет меня, что пациенты третьей и четвертой стадий слишком устарели, чтобы узнавать мое лицо или испытывать какие-либо эмоции, но я думаю, что он ошибается. Я знаю, что он ошибается.

Это не место науки. Это место смерти и пыток без правил, и я среди них предатель. Разрываю их на части, как стервятник в пустыне.

Те, что из моего улья, хуже всех. Если бы они могли говорить, они бы, несомненно, назвали меня лгуньей. Девчонкой. Они бы наверняка раскрыли мои секреты в те моменты, когда узнавали мое лицо.

От звука голосов, проникающих в мое пространство, у меня напрягается позвоночник, и я оборачиваюсь, чтобы увидеть трех парней, занимающих места за столом позади меня.

– Они забрали Джеймса и Энди прошлой ночью. И троих за ночь до этого, – говорит один из них.

На полпути к сбору хлеба и миски, чтобы идти, я останавливаюсь, чтобы послушать.

– Это называется проект "Альфа". Слышал, как один из охранников говорил об этом, – отвечает другой мальчик.

– Я больше не увижу этих двоих. Я слышал, как только они отправляются в S-блок, они не возвращаются.

– Что происходит в блоке S? Третий голос присоединяется к первым двум.

– Плохие вещи. Голос первого парня ниже, но я все еще могу разобрать слова.

– Они трахаются головами. Отрезают свои члены.

– Прекрати говорить об этом, чувак. В голосе второго парня проскальзывает нотка напряжения.

– У стен есть уши.

Закончив, я возвращаю пустую жестяную кружку в ведро для мытья и выхожу через дверь во внутренний двор. Несколько мальчиков сидят и разговаривают, некоторые спят. Другие набирают обороты, и это те, за кем вам нужно следить. Субъекты третьей и четвертой стадий дноуглубления содержатся в отдельном блоке, чтобы не заразить остальных, но за относительно короткое время, что я здесь, я видел, как мальчик спонтанно напал на другого субъекта. Укушенных, конечно, удаляют. Помещают в изолятор первой стадии. Никто не знает, что происходит с кусачими.

Обычно после этого их больше не видят.

Плач привлекает мое внимание, и я переключаю его направо. Знакомый звук вызывает слезы на моих глазах, и я бегу к забору, который отделяет меня от моего брата.

– Абель! Я зову его, и он ковыляет ко мне, одетый во что-то похожее на подгузник и грязную рубашку. Никто из младших мальчиков не носит форму, как все мы, но, с другой стороны, ни у кого из них не так много шрамов. Или щеголяют бритыми головами. Он выглядит так, словно не мылся неделю, и когда он встречает меня у забора, вонь от его испачканных штанов ударяет мне в нос. Здоровый, пухлый маленький мальчик, которого я знала, похудел за последний месяц. Красно-фиолетовый синяк над его глазом и еще один вдоль скулы побуждает меня осмотреть его, и я замечаю еще один синяк сбоку от его бедра.

Он хватается за звенья цепи с истерическим криком, смешанным со смехом. Руки подняты в мою сторону, он запрокидывает голову.

– Выше-выше, Ненни. Услышав прозвище, которое он мне дал, я слегка улыбаюсь сквозь слезы, которые наполняют мои глаза.

– Я не могу, – говорю я, опускаясь на колени, чтобы оказаться на уровне моих глаз. Мои руки не пролезают сквозь звенья цепи, поэтому я переплетаю свои пальцы с его, нежно лаская его нежную, как у младенца, кожу.

– Я хочу к маме! Абель рыдает и хнычет, и я чувствую себя совершенно беспомощной.

– Не плачь, Абель, – хриплю я, пытаясь сдержать собственные рыдания.

Позади Абеля несколько других детей примерно его возраста сидят во дворе, на их выглядывающие грудные клетки и костлявые конечности трудно смотреть – все они слишком худые и грязные. Как одичавшие дети в дикой природе. Когда мы впервые приехали сюда, мой брат пользовался ведром, как и все мы, и каким-то образом в течение месяца он вернулся к тканевым подгузникам.

