Текст книги "Порою блажь великая"

Автор книги: Кен Элтон Кизи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

– Ты неплохо поработал, – сказал он и вышел из дому. На улице Флойд расстегнул верхнюю пуговицу на штанах и похвалил себя: ловко, чертовски ловко – оставить недомерка хлопать глазами с протянутой рукой. Да, он великолепно со всем управился. Впечатление – вот счастливый билет. Научи их уважению; поставь себя правильно перед ними; покажи, что ты – рыбешка не хуже и не мельче их! Крупнее!

Но когда он снова протирал глаза, перед тем как сесть в машину, его рука вдруг показалась ему очень маленькой и дряблой. И чужой – как никогда прежде. Пальцы точно не его. Чьи-то еще. Они нервно нашаривали ключи. Цепочка лопнула, ключи брызнули в свете фонаря. Дженни шарит по полкам в поисках Святого Христофора. Бросает это занятие, плещет виски в стакан. Присаживается, смотрит сквозь паутину, затянувшую одинокое окошко хибары. Щурится в небо. Полная луна обреченно дрейфует к архипелагу из облачков. Дженни смотрит, вздыхает. Зал гудит полуденным гулом. Кто-то сует монетку в булькающий музыкальный автомат. Хэнк Сноу [15]15
  Хэнк Сноу (Кларенс Юджин Сноу, 1914–1999) – американский кантри-певец, автор-исполнитель. Далее цитируется его песня «Я двигаюсь вперед» («I'm Movin' On», 1948).


[Закрыть] убедителен, как кондукторский свисток:

 
Машинист, воды не жалей в котле,
Всех быстрей этот поезд на южной земле.
Двигай вперед…
 

Старый добытчик дранки клюет носом, почти что окунает его в стакан портвейна, пасмурно взирает из пыльного серого полумрака. Почтальон пересекает яркую зеленую лужайку в Нью-Хейвене с открыткой в руках. Старый дом, зябко ежась под утренним небом, подобный песчинке под перламутром раковины, растворяет дверь. Выходят две фигуры в одеждах лесорубов.

– Слишком уж он шумный для инвалида, – говорит Хэнк, качая головой.

– Инвалид? Да ему обе ноги отпилить нужно, чтоб заинвалидить! – Джо Бен смеется, восхищенный той энергичностью, какую явил старик за завтраком. – О да, Генри не из тех, кто станет играть с чужой руки, даже когда повредит свою. С чужой руки! Слыхал? В смысле, каламбур: карты – и у него рука в гипсе…

– Ты мог бы сделать карьеру в комедийных сериалах, – полуискренне хвалит Хэнк. – Но знаешь, Джоби… На самом деле даже удивительно, как все зашаталось, когда он вышел из бизнеса. Черт, нам нужно срочно найти замену. Но я даже не знаю, кого бы…

– Неужели?

– Не знаю… – кивает Хэнк.

– Правда, что ли?

Хэнк уверен, что Джо ухмыляется, но продолжает шагать вперед, к пристани, не оглядываясь на коротконогого кузена.

– Я попросил Вив обзвонить всех и созвать собрание – чтобы все были в курсе. Заодно и сам общий расклад усвою. Но все равно ума не приложу, кого бы еще припрячь к работе – из тех, кто еще не в упряжке.

– Да что ты говоришь! – ухмыляется Джо. Он с самого начала понимал, куда приведет этот разговор, и не без удовольствия издевается над Хэнком, выбравшим окольный маршрут. – Так-таки никого-никогошеньки? Ну ты даешь.

Хэнк стоически не замечает глумливости приятеля.

– Что ж, можно пошукать на всяких фамильных задворках… – сказал он наконец, подбираясь к сути. – Но это потребует времени и раздумий.

– Ага, – сказал Джо. – Конечно, потребует. – И добавил, со всей возможной невинностью: – Особенно если учесть, сколько времени и раздумий потребовалось, чтоб найти повод нуждаться вот именно в этих «задворках генеалогии».

Он, пританцовывая, обгоняет Хэнка, сбегает к пристани, помахивая каской в рассветных лучах и поухивая от избытка веселости.

В «Коряге» музыкальный автомат все взывает напористо-локомотивно:

 
Двигай вперед,
И душа поет.
 

Флойд заводит машину, трогается в обратный путь из Портленда. Почтальон поднимается по ступеням. Дрэгер останавливается в мотеле, в такт мягкому мерцанию люминесцентной лампы качает головой, вежливо отказываясь от выпивки, предложенной управляющим.

