Текст книги "Порою блажь великая"
Автор книги: Кен Элтон Кизи
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
Хэнк реагирует на женин флирт зевком:
– Все, что мне нужно, – это чтоб меня в первую голову накормила. Я сейчас и змею сожру. А ты как, Малой?
– Все, что мне нужно, – это пара калорий, чтоб достало сил вскарабкаться по ступенькам обратно до кровати.
– Рыба почти готова, – сказала она. – Джен уже пошла за яйцами. Ли, если тебе не трудно, спроси Джо, как там его детишки: умылись? Готовы? А вот, кажется, и Генри сигналит с того берега. Хэнк, привезешь его?
– Черт, да он заделался заправским блудным котярой…
Хэнк отправился заводить лодку, я пошел в другую комнату помочь Джо Бену управиться с его стаей, а вокруг меня увивались коварные запахи, звуки и зрелища вожделенного ужина, будто документальная киноагитка, призванная толкать американский образ жизни всем сирым и убогим во всех деревушках, прозябающих во мраке на задворках планеты. «Не слушайте вы коммунячий бред, простофили! Вот какая на самом деле у нас житуха в старых-добрых Сэ Шэ А!» И тогда в крови моей заворочались первые метастазы того чувства, на которое лишь месяц спустя я обратил внимание своего скальпеля – но тогда уж его канцерозная хватка была почти фатально крепка…
А гончая Молли снова силится подняться, поскуливает, упираясь лапами в стылую землю. Пару секунд она стоит, пошатываясь, на всех четырех, но луна слишком холодна и тяжела, и собака изнеможенно оседает под морозным бременем светила.
А бармен Тедди пялится сквозь свою неоновую какофонию на темный изгиб реки за пожарным участком, и уныло сетует, что сейчас не январь: кому в радость это бабье лето, кроме как комарам да мухам, да всяким скупердяям, что цедят центы «раз в час». Пошли мне дождь, пошли ненастье – и баксы хлынут ливнем. Пошли мне ночку черную и тучную, кромешную и слякотную. Вот когда страх-то подступает. Вот когда время снимать пенку с пива!
А Вив поглядывает из-под челки на Ли – тот неуверенно утирает мордашку Джо-Беновой девчушки полотенцем. Вив понимает, что он никогда в жизни не умывал маленьких детей; вот это да. Какой странный парень – мрачный и будто не от мира сего. И глаза такие, будто побывал на краю бездны и заглянул…
Умывая девочку, он порядком промочил рубашку и, отложив полотенце, закатал рукава. Вив видит его воспаленную кожу.
– Ой… что с руками-то?
Он пожимает плечами, дует на саднящее запястье.
– Да рукава, боюсь, коротковаты оказались.
– Давай-ка гамамелисом смажу. Эй, Писклявочка, – кричит она в дверь, – принеси, пожалуйста, бутылку гамамелиса! Ли, посиди минутку. Садись сюда, на место Генри, раз уж его еще нет. Посиди…
Она промочила настойкой сложенное полотенце. Теплый воздух кухни прорезали пряные запахи снадобья и спирта. Его руки покоятся на шахматной скатерти, недвижные, как две рульки на мясном прилавке. Оба молчат. Слышится нарастающий рокот моторки и пьяное пение Генри. Вив качает головой, улыбается. Ли интересуется, готова ли она принять еще одну зверушку под свою опеку.
– Еще одну зверушку?
– Именно. Настоящий живой уголок. – Пение громче. – Во-первых, старый Генри, который по определению требует изрядного внимания…
– Да не так уж много, – возражает она. – И не так уж много он пьет. Разве когда нога болит.
– Я имел в виду, что сам его возраст, да еще и эта травма – внимания требуют. И дети. Ты ведь, я так понимаю, помогаешь Джо Бену управляться с детьми? Потом – все эти собаки, корова? И уж наверное, положа руку на сердце, даже братец Хэнк порой нуждается в целительном касании гамамелиса…
– Нет, – задумчиво говорит она. – Он, кажется, не нуждается.
– Так или иначе, не печалит ли тебя еще одна обуза?
– А ты всегда так низко себя ставишь? Обуза?
Ли ухмыляется ей, снова опускает рукава.
– Я первым спросил.
