Текст книги "Порою блажь великая"

Автор книги: Кен Элтон Кизи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

– Привет, милый, – говорит она и откидывает голову, подставляя губы. (Там нам легко поладить – будто мы родились в этом сарае. Я подхожу к ней, целую и вижу, что сердитая хмарь с нее сошла – так, примороченная чуточку, и все…)

Я лежу в темноте, с открытыми глазами и головной болью, более чем умеренно галлюцинирую от утомления – и узнаю старых знакомых демонов, что выползают из дыр в чумазом потолке. У меня нет никакого желания наблюдать их игры, но нет и сил отвадить их. Они хаотично блуждают по потолку – волки и медведи, затесавшиеся среди овец, а пастух смотрит, смотрит беспомощно, изнуренный, изможденный, обуреваемый одною лишь жаждой сна… неспособный ни убрать хищников с глаз долой ради спасения своей отары, ни восстать на защиту овечек. Я попробовал переключиться на более насущные проблемы. Вроде: «Ладно, теперь, когда ты понял, что нет смысла пытаться дотянуться до Братца Хэнка – как насчет „приспустить его“?» Или: «И вообще зачем тебе ровняться с ним?» Или: «И нафиг тебе вообще нужно все это дерьмо?»

Вив изворачивается в кольце его рук и ложится щекой на его грудь.

– Прости, милый, утром я была несправедлива.

– Прости, цыпочка: ночью я был просто хамом.

– А как только лодка отошла, я выбежала помахать, но тебя уже не было. – Он теребит пальцами ее локон. – Просто, – продолжает она, – эта Долли Маккивер – она была одной из лучших моих школьных подруг, и когда она перебралась из Колорадо, я так надеялась, что… будет, с кем поболтать.

– Знаю, цыпочка. Прости. Нужно было сразу рассказать тебе про сделку с «Тихоокеанским лесом». Ума не приложу, почему я не рассказал. – Он берет ее за руку. – Пошли, поужинаем… – На пути к дому он спрашивает: – Но у тебя ведь есть Джен, для болтовни. Совсем сбросила со счетов нашу душечку Дженни?

Она грустно смеется:

– Душечка Дженни и впрямь прелесть, Хэнк, но ты когда-нибудь пробовал сесть с ней рядом и поговорить? О самых пустяках – о фильме, о прочитанной книге?

Хэнк останавливается.

– Эй, минутку. Знаешь…

(И ее примороченный вид дает мне подсказку. Господи, говорю я себе, господи – вот и пуля для обоих зайцев. Будь я проклят, если не так!)

– Знаешь? Я тут кое-что подумал: есть тут кое-кто на примете, с кем можно болтать до посинения, с кем тебе на самом деле интересно будет… – (Притомился я дипломатию разводить, с двумя этими интеллигентами, сказал я себе, пущай сами друг дружку развлекают.) Пока я лежу, размышляя над всеми этими «зачем» и «почему», касательно нас с Братцем Хэнком, на потолке расцветает картина маслом, Гойя, «Крон пожирает своих детей», с очевидными эдиповыми вкраплениями, но умиротворить себя этим второсортным психологическим символизмом не удавалось. Нет, крошка Ли, не в этот раз. Конечно, за моей враждебностью к брату толпились все мыслимые фрейдистские мотивы, лезвиями сверкали комплексы кастрации, углами торчали треугольники мать-сын-отец – и все они особенно глубоко засели и укрепились во мне, так как обычная темная тоска смурного чада, мечтающего поменяться ролями с тем, кто тискает его мамашу, была усугублена недобрыми воспоминаниями о психотическом братце… о да, многогранно и многослойно было мое психическое наследие – и любого из перечисленных фактов хватило бы для разжигания мстительной ненависти в сердце истинного невротика – но то была еще не Вся Истина.

Закономерна была и моя неприязнь ко всему, что он собою воплощал. Всего лишь день, первый же день понадобился, чтоб воскресить все его грехи. Пусть общение наше было скудным, но и тех кратких реплик, которыми мы обменялись, хватило, чтоб убедить меня: он – неотесанный, упертый мужлан, он живет желудком, а думает яйцами, и во многих отношениях он – апофеоз того типа, что я считал самой грозной опасностью для своего мира. И по всем этим причинам я должен стремиться его низвергнуть.