– Знаете, я и сам бывал на лесоповале, – признается управляющий, едва узнав, кто такой Дрэгер.

– Прошу прощения, но выпивку лучше отставить, – снова говорит Дрэгер. – У меня завтра собрание, нужно подготовиться. Но все равно спасибо. Приятно было поговорить. Спокойной ночи.

Снаружи, в неоновом зуде – ТЕЛЕВИЗОР И ЭЛЕКТРООДЕЯЛА БЕСПЛАТНО – он вяло роется в карманах. Как и Флойд, он устал. Утром он встречался с владельцами «Тихоокеанского леса Ваконды» в Сакраменто – и сразу же пустился в путь. Он планировал ближайшие дни провести в гостинице «Красный Утес», за переговорами с согласительной комиссией по Сьюзанвилльскому делу, и только затем, если проблема не разрешится сама собой, отправиться на север и заняться этим недоразумением в Ваконде. И вот какой-то бывший-дровосек-потом-фермер-потом-трактирщик лезет с угощением. Господи боже!

Наконец он нашел, что искал, – маленький блокнот и автоматический карандаш во внутреннем кармане плаща. Вынул, поводил рукой над страницей и под аккомпанемент алых пульсаций неона написал: «Люди всегда норовят подпоить тех, кого почитают за высших над собой, надеясь тем самым устранить дистанцию».

Привычка делать заметки завелась у него еще в колледже, где он неизменно отличничал по всем предметам, всегда оказываясь самым подготовленным. Перечитав фразу, он одобрительно улыбнулся. Он коллекционировал подобные афоризмы годами и мечтал издать когда-нибудь полновесный сборник. Но даже если мечта не сбудется, коротенькие премудрости все равно куда как полезны в работе – эти золотые крупицы, извлекаемые из руды жизненного опыта.

А когда грянет час испытания – он будет готов…

Старый дом затихает: завтрак кончился. Дети еще не проснулись. Старый Генри, утомленный, но довольный, взбирается по лестнице, спеша в постель. Собаки сыты и спят. Вив выплескивает кофейную гущу через заднюю дверь в рододендроны – а солнце едва-едва тронуло шпили елей на дальних холмах…

Почтальон подходит к ящику, чтобы бросить туда открытку. Флойд Ивенрайт наконец-то выбирается на трассу и приступает к поискам бара. Дрэгер сидит на кровати в мотеле и подмечает первые признаки грибка между третьим и четвертым пальцами правой ноги – а ведь еще и из Калифорнии толком не выбрался. Индианка Дженни сидит у окна своей каморки, потягивает бурбон с табаком, и все больше увлекается парадом облаков в лунном свете. Они наступают с моря могучими мужественными колоннами, и Дженни, наклонившись грузно, щурится вдаль, вглядываясь в полузабытые лица этого воинства – пригожи, пригожи и статны, и высоки они были, воинство прекрасное и белое, как снег, простирающееся за окном ее памяти. «Сколько их было – чертова тьма!» – шепчет она с горестной гордостью и замешивает еще щепоть табака в стакане теплого виски, чтобы четче виделся парад этого воинства. Кто был всех выше средь этих воинов тумана? Кто был всех прекрасней? Всех неистовей? Всех проворней? Кто из ратников был более всех прочих ей люб? Конечно, всякий-каждый-среди-всех был достойным мужем, и она бы с легкостью подарила последний двухбаксовый лотерейный билет (с двойным выигрышем) любому из этой рати, чтоб только заглянул к ней сейчас на огонек, но – из чистого любопытства – кто же люб ей больше всех?

…и – из чистого любопытства – она вновь утопает в пучине старой-престарой своей западни.

Тем временем Джонатан Бейли Дрэгер, уютно устроившись под электроодеялом, перед бесплатным телевизором, где идет древний фильм с Бетт Дэвис, [16]16
  Бетт Дэвис (Рут Элизабет Дэвис, 1908–1989) – голливудская киноактриса.


[Закрыть] берет с прикроватной тумбочки свой блокнот и выводит новую запись: «Женщины же, столкнувшись с высшим, вместо выпивки пускают в ход ядовитый нектар своего пола».