Он пытается дотянуться своими маленькими ручками до забора, и я наклоняюсь ближе, чтобы он мог коснуться моего лица. Его тело дергается и икает от криков, и я закрываю глаза, наслаждаясь ощущением его рук на моей коже. Дрожащим голосом я выдавливаю из себя слова любимой колыбельной моей матери, той, которую она пела, чтобы успокоить его по ночам, когда мой отец уходил собирать мусор.

– Тише, моя дорогая, вытри слезы.

Рассвело, так что оставь свои страхи в покое

Положи свою голову на мое сердце

И знай, что мы никогда не расстанемся

Ибо я здесь, и здесь я останусь

Даже когда мы далеко

Как мир, который парит вместе с крылатой голубкой.

У тебя мое сердце и вся моя любовь.

Моя песня не имеет никакого эффекта. Абель безутешен, и, что еще хуже, он тянет меня так, как будто может протащить меня через забор.

– Этот, все, что он когда-либо делает, это плачет, плачет, плачет!

Рука обвивается вокруг груди моего брата и отрывает его от меня.

Я вскакиваю на ноги, наблюдая, как солдат отрывает свою руку от забора, оставляя длинную царапину на его нежной коже.

– Ему просто грустно! Это моя вина! Абель! Я цепляюсь за забор, в то время как солдат игнорирует меня, унося моего кричащего брата, который тянется ко мне.

– Абель!

Когда они исчезают внутри здания, холод пронзает мою грудь.

Я не могу сломаться здесь. Не здесь. Плачу из-за темноты. Вот когда я плачу. Не перед другими мальчиками.

Я прочищаю горло, отгоняя мысли о том, что будет с моим братом за слезы. Есть ли последствия для младших?

Не надо. Не плачь.

Звучит звуковой сигнал, предупреждающий меня, что обед окончен и пора возвращаться в лабораторию. Низко опустив голову, я неторопливо пересекаю двор к двери.

Глухой удар в грудь останавливает мои шаги, и я поднимаю глаза, чтобы увидеть более высокого мальчика, старше меня, в окружении двух других.

– Ты видел, где этот спит, Игги? спрашивает он через правое плечо.

У всех троих парней такой же изможденный вид, как и у остальных. Несколько грязный. Весь в синяках. Те же наблюдения, которые они, несомненно, замечают, отсутствуют у меня, когда они оглядывают меня с ног до головы.

Я не могу не испытывать жалости к мальчикам, которых я вижу гуляющими, потому что я знаю, что в конечном итоге с ними происходит. И эти, какими бы грубыми они ни выглядели, несомненно, подвергнутся некоторым экспериментам, которые проверят их выдержку.

Тот, что справа от него, скрещивает руки на груди и качает головой.

– Не-а. Такого не видел. Должно быть, у него комната в пентхаусе, да?

– Где ты спишь, говнюк? – спрашивает первый, тыча пальцем мне в грудь.

Я толкаю его, отбрасывая на шаг назад.

– Уйди с моего пути.

Здоровяк рычит, и удар наносится слева, отдаваясь болью в моей скуле. От другого удара в висок у меня стучат зубы, а от третьего пламя пробегает по губе. Ярд вращается у меня перед глазами, и боль пронзает позвоночник, когда земля врезается в спину.

Человек в форме стоит надо мной, его пистолет направлен в землю.

Выстрелит ли он в меня? Вопрос душит мои мысли, пока я жду, когда он нажмет на курок.

И я приветствую смерть.

Сижу выпрямившись на больничной койке, я стараюсь не вздрагивать, пока доктор Фалькенрат смазывает спиртом рану на моей щеке. Острый ожог поднимается к моему носу, прищуривая глаза, и я сжимаю руки в кулаки, пока он не проходит.

– Ты говоришь, что один из парней сделал это с тобой?

– Да. Я не знаю его имени.

– Тогда с этого момента ты будешь есть здесь. Я выясню, кто это был.

Это было бы облегчением, если бы не мой брат, которого я собираюсь навестить снова.

– Со мной все будет в порядке.

Он убирает марлю и с ухмылкой наклоняет голову.

– Я в этом не сомневаюсь.

Бросая взгляд на свои нервничающие руки, я прочищаю горло.

– Доктор, я сегодня видела своего брата. Мой разум лихорадочно подыскивает правильные слова. Те, которые не вызовут его каменных ответов. Те, которые могли бы привлечь немного сочувствия, которое он проявил ко мне за последний месяц.