– Ооо… – уголком рта она задумчиво прикусывает прядь волос. – Наверное, это-то придает мне бодрости. Старик Генри говорит, что это – единственное лекарство, чтоб мхом не обрастать. Но если вдуматься…
– Верно, верно! – Задняя дверь распахивается, и входит Генри, держа свою челюсть в руке. – «Премудрость Орегонская: всегда должны бодры быть мы, чтоб грудь – в крестах и волосах, и мох стряхнуть с кормы». Доброго вечера всем, доброго здоровьичка. Привет, девочка моя! – Он швыряет Вив свои зубья, они щерятся, скалятся в ярком кухонном свете. – Сполоснешь их, ладно? Я их обронил во дворе, а эта чертова псина пыталась их на себя примерить. Вот ведь! Видал, как она их сграбастала на лету? Вот уж кто точно бодрый, а? Мм-ммм!.. А я не ошибся: учуял печеную лососину аж от самого Иванса!
Вив поворачивается от раковины, протирая зубы кухонным полотенцем.
– Ли, знаешь, если вдуматься, – говорит она, будто бы обращаясь к челюсти Генри… но поднимает голову, смотрит с улыбкой: – Думаю, новая обуза – не столь уж великая… в сравнении с некоторыми… Нет, с тобой я играючи управлюсь.
Молли-гончая дышит на луну отрывисто и часто. Тедди вслушивается в дождь. Лu – прошел уже месяц, – сидит на кровати, сняв ботинки и закатав брюки до лодыжек, горящих после полупьяной охоты, с которой он только что вернулся. Уверяет осаждающие его тревожные тени: спасибо, но со своими царапинами сам как-нибудь совладаю… «И лекарство найдется куда целительней гамамелиса». На прикроватной тумбе поверх банки с кольдкремом лежат три красно-бурые самокрутки. Отрывной блокнот покоится на пиджаке, брошенном рядом на кровать. На коленях – шариковая ручка и картонка спичек. Устраиваясь поудобнее, он пихает подушку, подложенную под спину, и, наконец удовлетворившись, берет самокрутку, прикуривает, надолго наполняет легкие дымом, прежде чем выдохнуть его с протяжным присвистом: «Есссть!» Снова затягивается. Он курит и все больше утопает в кровати. Дойдя до половины самокрутки, принимается писать. Временами улыбается, перечитывая строки, особенно ему приятные. Поначалу почерк его аккуратный и ровный, предложения льются на страницу без помарок:
А/я 1, Шоссе 1,
Ваконда, Орегон
Хэллоуин
Норвик-Хаус,
Нью-Хейвен, Коннектикут
Дорогой Питерс!
«О боже, устрани скорее все то, что разлучает нас!»
На что, если ты помнишь старину Вилли Шекспира так, как положено помнить, учитывая надвигающиеся экзамены в докторантуру, ты должен ответить: «Аминь». [42]42
Макбет. Акт IV, сцена 3.
[Закрыть]Ответил? Не важно. Ибо, положа руку на сердце, я и сам не вполне уверен, из какой пьесы сие речение. Думается, из «Макбета», хотя с той же легкостью оно может принадлежать дюжине других исторических драм и трагедий. Я уже месяц пребываю на родине и, как видишь, сырой и зябкий орегонский климат затянул плесенью мою память, а уверенность подменил домыслами…
И Вив всех их выставила из кухни: «… или я никогда не приготовлю ужин». И так случилось, что когда я пытался привести отпрысков Джо Бена в то, что сам Джо называет «полубожеским видом», Вив заметила царапины у меня на руках. Она бросила свои дела у плиты и подвергла меня такой народной медицине, что никакие царапины с нею в сравнение не идут, но я прикусил язык и держался стоически, отмечая про себя, как эта девочка обожает играть в медсестру. Вот, подумал я, безусловное мое оружие. Но как пустить его в ход?
Итак, залечив раны, я отбыл в гостиную в ожидании ужина и в раздумьях, как бы свое оружие применить. Наверняка дело несложное.
В тот вечер меня порядком отвлекал старик. Его энергичное громыхание совершенно не давало думать. Он сновал туда-сюда по всей зале, будто древняя заводная игрушка, бессмысленная и бесполезная, но по-прежнему неуемная. Один раз, крейсируя мимо, он включил телевизор; и тот сей миг забурлил во весь свой гейзер пошлости, сообщая сводку с фронтов Великой Войны Дезодорантов. «Ни слюнявые спреи, ни липкие шарики… но один-единственный мазок нашего геля придаст вам уверенность на весь день!» Никто не смотрел и не слушал. Клокотание агрегата было таким же нелепым и всеми игнорируемым, как и бредовая ностальгия старика, но никто и пальцем не пошевелил во имя тишины. Было как-то само собой очевидно, что любая попытка выключить звук вызовет шквал протеста куда неистовее, чем телевизор и Генри вместе взятые.
