355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Кэндес Бушнелл » Пятая авеню, дом один » Текст книги (страница 6)
Пятая авеню, дом один
  • Текст добавлен: 22 сентября 2016, 10:44

Текст книги "Пятая авеню, дом один"


Автор книги: Кэндес Бушнелл



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Но я-то знаю, что не брала! – упрямилась Флосси. – Это Луиза стянула!

Инид вздохнула. Флосси била в этот барабан добрых полстолетия. Обвинение миссис Хотон в краже исторической реликвии стало настоящим идефиксом Флосси и причиной ее исключения из комитета Метрополитен-музея. Председательствовавшая там Луиза шепнула на ушко паре-тройке членов комитета, что Флосси страдает легким умственным расстройством. В это все поверили – Луиза победила, а Флосси так никогда и не простила той предполагаемой кражи и предательства, из-за которого она сама постепенно утратила влияние в нью-йоркском обществе.

Все еще можно было поправить, но Флосси цепко держалась за свою гипотезу, что Луиза Хотон, эта леди без страха и упрека, украла крест Марии Кровавой и спрятала у себя в триплексе. Даже сейчас Флосси, тыча пальцем в окно и задыхаясь, твердила:

– Вот послушай меня, крест лежит у нее дома! Его только нужно отыскать!

– Да с какой стати Луизе Хотон брать его домой? – всплеснула руками Инид.

– Она католичка. Все католики такие, – ответствовала Флосси с умным видом.

– Слушай, брось все это, – посоветовала Инид. – Пора бы уже. Луиза умерла. Нужно взглянуть в лицо фактам.

– Это еще зачем?

– Подумай о том, какой тебя запомнят люди. Неужели тебе хочется сойти в могилу с репутацией сумасшедшей старухи, возводившей поклеп на Луизу Хотон?

– Плевала я на то, что люди думают, – гордо сообщила Флосси. – Меня никогда не волновало чужое мнение. А вот что мне непонятно, так это почему моя падчерица продолжала водить знакомство с воровкой.

– Ах, Флосси, – сокрушенно покачала головой Инид, – если бы в Нью-Йорке все принимали чью-то сторону в каждой мелкой сваре, ни у кого бы друзей не осталось.

– Я сегодня прочитала забавный рассказец, – сказала гримерша. – «Все и сразу – зачем?»

– «Все и сразу»? – переспросила Шиффер. – Да это же просто моя тема!

– Подруга сбросила по «мылу». Могу переслать вам, если хотите.

– Конечно, – ответила Шиффер. – Обожаю такие вещи.

Гримерша отступила назад и осмотрела актрису, глядя в длинное зеркало.

– Как вам?

– Отлично. Мы же остановились на естественном облике – вряд ли настоятельницы пользуются косметикой.

– А после того, как она в первый раз займется сексом, сделаем ее покрасивее.

В гримерку заскочил Алан.

– Все готово, только вас ждем, – сказал он Шиффер.

– Иду. – Она встала с кресла.

– Шиффер Даймонд уже идет, – сообщил он кому-то в микрофон.

Они прошли по короткому коридору, затем миновали строительный отдел. Две высокие металлические двери вели на одну из съемочных площадок. На выходе из лабиринта серых фанерных стен был натянут белый экран, а перед монитором составлены складные парусиновые стулья. К Шиффер приблизился режиссер Аза Уильямс, сухопарый бритоголовый мужчина с татуировкой на левом запястье, снявший, как она знала, множество телесериалов и два популярных полнометражных фильма. Прокладывая себе путь в привычной толчее съемочной площадки, Уильямс едва сдерживал любопытство: что за штучка эта Шиффер – капризная дамочка или настоящий профессионал? Она же держалась приветливо, но слегка отстраненно.

– Вы знаете, что надо делать? – спросил Аза. Шиффер пригласили в кадр. Попросили пройтись перед камерой. Повернуться направо. Повернуться налево. У камеры села батарея. Пока ее меняли, все четыре минуты ждали. Шиффер отошла в сторону и остановилась за складными стульями, откуда был слышен разговор исполнительных продюсеров с руководителями канала:

– Все еще есть на что смотреть.

– Да, она выглядит прекрасно.

– А по-моему, бледновата.