Но все же… еще не Вся Истина.

…Вив оборачивается и смотрит на него, чуть нахмурившись; свет из кухонного окошка выхватывает из темноты его лоб и челюсть на фоне гор.

– Я знаю, с кем у тебя склеится беседа о книжках и фильмах, лапушка… – На мгновение полыхнувшая в его зеленых глазах дикая, почти детская искорка – впервые увиденная ею через прутья решетки, – наводит ее на мысль, что он имеет в виду того единственного на свете человека, с кем ей действительно важно было склеить общение, но он говорит: – И это Малыш, Ли, Лиланд. Вив, скажу тебе прямо: мне нужна твоя помощь. Мы с ним всегда были, что холодная вода с горячим жиром. И мирились с этим. Но теперь бизнес требует, чтоб он нам помог расправиться с этим контрактом. Поможешь мне? – Она отвечает «да», обещает помочь. – Отлично. Черт, будто гора с плеч. Давай попробуем. (Но я тогда не подумал, что, переложив свои заботы на другого, сам от них не всегда избавляешься. Порой так только создаешь себе новую проблему, крупнее всех прочих, вместе взятых). – Может, поднимешься к себе и принарядишься к ужину? Можешь сделать это для меня? – Она отвечает «да» и следует за ним к задней двери…

Я знал, что есть и другой, более истинный мотив. Не такой четкий, более абстрактный мотив, вязкий, как паутина «черной вдовы»… и я знал: он сродни тому чувству, что я испытал, когда мы на обратном пути с работы подхватили достопочтенного мистера Лесли Гиббонса – кажется, он был еще грязнее, чем утром, если это возможно.

– Стэмпер, – заговорил Гиббонс, устроившись в лодке и исполински прокашлявшись: что-то – скорее всего, ком табака – попало не в то горло. – Стэмпер, нынче я видал Верзилу Ньютона из Ридспорта. Мы там пахали на одном участке… жаркая работенка, ниггерская работенка, понимаешь, о чем я?

Хэнк смотрел на реку по курсу и ждал. Я заметил, что, хотя тон Гиббонса был небрежный, даже чуть нахальный, его чумазые руки тряслись на коленках. Он беспрестанно облизывал губы языком, розовым и проворным, как у змеи…

– … и Верзила, значится, говорит, что был бухой в ту ночь, месяц тому или вроде. Помнишь? И говорит – в смысле, Ньютон, мое-то дело сторона, – Верзила, значит, говорит, что ты этим воспользовался. Он говорит – господи, как это он выразился? – он говорит: «В другой раз, как Хэнка Стэмпера встречу – такого пинка отвешу, что кровь из носу хлынет!» Так и сказал, слово в слово.

– Он уже три раза пытался, Лес.

– Кнешно. Я в курсах. Но послушай, Хэнк, в те-то разы ему только-только восемнадцать стукнуло. Щенок сопливый. Слушь, я в ваши дела не встреваю, но имей в виду, сейчас он тремя годками постарше. Да и ты тоже.

– Буду иметь в виду, Лес.

– И он грит – Верзила, то бишь – что у вас с ним есть косточка, из-за которой погрызться. Что-то про пляжные мотогонки, которые ты выиграл тем летом. Грит, ты нацепил кроссовую резину ни за чем иным, кроме как чтоб остальным ездунам глаза запорошить. Верзила точит большой зуб, Хэнк. Вот я и решил предупредить, на всякий пожарный…

Хэнк искоса глянул на Гиббонса, улыбаясь в кулак.

– Ценю заботу, Лес. – Не отводя глаз от реки, с напускным безразличием он нагнулся, достал из-под сиденья фирменную банку из-под «Гардола», потряс ее над ухом, слил остатки в бензобак. – Да, спасибо за заботу. – И, едва Лес приготовился развить тему, Хэнк смял пустую жестянку, будто она была сделана из алюминиевой фольги. Большой палец встретился с указательным без каких-либо видимых усилий. Металл, казалось, и не думал сопротивляться. На глазах у Леса (выпученных глазах) Хэнк изящно отбросил банку, ныне похожую на песочные часы из металла, в реку и вытер руку о штаны. Этого маленького театрального этюда оказалось достаточно, чтоб Лес умолк на весь остаток пути. Но, выбравшись из лодки, он стоял, вертя в руках свою каску, явно распираемый желанием сказать что-то еще. Наконец решился:

– Суббота! Черт, чуть не забыл. Хэнк, кто-нить из ваших не собирается в «Корягу» в субботу вечером? Я был бы оченно признательный за переправу.