– Он неважно выглядит.

Как я и подозревал, мои слова никак не влияют на выражение его лица, которое остается таким же невозмутимым, как обычно. Холодным и отстраненным.

– Болен?

Я качаю головой, и резь в носу поднимается к уголкам глаз, угрожая расплакаться.

Уходи – Он грязный и от него пахнет мочой. И я не думаю, что они кормят его достаточно.

– И ты ожидаешь, что я что-то с этим сделаю?

Точно так же, как удар кулаком мне в лицо, его слова наносят сильный удар мне под дых, но они рассматривают все это в перспективе, и с моей стороны звучит почти глупо думать, что он может что-то изменить. Я качаю головой и встаю из-за стола, не говоря больше ни слова об этом.

– Доктор Дэвис – очень высокомерный человек. Сближение с ним – это очень тонкий танец доминирования, и боюсь, мне не нравится играть в эти игры.

– Но ты бы вступился за меня? Когда он приставил пистолет к моей голове? Тона вопроса достаточно, чтобы заставить его сказать мне пропустить сегодняшний ужин, но мне все равно. Слезы подступают к моему голосу, и мои глаза едва видят сквозь пелену. – Умирать от голода медленнее, но не отличается. Я думаю, мы видели достаточно скелетов, чтобы знать это.

– Хватит! Его лай эхом разносится по комнате, достаточно громкий, чтобы у меня по спине пробежали мурашки и затрясли нервы.

– Разве я не был для вас любезным хозяином?

Краткое воспоминание о фотографии, которую он показал мне в мой первый день, заглушает аргумент, застрявший у меня в горле.

– Так и есть. Я не хотела проявить неуважение.

В воздухе повисает тишина, и я занимаюсь тем, что протираю столешницы, на которых лежат коробки со шприцами, тампоны и перчатки разного размера.

Даже если доктор Фалькенрат не сможет мне помочь, Абелю не будет никакой пользы, если меня отправят в экспериментальную палату и никогда больше не увидят.

– Я посмотрю, что я могу сделать, – говорит он сзади, и я закрываю глаза, отдаваясь первому лучу надежды с тех пор, как я приехала сюда.

– Вот.

Я поворачиваюсь, чтобы увидеть, как он протягивает завернутый в бумагу кусочек крошечного торта, один из его обычных подарков, который спасал меня от голода в последние несколько недель, и качаю головой. Они были оценены по достоинству еще до того, как я взглянул на своего брата и понял, насколько они были пристрастны.

– Я этого не хочу.

– Это для твоего брата, – говорит он, вкладывая пирожное мне в ладонь.

Предложение удивляет меня, поскольку он запретил мне выносить дополнительную еду за пределы лаборатории. Фаворитизм не одобряется не только другими мальчиками, но и охранниками. Он заверил меня, что у каждого врача есть подарки для тех, кто хорошо себя вел, и вплоть до сегодняшнего дня я предполагала, что именно по этой причине я так мало видела своего брата. Что его спрятали в лаборатории доктора Дэвиса, точно так же, как доктор Ф. забрал меня. Я должна был знать лучше.

– Будь осторожна и никому не показывай это.

Я киваю и подавляю признательность, которая, я знаю, заставит его чувствовать себя неловко.

– Я буду осторожна.

Я заканчиваю ужин быстро протискиваюсь через двери во двор, оглядываясь в поисках трех парней, которые напали на меня ранее. Их нигде не видно, и хотя это приносит мне некоторое облегчение, у меня такое чувство, что я увижу их снова. С молочно-белыми глазами и большими черными зрачками, которые обвиняют меня, пока я собираю части их тел в маленькие баночки.

Агрессивные особи здесь долго не задерживаются. Их берут для наблюдения и такого рода испытаний, которые не дают мне спать по ночам.

Я шаркающей походкой пересекаю двор и нахожу Абеля в чистом белом подгузнике. Его кожа все еще покрыта грязью, но мне все равно. Он не плачет, когда подходит к забору, неся под мышкой потрепанного кролика, которого он показывает мне. Это не принадлежит Сараи – вероятно, это было первое, что у него украли.