Я пытался было вывести братца на информативный разговор о его супруге, но как раз когда мы были уж близки к теме, старик заметил, что если кому треп и дороже жрачки, то он, черт возьми, не из таковских! И возглавил исход на кухню.
День грядущий – снова труд в поте лица и всего остального. Во многом он походил на предыдущий, за тем разве лишь исключением, что я сумел обуздать свою враждебность к Братцу Хэнку. Он же продолжал свою кампанию доброй воли по отношению ко мне. И в последующие дни я думал все меньше и меньше о своем взлелеянном мщении, все больше и больше проникался симпатией к своему заклятому врагу. Я пытался объяснить это своему ментальному наставнику, который неизменно призывал меня СМОТРЕТЬ В ОБА, выискивая тернии на пути блаженств. Я возражал, что днем мне приходится все свое внимание уделять тому, чтоб не угодить под какое-нибудь сорвавшееся с цепи бревно, а вечерами я слишком вымотан, чтобы конструктивно думать о мести. – «Вот почему я так ни до чего и не додумался». Но Надежу-Опору было не так-то просто унять.
«Да, я знаю, но…»
НО ТЫ ПОЧТИ ЧТО НЕ ГОВОРИЛ С НЕЮ.
«Ну, верно, но…»
ТАКОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ, СЛОВНО ТЫ ДАЖЕ ИЗБЕГАЕШЬ ЕЕ.
«Впечатление, наверное, и такое, но…»
Я В ТРЕВОГЕ… ОНА СЛИШКОМ МИЛА… ЛУЧШЕ ПОБЕРЕГИСЬ
«Поберечься? А почему еще, на твой подслеповатый взгляд, я стараюсь держаться от нее подальше? Я – берегусь! Потому что она слишком мила! Она добра, нежна и опасна. Следует быть с нею поосторожнее…»
Сказать по правде, в обшей нашей душе мы тревожились оба. И боялись. Ибо дело было не только в Вив: все дьявольское семейство было добрым, нежным и опасным, от моего змея-братца до последнего червячка-детеныша. Они стали мне небезразличны. И по мере того, как в сердце разрасталась раковая опухоль этого чувства, сердце набухало страхом. «Сердечная избыточность». Самый коварный недуг, зачастую поражающий тот мифический орган, что гонит жизнь по жилам эго: щемящая ишемия, осложненная аритмией страха. Детская игра «холодно-горячо» в степени лихорадки. Мы тоскуем по близости – и почитаем ее за яд, когда она ниспослана. Мы сызмальства учимся остерегаться близости: «никогда не раскрывайся» – учимся мы… неужто ты хочешь, чтобы чьи-то грязные заскорузлые пальцы теребили сокровенные фибры твоей души? Никогда не бери конфетку у незнакомца. Или даже у друзей. Стащи тайком мешок ирисок, когда никто тебя не видит, но не принимай, никогда не принимай от чужих… неужто ты хочешь быть кому-то обязан? А главное – забудь о заботе, забудь навсегда. Ибо забота, симпатия заставят тебя опустить мост своего замка и высунуться из панциря… неужто ты хочешь, чтобы всякий проходимец знал, какое на самом деле мягкое у тебя брюшко?
И к этому списку можно добавить еще одно простое правило: «Никогда не напивайся сверх своей меры».
Ибо, как мне представляется, именно выпивка, чертов алкоголь окончательно протравил замок на последней двери, хранящей мое пошедшее уж было на поправку эго… он протравил замки, разъел засовы, расшатал петли, и не успел я сообразить – и вот уже разговорился с братцем Хэнком о своей матушке. Я опомнился, лишь когда выложил ему всю историю – ее разочарования, пьянство, отчаяние, смерть.
– Мне в самом деле было очень жаль, – сказал он, когда я закончил. Тогда была на исходе моя вторая неделя в лесах, и мы отметили праздник «ни единой сломанной косточки» квартой пива на брата. Хэнк достал чурку из дровяного короба за плитой и перочинным ножом принялся снимать с нее длинную вьющуюся стружку. – Когда услышал – дал телеграмму, чтоб доставили туда цветы. В смысле, венок. Он там был?