Ее послали обратно в гримерную сделать лицо поярче. Сидя в кресле, она вспоминала тот далекий день, когда Филипп постучался в дверь ее трейлера, не в силах пережить, что его фильм назвали паршивым.

– Если вы считаете мой фильм плохим, зачем согласились на роль? – спросил он.

– Я не говорила, что он плохой. Я назвала его паршивым. Это большая разница. Нельзя быть таким чувствительным, если хочешь выжить в Голливуде.

– Кто это сказал, что я хочу выжить в Голливуде? И почему вы считаете меня чувствительным?!

– Что вы вообще знаете? – пренебрежительно говорил он позже, когда они сидели в открытом гавайском баре у отеля. – Это только второй ваш фильм!

– Я быстро учусь, – отозвалась Шиффер. – А ты?

Он заказал две текилы, затем еще две. Потом был стол для пула у дальней стены бара, где они под любым предлогом старались якобы случайно коснуться друг друга. И вскоре – первый поцелуй, возле туалета, расположенного в маленькой хижине. Когда она вышла, Филипп ее ждал.

– Я все думаю над вашими словами о Голливуде.

Шиффер прислонилась спиной к грубой деревянной стене хижины и засмеялась:

– Не нужно считать все, что я скажу, святой истиной. Иногда я болтаю всякий вздор, просто чтобы послушать, как это прозвучит. Разве это преступление?

– Нет, – согласился Филипп, упершись рукой в стену над ее плечом. – Но я никогда не буду знать, когда ты говоришь серьезно.

Она смотрела на него снизу вверх, откинув голову назад, хотя Филипп был ненамного выше – максимум дюймов на шесть. И как-то само собой получилось, что его рука скользнула ей за спину и они слились в поцелуе. Его губы были удивительно мягкими. Вздрогнув, они отпрянули друг от друга, вернулись в бар и выпили еще текилы, но, раз перейдя границу, вскоре уже целовались, не в силах оторваться друг от друга, пока бармен не сказал:

– Сняли бы номер, как люди.

Шиффер засмеялась:

– О, у нас уже есть номер!

У нее в комнате начался долгий восхитительный процесс взаимного познания. Когда они стянули верхнюю одежду и прижались друг к другу, прикосновение кожи к коже стало как откровение. Некоторое время они лежали в обнимку вроде школьников, у которых впереди все время мира и незачем торопиться, затем начали прелюдию – его пенис касался ее тайных мест через белье. Всю ночь они гладили друг друга и целовались, дремали и просыпались, счастливые оттого, что лежат рядом, и вновь начинали целоваться, и уже на заре нового дня, когда им показалось, что они давным-давно знакомы, он наконец вошел в нее. Первое проникновение было таким поразительным и волнующим, что Филипп замер, и оба медленно осознавали чудо слияния двух тел, идеально подходящих друг другу.

В семь утра начинались съемки, но в десять, во время перерыва, Филипп уже был в ее трейлере, и они занимались любовью на маленькой кровати с простынями из полиэстра. В тот день они уединялись еще трижды, а во время обеда со съемочной группой Шиффер сидела, перекинув ногу через его колени, а Филипп запустил руку ей под футболку и поглаживал восхитительную кожу тонкой талии. Вся съемочная группа уже была в курсе, но романы в их кругу считаются нормой в обстановке интимной напряженной работы, когда рождается новый фильм. Обычно интрижки заканчиваются одновременно со съемками, но Филипп приехал в Лос-Анджелес и поселился в бунгало Шиффер. Как любая молодая пара, они играли «в домик», открывая для себя прелесть партнерства, когда обыденное казалось новым и даже поход в магазин становился приключением.

Однако их тайное счастье длилось недолго, потому что фильм вышел на экраны и имел огромный успех. Их роман неожиданно стал достоянием общественности. Шиффер и Филипп сняли больший дом с видом на Голливудские холмы, но не могли предотвратить вторжение внешнего мира в их тихий рай, и вскоре это стало проблемой.

Первый раз они поссорились из-за статьи в журнале, на обложке которого красовалась Шиффер. Там цитировались ее слова: «Я не воспринимаю съемочный процесс всерьез – слишком уж он похож на детский маскарад. Словно маленькая девочка наряжается и крутится перед зеркалом». Вернувшись с деловой встречи, Шиффер увидела номер на кофейном столике, а Филипп, мрачный как туча, кружил по комнате.