– Может, не в эту субботу, Лес. Но я дам тебе знать.

– Точно? – Он явно обеспокоился.

– Конечно, Лес. Мы тебе сообщим, – заверил его Джо Бен в необычно отрывистой для себя манере. – Разумеется. Может, и Верзиле тоже. Может, и в «Корягу». Чтоб устроили трибуны, продали билеты и напекли хотдогов. О, мы никого не забудем!

Лес делал вид, будто не замечает сарказма Джо.

– Чудесно, – сказал он. – Было бы неплохо. Спасибо вам. Я ваш должник, ребята.

Он перегнулся через перила, выкрикивая свои пожизненные благодарности, взволнованный до глубины души. И было за что благодарить. Разве не обещали ему присутствие на матче, где знаменитый Верзила Ньютон из Ридспорта сойдется с Хэнком Грозным, в попытке поломать успешную чемпионскую карьеру последнего вкупе с его шеей? И как ни отвратительны мне были неуклюжие уловки Гиббонса и его тошнотворное, двуличное дружелюбие, в душе я желал его гладиатору уложить чемпиона на обе лопатки. В этом мы с Лесом были вполне солидарны: мы хотели низвержения чемпиона просто потому, что для нас нестерпима была та дерзость, с какой он высился над нами, надменно восседая на своем троне, нам недоступном.

Но даже сейчас, лежа на кровати и поверяя свои мысли потолку, я знал, что я – не этот Немейский лев по кличке Ньютон, и не Лесли Гиббонс, готовый довольствоваться жалкой ролью зрителя, глаз не отрывающего от чужих ударов на ринге. Мое участие в этом отрешении от власти должно быть как созерцательным, так и деятельным. Созерцательным – в том плане, что в открытой схватке с моим накачанным братцем мне ничего не светит – БЕРЕГИСЬ, подсказывает мой внутренний голос, моя неусыпная тревожная сигнализация, кричащая ПОЖАР при первом же запахе табачного дыма, – и деятельным, ибо мне нужен катарсис участия в ниспровержении тирана. Я должен был вознести факел, стиснуть рукоятку ножа. Мне нужна была его кровь на моей совести, чтоб вытянуть ею гной долгой трусости. Мне нужно было топливо победы, чтоб восполнить силы, отнятые годами голодания. Мне нужно было завалить дерево, что застило мое солнце еще до моего зачатья. «Мое солнце!» – выла моя нужда. Солнце для роста, чтоб перерасти тень, простертую надо мной, вырасти до самого себя. Да. И тогда – слушай внимательно! – вот тогда, карлик ты убогий, когда ты запалишь факел!.. Низринешь чемпиона!.. Повалишь дерево!.. Когда трон будет пуст, а небо над головой наконец-то прояснится, а джунгли станут безопасны для воскресных прогулок… быть может, тогда ты, жалкий паштет из цыплячьей печенки, – ОТБОЙ ТРЕВОГИ – тогда ты найдешь Причину для Ли, и даже мужество, чтоб жить дальше с исковерканным трупом, что лежит поперек твоих извилин с того самого дня, когда она уронила его туда с сорок первого этажа, лежит там все это время, изгнивая, источаясь вон, неумолимо, подобно тиканью адской машины. И, малыш Ли, если не можешь сровняться – смени мерную линейку на ту, что тебе под стать… потому что часы – тикают.