Тем временем Флойд Ивенрайт выпрыгивает из машины и нетерпеливым теннисным мячиком скачет через стоянку к дверям какого-то придорожного бара на окраине Портленда, свирепея от всего, что попадается на глаза. Тем временем старый драный алкаш прислушивается к разговору в «Коряге» о трудных временах и напастях. А собрание вывесок манит и пугает несчастных мотыльков неоновым потрескиванием. И Хэнк Сноу громко взывает:

 
Кочегар, угля поддай —
Душа несется в рай —
Двигай вперед.
 

А на Востоке почтальон опускает открытку в щель, и будто в ответ на это мирное действие гремит взрыв, подхватывает почтальона, как цунами – винную пробку, и отшвыривает назад, на середину лужайки.

– Что за…

Вынырнув из мучительного небытия, когда сознание кое-как упорядочилось, хотя бы – чтоб оценить беспорядок на лужайке, разом сделавшейся похожей на вздыбленное валами изумрудное море, – почтальон слышит далекий звон в ушах. Этот звон постепенно заполняет разломы, произведенные взрывом в тверди восприятия. Почтальон отупело поднимается на четвереньки и наблюдает время, капающее красным с кончика разбитого носа. Он так и стоит на четвереньках, ошарашенный, ничего не замечая, кроме своего кровоточащего носа и осколков бывшего окна, разбросанных окрест, покуда хруст стекла под чьим-то ботинком у крыльца коттеджа не побуждает почтальона вскочить на ноги с круглыми от ярости глазами.

– Что за… – восклицает он. – Какого дьявольского черта… – он пошатывается, крепко прижимая свою сумку к ширинке, будто страшась повторного посягательства на естество, – тут творится, ты!

Легкий, пахнущий горелой ватой дымок развеивается, открывая взору высокого молодого человека, чье лицо вымазано сажей и испещрено оспинками табачной крошки. Почтальон видит, как этот опаленный призрак наклоняет голову, встречая вопрошающий взгляд, и облизывает почерневшие губы над обгорелыми останками бороды. Поначалу лицо имело вид бледный и потерянный, но тотчас черты складываются в маску щеголеватой надменности; комичная закопченность физиономии еще более оттеняет это нестерпимое выражение шалого высокомерия и презрительности, делает его до того напыщенным, что в нем видится не искусственность, но скорее карикатура на снобизм, исполняемая искусным мимом. И все же есть нечто в фальшивости этого выражения – быть может, осознанность фальши, – что премного усугубляет язвительность насмешки. Почтальон снова принимается возмущаться:

– Нет, ты думаешь, что творишь, ты… – но эта глумливая физиономия слишком бесит его: вал гнева разбивается в безобидные брызги изо рта. Они стоят друг против друга несколько мгновений, затем опаленная маска смежает лишившиеся ресниц веки, словно давно пресыщена зрелищем разъяренных госслужащих, и спесиво уведомляет почтальона:

– Думаю, я пытался покончить с собой, спасибо за внимание. Но теперь я не вполне уверен в действенности избранного метода. И, с вашего позволения, попробую что-нибудь еще.

И молодой человек с неподражаемой, гротескной помпезностью – в которой по-прежнему сквозит неизбывная презрительность, – разворачивается и гордо удаляется к крыльцу чадящего дома. Оставив почтальона перед входом в еще большей озадаченности и растерянности, чем когда поднимался с газона. Который переливается, перекатывается, поблескивает на солнце…

Музыкальный аппарат булькает и трепещет. Облака маршируют над городом. Дрэгер забывается сном о мире, где на всех вещах есть этикетки. Тедди изучает страхи сквозь до блеска натертый бокал. Ивенрайт вваливается в дверь под вывеской «Бар „Большой куш“ и Изысканная Кухня», планируя немного выпить, чтоб расправить крылья, помятые сидением в чертовом кресле с прямой спинкой, когда читал чертов дотошный доклад, составленный ничтожной шпионской крысой – поди пойми: с одной стороны эти хмыри в штатском, все эти бумажки с красными тесемочками, ради которых весь сыр-бор, а с другой – настоящие мужики, заварившие профсоюзную кашу, старые добрые ИРМ-щики, «вобблиз» … [17]17
  «Вобблиз», ИРМ («Индустриальные рабочие мира») – организация в защиту прав трудящихся, созданная в 1905 году и достигшая в США расцвета в 1920-х.


[Закрыть] но, похоже, к этому все и пришло, так что будем играть по правилам… как бы то ни было, надо выпить… раззудись экзема, умри геморрой, как говорится… пара пива – то, что доктор прописал… он покажет всем этим городским шишкам, что за человек есть Флойд Ивенрайт, бывший полузащитник, душитель вражьих форвардов, родом с помойки под названьем Флоренс. Да, он ничуть не хуже любого другого, хоть столичного!

– Бармен! – Два кулака сотрясают стойку, требуя внимания. – Давай, наливай-подавай!

Доказывает сам себе, что эти усталые, потливые ладони по-прежнему умеют собираться в кулак.

Родственники начинают стягиваться в дом на совещание, а Хэнк тайком прикладывается к бутылке. Не то чтоб крылья скомканные распрямить – а так, просто чтоб укрепиться духом перед очередным раундом. Над побережьем облака выстраиваются плотными шеренгами между морем и луной. И дремотный конкурс на «самого некогда любимого», проводимый Индианкой Дженни, прерывается видением чужака в этих стройных рядах: старый Генри Стэмпер, руки в брюки, зеленые глаза смотрят упрямо и нахально – с того лица, какое он носил тридцать лет назад. «Сукинский сын!» – упрямые, глумливые глаза – неизменное презрение к товарам Дженни, с того самого дня, как она завела свою лавку на плесе. Она видит, как он снова подмигивает, слышит его смешок и назойливый шепот:

– Знаешь, чо я думаю? – Полдюжины хозяйственных и важных мужских лиц нависали тогда, тридцать лет назад, над ее прилавком, но ее обсидиановые глаза прикованы к бесшабашной физиономии Генри Стэмпера. И лишь его слова она слышала: – Думается, кто с индюшкой сладит, – слышит она его голос, – тот и медведицу поимеет!

– Что-что? – медленно переспрашивает она.

Генри, подслушанному против его ожиданий, некогда думать над тактичными эвфемизмами – потому он повторяет не без бравады:

– Поимеет и медведицу…

– Сукинский сын! – вопит она. Для нее озвученный им комплимент мужской доблести – страшное оскорбление как пола, так и расы. – Ты, ублядок, убирайся отсюда весь! Тут – одна индюшка… одна индейка… которой тебе не иметь никогда! Нам с тобой не поиметься, пока, пока… – она взывает к памяти предков, набирает воздуху в легкие, расправляет плечи, – пока все луны не уйдут с Великой Луной и пока все приливы не придут с Великим Приливом!

Она смотрит, как он недоуменно пожимает плечами и, все такой же зеленоглазый и по-прежнему прекрасный, уходит за слякотный горизонт ее памяти.

– Да и кому ты сдался, старый осел? – а сердце все стучит, где-то в глубине, вопрошая: а сколько именно Лун и Приливов?

А Ли, отыскав очки и соскоблив сажу с единственного уцелевшего стеклышка, изучив пепелище своего лица в зеркале в ванной, заляпанном зубной пастой, задал себе два вопроса. Один всплыл из далеких и сумрачных детских воспоминаний: «Каково это – проснуться мертвым?» Другой же был навеян событием не столь отдаленным: «Кажется, длань сия сунула в ящик открытку… кто, кто в этом паршивом мире мог сподобиться мне написать?»

Похоже, лицо в зеркале не знало ответов ни на один из вопросов – да не больно-то и морочилось ими, лишь возвращало взгляд пытливых глаз. Ли набирает стакан воды, открывает шкафчик-аптечку, где плотно толпятся на полках пузырьки. Препараты покорно ждут своего часа – будто билеты во все концы, куда душа пожелает. Но он еще не решил, куда взять билет: ему явно нужно что-то успокоительное-умиротворительное, после взрыва, но в то же время – что-то бодрящее-веселящее. Особенно если он намерен убраться из дому прежде, чем вернется временно контуженный почтальон с перманентно контуженным фараоном, который станет докучать своими дурацкими вопросами. Вроде – «А зачем кому-то вообще желать проснуться мертвым?» Так куда направить лифт: вверх или вниз? В порядке компромисса он принял две дозы фенобарбитала и две – декседрина, запил, а затем принялся поспешно удалять остатки бороды.