– Значит, вот как ты относишься к моей работе? – спросил он.

– Брось, не принимай это на свой счет.

– О да, – съязвил он, – это останется на твоем счету. Ты хоть задумывалась на минуту, что речь идет о моем фильме?

– Не воспринимай себя как гения – комично выглядит!

Своей неосторожной фразой она, как оказалось, нанесла серьезную травму драгоценному эго Филиппа Окленда. После этого они недолго жили вместе – вскоре он уехал в Нью-Йорк. Прошел невыносимо трудный для обоих месяц, прежде чем он позвонил:

– Я много думал... Мне кажется, дело не в нас. Это все Голливуд. Может, переедешь в Нью-Йорк?

Ей, в ту пору двадцатичетырехлетней, любое приключение казалось особенным. Но ведь это было больше двадцати лет назад, напомнила себе Шиффер, глядя на себя в зеркало гримуборной. При резком свете голых ламп нельзя было отрицать очевидного: она давно уже не та бесшабашная девчонка. Из зеркала на нее смотрела зрелая женщина. Лицо заострилось, черты стали резче. Пусть роли инженю уже не для нее, зато теперь она точно знает, что ей нужно от жизни.

Но знает ли это Филипп? Подавшись к зеркалу поправить грим, Шиффер гадала, что он подумал во время встречи в лифте. Счел ли он ее по-прежнему привлекательной? А может, подумал, что она постарела?

Они не виделись десять лет. Как-то Шиффер была в Нью-Йорке проездом, в рамках рекламной кампании очередного фильма, и наткнулась на Филиппа в холле их дома. Они не созванивались больше года, однако поболтали самым непринужденным образом и вели себя совершенно как прежде. Закончив последнее интервью, Шиффер Даймонд поехала в «Да Сильвано», где Филипп ждал ее с ужином. В одиннадцать вечера началась сильнейшая гроза, выйти на улицу было невозможно. Официанты сдвинули столы и включили музыку, посетители танцевали.

– Я люблю тебя, – шепнул Филипп. – Ты мой лучший друг.

– А ты – мой.

– Мы понимаем друг друга, поэтому всегда будем друзьями.

Из ресторана они поехали к ней. У Шиффер была старинная кровать с балдахином, которую она привезла из Англии: в тот год она два месяца провела в Лондоне, репетируя пьесу, и влюбилась в английские сельские дома. Филипп склонялся над ней, и его волосы щекотали ее лицо. Они занимались любовью неистово и серьезно, изумляясь, как хорошо им вместе, и вновь встал вопрос о том, чтобы воссоединиться. Филипп спросил о ее графике. Шиффер улетала в Европу, откуда должна была сразу вернуться в Лос-Анджелес, но она могла сделать крюк и провести несколько дней в Нью-Йорке. Однако в Европе она задержалась на две недели и вынуждена была лететь прямо в Город Ангелов. Вскоре начались съемки нового фильма, и она полгода разрывалась между Ванкувером и Индией. В один прекрасный день Шиффер от кого-то услышала, что Окленд женится. Бросив все, она села на самолет и примчалась в Нью-Йорк.

– Ты не можешь жениться, – заявила она.

– Это еще почему?

– А как же мы с тобой?

– Между нами ничего нет.

– Только потому, что ты этого не хочешь.

– Хочу или не хочу – между нами ничего нет.

– Кто она? – возмущенно спросила Шиффер. – И чем занимается?

Ее звали Сьюзен, и работала она учительницей в частной школе на Манхэттене. Уступив напору Шиффер, Филипп показал фотографию. Милая двадцатишестилетняя девушка, хорошенькая и совершенно пресная.

– После всех женщин, с которыми ты был, почему именно она?

– Я люблю ее. Она милая, – ответил Филипп.

Шиффер устроила бурный скандал, затем принялась умолять:

– Что такого есть у нее, чего нет у меня?

– Стабильность.

– Я тоже могу ее обеспечить.

– Она никуда не ездит, постоянно рядом.