Вив поднимается по лестнице в ванную. Снимает блузку, омывает лицо и шею. Изучает свои посвежевшие черты в зеркале, думает, забрать ли волосы в хвост или оставить распущенными. Вдруг пытается припомнить: то ли самое это лицо, что она чмокнула на прощанье в треснувшем зеркальце в Колорадо? Оно явно не должно так уж разительно отличаться от того, прежнего лица в старом овальном зеркальце; морщин не добавилось – здешний климат, при его влажности, весьма хорош против морщин, – и выглядит она гораздо моложе Долли, чей день рождения через месяц после ее собственного… но – как быть с этими чужими глазами, что временами посматривают на нее из стекла? И неужто она впрямь целовала эти чужеродные губы? Она не может вспомнить. Отворачивается от зеркала, подбирает блузку, чтоб прикрыть ею грудь на пути в свою комнату, и решает, что Хэнк предпочел бы видеть ее с длинными волосами – «во всем многоволосье», как он выражается…

Теперь я был уверен, что никакой иной эликсир меня не исцелит. Никакой бальзам, кроме победного, не снимет проклятье и не остановит мое собственное медленное восхождение к своему сорок первому этажу. Иссушенная земля моего будущего безмолвно вопиет своими трещинами, требуя орошения этой победой, и все мое прошлое яростно кричит о том же… а над головой по потолку, испещренному стигматами древоточин, испускающих миазмы ужасные и обличья отвратные, разгуливали свидетельства той самой слабости, что делала мой гнев бессильным, а победу невозможной. Беспомощно наблюдая эту картину, я поражался парадоксальной красоте ситуации. Мне казалось, эта проекция моего сознания на потолке одновременно была и абсолютным доказательством моей потребности в триумфе над братом, и неоспоримым свидетельством моей неспособности преуспеть на сем поприще. Нужда возжигала и парализовала самое себя в одно время. Бессильный, лежал я, зритель фильма собственного производства, панорамы паранойи беспрецедентной, и каждый нейрон сжимался от страха перед соседом, пока волчища резали очередную овечку. БЕРЕГИСЬ БЕРЕГИСЬ БЕРЕГИСЬ…

…В комнате она находит настольную лампу, включает, бросает блузку на швейное кресло. Садится, стаскивает кеды, стягивает джинсы. Выдвигает ящик секретера, снимает лифчик и трусики. Надевает свежие, тянется за лифчиком – думая, как нелепо, при ее формах, носить эту дребедень…

И в то мгновенье, изощренно выбрав момент, когда я уж готов был сдаться смерти от Статус Кво, явился мне знак, мой огненный столп, указующий спасение, мой факел…

С легким щелчком из соседней комнаты в дырку пролез тонкий световой перст. Перст ткнул меня в лоб и поманил. Я долго лежал недвижно, прежде чем уступил этому зову света и позволил ему распрямить мои ноющие косточки.

…Прикусив губу и выгнувшись, она пытается совладать с застежкой на спине, и вдруг понимает, что взгляд ее уже давно устремлен на пустую птичью клетку, подвешенную под потолком. Она прекращает возню, и руки вместе с лифчиком опадают. В клетке – лишь длинная паучья нить свисает с качелек, покрытых пылью. Самая бесптичная клетка на свете, думает она. Надо было купить другую птичку. Как-то Хэнк даже предлагал скататься в Юджин специально за этим. Ей всегда нравились канарейки. Да, надо было купить новую. И сейчас не поздно. В следующий же раз, как в Юджин выберется. Она отворачивается от клетки…

Я прекрасно помню свое первое впечатление: словно эта девушка – а не лампа на столе перед нею – источала свет. Она стояла неподвижно, спиной ко мне, будто околдованная неким видением, мне недоступным; ниже талии – бежевые трусики и ничего больше… довольно бледная, довольно стройная, удивительно длинные светло-каштановые волосы струились на плечи – глядя на нее, я почему-то подумал о горящей свечке. Она пошевелилась, чуть наклонила голову вперед. А когда она обернулась и направилась прямо к моему шпионскому глазу, стройное тело, почти без округлостей бедер, благородный фитилек шеи, бледное, ненакрашенное лицо, которое, казалось, мерцало и сияло собственным пламенем, я заметил, что щеки ее влажны от слез.

Время наслаивается само на себя. Вдохнув от пробежавшего ветерка, выдохом еще не породишь нового вихря, но дыхание это будет не только последним от ушедшего и первым от грядущего ветра, но, позвольте заметить, скорее узелком на ниточке великой паутины ветров, опутавшей весь мир и сплетшей воедино все движения воздуха. Вот так; время наслаивается… Как доисторические папоротники растут из керамических горшочков. Как блестящий новенький топорик, обтесывая сосновые стропила чьего-то будущего жилища, догрызается до самой Гражданской войны. Как автомобильные трассы врезаются в пласты минувших столетий.