– Эй, ты нашел новую игрушку? Спрашиваю я, замечая торчащие клочьями окрашенные в красный цвет волосы на хвосте, заляпанные, должно быть, кровью последнего ребенка, которому она принадлежала.

– Дибис, отдай мне его. Дэвис.

– У меня тоже есть подарок для тебя, – шепчу я и придвигаюсь ближе к забору, оглядываясь в поисках кого-нибудь, кто мог бы нас увидеть. Охранники во дворе Абеля стоят в стороне, куря сигареты, а те, что с моей стороны, заняты Рейтерами, запутавшимся в колючей проволоке. Другие мальчики даже не смотрят на меня, и я должна предположить, что это основано на том, что произошло с теми, кто напал на меня.

Глаза Абеля загораются, и хотя ямочки на его щеках не такие глубокие, как обычно, это приятное зрелище.

Я вытаскиваю торт из рукава, куда я его засунула, и отламываю кусочек, протягивая ему.

– Не показывай никому. Это просто наш секрет.

Он кивает, принимая пирог через забор, и прячется за своим кроликом, чтобы съесть его. Что касается моего брата, он всегда был осторожен в еде. Когда моя мама готовила инжирное варенье, она часто находила полупустую банку в одеялах Абеля, куда он тайком убирал ее на ночь.

Когда он доедает маленький кусочек торта, я предлагаю еще кусочек. И еще, пока торт окончательно не будет съеден.

Я глажу его большой палец и целую его маленькие пальчики, просунутые сквозь забор.

– Доктор Дэвис хорошо к тебе относится, Абель?

– Он милый. Но иногда он не такой.

Нахмурившись, я проглатываю комок в горле и позволяю себе задать вопрос, который прожигает дыру в моей голове.

– Он… причинил тебе боль?

Абель подтягивает кролика к подбородку и отводит от меня взгляд.

– Абель? Он причиняет тебе боль?

Его глаза почти скошены, когда он сосредотачивает все свое внимание на моем пальце перед ним, и он ковыряет там мой ноготь.

– Иногда он выключает свет и рассказывает мне страшные вещи.

Я сжимаю звенья цепи, мысленно приказывая себе держать гнев в узде.

– Он тебя бьет?

– Не он. Другой мужчина. Он говорит мне, что я плохой. Его губы поджимаются и дрожат, как будто он может снова заплакать, но он этого не делает.

– Он говорит, что передаст Дибису, что я плохой и за то, чтобы запереть меня в комнате с монстрами.

Жар заливает мои щеки, когда гнев поднимается к лицу, сводя челюсти.

– Комната монстров?

Он указывает налево, и я слежу за движением его пальца в сторону Буйнопомешанных, расхаживающих за забором.

– Там они спят. Крепко прижимая к себе кролика, он качает головой с блеском в глазах.

– Я сказал ему, что больше не буду плакать.

– Нет. Не плачь, Абель. Каждый день я собираюсь навещать тебя. Каждый день. Встречайся со мной здесь после еды, хорошо? Я заставляю себя улыбнуться, несмотря на желание взорваться.

– Встретимся прямо здесь. Я постараюсь снова принести подарок, если смогу. Хорошо?

– Хорошо, Ненни. Встретимся здесь.

Я прижимаю палец к губам и просовываю его через забор, когда раздается сигнал клаксона, возвещающий, что ужин закончился.

– Я люблю тебя.

Абель делает то же самое, прижимая свой палец к моему.

– Я люблю тебя.

Глава 10

Рен

Мягкая щекотка прикосновение к моему виску пробуждает меня ото сна, и я открываю глаза, когда Шестой убирает пряди волос с моего лица. Между нами наши руки все еще сцеплены вместе, как когда мы засыпали.

Его лицо непроницаемо, когда он изучает меня, но солнечный свет, проникающий сзади, обрамляет его мягким сияющим ореолом.

Стук напрягает мои мышцы, но это не в дверь моей спальни. Он снизу. Голоса просачиваются сквозь пол, один из них папин, и я поднимаю голову, чтобы послушать, постукивая им по нижней части кровати.

– Ой. Черт. Я потираю боль и оглядываюсь на Шестого, раскаиваясь в том, что выругалась. Оставаясь неподвижной и тихой, я слышу, как папа что-то бормочет сквозь половицы. Разговариваю с кем-то.