– И это все, что тебе нужно? Серая мышка, которая будет прыгать перед тобой на задних лапках?

– Ты не знаешь Сьюзен. Она очень независимая.

– Она несамостоятельная, поэтому тебе и хочется на ней жениться. Имей мужество это признать.

– Свадьба двадцать шестого сентября.

– Где?

– Не скажу. Очень нужно, чтобы ты заявилась на церемонию.

– Почему ты так испугался? Я не собираюсь портить тебе праздник. Готова поспорить, венчание состоится во дворе дома твоих родителей.

– Возле их загородного дома в Ист-Хэмптоне, если быть точным.

Шиффер, естественно, приехала и видела венчание от начала до конца. Билли Личфилд помог ей спрятаться в живой изгороди, окружавшей владение, и она видела и слышала, как Филипп, одетый в белый льняной костюм, сказал «да» другой женщине. Несколько месяцев Шиффер оправдывала свою эскападу, называя свадьбу Филиппа чем-то вроде похорон: ей требовалось лично увидеть труп, чтобы поверить в смерть человека.

Через год с небольшим от своего агента она узнала, что Филипп разводится: его брак просуществовал четырнадцать месяцев. Но было уже поздно – Шиффер обручилась с английским маркизом, стареющим мажором, при ближайшем рассмотрении оказавшимся еще и наркоманом. Когда он погиб при крушении моторного катера в Сен-Тропезе, она вернулась в Лос-Анджелес заново начинать актерскую карьеру.

Агент твердил, что для нее работы нет – слишком долго она была не у дел и ей уже не тридцать пять. Он уговаривал Шиффер последовать примеру других актрис и начать рожать детей. Одиночество в Лос-Анджелесе, отсутствие работы, которая могла бы отвлечь от мыслей о смерти мужа, ввергли Шиффер в глубокую депрессию, и однажды она перестала подниматься с постели, валяясь в кровати неделями.

Филипп приезжал в Лос-Анджелес, но она нашла предлог, чтобы с ним не встречаться. Она никого не могла видеть. Она почти не выходила из дома в Лос-Фелисе. Поездка до ближайшего магазина вызывала у нее упадок сил. Несколько часов уходило на то, чтобы собраться, сесть в машину и выехать из гаража. Проезжая по серпантину, Шиффер присматривала место, где можно было бы сорваться с шоссе и полететь в пропасть, однако она опасалась, что после аварии не погибнет, а останется инвалидом.

Однажды агент вытащил Шиффер на ленч в клуб «Поло». Она почти ничего не говорила, нехотя ковыряя еду.

– Что с тобой? – допытывался агент.

– Не знаю, – качала головой она.

– Я не могу посылать тебя на пробы в таком состоянии. Голливуд – жестокий город. Там скажут, что ты отработанный материал. Может, уже говорят. Почему бы тебе не съездить куда-нибудь отдохнуть – в Мексику, да хоть в Малибу, Господи Иисусе?! Возьми недельку или месяц. Когда вернешься, я попробую добыть тебе роль чьей-нибудь мамаши.

Когда невыносимый ленч закончился и Шиффер ехала домой по бульвару Сансет, с ней случилась истерика: она разрыдалась и не могла успокоиться несколько часов. Ее охватило жуткое отчаяние и чудовищный стыд. Люди ее склада обычно не подвержены депрессии, но она была морально сломлена и не представляла, как заставить себя собраться. Из жалости агент прислал ей сценарий телесериала. Шиффер отказалась встречаться со сценаристом в ресторане, но разрешила ему прийти к ней домой. Автора идеи звали Том. Это был совсем молодой человек, увлеченный, энергичный, но деликатный. Его не оттолкнула ее слабость. Том сказал, что хочет помочь, и Шиффер позволила ему это сделать. Вскоре они стали любовниками, и Том переехал в Лос-Фелис. За ту роль Шиффер не взялась, но сериал получился удачным и принес сценаристу много денег. Том остался с Шиффер, они поженились. Она снова начала работать и снялась в трех полнометражных картинах, одну даже номинировали на «Оскар», – словом, актриса напомнила о себе. У Тома дела тоже шли хорошо – его новый сериал вновь стал хитом, но ему приходилось очень много работать, и вскоре они с Шиффер начали раздражать друг друга. Она хваталась за любую роль, которую ей предлагали, лишь бы не видеть Тома и не вспоминать о своем браке. Так продолжалось три года, а потом выяснилось, что у Тома роман, и дальше все было просто. Они прожили вместе шесть лет, на протяжении которых Шиффер сотни раз пыталась не вспоминать о Филиппе и не думать, как повернулась бы жизнь, если бы они с ним были вместе.