Как трилобит, вынырнувший из палеозоя и проползший по канавам грунтовки Жопотряски до окраин города, по клеверным полям и пивным банкам до крылечка хижины Безумного Шведа, где упирается в дверь и скребется, будто собака, просящаяся внутрь с мороза.

Как доисторический индеец с лицом, напоминающим аэрофотосъемку разбомбленного города – к слову, отец Индианки Дженни, – в своей хижине сосновых бревен, отдаленной от цивилизации на пятьдесят лет практически непролазных дорог, садится на устланный хвоей пол, заколов на шее вонючую медвежью шкуру иглой дикобраза, и с интересом смотрит по телевизору «Пушка есть, согласен ездить». [41]41
  «Пушка есть, согласен ездить» («Have Gun – Will Travel», 1957–1963) – телесериал-вестерн о профессиональном стрелке, который ищет работу в период после Гражданской войны.


[Закрыть]

Как Симона, опершись на пустой холодильник, через приоткрытую дверь спальни всматривается в маленькое изваяние Богородицы, что так же пристально смотрит в ответ, вдыхает кухонный дух свечного воска и вина. Да кем они себя возомнили, эти Стэмперы? Из-за них эта гадкая забастовка?

Как весь остальной город вдыхает мимолетные порывы ветра:

Уиллард Эгглстон в билетной кассе своего синематографа подсчитывает выручку за вечер. «Если не пойдет хуже, если удастся собирать хотя бы столько за вечер, до конца года доживу». Но с каждым вечером выручка падает. И когда-нибудь окажется слишком мала.

Флойд Ивенрайт с нетерпением ждет, пока Джонатан Б. Дрэгер закончит рассеянно листать стопку желтой бумаги.

Гончая Молли смотрит на луну, что тает, будто воск, и чувствует, как воск стекает на ее шкуру, застывает, сковывая глаза и язык…

Дерни за любой узелок паутинки – и все ветра и течения, все зефиры и бореи нежно завибрируют…

Однажды летним утром Джо Бен со своими старшими ребятишками рылся на отмели в поисках моллюсков, с головокружительной скоростью перебегая от одного отпрыска к другому, и вдруг замер и уставился на стадо костлявых кабанов, с хрюканьем вываливших из молодого ольшаника на плес. И тотчас черная туча ворон почти разом сорвалась с крыши еловой рощицы; с граем они спикировали на бредущих по берегу свиней, громоздясь по две, по три на каждую кабанью спину. Лишь только кабан отроет ракушку или креветку – тотчас за нее разгорается драка… и удачливая птица с хриплым хохотом хлопает крыльями прочь, чтобы расколоть добычу о каменный мол. Джо Бен стоит завороженный, стиснув ладонями череп, – «Ой-ё! Вот ведь!» – будто скрепляя руками сосуд своей возликовавшей души, предохраняясь от взрыва радости…

Бож-ты-мой, каковы птички! А эти глупые свинтусы… вы видели? Помнится, папаша рассказывал про это кабанье стадо, но мне самому они ни разу на глаза не попадались. Он говорил, что и птицы поселились здесь давно, в одно время с кабанами – ну, в смысле, птичьи предки и свинские предки. Не меньше, чем с начала века. Ох, батя, ну и ходок ты был, что всю округу исходил, столько всяких занятных вещей повидал, да все постели в округе измял своими подружками. Жаль, черт, как же жаль, что я не знал и не любил тебя, когда было время, что не высвободился из твоих чар пораньше, чтоб воздать тебе почтение и внимание, которых ты заслуживал. Вот было бы славно, мы с Хэнком да Ароновыми пацанами возились на полу, а вы со старым Генри сидели, жарили свои башмаки в камине, потягивали зеленое пивко, смолили сигары… да рыгали да пердели всю ночь напролет, да вели свои рассказы о минувших днях…

Болотище болотищем было тогда, сынок. Арнольд Эгглстон с семейством попробовали было поселиться на плесе у Сискилу, году так в девятьсот шестом или седьмом. Но там такое болотище, как я уже сказал. Арнольд пустил своих свиней на вольный выпас на плес, рыть клубни вапату да кормиться скунсовой капустой. Двух таких чертяк я видел на прошлой неделе, когда плот сплавлял по реке: особая порода, у этих свиней уши над глазами нависают, что крылья у кадиллака, и одичали они. И злобные твари, вот что я тебе скажу: Сэм Монтгомери, помнишь такого, Генри? Брат мисс Монтгомери?