Я поворачиваюсь обратно на шестого и прикладываю пальцы к своим сомкнутым губам, чтобы он оставался тихим и неподвижным.

Он кивает, вытаскивает мою подушку и прижимает ее к своей груди, в то время как я выскальзываю из-под кровати. Тихо пересекая комнату, я приоткрываю дверь и смотрю вниз через перила, туда, где я могу видеть главный вход.

Два солдата легиона, одетые полностью в черное, стоят по обе стороны от Арти, одного из охранников у ворот, который одет небрежно. Он пухлый мужчина с редеющими волосами и усталыми глазами, и выглядит маленьким и незначительным рядом с двумя другими, но именно он говорит, когда другие солдаты поднимают свои взгляды, осматривая интерьер дома. В одном из них есть что-то смутно знакомое – полный блондин, который стоит неподвижно, как доска, высоко вздернув подбородок. Все солдаты Легиона ведут себя с определенным гордым высокомерием, но его солдат почти надменен, напоминая мне мальчишек, с которыми я иногда сталкиваюсь на рынке.

Им нравится дразнить меня. Называют меня уродом. Дикарем. Я не посещаю их школы, поэтому для них я другая, а к "другому" здесь относятся неодобрительно.

Некоторое время назад один попросил меня сопровождать его на Третью улицу, квартал, состоящий из совершенно новых пустующих домов в районе Третьей фазы. Когда я отказалась, он в итоге ударился задницей об это и повалил меня спиной на один из фруктовых прилавков позади меня, рассыпав всю собранную мной картошку на землю. С тех пор он и его друзья были жестоки ко мне.

– Если ты что-нибудь увидишь, обязательно сразу дай мне знать, – говорит Арти, снимая свою поношенную кепку и потирая череп.

– Я знаю, что у Рена есть повод для беспокойства.

При этих словах блондин поднимает взгляд вверх, на меня, и я пригибаюсь, скрываясь из поля его зрения.

– Кто такой Рен? Этот глубокий голос достигает моих ушей, и я концентрируюсь на нем.

Я знаю, что слышала это раньше. Как ни странно, это прокатывается по моему позвоночнику, как неприятное дежавю. Что-то, что я, возможно, слышала во сне.

– Она его дочь, – отвечает Арти.

– О? От интриги в голосе незнакомца у меня по спине бегут мурашки, и я оглядываюсь на Шестого, чьи ноги торчат из-под кровати.

– Я понятия не имел, что у тебя есть дочь. Я бы тоже хотел задать ей несколько вопросов.

– Я никогда не предоставлял информацию. И она спит. Строгий голос папы говорит мне, что он раздражен тем, что его так долго задерживают, и когда он прочищает горло, я уверена в этом. Такой же звук он издает, когда я задаю слишком много вопросов.

– Я дам вам знать, если что-нибудь увижу. Спасибо, джентльмены.

Я выглядываю с балкона, пригибаясь чтобы незнакомец не передумал и не решил допросить меня.

Солдаты Легиона напрягаются, отдавая честь, которую папа без особого энтузиазма имитирует, прежде чем трое мужчин поворачиваются к выходу. Блондин бросает еще один взгляд назад, на перила, и я просто ловлю его взгляд, когда он уходит.

Как только они уходят, я скольжу по полу к краю кровати и приподнимаю юбку, под которой Шестой отодрал марлю со своей ладони, осматривая глубокую рану.

Рана, которая зажила.

Слишком быстро.

Я хватаю его за пальцы, дергаю за руку, чтобы рассмотреть поближе. Только припухшая красная линия шрама остается там, где порез был широко открыт прошлой ночью.

Положив большие пальцы по обе стороны от него, я осторожно нажимаю на края, создавая тонкую полоску канала, но она снова уплотняется.

Странно.

– Ты голоден? Спрашиваю я, выпуская его руку.

Он выразительно кивает и проталкивается вперед, как будто может выскользнуть из-под моей кровати.

Я хватаю его за плечо, ощущая твердый бугор мышц под своей ладонью.

– Оставайся в моей комнате, хорошо? Я собираюсь принести тебе завтрак, но оставайся здесь. Не показывайся пока папе на глаза.