Глава 5

В последнее время Минди часто думала о сексе. Они с Джеймсом слишком редко занимались любовью, вернее, вообще не спали друг с другом. По самым оптимистическим подсчетам, они делали это раз или два в год. Это было чудовищно, неправильно и заставляло Минди чувствовать себя плохой женой, не выполняющей своих обязанностей, но в то же время приносило огромное облегчение – как гора с плеч.

Дело в том, что с возрастом во время секса Минди начала ощущать сильную боль. Она слышала, что подобная проблема возникает иногда у зрелых женщин, но думала – чаще это бывает после климакса. Вначале, когда они с Джеймсом только начали встречаться, и даже на четвертый-пятый год брака, Минди откровенно гордилась своей сексуальностью и навыками в постели. Несколько лет после рождения Сэма они с Джеймсом занимались сексом раз в неделю, устраивая настоящую ночь любви и давая волю своим желаниям и фантазиям. Минди любила лежать связанной, а иногда связывала мужа (у них для этого были специальные путы – старые галстуки от Brooks Brothers, которые Джеймс носил в колледже). Привязав супруга к кровати, она прыгала наездницей на его пенисе, как неистовая баньши. Спустя какое-то время сексуальная жизнь начала затихать, что нормально для давно женатых пар, но они все еще спали друг с другом раз или два в месяц. А два года назад начались боли. Минди пошла к гинекологу, но та не обнаружила ничего тревожного, заверила, что это не начало климакса, и выписала крем. В кремах и смазках Минди разбиралась не хуже врача, но они ей не помогали. Тогда она купила вибратор. Никаких излишеств, простая тонкая трубка из бледно-голубой пластмассы (Минди не могла бы вразумительно объяснить, почему выбрала именно этот цвет, – просто он показался ей пристойнее розовых и красных). Как-то раз в воскресенье, когда Джеймс ушел гулять с Сэмом, она попыталась ввести себе вибратор, однако продвинулась не больше чем на дюйм и ей сразу стало очень больно. С тех пор Минди вообще избегала секса. Джеймс никогда не заговаривал об этом, но отсутствие интимной жизни еще больше отдалило супругов друг от друга. Минди сгорала от стыда и ощущала свою вину, хотя и уговаривала себя, что раздувает проблему из ничего.

Теперь, когда все шло к тому, что Джеймс вновь станет известным и состоятельным, проблема секса вновь выдвинулась на первый план. Минди не была дурой и знала: вокруг успешных мужчин всегда вьется рой поклонниц; в отсутствие секса с женой Джеймс сможет легко найти его на стороне. Вернувшись домой во вторник, Минди была твердо настроена заняться с мужем любовью. Любой ценой. Однако жизнь, как известно, вносит в планы свои коррективы.

– Вы пойдете на церемонию? – спросил Роберто, едва Минди вошла в холл внизу.

– На какую церемонию? – спросила она, занятая своими мыслями.

– Служба по миссис Хотон. Завтра в церкви Святого Амброзия, – засмеялся вечно улыбавшийся Роберто. – Говорят, церемония будет закрытой.

– Поминальные службы не бывают закрытыми, это не судебные слушания.

– Точно вам говорю, пускать будут только по приглашениям.

– Где вы это слышали? – нахмурилась Минди.

– Не помню, говорил кто-то, – рассмеялся Роберто.

Минди затрясло. Не заходя к себе, она поднялась к Инид Мерль.

– Что там с похоронами миссис Хотон? – спросила она.

– С поминальной службой, милая. Миссис Хотон уже упокоилась с миром.

– Вы пойдете?

– Конечно.

– Почему меня не пригласили? Я же глава домового комитета!

– О, у Луизы было столько знакомых... Это же Нью-Йорк, нельзя пригласить всех.