– Бетси? Бетси Монтгомери?..

– Первая из династии шлюшек Монтгомери…

– Забудь о ней, пустобрех! Так что там про Сэма и этих диких чушек?

– Да… Однажды мы с ним крали с плеса сплавной лес. Я на что-то там отвлекся, и вдруг Сэм как заорет – а один из этих дьяволов как набросится на него, как завалит. Я добежал до лодки, схватил Сэмову двустволку, что он таскал в мешке на случай, если крохали попадутся. А они, значит, борются, хрюкают, по земле катаются! Сплошной такой ком из грязи и водорослей – хрен разберешь в этой куче. «Стреляй, черт тебя, стреляй!» – верещит Сэм. «Да я не вижу, кто из вас кто!»– говорю. «Нехер видеть – стреляй хоть куда-нибудь!» И вот я подбегаю, нависаю над этой парочкой, да и – бубух в землю! Из обоих стволов. Свинья отцепилась и умчалась в заросли. И провалиться мне на этом месте, если Сэм не вскочил и не подхватился за нею вдогонку, с визгом и воплями, что, значит, ужо сломает ее тощую спину ко всем херам! И не споткнись он о корень, клянусь, он был бы чертовски близок к тому, чтоб это исполнить…

– Помню я Бетси Монтгомери. Теперь вспомнил. Припоминаю, как ты выторговал у Сэма Монтгомери за целую коробку этих дорогущих сигар, «Белая сова», право свозить его сестрицу Бетси на танцульки в «Ячаты». А ведь это, черт возьми, и мои «Белые совы» были!

– Ну… – Бен пожимает плечами и улыбается старшему брату. – Курить – здоровью вредить, а хорошая баба – это зело пользительный перепихон.

Мужики регочут, вздымают пенные банки. Мальчики лежат, распластавшись на дощатом полу, упершись подбородками в скрещенные руки, сонно лыбятся. Все слышали эту историю. Все слышали все истории – даже до того, как они случились. А Генри припоминает следующую, быль, поведанную ему одним стародавним лесорубом, что еще с одним только топором в руках промышлял, а сам он слышал ее от одноглазого индейца, народную легенду… несколько лет кряду стояла великая сушь, дичь перевелась, и тогда бог-койот показал людям племени берег, и волны отступили, явив пищу несметную, и предупредил бог-койот, что стоит кому-нибудь прихватить с собой хоть самую малость этого изобилия, как волны накатят вновь. Один голодный смельчак попробовал было унести мидию в набедренной повязке – но бог-койот его поймал. И воды снова накатили на землю. Так появились приливы и отливы…

На речном берегу из воздуха материализуется индеец-сказитель в наряде из перьев. В свете костра из плавника пляшут на волнах непоседливые призраки; его истории, чистые, уютные, полные бесплотных фактов и духов, еще свободны от демонов, что явятся из дальней земли под названием «Компания „Гудзонов залив“». Его рука невесомо парит в ночи, кулак буйком покачивается в тягучем потоке его слов; круг внимательных лиц, озаренных костром… Автомобильный клаксон разносится над речной гладью, полированной луной, и Хэнк поднимается из-за стола, подходит к кухонному окну:

– Минутку. Кажись, это батя разоряется… Что-то я теперь кучу времени на это трачу – слушаю, не вернулся ли домой наш старый удалец, уквашенный и довольный.

Уиллард Эгглстон, чья лысая голова и дома покрыта зеленой кепкой, подводит итог на странице, испещренной расчетами. «Если в этом месяце я заработаю хотя бы столько же, то, может, накладные расходы меня не прикончат. Да, только бы месяц продержаться – и я разойдусь с расходами». Но каждый месяц сумма, с которой нужно разойтись, все больше. Когда-нибудь она окажется слишком велика. Уиллард думает, что всю жизнь тратил время на цифры – слишком большие и слишком малые.