Еще один кивок сигнализирует о его понимании, поэтому я выползаю из укрытия и направляюсь к двери. В тот момент, когда моя рука касается ручки, дверь открывается, и папа отступает на шаг.

– Прости. Он отводит свой пристальный взгляд от моего и сцепляет руки перед собой.

– Я думал, ты спишь.

Я поворачиваю голову обратно к кровати, где Шестой, слава богу, поджал под себя ноги, и обратно к папе.

– Мужчины у двери. Я слышала, как вы разговаривали.

– Эм… молодой человек ушел в самоволку. Один из их… кого-то они взяли под стражу.

– Заключенный? Я наклоняю голову, пытаясь направить его взгляд на себя, и когда он делает еще один шаг назад, я делаю один вперед, закрывая за собой дверь.

– Это тот, кого они ищут?

– Не заключенный, как таковой. Он по-прежнему отводит от меня взгляд, и я поняла, что это его поведение, когда он чувствует себя плохо из-за того, что скрывает от меня секрет.

Поэтому я, как обычно, прощупываю глубже. Если ничего другого не случится, это побудит его уйти, чтобы я могла привести Шестого в порядок и накормить.

– Они думают, что он проломил стену?

Он качает головой, как будто это нелепая мысль.

– Конечно, нет. Предупреждение – просто мера предосторожности. На тот случай, если бы ему каким-то образом удалось проникнуть внутрь.

– Он из того здания, не так ли? Тот, о котором я тебя спрашивал с дымовыми трубами?

– Рен, – предупреждает он, приподнимая подбородок ровно настолько, чтобы посмотреть на меня из-под нахмуренных бровей.

– Сегодня ты останешься здесь. Ни за что не покидай этот дом, ты поняла?

– Почему?

– Этот молодой человек довольно опасен.

– Заражен? Ясно, что он говорит о Шестом и мне чертовски любопытно узнать, что ему известно.

– Гораздо хуже. Если ты столкнешься с ним, сначала стреляй, а потом задавай вопросы.

От его предупреждения у меня стынет кровь – леденеет. Если не считать того небольшого навыка самообороны, которому он меня научил, и уроков обращения с пращой, он никогда не поощрял меня лишать жизни.

Никогда.

– Чего ты в нем боишься, папа?

Его взгляд блуждает повсюду, кроме меня, когда он качает головой.

– Больше никаких вопросов. Помни, что я тебе сказал. Увидимся за ужином.

Не говоря больше ни слова, он спускается по лестнице и выходит через парадную дверь.

Мгновение я стою там, переваривая последние пять минут. Все, что он сказал, не имеет для меня смысла.

Я спускаюсь на кухню, где в окна светит яркое солнце. Холодильник работает уже добрых два часа при дневном свете, так что теперь его можно смело открывать. Каждую ночь он отключается, но снижение температуры внутри перед наступлением сумерек позволяет продуктам оставаться достаточно холодными всю ночь. Изнутри я беру с полки яйцо, банку инжирного джема и кувшинчик дынного сока, который я приготовила из садовых фруктов. Поскольку мы живем на пайках, я предложу свой Шестой, чтобы не вызвать подозрений у папы.

Закрывая дверь, я ахаю, обнаружив, что там стоит Шестой, и яйцо выпадает у меня из рук.

Шестой подхватывает его, прежде чем он падает на пол, и я вздыхаю с облегчением, когда он возвращает его мне.

– Спасибо, – говорю я с улыбкой.

При этих словах его плечи подергиваются, как будто что-то проходит сквозь него, и он опускает взгляд, шаркая через комнату к одному из кухонных стульев, на который и падает.

Возможно, смущен?

– Сиди тихо. Я принесу тебе что-нибудь поесть. Я достаю из буфета стакан и наливаю ему немного дынного сока, ставя его перед ним. Через несколько секунд он проглатывает его, вытирая лицо тыльной стороной ладони.

– Еще? Спрашиваю я, поднимая наполовину полный кувшин.

Он придерживает стакан, когда я снова наполняю его, и на этот раз пьет медленнее.

Электрические конфорки плиты светятся темно-красным, и я ставлю сковороду на самую большую из четырех, позволяя керамике нагреться, прежде чем разбить в нее яйцо. Он хрустит и поджаривается, пока я нарезаю хлеб, который испекла вчера, и намазываю джемом три ломтика – два для него, один для себя.

Я нагреваю чайник с водой на другой конфорке и готовлю две чашки, насыпая засохший кофе в бумажную воронку. В Солене растет несколько растений калифорнийской облепихи, а из семян внутри ягод получается отличный кофе. На мой взгляд, гораздо лучше, чем из корня цикория. Это из прошлогоднего урожая, и в шкафах его все еще в изобилии.

Как только яйцо приготовилось, я перекладываю его на тарелку рядом с хлебом и обращаю внимание на свистящий чайник, который дает мне знать, что вода закипела. Я заливаю кофе горячей водой, впитывая аромат, и делаю то же самое для второй чашки.

Шестой допивает остатки дынного сока, пока я ставлю кофе и завтрак для него, затем беру хлеб и кофе для себя, садясь напротив него. С тем же восхищением, что и раньше, я наблюдаю, как он поглощает еду, как он отказывается от посуды, которую я ему подаю, и использует свои пальцы.

Выдувая пар из кофе, я подношу чашку ко рту и прихлебываю горячую жидкость, которая согревает мою грудь, пока она скользит к моему пустому желудку. Маленькие кусочки хлеба впитывают кофе, заполняя пустоту у меня в животе. Мне придется собрать дополнительную еду для Шестого, если он собирается остаться ненадолго, потому что одного ломтика хлеба мне не хватит до ужина каждый день. Не с утра, полного домашних дел в промежутках.

Шестой подносит кружку с кофе к губам и делает глоток.

Чашка выпадает из его ладоней, сотрясая стол, когда она отскакивает к нему на колени, прежде чем со звоном упасть на пол.

– О, Боже мой! Ставлю чашку, бегу к раковине за полотенцем, смачиваю его прохладной водой и бросаюсь к нему.

Он не двигается.

Даже не вздрагивает, в то время как обжигающая жидкость просачивается на его футболку и брюки для отдыха.

Я ощупываю промокшую ткань пальцем и, почувствовав жжение на коже, отстраняюсь и стряхиваю жгучий ожог.

Шестой вообще не двигается.

– Разве это не больно?

Сначала он качает головой, но затем, увидев, должно быть, недоверчивый взгляд на моем лице, кивает.

Размазав немного кофе, я беру его за локоть, чтобы он следовал за мной обратно вверх по лестнице, в ванную. Включив душ, я выбрасываю струю прохладной воды, и я помогаю ему снять футболку, на которой остались остатки кофе.

Он понимает мой намек и снимает штаны, бросая их передо мной.

Мои глаза расширяются при виде его члена, торчащего из бедер. Я конечно видела мужские гениталии раньше, во многих книгах по медицине и искусству в папином кабинете. За исключением того, что Шестой более одарен, чем любой из мужчин на этих фотографиях, и мне приходится заставлять себя не пялиться на него.

Прочищая горло, я перевожу взгляд на красные рубцы на его бедрах, где кофе ошпарил его. Раздраженные участки припухшей кожи выглядят так, как будто они уже начали покрываться волдырями, и я веду его в прохладный душ, чтобы вымыть это место.

Как будто совершенно не чувствуя боли, он подставляет руку под струящийся кран, набирает воду в сомкнутые ладони и брызгает себе в лицо. Он снова набирает воду, выплескивая ее на себя. И еще раз. Он делает это в четвертый раз, как будто полностью очарован.

Мне трудно сосредоточиться на его ожогах, когда это, кажется, его не беспокоит, и мой взгляд возвращается к промежности между его бедер.

Я чувствую себя нелепой девочкой-подростком из-за того, что так пялюсь на него, но ничего не могу с собой поделать. Вид его, мокрого и обнаженного, даже с его многочисленными шрамами, оказывает странное воздействие на мое тело, и я чувствую покалывание между бедрами, которое умоляет меня сжать их вместе.

Он мужчина-юноша с пенисом взрослого мужчины, атрибутом, который мое тело находит необъяснимо возбуждающим. Вены под его кожей проводят моим языком по задней поверхности зубов, скользя там по бороздкам.