– Можете достать мне приглашение? – попросила Минди.

– Не понимаю, с какой стати вам туда рваться, – отрезала Инид и закрыла дверь. Ей совершенно не хотелось общаться с Минди, не поддержавшей ее план продать триплекс поэтажно.

Минди увидела Джеймса за письменным столом.

– Мне нанесли огромное оскорбление, – заявила она, плюхнувшись в старое кожаное кресло. – Все в этом доме приглашены на поминальную службу по миссис Хотон, кроме меня.

– Наплюй на это, – ответил муж тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

Это было неожиданно и очень не похоже на Джеймса. Минди поинтересовалась, что случилось.

– Почему ты не сказала мне, что пишешь блог? – спросил он.

– Я говорила.

– Нет, не говорила.

– Говорила, ты забыл.

– Ну, поздравляю, ты попала в Snarker.

– Это хорошо или плохо?

– Сама-то как думаешь?

Минди встала и, подойдя к столу, замерла, уставившись на монитор из-за плеча мужа. В глаза бросился заголовок: «Интернет-царица („Не-е-ет!“) и корпоративная медиашлюха Минди Гуч насилует мир своими химерами», а ниже помещалась отвратительная цветная фотография, сделанная в момент, когда она выходила с работы. На снимке Минди выглядела неухоженной, растрепанной и чуть ли не оборванкой в своем старом черном тренчкоте с практичной коричневой сумкой на плече. Рот был некрасиво приоткрыт, а нос и подбородок из-за выбранного фотографом ракурса казались карикатурно заостренными. У Минди промелькнула мысль, что снимок уничтожает ее полностью, он хуже любой статьи. Большую часть жизни она всячески избегала греха тщеславия, презирая тех, кто слишком трясется над своей внешностью, и считала ухоженность признаком ограниченности. Но эта фотография перевернула все ее представления. Невозможно продолжать считать себя хорошенькой и надеяться, что выглядишь не старше двадцати пяти, когда убедительное доказательство обратного красуется на мониторе каждого любопытного. Причем оно доступно всем и каждому двадцать четыре часа в сутки, отныне, ежедневно и навсегда – в лучшем случае пока не истощатся мировые запасы нефти, не растают полярные льды и/или мир не погибнет в ядерной войне, от столкновения с метеоритом или его смоет мегацунами.

– Кто это написал? – с трудом произнесла она, вглядываясь в две короткие строчки текста под снимком. – Тайер Кор. Кто это такой, черт побери?

– Даже не начинай, – сказал Джеймс.

– С какой стати я должна ему спускать? Как он смеет?!

– Да какая разница? – повысил голос Джеймс.

– Большая, – заявила Минди. – На карту поставлена моя репутация и имидж. Я не такая, как ты, Джеймс. Когда меня оскорбляют, я не отсиживаюсь в уголке, а что-нибудь делаю!

– Что тут можно сделать? – посмотрел на супругу он.

– Я добьюсь, чтобы этого типа уволили.

Джеймс лишь презрительно хмыкнул в ответ.

– Ты просто не в курсе, что все сайты принадлежат каким-то корпорациям, – горячилась Минди. – Или скоро будут принадлежать. А у меня есть связи в этом мире. Я не позволю называть меня «корпоративной медиашлюхой». Нет, я должна включить Моцарта.

С недавних пор Минди находила музыку Моцарта успокаивающей – еще один признак приближающейся старости, считала она.

Удалившись в свой кабинет – в соседнюю комнату, из груды дисков Минди выбрала «Волшебную флейту». При звуках увертюры – рокот огромных барабанов и пение гобоев, а потом нежные звуки струнных – ей на секунду стало легче. Но тут же она невольно взглянула на свой монитор – на рабочем столе фотография Сэма, наряженного динозавром на Хэллоуин, – сыну тогда было три года, и он обожал динозавров. Минди отвернулась, но компьютер будто притягивал ее. Snarker бросил ей вызов. Она открыла веб-сайт и перечитала статью.

– Минди, – укоризненно произнес Джеймс, входя в комнату. – Чем ты занимаешься?

– Работаю.