Отец Индианки Дженни со вздохом встает, чтобы подкрутить настройку телевизора. Он тратит немало времени на настройку вестернов.

Вив читает, лежа на самодельном топчане, уткнувшись в огромную подушку в атласной наволочке. Она тратит много времени на книги. Раньше, в Колорадо, она столько не читала. И даже здесь, в Ваконде, в первые годы, когда Хэнк перетащил книги с чердака, чтоб ей было чем занять себя долгими одинокими днями, у нее все не выходило увлечься – книги были так зачитаны в прошлом, что и заглядывать в них как-то неприлично. Но в те недели, когда она, потеряв ребенка, была прикована к постели, Вив заставляла себя, порой перечитывая одну и ту же страницу снова и снова, покуда в один сонный полдень что-то не щелкнуло в голове, будто отпертый замок, и не распахнулись ворота-страницы терема слов. Она вошла робко, чувствуя себя гостьей незваной, зная, что не ее это дом, и почти надеясь, что кто-то, некий местный и давний обитатель, вознегодует и прогонит ее. Но никто такой не объявился, и она смирилась со своим житьем в чужой обители, а со временем научилась понимать и ценить красоту убранства чертогов во всем их разнообразии. С тех пор она собрала обширную и довольно сумбурную библиотеку. Книги на все вкусы – в переплетах твердых и мягких, иные истерты до дыр, иные ни разу не раскрытые, – выстроились рядами у стены в ее уникальном шкафу, от пола до потолка громоздясь словесной цитаделью.

Однажды, когда Вив, собираясь ко сну, укладывала свое шитье, Хэнк стоял перед этой цитаделью, поскребывая голый живот, и читал названия. Покачал головой. Он уж давно забыл, что изначально идея с книгами принадлежала ему.

– Все это мура, – сказал Хэнк, рубанув ладонью воздух, – все эти книжки, словечки заковыристые. – Он обернулся и пощекотал пальцем спину жены, вызвав сдавленное хихиканье. – Скажи мне, девочка моя: как так получается, что в эту головку заваливается такая прорва слов, а наружу выпадают такие крохи? – Он отвел в сторону глянцевый шелкопад ее локонов, оголив взору шею: – Небось тебя так распирает словами, что того гляди взорвешься?

Вив покачала головой, чувствуя весомое прикосновение груди Хэнка к своей спине и улыбаясь.

– Ну уж нет, – засмеялась она. – Не словами. Слов я, считай, даже и не помню. Нет, порой помню слова писателя – если по-настоящему глянется где какая строчка, – но это же его слова, понимаешь?

Он не совсем понял, но и не особенно заботился этим. Хэнк приноровился к странностям жены, как и она – к его. Она половину времени отсутствует, витая в иных мирах, когда тело ее, мурлыча себе под нос, хозяйничает по дому? Пусть: это ее миры, ее тело и ее хозяйство. Он не считал, что может последовать за ней в ее грезы или же имеет право выдернуть ее оттуда. Что там у кого внутри творится – так это дело того, в чьем нутре оно творится. Так себе мыслил Хэнк. А кроме того, остальную-то половину времени она ему уделяла, а разве это не «чертовски больше того, что многие парни получают от своих подружек, даже если те – завсегда и в стопроцентном распоряжении?»

– Трудно сказать, – ответил Ли уклончиво на вопрос Хэнка. – Думаю, зависит от женщины и от того, какую именно половину себя она уделяет.

– Вив уделяет самую что ни на есть лучшую половину, – заверил его Хэнк. – А что ж до женской стати – так любопытно будет послушать тебя, когда хоть разок на Вив глянешь.

– Гляну… – Память его еще лелеяла полуобнаженный образ, явленный ему через дыру в стене всего полчаса назад. – Но как, по-твоему, я смогу судить обо всех ста процентах, не видя их целиком?

Ухмылка братца Хэнка роится секретами.

– Если ты имеешь в виду поглядеть на сто процентов Вив, так прямо и не отвечу тебе: за ней дело. Но это уж как с верхушкой айсберга и тем, что под водой, – так и тут можно по ноге или там личику судить о том, что скрыто. Вив – это тебе не какая-нибудь шалунья-попрыгунья, каких у меня десятки были, Лиланд. Она скромница. Джо говорит, тихий омут, где известно кто водится. Сам увидишь. Думаю, тебе она понравится.

Хэнк, оседлав стул в изножье моей кровати и опершись подбородком о спинку, ждал, когда я оденусь к ужину. И был замечательно жив и бодр – в сравнении с тем озлобленным безмолвием, что он источал все время с моей вспышки за обедом, когда он рассказывал о своих верхолазных подвигах. Любезность его была столь велика, что он даже принес мне чашку кофе, чтобы вывести меня из ступора, вряд ли сознавая, что этот ступор – в отличие от давешней дремы, навеянной первым контактом с тяжелым физическим трудом, – был спровоцирован видом его жены, в слезах и едва-едва в одежде. А вместе с кофе еще и пару свежих носков приволок: «Покуда твой гардероб с автовокзала не вызволим».

Я с улыбкой поблагодарил его, озадаченный сменой его настроения не меньше, чем, должно быть, он – моей. Но у меня-то причины были верные: я понял всю неуместность своей полуденной горячности. Умный ассассин не за тем пробирается в королевский замок, чтоб тотчас лишить себя шансов на успех, выложив королю при встрече, что о нем думает. Конечно, нет. Как раз напротив. Он обворожителен, хитроумен, льстив, он аплодирует балладам короля о своих триумфах, какими бы ничтожными они ни были. Таковы правила этой игры. И потому великодушие Хэнка казалось мне подозрительным: у короля-то я не видел причин искать расположения ассассина. И решил, что лучше быть настороже. Не иначе, как в подлом умысле коренится его любезность. Берегись!

Но порой так трудно хранить бдительность, когда человек столь обходителен с вами, и тогда я еще не ведал, что он столь долго будет верен этой коварной тактике теплоты и заботы, усыпляющей мою решимость во мщении.

Поэтому я выпил кофе и с благодарностью принял носки – готовый, разумеется, к подвоху. Зашнуровал ботинки, причесался и спустился за ним на кухню, чтобы познакомиться с его женой. Я и не представлял, что это лукавое исчадие окажется еще коварнее, ласковее и нежнее, чем ее коварный супруг, – и беречься ее будет еще труднее.

Девица стояла у плиты, спиной к нам, и ее витые локоны ниспадали на бретельки фартука. И в залитой светом кухне она была столь же прелестна, что и в зыбком мерцании ночника в ее комнате. Хэнк, обращая ее внимание на меня, уцепился пальцами за складки юбки, еще хранившей тепло утюга. Повернул девицу, ухватив за рукав блузки, на которой недоставало пуговицы.

– Вив, это Лиланд.

Она смахнула прядь со лба, протянула руку и улыбнулась мягко-приветливо. Я кивнул.

– Ну и что скажешь? – спросил Хэнк, чуть отступив от нее, будто коннозаводчик, выставляющий на продажу призовую двухлетку.

– По самой малости, надо бы зубы проверить…

– Ну, за этим дело не станет.

Девушка отбросила его руку:

– Что за… О чем он говорит, Лиланд?

– Ли, если угодно.

– Или «Малой», – добавил Хэнк и ответил за меня: – Я о тебе ничего плохого, кроме самого хорошего, не говорил, лапочка. Верно, Малой?

– Он сказал, что половина тебя – лучше большинства целых женщин…

– А Ли сказал, что не возьмется судить, пока целиком тебя не рассмотрит, цыпочка. – Он коснулся пуговиц ее блузки. – Поэтому, если ты…

– Хэнк!..

Она воздела половник, и Хэнк проворно отскочил из зоны поражения:

– Но, дорогая, нам нужно разобраться…

– Только не здесь, не на кухне. – Она кокетливо взяла меня за руку, вздернула нос. – Мы с Лиландом, Ли, как-нибудь сами разберемся. Сами. – И чеканным кивком будто скрепила эту сделку печатью.

– Заметано! – сказал я, а она, смеясь, вновь повернулась к плите.

Но ни ее подрагивающая от смеха спина, ни тот гротескный кивок не могли скрыть пурпура, нахлынувшего на ее личико красной приливной волной, вздымающейся откуда-то из-под лифчика. У которого, как мне известно, левая чашечка крепилась к бретельке серебряной английской булавкой.

Назад к карточке книги "Порою блажь великая"