К тому времени, когда Ли закончил бритье, он уже решил: надо сматываться из города. Ибо его совсем не привлекало разбирательство с полицией, домовладельцем, почтовым ведомством и бог знает с кем еще, кто решит сунуть нос в его дела. Да и мысль о встрече с товарищем по жилью душу не грела: листы его диссертации разбросало по всем трем комнатушкам коттеджа наподобие конфетти. Да, что его здесь держит? Как он давно уразумел, пересдача экзаменов будет пустой тратой времени – и его, и факультетского. Он несколько месяцев не заглядывал ни в учебник, ни в любые другие книжки, если не считать подшивки старых комиксов, хранившихся во флотском рундучке под кроватью. Итак, почему бы нет? Почему бы не плюнуть на все, просто взять билет, податься в… в Город, к примеру… заложить машину, вписаться к Билеми и Джимми Литтлам… Правда, Джимми в последнее время, как летом перебрался из материнского дома, стал каким-то… странноватым… Но, может, почудилось? Или – проекция? Так или иначе, пока все не полетело к чертовой матери, куда все и катится, лучше, пожалуй…

Вид собственной умытой и побритой физиономии в зеркале вывел Ли из задумчивости. Из обоих его глаз текли слезы. Никак, он плачет? Ни печали, ни раскаяния – ничего из тех эмоций, какие он традиционно увязывал со слезами, – но слезы были. Зрелище внушило ему одновременно отвращение и страх – это покрасневшее чужое лицо, в очках с единственной треснувшей линзой… коровье спокойствие – и сантехнические потоки слез.

Он опрометью бросился вон из ванной, разметал завалы книг и газет подле кровати. Он перетряхивал все комнаты, покуда не отыскал в груде грязной посуды на кухне тонированные очки с предписанными диоптриями. Наскоро протер линзы салфеткой и нацепил на нос взамен разбитых.

Вернулся в ванную, снова посмотрелся в зеркало. Очки и впрямь его красили: под этой спасительной аквамариновой ретушью лицо сделалось куда симпатичнее.

Он улыбнулся и, чуть откинув голову, принял залихватски-нахальный видок. Фасон «а нам все пофиг». Опустил глаза. Фасон – «неприкаянный странник», «дитя дорог». Сунул сигарету в угол рта. Фасон – «парень, готовый рвануть когти в любой момент, пока не стало жарко»…

Довольный собой, он вышел из ванной и приступил к сборам.

Он взял лишь одежду и немного книг, пошвыряв все это в чемодан компаньона по найму. А записки и кое-какие бумаги как попало рассовал по карманам.

Вернувшись в ванную, бережно пересыпал из каждого пузырька по половине содержимого в старую пачку «Мальборо» и поместил ее в карман брюк, уложенных в чемодан. Пузырьки же запихнул в старый кроссовок, подоткнул грязным носком, как пыжом, и закинул кроссовок под кровать Питерса.

Начал было укладывать пишущую машинку в кожух, но вдруг спохватился, запаниковал – да так и оставил опрокинутой на столе.

«Адреса!» – он выдергивал ящики своего стола, пока не нашел блокнот в коже, но, перелистав, вырвал одну страницу – остальное швырнул на пол.

Наконец, вцепившись в огромный чемодан двумя руками и дыша, как пес в жару, он наскоро огляделся – «Порядок!» – и рванул к машине. Втолкнул поклажу на заднее сиденье, сам прыгнул за руль и хлопнул дверцей. Хлопок ударил в уши. «Все стекла подняты!» И приборная доска – что жаровня…

Он дважды пробовал врубить задний, но плюнул и двинул вперед, развернулся прямо на лужайке, вырулил снова на гравийную дорожку, поехал по ней, пока не добрался до улицы. Но повременил выезжать. Он газовал, стоя на месте и глядя на чистую, как река, мостовую. «Давай же, парень…» В ушах все еще звенело после хлопка двери, как после взрыва. Он газовал, будто предоставляя машине самой выбрать, куда повернуть. «Давай же, парень… будь серьезен». Рычаг передачи – горячий, словно кочерга… и в ушах звенит… наконец он прижимает ладонь к лицу, словно выдавливая этот звон – будто чья-то жилистая лапа игриво стиснула мое колено, а горло распирает какая-то взбесившаяся, визгливая волынка, – и вдруг замечает, что снова плачет; натиск, визг и треск всех декораций… и вот тогда – «Ну а коли не можешь быть серьезным, – проворчал я, – так будь хотя бы разумен. Кто, кто в этом паршивом мире мог?..» – он вспоминает об открытке, оставшейся у порога.

(…облака шествуют по небу. Бармен продолжает разливать. Музыкальный аппарат булькает. А вся оскорбленная кубатура дома заполняется негодованием Хэнка: «…базар не о том, черт возьми, добавит ли нам популярности в городе, если мы прогнемся под „ТЛВ“… а о том, где взять людей? – Он замолкает, обводит взглядом лица. – Итак… у кого какие соображения? Или, может, есть охотники пахать сверхурочно?» После недолгого молчания Джо Бен отправляет в рот горсть семечек и поднимает руку. «Я однозначно не рвусь в герои труда, – говорит он, пережевывая, а затем сплевывая лузгу в ладонь, – но, пожалуй, у меня есть одно предложеньице…»)

Открытка валялась на нижней ступеньке – трехпенсовая почтовая открытка. Писали толстым черным карандашом. И одна строчка – вдруг кажется все чернее и чернее, больше и больше, затмевая все прочее послание.

«Наверно, ты уже подрос достаточно, Малой!»

Поначалу я не поверил своим глазам. Но эта рука все сжимала колено, а эта волынка стенала в груди, покуда не прорвалась безрадостным смехом, таким же неуемным и незваным, как недавний приступ бесскорбного рыданья. «Из дома… О господи, весточка от родственничков!» – и наконец меня ткнули носом в факт их существования.

Я вернулся к скучающей машине, сел, чтобы прочесть открытку, борясь со своими смеховыми спазмами, мешавшими разобрать текст. Там стояла подпись дяди Джо Бена, но и без нее, даже невзирая на веселье, я сразу понял, что этот сбивчивый почерк дошкольника не мог принадлежать никому иному, кроме Джо. «Конечно. Рука дяди Джо. Вне всяких сомнений». Но внизу была дописка – жестче, увереннее – она-то и приковала мой взор, и то был не дядюшка Джо, нет: голос братца Хэнка звучал в моей голове, пока я читал.

«Лиланд. Старика Генри угораздило поломаться – от него теперь мало проку – и нам нужен кто-то – но только Стэмпер – чтоб отделаться от профсоюза – деньгами не обидим если думаешь что потянешь… – А дальше – другим почерком, будто кинжалом: – Наверно, ты уже подрос достаточно – и т. д. – А еще ниже, под этим бескомпромиссным диагнозом, начертанным огромными, заглавными буквами – в этом есть нечто очень символичное: воззвание старшего брата заглавными буквами – приписка, изображающая потуги на сердечность: – Пост и скриптум. Ты еще даже не видел мою жену Вивиан малой. Теперь у тебя вроде как есть сестренка».

Наверное, эта последняя строка и разрушила чары. Мысль о том, что мой брат теперь женатик, показалась мне до того нелепой, по-настоящему юмористичной, что вызвала уже искренний смех, и презрение вернуло мужество. «Во как! – фыркнул я и швырнул открытку на заднее сиденье, прямо в зубы призраку прошлого, что ухмылялся из-под своей лесоповальной каски. – Я знаю, кто ты: не что иное, как продукт несварения моего желудка. Кочерыжка, скукожившаяся в моем холодильнике. Недоваренная картошка, съеденная за ужином. Дешевка! В тебе больше силоса, чем силы!»

Но, подобно своему прототипу из Диккенса, призрак моего старшего братца надвинулся со страшным ревом, гремя крепежной цепью, и, страшным голосом выкрикнув «Ты подрос!», столкнул меня с проселка в асфальтовую реку – я по-прежнему смеялся, но теперь не без причины: ирония судьбы, тютелька в тютельку прибытие этого – кавычки открыть – Нечаянного Послания – кавычки закрыть – стало для меня едва ли не первой радостью за многие месяцы. «Гениально! Просить меня вернуться и помочь с бизнесом – как будто мне дела нет, кроме как прыгать по лесам и их бревна пинать!»

Но теперь мне было куда податься.

К полудню я продал свой «фолькс» – ту его часть, которой владел, – получив на пять сотен меньше настоящей цены, а в час уже тащил чемодан Питерса и бумажный пакет со всяким барахлом, извлеченным из бардачка, к автовокзалу, готовый пуститься в путь. Который, по уверению кассира, займет целых три дня.

До отбытия автобуса оставался почти час. Пятнадцать минут я извел на интеллигентское самокопание, после чего, покорившись зову совести, позвонил Питерсу на факультет.

Когда я сказал, что стою на вокзале и жду автобуса до дома, Питерс поначалу не понял:

– Автобус? А с машиной что стряслось? Оставайся на месте – сейчас отпрошусь с семинара и подхвачу.

– Я ценю твою заботу, но не думаю, что у тебя найдется лишних три дня. Даже шесть: туда и обратно…

– Шесть дней куда и обратно? Ли, черт тебя раздери, что происходит? Ты где?

– Минутку…

– Ты впрямь, что ли, на автовокзале? Не прикалываешься?

– Минутку… – Я открыл дверь кабинки и окунул трубку в сиплую симфонию автобусных клаксонов. – Хорошо слышно? – проорал я в микрофон. Меня охватила необыкновенная легкость в теле и в мыслях: от барбитуратно-амфетаминового коктейля я одновременно разомлел и воспрянул, будто с одной стороны меня баюкали, а с другой – трясли за плечо, обращая сон в забористую карусель. – И когда я говорю о доме, Питерс, дружище, – я снова прикрыл дверь и присел на чемодан, – я имею в виду не нашу убогую школярскую обитель, где прошли последние восемь месяцев – и которая, к слову, уже близка к развеянью по ветру, как ты сам убедишься, – нет, я имею в виду Дом! Западное Побережье! Орегон!

После некоторой паузы он спросил, чуть подозрительно:

– Зачем?

– Во имя поисков утраченных корней, – ответил я весело, стараясь разрядить эту его подозрительность. – Возжечь новые огни на пепелищах, изжарить зажиревших овнов.

– Ли, что случилось? – спросил Питерс, теперь скорее участливо, нежели подозрительно. – С катушек слетел? В смысле, что-то не так?

– Ну, во-первых, я сбрил бороду…

– Ли! Хорош дурака валять… – несмотря на мою старательную веселость, я слышал, как и подозрительность, и сочувствие в нем уступали место растревоженной злости – этого-то я и старался избежать. – Просто скажи, черт возьми, почему!

Не такой реакции ждал я от Питерса. Далеко не такой.

Положительно, я в нем разочаровался: он с чего-то так напрягался, когда мне было так кайфово. В тот миг я подумал, как это на него не похоже – докапываться до людей (лишь потом я понял, насколько бредово звучали мои слова) и как чертовски нечестно так вопиюще наплевать на заветы нашей дружбы. У нас были соображения на этот счет. Мы оба сошлись в том, что индивиды, обитающие парой, должны выработать сугубо свою систему, в рамках которой общаться, иначе общение рухнет, как Вавилонская башня. Мужчина вправе ждать от жены, что с ним она будет играть роль Жены – хоть стервозной, хоть прилежной. С любовником она может играть совсем другую роль, но дома, в связке Муж-Жена, не должна фальшивить в своей арии. Не то мы так и будем блуждать, не различая своих и чужих. И за восемь месяцев под одной крышей (и годы – приятельства) с этим моим домашним негриллой, улыбчивым, как рояль, мы обозначили четкие границы, в которых могли спокойно общаться, что-то вроде театральных амплуа: он выступал этаким мудрым, благодушным, основательным Дядюшкой Римусом при интеллектуально-снобоватом племянничке, то есть мне. И в этих рамках, надевая потребные маски, мы могли исповедоваться друг перед другом в самых священных своих тайнах, не стесняясь касаться самых деликатных предметов. Я горой стоял за незыблемость этой манеры общения, даже в чрезвычайных обстоятельствах. Поэтому попробовал снова.

– Плоды зреют в яблоневых кущах; воздух густеет ароматом теплой мяты и ежевики – и, чу! – я слышу манящий зов земли предков. Кроме того, мне нужно кое-кому отплатить по счетам.

– Дружище… – попробовал он обуздать меня с другого боку, но я взбрыкнул и бросился напролом, и меня было не остановить.

– Нет, послушай! Я получил открытку. Позволь, уж распишу мизансцену – крупными штрихами, ибо скоро посадка на автобус. Но, поверь, картина просто-таки кучерявилась исключительно стильными виньетками – того или иного рода. Я только что вернулся с прогулки по берегу – к дому Моны. Я не стал туда заходить – там была ее чертова сестра… Так или иначе, я вернулся с одного из своих философских променажей «пить или не пить» и, мужественно покашляв, наконец решился «и в смертной схватке с целым морем бед… покончить с ними». [18]18
  Уильям Шекспир «Гамлет, принц датский». Акт III, сцена 1. Здесь и далее цитаты из «Гамлета» в пер. Б. Пастернака.


[Закрыть]

– Ли, ну не тяни же! Что ты хочешь…

– Просто послушай. Внемли мне! – Я нервно затянулся сигаретой. – Перебивая, ты лишь усложняешь мой слог… – Поблизости послышалась механическая возня. Какой-то пухлый Том Сойер завел пинбольный автомат подле моей стеклянной будки; лампочки истерически замигали, бахвалясь астрономическим счетом, циферки накручивались с прытью пулеметной ленты. Я заторопился. – Я продираюсь сквозь наш взлелеянный бардак. Время – около полудня, чуть меньше. В обители холодно – опять ты оставил открытым этот чертов гараж…

– Блин! Если б я не проветривал, ты бы вовсе с постели не вставал! Так на что ты решился? Что значит «наконец решился»…

– Стоп! Стоп-кадр! Я закрываю дверь, запираю на ключ. Мокрым кухонным полотенцем подтыкаю щель внизу. Проверяю окна, дотошный и загадочный, как кентервильский призрак. Затем открываю на полную кран газовой печки – не перебивай, просто слушай! – открываю все конфорки на этой замызганной – после тебя, кстати – кухонной плите. Вспоминаю про «вечный огонек» в колонке, иду в ванную – и молитвенно преклоняю колени пред дверкой, чтоб задуть огонь (пламя весьма ритуально сквозит из трех форсунок, рисуя ярящийся крест. Ты бы поаплодировал моей невозмутимости: я задерживаю дыхание, и… «Есть, стало быть, на свете божество, устраивающее наши – пффф! – судьбы». [19]19
  Гамлет. Акт V, сцена 2.


[Закрыть]) Затем, довольный содеянным, сбрасываю ботинки. Заметь: джентльмен до самого конца, – и ложусь на кровать, готовый отойти ко сну. Какие сны в том смертном сне… [20]20
  Гамлет. Акт III, сцена 1.


[Закрыть] Далее. Я подумал, что даже Гамлет, Псих Датский, не отказал бы сам себе в последней сигарете. Будь у этого чахлого рохли мое мужество или хотя бы мои сигареты. И вот как раз тогда – нарочно так не подгадать! – едва лишь призрачная длань возникла в маленьком окошке, чтоб бросить в щель открытку, меня домой зовущую… едва открытка та спорхнула на пол… я чиркнул зажигалкой – и все стекла вынесло к чертям.

Я ждал. Питерс хранил молчание и внимал свисту моей затяжки.

– Что ж. Все вышло, как обычно у меня: полный крах. Но в этот раз прогресс налицо, не находишь? Я-то не пострадал. Разве лишь обуглился немного, бровей-бороды лишился, но в целом – почти без потерь. Да, часы еще встали… Но, глянь-ка: снова тикают! Однако ж взрыв отбросил бедолагу почтальона прямиком в гортензии. Полагаю, ты без труда найдешь его останки, по возвращении с занятий, – истерзанные чайками… лишь сумка на ремне да синяя фуражка – все воспоминания о нем. Так! Тут прямо у будки – взбесившийся пинбольный аппарат, и я тебя по-любому не слышу – поэтому слушай ты меня. Спустя пару весьма мерзких секунд, в которые я пытался разобраться, почему не сдох, я встал и подошел к двери: какой кошмар! Помню, первой моей мыслью после взрыва было: «Что ж, Лиланд, ты все пустил на дым!» Мило, не правда ли? И вот – я нашел открытку. С нарастающим неверием я расшифровал мелкие, густые карандашные каракули. Что? Открытка из дому? Меня приглашают вернуться и помочь? Как кстати – учитывая, что последние три месяца я паразитировал на заработках чернокожего сожителя… И вот, стоя в ступоре, я услышал этот голос. «БЕРЕГИСЬ!» – рокочет этот голос, этот грозный приказ страха. «БЕРЕГИСЬ! СЗАДИ!» Я рассказывал тебе про этот голос. Старый и добрый мой приятель, возможно, самый старый и заслуженный член совета директоров моего мозгового треста. Истинный арбитр всех моих внутренних разногласий – его легко отличить от прочих ментальных директоров по-я тебе рассказывал, помнишь? – по властным, контрольно-пакетным интонациям заглавными. «БЕРЕГИСЬ! – гремит он. – СЗАДИ!» И я мгновенно оборачиваюсь лицом к нападающему. «БЕРЕГИСЬ! – снова кричит он. – СЗАДИ!» И я опять разворачиваюсь – безрезультатно. И снова, и быстрее, и опять – как волчок… И все без толку. А знаешь, почему так, Питерс? Потому что, как быстро ни вертись, удар в спину невозможно встретить лицом к лицу.