– Неправда. Ты сидишь и читаешь о себе. – И он разразился тирадой: – Настоящий невроз третьего тысячелетия! Это уже не просто эгоцентризм, это какая-то зависимость от собственной особы! Вот поэтому, – он сбился на скороговорку, – вот поэтому я написал книгу о Дэвиде Бушнелле.

– Да? – рассеянно отозвалась Минди.

– Дэвид Бушнелл думал не только о себе, – говорил Джеймс, присаживаясь на диван. О своих романах он мог распространяться часами. – В отличие от подонков, заполонивших мир, всех этих публицистов, брокеров, адвокатов, которые так и пытаются заработать лишний доллар за счет других...

Минди смотрела на мужа, не понимая, к чему он ведет, и решила сменить тему, вновь переключив разговор на себя.

– Я не могу это так оставить, – перебила она. – Как они посмели?! Почему я? Почему именно меня надо было выставить на посмешище?

И снова Джеймс отметил, что Минди не хочет говорить о его книге. Обычно он не настаивал, но сегодня ему не хотелось щадить чувства супруги. Поднявшись, он небрежной рукой развалил груду компакт-дисков.

– А почему над тобой нельзя смеяться? – спросил он, рассматривая «Лучшие хиты “Роллинг стоунз”», где значился неизвестный ему «Маленький мамин помощник». Взять послушать, что ли...

– Что?!

– Потому что ты особенная и лучше других? – небрежно спросил Джеймс.

– Но меня чудовищно унизили, меня это задевает, – повысила голос Минди, испепеляя мужа взглядом.

– Неужели за двадцать лет работы журналистом ты не задела чьих-то чувств?

– По-твоему, это мне такое воздаяние? – уточнила Минди.

– А что, вполне может быть. Законы кармы.

Минди насмешливо фыркнула:

– Скорее, нынешняя молодежь испорченна, завистлива и никого не уважает! Что я им сделала?

– Тебя можно отнести к разряду людей, чего-то достигших в жизни. По крайней мере многим так кажется, – ответил Джеймс. – Ты что, до сих пор не поняла, Минди? Мы давно стали частью истеблишмента. – Сделав паузу, он направил на супругу указательный палец и добавил: – Мы. Ты и я. Так называемые взрослые люди. Те, кого молодежи положено ниспровергать. В двадцать лет мы были точно такими же.

– Ничего подобного!

– Помнишь очерки, которые ты писала о том миллиардере? Ты еще издевалась над его руками? «Короткопалый парвеню» – так ты его пригвоздила?

– Это не одно и то же!

– Да то же, Минди, то же. Тебе кажется, что другое, поскольку те статьи писала ты. Всякий раз, припечатывая очередную жертву, ты говорила: «Так им и надо, они разбогатели, значит, они козлы и негодяи». Все считали тебя очень умной, ты грелась в лучах всеобщего внимания. Это же самый простой способ засветиться, Минди, – высмеивать лучших. Облей грязью известных людей – и попадешь в фокус их славы. Так просто, даже примитивно.

По мнению Джеймса, любой нормальный человек был бы уничтожен подобной тирадой. Но только не Минди.

– А ты, значит, в белом фраке?

– Ну, такого, как ты, я никогда не делал.

– Нет, Джеймс, – возразила Минди, – тебе просто не приходилось этого делать. Ты мужчина. Ты писал нескончаемые длинные статьи о... гольфе. На создание одной уходил целый год, кажется? А я работала, Джеймс. Приносила в семью деньги. Это было моей работой!

– Правильно, – согласился он. – А теперь такая же работа у этих сосунков.

– Браво, Джеймс! – сказала Минди. – Я просила тебя о поддержке, а ты на меня ополчился. На свою родную жену! И ты, Джеймс!

– Я хочу, чтобы ты увидела ситуацию в целом, – возразил Гуч. – Как ты не понимаешь, сегодняшняя молодежь – это мы два десятка лет назад! Они еще не знают, что через двадцать лет проснутся и поймут: они стали нами, хотя никак этого не ожидали! О, сейчас они запротестуют, будут кричать, что с ними этого никогда не случится, что они пробьются, не изменив себе, не превратятся в уставших посредственностей, апатичных пессимистов. Но жизнь их не спросит. И тогда они поймут, что превратились в таких, как мы. И это будет их наказанием.