– Не знаю, не видел, – ответил я довольно-таки холодно, злясь на себя за то, что столько ему рассказал; злясь на него, что слушал… – Но вообще там было столько венков, что один вполне мог и затеряться. – Но главным образом я злился на свои воспоминания о том единственном венке. Один венок! Всего один! Матушкино семейство предпочло проигнорировать смерть своей «паршивой овцы». Стэнфордская Иезавель, фыркали они, – пустая пьянчужка, мизерная мечтательница, погрязшая в хиромантии, френологии и распущенности. Сорокапятилетняя разбитная битница в тугих черных джинсах, имевшая наглость не только запятнать честь семьи, сбежав в северную глухомань с каким-то старым-пыльным прохвостом и прижив с ним отпрыска, но и усугубив свой позор, возвратившись, запятнав и годы зрелости – а равно изрядную часть нью-йоркского тротуара. И как ни ненавидел я их тогда за то, что не сподобились прислать даже букетик фиалок, еще больше ненавидел я Хэнка за его роскошный венок белых гвоздик.
Было поздно. Мы переключились с пива на вино. Обстановка казалась до смерти мирной. Джо Бен со своим выводком ночевали в своем новом доме, планируя встретить рассвет с малярной кистью в руках. Генри убрался наверх, в свои гулкие деревянные покои. Вив свернулась на кушетке подле Хэнка этакой прелестной головоломкой, и говорили только ее янтарные очи да вожделенная маленькая задница, обтянутая джинсами. Но глаза закрылись, на задницу она набросила овчинный тулуп и дипломатично отошла ко сну. Старый дом тикал, будто огромные, сбивчивые часы, а на реке в причал тыкались заблудившиеся бревна. Под нами в земляном подполе поскуливали собаки, герои или трусы в своих собачьих снах. Наверху старик костляво трахал некие благоуханные воспоминания. Брат сидел напротив меня под торшером с кисточками, строгал; сам выточенный из тени, лакированный светом…
– Да, там была куча венков… – солгал я.
Он чиркнул по дереву блестящим лезвием.
– Небось похороны были что надо?
– Хорошие были похороны, – признал я, следя за ножом. – С учетом обстоятельств.
– Славно… – чирк, чирк… – Я рад.
Завитки сосновой стружки падали на его колени остриженными локонами. Вив еще глубже зарылась в подушки, а я сделал еще один глоток из галлонной бутыли стариковского ежевичного вина. У горлышка кишели колючки, в плечиках жидкость была суха, как горсть ежевичных семян, а сейчас, на половине бутыли, вино сделалось мягким, словно хлопок.
Мы ждали друг друга, недоумевая: что, черт возьми, подвигло нас поставить под угрозу наш покой, зайдя столь далеко на извечно запретную территорию? Мы задавались вопросом: осмелимся ли мы, отбросив осторожность, сделать еще шаг. Наконец Хэнк перевернул свою деревяшку.
– Что ж, как я уже сказал, мне взаправду было очень жаль…
Тот первый гнев все еще был жив во мне.
– Конечно, – сказал я. Подразумевая: конечно, тебе жаль, урод, после всего, что ты…
– А?
Шепоток ножика прервался, наполовину срезанная стружка повисла в воздухе, я затаил дыхание. Неужто за словами он услышал мою мысль? БЕРЕГИСЬ, – предупреждал Надежа-Опора, – У НЕГО КЛИНОК! Но нож снова заскользил по дереву. Стружка, срезанная до конца, умиротворенным колечком присоединилась к собратьям на полу. Мое дыхание вырвалось из ноздрей вихрем облегчения и разочарования. Пустые ожидания (и чего я, собственно, ждал от него?) остались пустыми. Земля продолжила свое вращение (а от себя чего я ждал?) по своей нисходящей орбите. Вилась стружка. Я снова отхлебнул домашнего вина Генри. Я сожалел о своем гневе; и был рад, что Хэнк предпочел его не заметить.
– Пора баиньки. – Он сложил ножик и шерстяным касанием носка собрал стружку в аккуратную горку. Наклонился, сгреб горку ладонью и бросил в дровяной ящик: на завтрашнюю растопку. Отряхнул руки от опилок и сантиментов, по-деревянному шурша мозолями. – Ладно, надеюсь, удастся всхрапнуть немножко. Я обещал Джо помочь ему завтра утром на новом месте. Вив? Котенок? – Он потряс ее за плечо. Она зевнула, явив розовый лепесток язычка над белоснежными пестиками-зубками. – Пошли спатеньки, ага? Да и тебе не помешает, Малой.
Я пожал плечами. Вив проскользнула мимо меня, волоча за собой овчину и сонно улыбаясь. У лестницы Хэнк остановился; на мгновение его глаза, вскинувшись, встретились с моими:
– Э… Ли… – Яркие, зеленые, словно бутылочное стекло, будто молящие о чем-то – но тотчас взгляд его снова упал, принялся изучать сломанный ноготь на большом пальце. – Жаль, что меня там не было.
Я ничего не ответил. В этой мгновенной вспышке его глаз я разглядел намек на нечто большее, чем просто вина, чем просто раскаяние.
– Мне правда хотелось чем-то посодействовать… – подразумевая: Было чем?
– Не знаю, Хэнк, – подразумевая: Да уж посодействовал.
– Я всегда беспокоился за нее, – подразумевая: И я в ответе?
– Да, – подразумевая: Все мы в ответе.
– Что ж, ладно. – Он смотрит на свой увечный ноготь, желает сказать больше, спросить больше, услышать больше, но не может. – Думаю, пойду-ка на боковую.
– Да, – желая всего того же, что и он. – И я тоже.
– Спок-ночи, Ли, – мурлычет Вив с лестницы.
– Спокойной ночи, Вив.
– Приятных снов, Малой.
– И тебе, Хэнк.
Подразумевая: спокойной ночи, но останься. Вив, безмолвная и легкая, как сноп сонного света, останься, поговори со мной своими ясными глазами. Хэнк, забудь мои слова, что я не высказал, останься, поговорим еще. Это наш шанс. Это мой шанс. Скажи больше, скажи довольно для любви иль ненависти, чтоб я обрел уверенность хоть в том, хоть в ином. Пожалуйста, останься, пожалуйста…
Но они покинули меня. Они страшили, тантальски истязали меня близостью – а потом бросили. И запутали. Пожалуй, той ночью мы сошлись – и промахнулись. Он не рискнул пойти дальше, а я не мог. В моей памяти стоит тот вечер – окутанный терпкой дымкой давленой ежевики, пропитанный колючим и едким соком. Мой брат со своей женой уплывают вверх по ступеням, в свои персональные реальности, смотреть сны, и я думаю: на сей раз мы были почти у цели… Чуточку смелости с любой из сторон – и, быть может, у нас бы получилось. На какое-то мгновение мы, казалось, уже созрели, налились соком, были готовы к сбору урожая, готовы были предоставить свои закрома чужим нерешительным пальцам… самую малость смелости в тот редкий миг – и все могло бы выйти по-иному…
Но дыхание памяти все еще колышет подобные мгновения, сотрясая всю паутину. Люди истаивают на лестницах, дабы видеть сны друг друга во сне; о днях грядущих и ночах минувших; о кругах на воде, иссекаемых вдоль и поперек суровыми розгами солнца, бессмысленными, казалось бы…
Из дождевой ряби в судорожном пируэте вырывается красноперый сине-зеленый лосось, неистово взмывает над рекой, серебряной своею головою пронзая серебристую взвесь, плюхается на бок с гулким шлепком, снова выпрыгивает, снова плюхается – будто спасаясь от некоего глубинного кошмара. И снова взмывает – но на сей раз устремляется на дно, в изнеможении распластывается брюшком на песке за камнем, и, как он ни старался, морские клопы все равно снедают его жабры и плавники.
Рой черных крикливых ворон осаждает кабанье стадо. Зеленое пиво болотисто блещет в мерцании камина. Папаша Индианки Дженни встает, раздосадованный, и пытается отрегулировать картинку очередной серии «Будней шерифа» [43]43
«Шериф Кочиса» («Sheriff of Cochise», 1956–1958) – американский телесериал-вестерн о полицейских буднях округа Кочис.
[Закрыть]. Молли наблюдает, как ее жизнь белым морозным паром улетучивается в небо. Флойд Ивенрайт проклинает себя за то, что не удалось произвести на Джонатана Б. Дрэгера впечатление получше, и проклинает Дрэгера за то, что он выставил себя такой большой шишкой, на которую приходится производить впечатление, и проклинает себя за то, что позволил Дрэггеру выставить себя до того большой шишкой, что убедил его, Ивенрайта, что надо производить впечатление… Уиллард Эгглстон надеется. Симона молится. Уиллард Эгглстон отчаивается. А порожний лесовоз держит путь на Ваконду за свежими бревнами на складах «Тихоокеанского леса Ваконды», гудит у парома, требуя переправы, голосом утробным и неприличным, будто гонный зов механического дракона…
В «Коряге», за исцарапанным столом у входа, восседает старый Генри в окружении дружков, которым явно милее его дармовое пиво, нежели его россказни; делает глубокий вдох, распирая щеки дурно подогнанными протезами. Отхлебывает из кувшина, который держит за ручку на манер гигантской кружки: он давно подметил, что, если наливать в кружку, кто-то из застолыциков обязательно успеет ее опорожнить, потому отдал предпочтение кувшину. Он расслабленно сияет, чувствуя приятную тяжесть в желудке, требующую новой дырочки ремня. Впервые в жизни старик выискал время для исполнения своих общественных обязанностей, коими доселе столь прискорбным образом пренебрегал. После перелома почти каждый вечер его гипс соприкасается с порогом «Коряги»; Генри усаживается, пирует, поминает былые деньки, дискутирует с Мозгляком Стоуксом и ведет наблюдение за тем, как большие изумрудно-зеленые мухи кончают жизнь на электрическом стуле неоновых витрин.
– Тсс! Слушайте. Вот еще один…
Генри очень занимает эта мушиная электробойня имени Тедди. И после напористой преамбулы он порой вдруг замирает на полуслове: глаза сощурены, по лицу блуждает мерцающая ностальгией улыбка.
– Тсс! Слушайте… – Он обращает поросшее белым пухом ухо ко входу, вслушиваясь в нарастающий гул очередной, пока что невидимой жертвы. – Слушайте… Слушайте… – Краткая голубая вспышка – и обугленный остов осыпается, присоединяясь к залежам ему подобных у порога. Генри обрушивает на стол свою трость. – Мать моя женщина! Видали? Еще один спекся, а? Еще не до таких чудес дойдет прогресс – или я съем свою драную шляпу! Наука и техника: вот ключ! Я всегда это говорил. С того самого дня, как первый раз увидел, как лебедочный трос волочит елку-палку. А было это давнехонько, надо вам сказать. Я-то все помню – и зуб даю, что так оно и было, – хотя вам, конечно, чертовски трудно поверить, как оно в старину обстояло, потому что все меняется постоянно, изо дня в день… Но у меня-то все свежо на памяти, Мозгляк, старый ты нытик… так или иначе, а случилось это, кажется, когда в Белом Вигваме Кулидж [44]44
Кэлвин Кулидж (1872–1933) – 30-й президент США (1923–1929).
[Закрыть] сидел…
Молодой Генри с франтоватыми черными усиками белкой взмывает на груду бревен, приваленных к крутому склону, и его руки, проворные как ртуть и крепкие как сталь, высвобождают пьяного кузена Ларимора из пут воловьих постромков. Стремительный, угрюмый, малоречивый молодой Генри, по компасу в каждом кармане штанов и охотничий нож за голенищем…
– Слушайте! Слышали? Ах… ахх…бумс! Вот так вот! Черт раздери, это что-то! Еще мушиный жмурик.
А в глубине бара Рэй и Род, музыканты Субботнего Ночного Танцевального Оркестра, облаченные сейчас в будничные джинсы и ковбойки, сидят друг против друга, сочиняют письма одной девице из Астории.
– Как пишется «дискредитирующий»? – спрашивает Рэй.
– Что пишется?..
– «Дискредитирующий», ё-мое. Слово такое. Типа, к примеру: «У меня сложилось стойкое ощущение, что он пишет вам про меня всякую дискредитирующую брехню».
– Погодь-ка минутку! – Род порывается сграбастать письмо Рэя. – Кто это там кому чего пишет? Ну-ка, ну-ка!
– Ну-ну, дружище… Спокойствие! Не суетись, лады? Потому что кому хочу…
– Ты пишешь Ронде Энн Нортрап!
– …кому стукнет блажь написать…
– Вот как? Сразу говорю: если что прознаю – ног и рук не досчитаешься.
– Ну-ну.
– И кое-кому я глаз на жопу-то натяну.
– Ага, ну-ну.
– Вот понукай мне еще.
И они снова углубляются в свою писанину. Одно и то же все восемь лет их совместной деятельности. Они играют на пару в барах мелких городишек, склочничают, ухлестывают за одной и той же дамой, и каждый уверяет ее, что в скорейшем времени намерен порвать с «этим тупицей», который только руки связывает и тянет ко дну, выбраться из этой грязной дыры и хорошенько подняться, взгромоздиться на столпы грамзаписи вроде «Декки» и «Кэпитола», а то и телевидение покорить… вечен их конфликт – и вечны узы, узы неудачников, нуждающихся хоть в каком-то оправдании своих неудач. «Если б этот криворукий и тугоухий придурок не висел у меня на шее, милая, я б уж вырвался из этой крысиной норы». Скрежеща зубами, они усердно скрипят ручками по бумаге. Вдруг Рэй обращает взор в противоположный конец бара, где старик Генри яростными ударами трости по стулу расставляет акценты в кульминации своей драматической истории; Рэй сплевывает на пол сквозь зубы:
– Слышишь, как старый дурень разоряется? Как думаешь, он глухой, что ли? В смысле, он так орет. Всех и вся своим рыком заглушил – точно как глухой.
– Может, и глухой. В его годы – нормальная фигня. – Но на самом деле старик в другом конце бара, озабоченный судьбой несчастных мух, обнаруживает почти что сверхчеловеческую остроту слуха:
– Слушайте! Слыхали: еще одна готова! Пшшш – есть!
– Господи-бож-мой! Дай мне десять центов – попробую его приглушить.
Музыкальный аппарат воркует, смакуя монетку, источает прерывистый свет и механические звуки. Рэй возвращается на место. Стиснув крупные зубы, насвистывает заученное вступление гитары:
Он доволен своим тоном. Когда-нибудь я поднимусь, уверяет он себя. «Гранд Оул Опри» [46]46
«Гранд Оул Опри» – музыкальная радиопрограмма, передавала главным образом кантри и записывалась в Нэшвилле, штат Теннесси; существовала с 1925 г. в разных форматах, с 1940-х стала передаваться по «Эн-би-си» как общенациональная, а впоследствии превратила Нэшвилл в национальный центр музыкальной звукозаписи.
[Закрыть]. Мемфис, Теннеси. Я прорвусь. Мое время наступит. Сбегу от этих придурков, мир их праху, прах их миру. Род, дружище, признай очевидное: в твоих пальцах не больше артистизма, чем в твоей жопе. А ты, Ронда Энн, ты душка-шлюшка что надо, но о тебе не напишешь домой мамочке…
– Зарубите себе на носу, ребята! – восклицает Генри в другом конце бара. – Мы утрем им нос, богом клянусь, утрем! – Никто не знает точно, кому именно собирается утереть нос старый Генри, но его убежденность несомненна. – Все эти новые причиндалы, новые методы… да мы их в ноль раскатаем!
– А как пишется «намедни»? – Теперь затруднения у Рида.
– Ручкой, – отвечает Рэй. «Фу-у, брр!» Да, да, прах на них на всех. Мемфис, Теннеси… дорогу… лыжню!
– Наше время еще наступит! – возвещает Генри.
– Нет. Нет, нет и нет, – Мозгляк Стоукс ищет трагизм с усердием бродячего медведя, инспектирующего мусорный бак. Он и сейчас, к мрачной своей радости, находит узду на вздыбленный оптимизм приятеля: – Нет, мы слишком стары, Генри. Деньки наши на исходе, небушко наше чернеет.
Генри фыркает насмешливо:
– Чушь! Чернеет? Ты только глянь на этот сиятельнейший из закатов! По-твоему, чернеет?
В октябре в Орегоне, когда поджигают поля аржанца и плевела, само небо полыхает пожаром. Стаи крипивников вспархивают над ольховыми рощами, будто искры огромного костра; лосось снова и снова взметается над водой, а река ползет вялой лавой…
Вниз по реке, у Пристани Энди, в небо торчала обугленная кедровая мачта, и солнце было нанизано на нее печеным яблоком, шипело, истекало соком на жаровню перистых облаков бабьего лета. Все предгорье, от пересушенных ежевичных зарослей, окаймлявших пойму великой реки, до кленовых рощ вдали на холмах, ярилось алым пламенем, выгорая в бурый кирпич. Река, вспоротая прыжками серебристых красноперых лососей, круговой рябью зализывала раны. В малиновой грязи на плесе ковырялись колпицы своими клювами-ложками; речные бекасы скакали с тростинки на тростинку и кричали «Клик! Клик!» так отчаянно, будто стебли рогоза, видом напоминавшие кочергу, были горячи под стать. Нырки и казарки стремились на юг маленькими сердитыми стайками. А на плешивых руинах кукурузных полей сражались друг с другом самцы ржанок, сшибались с такой беззаветной медной страстью, что казалось, поля гремели их битвой.
То звонил колокол Хэнка.
Они с Ли и Джо Беном наблюдают вечернее затопление солнца из лодки, плывущей по великой реке. Сегодня впервые за все время, что Ли работал с ними, они возвращаются, когда солнце еще достаточно высоко, чтоб озарить их водный путь.
То звонит колокол Хэнка.
– Нам повезло, – говорит Хэнк. – Усекаешь? Три последние зимы были ранними – ну да уж в этом году осень такая долгая, что все упущенное наверстаем.
Джо Бен энергично кивает:
– Да уж, да уж. Я же обещал, что так оно и будет? Да, мы-таки примостились у Христа за пазухой. Отличная погодка для порубки – и сколько той погоды… слушай, я же это и предвещал нынче утречком, а? Что будет благодатный денек, благословенный денек.
Коротышка экстатически дергался на носу лодки; обращал изувеченное лицо то вправо, то влево, яростно стараясь ничего не упустить из виду. Хэнк и Ли тайком, за его скрюченной спиной, обменялись краткими веселыми ухмылками. И, сами того не желая, обменялись они и тем энтузиазмом, что питал их улыбки. Ибо то и впрямь был благословенный день, наиблагословеннейший – вынужден признать Ли, – первый такой с самого его возвращения в Орегон. И начался он благостно – с чернично-орехового пирога, что Вив испекла к завтраку, – и обещал продолжиться в том же духе. Воздух, что приветствовал их во дворе, дышал прохладой и был приправлен кислинкой от падалицы, обращавшейся в уксус под яблонями. Небо было ясным, но не грозило жгучим зноем минувшей недели. Прилив подоспел как раз вовремя, чтобы вознести их вверх по реке с наибольшей прытью… а потом – и это, подумал Ли, наверное, было самым замечательным моментом, истинным началом того благословенного дня – потом они подобрали Леса Гиббонса, привычно оказали ему бесплатную паромную услугу, и высадили его, неустанно тараторящего, на берегу подле его машины. Он обернулся, чтобы лишний раз заверить, как ему противно быть обузой и, само собой, как ему про-ти-ивно… – тут он оскользнулся, последнее слово застряло во рту; Лес зашатался, как подвыпивший орангутанг, и рухнул в ледяную воду рядом с лодкой.
Когда он вынырнул, чертыхаясь и проклиная все на свете, Хэнк с Джо Беном заржали – и тотчас этот хохот вдребезги расколотил напускное дружелюбие Леса. Дрожащими пальцами он уцепился за борт лодки, и прорвался поток его необузданной ярости. Он выражал пламенную надежду, что весь ублюдочный выводок Стэмперов утопят к чертям! Что весь этот регочущий сброд покалечат, замочат и утопят! И что найдется для этих отбросов самая поганая мусорная яма, которая не погнушается их принять!
Ли улыбался, наблюдая этот неконтролируемый всплеск эмоций. И заржал в голос, когда старший брат со всем христианским смирением выудил бедолагу из воды, затащил в лодку и осведомился сочувственно, будто терпеливый полицейский у капризного ребенка: желает ли Лесли отправиться в город мокрым, точно крыса, выловленная из колодца? Или же он предпочтет вернуться на тот берег и переодеться?
– Потому как, разумеется, мы подождем тебя, Лес, пока ты сходишь домой и натянешь на себя сухое; как скажешь…
Лес сглотнул; сглотнул снова. Отлепил посиневшие губы от клацающих зубов в гротескной попытке улыбнуться:
– Ах, Хэнк, ни-ни… грех, реб-бята так вас утружд-д-дать!
Хэнк пожал плечами:
– Хозяин – барин, старина. – И с превеликим усердием Хэнк сошел на берег, чтобы подать руку и помочь этому дрожащему существу перебраться туда же.