Минди вытянула вперед длинную прядь и принялась внимательно ее рассматривать.

– К чему ты все-таки клонишь? Тебе кажется, с нами что-то не так?

Но Джеймс уже выдохся. Он тяжело опустился на диван.

– Не знаю, – буркнул он.

– Что случилось? – раздался мальчишеский голос. Минди и Джеймс обернулись. В дверях стоял Сэм. Ни отец, ни мать не слышали, как он вошел в квартиру.

– Мы разговариваем, – ответила Минди.

– О чем?

– Про твою маму написали в Snarker, – сказал Джеймс.

– Я в курсе, – пожал плечами Сэм.

– Сядь, – сказал Джеймс. – Что ты чувствуешь в связи с этим?

– Ничего, – ответил мальчик.

– Ты не чувствуешь себя... травмированным?

– Нет.

– Твоя мама оскорблена в лучших чувствах.

– Таковы все взрослые. Дети не думают об оскорблении чувств. Это же просто шум, спецэффекты. Каждый ведет свое реалити-шоу. Чем больше шума, тем больше зрителей, вот и все.

Джеймс и Минди Гуч переглянулись, думая об одном: их сын гений! Откуда у тринадцатилетнего мальчика столь глубокое знание человеческой натуры?

– Инид Мерль просит помочь ей с компьютером, – сказал Сэм.

– Нет, – ответила Минди.

– Почему?

– Я сердита на нее.

– Не впутывай в это Сэма, – велел Джеймс.

– Так я пойду? – спросил мальчик.

– Да, – позволил Джеймс. Когда сын вышел, он продолжил: – Реалити-шоу, блоги, комментарии – вся эта паразитирующая субкультура... – Джеймс осекся, задумавшись, отчего у него нет желания приветствовать все новое, «младое и незнакомое» – хомо сапиенса с ярко выраженными чертами эгоцентриста и оголтелого потребителя.

Сэм Гуч воплощал в себе брутальные приметы созревающей юности и невидимые шрамы от жизни в мегаполисе. Он не был наивным, растеряв цветную пыльцу с крылышек в возрасте от двух до четырех лет, когда его не по годам умные замечания встречались дружными аплодисментами. Минди часто повторяла сыновние афоризмы коллегам по работе, всякий раз завершая их одной и той же репликой с подобающим случаю придыханием: «Откуда он все это знает? Ему всего лишь...» Далее следовало указание на возраст Сэма.

Теперь, в тринадцать лет, Сэму начинало казаться, что он действительно знает слишком много. Порой он ощущал какую-то усталость и часто задумывался о будущем. Разумеется, в его жизни будут важные этапы, потому что в Нью-Йорке у детей без судьбоносных этапов не обходится, но вместе с тем он отлично понимал, что лишен многого из того, что есть у его друзей-сверстников. Сэм жил в Виллидже в одном из лучших домов, но в самой худшей квартире; его никогда не забирали из школы, чтобы всей семьей съездить на три недели в Кению; его день рождения не отмечали на Челси-Пирсе; он никогда не видел, как его отец солирует на гитаре на рок-концерте в «Мэдисон-сквер-гарден». Когда Сэму случалось выбраться отдохнуть, он всегда жил в загородных домах более богатых товарищей. Джеймс Гуч настаивал, чтобы сын набирался жизненного опыта, верный старомодным представлениям о том, что писательская профессия требует знаний во всех сферах (самому Гучу-старшему в основном удалось счастливо избежать приобретения подобного «опыта»). И Сэм действительно получил кое-какой опыт, которого лучше бы не было, в основном насчет девчонок. Они хотели чего-то, что он не умел им дать. А хотели они, как казалось Сэму, постоянного внимания. Когда он уезжал на выходные в чей-нибудь коттедж, вся компания, как правило, была предоставлена сама себе – родители считали деток вполне самостоятельными. И начинался форменный бедлам – мальчишки корчили из себя невесть что, девчонки тоже не отставали, и в какой-то момент начинались слезы. Домой Сэм возвращался совершенно вымотанным, словно отсутствовал два года, а не два дня.

Дома его встречала мать, которая через час или два обязательно спрашивала:

– Сэм, ты написал открытку с благодарностью?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю