Текст книги "Джемо"

Автор книги: Кемаль Бильбашар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Как увидел я, что и Джемо в гору карабкается, так у меня сердце птицей и встрепенулось. Еще жалостливей заиграл. Джемо тихонько приблизилась, рядом с козой села.

Смотрит на меня в упор, глаза влажные, блестят звездами. И нежность в них, и покорность.

Отложил я зурну. А кругом нас и земля, и воздух, и горы, и реки, и леса, и поля – все звенит еще той жаркой песней, и чую я, сердце мое с сердцем девушки в лад бьется.

Протянул я к ней руку, погладил ее по шелковым волосам. Закрыла она глаза, потерлась щекой о мою ладонь, губами к ней потянулась. Достаю я из сумы подвески на голову с золотыми монетками да колокольчиками. Только собрался примерить ей к волосам, в сорок косичек заплетенным, вдруг – шлеп на землю! Что-то меня в бок кольнуло. Что такое? Оказывается, это коза меня от ревности рогами пырять задумала.

Пока я очухался да на ноги поднялся, Джемо уже вспорхнула и убежала. Только смех ее серебристый вдали по горам рассыпается. Я за ней вдогонку. Бегу, подвески в руках на каждом шагу позвякивают. Послушать – скажешь, породистый скакун скачет. А посмотреть со стороны – гончая за дичью припустила. Девушка впереди мелькает, прыгает по камням легче газели. На вершине остановилась, оглянулась. Увидела, как я гонюсь за ней, залилась смехом пуще прежнего. Потом прокричала своей козе: «Хо, Джейлан!» – и скрылась за скалой.

Тут обуял меня страх, что потеряю ее навеки. Не помня себя, полез я на скалу, как на приступ. Одним махом вверх вскарабкался. Оглядываюсь – впереди зеленая полянка, горами зажатая. В глубине полянки, в тени горного кедра, маячит черным глазом вход в пещеру, а перед ним Джемо лежит, на руку оперлась, от бега дышит тяжело. Умерил я свою прыть, подхожу к ней тихонько. Она свои звезды черные зажгла, от меня не отрывает. Гляжу я в них, а их словно туманом заволокло в ненастный день.

Остановился я возле нее. Дрогнула она всем телом, словно бежать по привычке собралась, однако с места так и не тронулась. Ждет меня, ноздри раздуваются. Застыл я над ней, как орел застывает над добычей, прежде чем камнем на нее упасть. Зрачки у нее расширились. Вытянулась она по земле, прижалась к ней всем телом, словно врасти в нее захотела.

Поднял я ее на руки, отнес в пещеру, пол там весь желтыми цветами усыпан. Положил ее на этот живой ковер – заскрипели цветы под моими коленями…

* * *

Въезжаю я на мельничный двор, позади меня Джемо сидит. Увидел нас Джано-ага, засмеялся, головой закачал.

– Так оно и бывает, нежданный камень голову разбивает. И как это ты ее с козой разлучил? Слава творцу, не перевелись еще джигиты.

Снял я Джемо с мула. Подошла она, опустив глаза, к отцу, руку ему поцеловала. У старика слезы на глазах заблестели. Погладил он дочку по голове, рука на колокольчик наткнулась.

– И ты, козочка, до ошейника с колокольчиком дожила, – говорит.

Прижал ее к груди, смотрит на меня ласково эдак, как на сына родного.

– Среди горных коз она выросла, Мемо, – говорит. – По хозяйству управляться никто ее не учил. Ни тесто замесить, ни йогурт заквасить не умеет. Да ей отродясь и отведать не привелось никаких разносолов. Как от молока оторвали, только и ела, что тутовую пастилу, сушеные абрикосы да грецкие орехи. Ну, да уж как-нибудь.

– О том не печалься, Джано-ага! Говорят же: жена в доме мужа всему обучится.

Достаю из-за пазухи кошель с деньгами.

– Возьми калым, благослови нас!

Взял он кошель, подкинул в воздухе.

– Коли дочку бить-обижать не будешь, тогда благословлю.

К Джемо обернулся:

– А ты поди нацеди нам шербету.

Вошли мы в дом. Джано деньги в шкаф убрал, достает оттуда кинжал с точеной рукояткой.

– Этот кинжал отец мне завещал. Будь у меня сын, я бы ему передал. Не послал мне всевышний сына. А мне теперь и горя мало, ты будешь мне сыном. Состарился Джано, ни к чему ему эта игрушка, а тебе она в самый раз будет, в черный день свою службу сослужит.

Поцеловал он клинок, мне передал. И я поцеловал, на голову положил. Потом обнялись мы с ним крепко, выпили розового шербету на маке. Так и скрепили родство.

* * *

Поутру повез я Джемо к себе. Перед въездом в деревню соскочил я с мула, под уздцы его взял. Поглядел на Джемо – сидит в седле как влитая.

Завидели нас деревенские женщины и девушки, все враз всполошились, закудахтали, на крыши высыпали, глаза на нас вытаращили.

Иду я, в душе ругаю себя последними словами. И как это я, осел, не додумался до вечера повременить? Ведь любому ясно: они из ревности языки распустят, Джемо начнут честить.

Подъезжаем к дому – на крыше тетка стоит, лицо от злости перекошено. Так и впилась глазами в Джемо. Что, мол, за краля такая едет, кто это оказался краше Кезбан, и Хазал, и Зино, и всех других здешних красоток?

Однако поначалу все смотрели на нас молча, должно быть, оторопь их взяла.

Первая Хазал взорвалась. Разобрало ее, что сам пешком иду, а Джемо на муле едет. Плюнула нам в след и орет:

– Ах, сито мое новое, куда тебя повесить?

На соседней крыше Зино отозвалась:

– Она уж и забыла, как козой по горам прыгала!

Еще кто-то голос подал:

– В невестах один день, а в женах всю жизнь. Поглядим, как с нее спесь соскочит. Завтра же носом в грязь уткнется.

Глянул я краем глаза на Джемо – каково ей, бедняжке? Вижу – звезды черные на ее лице еще ярче зажглись, только усмешка в них таится. Словно не поносят ее, а веселое что говорят. Выслушала всех, засмеялась, язык показывает.

У меня с души словно камень свалился. Вздохнул я свободно, и мне весело стало. Того гляди, покатимся оба со смеху. Женщины это приметили, еще пуще озлились, загалдели, как вороны, с чем только Джемо не сравнили. А нам хоть бы хны!

Завожу я мула во двор – никто нас не встречает. Тетка убежала в свою комнату, заперлась там и не выходит: обиделась – без ее благословения невесту себе выбрал. (Потом – вперед забегу – и вовсе до смерти разобиделась, что мы с повинной к ней не явились, да от той обиды на другой же день к матери и убежала. С той поры не видались мы с ней.)

Снял я Джемо с мула, на руках в дом понес. Обвила она руками мою шею, как ребенок малый. Ногой дверь толкнул, в дом вошел, Джемо на пол поставил. Распахнула она свои глаза широко, смотрит любовно то на постель, то на ковер, то на занавески вышитые.

– Это наш дом? – говорит.

– Наш, Джемо.

Нагнулась, погладила ковер, к окну подбежала, занавеску пощупала, щекой об нее потерлась, к постели подошла, шелковое покрывало погладила. Возле люльки над кроватью остановилась. (Ту люльку мне тетка купила, когда женить меня ей в голову стукнуло.)

– Что это, курбан? – спрашивает.

Подошел я к ней, по голове погладил, одной рукой люльку качнул.

– Вот родится у нас Хасо, ты его сюда положишь и будешь качать, – говорю.

Прикрыла Джемо ресницами огоньки в глазах.

– А если Кеви родится?

Взял я в ладони ее лицо, поцеловал, к своему лицу прижал.

– Все здесь будут лежать: и Кеви, и Хасо, и Зино, и Джано! Пока дюжину не народим, лавку свою не закроем.

Обвила она руками мою шею, прижалась ко мне всем телом – у обоих дыхание зашлось, словно горячей волной нас окатило.

Только и слышно было в тишине, как колокольчики на ее волосах тонюсенько песню свою вызванивают…

* * *

На зорьке разбудил я Джемо. По нашему обычаю, все женщины должны утром рано, покуда мужчины спят, искупаться в источнике.

Бужу я ее, а она глаз не открывает, зевает сладко, потягивается на постели, как котенок. Я ее – гладить, я ее – целовать, насилу растолкал. Встала она.

– Поди, газель моя, к источнику, искупайся, – говорю. – Все деревенские уж небось глаза проглядели. На невесту поглазеть им не терпится.

Ухватила она медные ведерца и побежала.

Сижу, жду ее, вдруг слышу – у источника ведра загремели, женщины, как воронье, загалдели. Вбегает в дом Джемо, от бега запыхалась, рубаха на ней разодрана, глаза горят.

– Трех дур искупала, – говорит. – Набросились на меня: «Свинья! Кызылбаш![25]25
  Казылбаш и кызылбашество – ересь шиитско-суфийского толка внутри мусульманства, впитавшая также пережитки домусульманских верований.


[Закрыть] Не смей осквернять наш источник!» Не дали мне искупаться. А я им: «Ах, так! Тогда вы купайтесь!» – И давай их в воду швырять одну за другой. Двое ко мне сзади прицепились, рубаху на мне рвут – я им ведра на головы надвинула.

Так началось наше первое утро. Теперь мира не жди! «Кызылбаш!» Какой она кызылбаш? Вон кузнец Тахир тоже жену себе из горной оба привез, ему никто слова не сказал. А мою Джемо готовы в ложке воды утопить. Розы щек, звезды глаз ее им не по нутру, вот что. Зависть их душит.

Старик Хасо меня как-то подозвал и говорит:

– Зря ты жену с гор взял, Мемо. Не будет тебе в нашей деревне покоя. Женщины у нас набожные, веру свою в обиду не дадут, так и знай!

Джемо над всем этим не больно голову ломала. К одиночеству она сызмальства привыкла, а я места себе не находил. Вот поеду в горы колокольчики продавать, что с ней будет? Куда за помощью сунется?

А ей и горя мало! Снует туда-сюда, по хозяйству крутится: воду носит, похлебки варит, белье стирает. Не все у нее гладко шло. Поначалу и коромысла не умела ухватить – пойдет к источнику, всю воду из ведер расплескает. С восхода до темна во дворе с полными ведрами ходила. Муштровала себя, как солдата, пока до тонкостей этого дела не освоила. Тогда только к источнику вышла.

Взялась тесто месить – оно у нее все к рукам прилипло. Принялась волосы поправлять – вся в тесте перемазалась. Увидала, что я стою на пороге, хохочу над ней, бросилась на меня с кулаками, дубасит по чему попало, тестом и меня разукрасила всего. Под конец уткнулась мне в плечо.

Взял я ее за подбородок, поцеловал в мокрые от слез дорогие глаза.

– Ну, смотри, курбан!

Подхожу к квашне, руки намочил, тесто замесил, пирожков налепил, на противень посадил. Вот как! Опять засияла моя газель, песню затянула.

* * *

Пятнадцать счастливых дней мы так прожили, как вдруг приезжает к нам из Карга Дюзю человек.

– Мельник Джано тебя к себе зовет, – говорит. – И дочку его велит с собой забрать.

– Что такое? Заболел мельник или беда какая?

Человек только головой качает.

– Уж такая беда, что и не спрашивай. Сорик-оглу теперь нашей деревне хозяин.

Оседлал я мула, оружие, какое было, себе за пояс заткнул, вскочил в седло, Джемо сзади себя посадил – и в путь.

Все на крыши высыпали, молча нас глазами проводили.

* * *

У мельницы уж народ столпился, нас ждут.

Соскочил я с седла, Джемо ссадил. Вперед себя ее к отцу пропустил. Кинулась она к нему, к груди припала. У старика глаза от слез заблестели, поцеловал он дочку в лоб. Потом меня обнял.

– Слыхал, что этот сукин сын Сорик-оглу творит?

– Что, вашим хозяином объявился?

Все головами закачали.

– Разбойник он, а не хозяин!

– А по какому праву? – говорю. – Кто ему вашу деревню завещал!?

– Он, видишь ты, все твердит, что купил нас у сына шейха Махмуда. «Что, – говорит, – хорош ваш абукат? Продал вас всех, вы теперь мои рабы, на меня будете спину гнуть». Да вранье это, не таков сын шейха Махмуда, абукат-бей. Он нас наведывал, границу нам показывал с землей Сорика-оглу. «Проходит та граница, – говорит, – за мельницей, по речке Куручай».

Тут староста деревни Карга Дюзю речь повел:

– Приезжает ко мне вчера человек от Сорика-оглу. Подавай ему ашар[26]26
  Ашар – поземельный налог, взимавшийся с мусульман. По закону составлял 1/10 часть урожая. Фактически сборщики значительно его превышали. Был отменен в 1925 году.


[Закрыть], подавай ему налог с дыма[27]27
  Налог с дыма – подворный налог.


[Закрыть]. Я ему толкую: и ашар, и налог с дыма уплатили мы абукату, сыну шейха Махмуда, – не вобьешь ему ничего в башку. «Нет, – говорит, – над вами теперь никакого абуката. У моего аги на вас купчая, он и хозяин ваш. А поперек пойдете, кнута отведаете». Вот мы и рассудили в город податься, разузнать в точности, кто наш ага, а там видно будет.

Достает из-за пазухи кошель.

– Чиновный люд задарма пальцем не шевельнет, про то нам ведомо. Собрали мы им за труды…

Подкинул кошель в воздухе, опять за пазуху убрал. Стал Джано свое слово говорить:

– Порешили мы тебя на подмогу кликнуть, Мемо, потому как ты один знаешь османский язык. Они по-нашему не понимают, а мы по-ихнему. Как нам сговориться? Ты у них в солдатах служил. И сказать – скажешь, и написать – напишешь, как у них там положено. Поезжай ты со старостой в город, пособи нашему горю. Расспроси, продал нас наш ага или Сорик-оглу нам капканы расставляет. Там у них в бумагах все прописано. Коли брешет Сорик-оглу, мы аге своему живо весть подадим, мозги лихоимцу вправим. Ты уж сослужи нам службу.

– С Сориком-оглу бы сперва потолковать, – заикнулся было я, тут все давай орать наперебой, улюлюкать:

– Пусть шайтан с ним толкует!.. У шайтана поболе жалости, чем у него, собаки!.. Только и ищет, над кем бы поизмываться!..

Я язык и прикусил. Порешили на том, что завтра на зорьке я со старостой еду в город.

Джемо принялась обед стряпать. Ясное дело, перед отцом хочет свое уменье показать. Замесила тесто, напекла гёзлеме[28]28
  Гёзлеме – пирожки из мягкого слоеного теста.


[Закрыть] с сыром. Джано на нее глядит, не надивится.

– Ай да Мемо! Ловкий ты парень! За такое время из нашей горной козы человека сделал! Она только и умела, что качамак[29]29
  Качамак – блюдо, приготовляемое из вареной кукурузной муки.


[Закрыть] в котелке замешивать…

Вздохнул.

– Коли справишь наше дело, как надобно, всю деревню выручишь. Сам посуди! Я Сорику-аге сам веревкой руки связывал, а у отродья его в рабах буду! Разве можно такое стерпеть? Да ни одна душа в нашей деревне этого не стерпит, скажу я тебе. Бросят люди насиженные места, пойдут по свету горе мыкать. А кто их приютит? Беженцев пригреть – своим рабам дурной пример показать. Одно им остается – стать бродягами нищими.

Тут Джемо гёзлеме на блюде подает.

– Отведай бабо, как твоя дочка стряпает.

Погладил ее отец по спине:

– Должно быть, сладкие, как и ты сама.

Откусил, пожевал, глаза зажмурил.

– Ну и сладки! Чистый мед, а не гёзлеме!

Я у Джано спрашиваю потихоньку:

– А с чего это Сорик-оглу на вашу деревню зарится? За отца отомстить?

Джано не сразу ответил. Прожевал свой кусок, повернулся ко мне и говорит:

– И за отца и за Джемо. Он ведь у меня ее торговал, да не выгорело у него. А как агой станет, торговаться уже с нами не будет. Захотел – убил своего раба, захотел – повесил. Захотел – жену у мужа отнял. Одного его звериная душа хочет: силу свою над нами показать.

Заскрипел я зубами.

– Сам Азраил[30]30
  Азраил – ангел смерти.


[Закрыть] у меня Джемо из рук не вырвет, – говорю, – я ему живо хвоста накручу.

– Да не-е! До тебя его лапища не дотянется, ты не из Карга Дюзю. Он на нашей шкуре отыграется. Втемяшится ему в башку отбить Джемо, нас же и пошлет к тебе, накажет нам вернуть девку в Карга Дюзю. Хитростью ли, уговорами ли, а чтоб привели ее, скажет, ко мне, и весь разговор.

Вытер Джано руки о полотенце, стал набивать свой чубук табаком:

– Вот с чего душа моя изводится, сынок. Страшнее той беды и не помыслишь. Отвести ее от нас путь один: не дать разбойнику над нами верх забрать.

– Аллах милостив, я в городе все улажу.

Успокоил я, как мог, старика. Спать легли до времени, чтоб назавтра спозаранку в дорогу снарядиться. Обнял я Джемо.

– Газель моя ненаглядная, – говорю, – куропатка нежная! Расставанье с тобой камнем на сердце легло. На три дня тебя оставляю, а душа болит, словно на три года. Хоть и при отцовском очаге остаешься, все мне неспокойно. А ну как Сорик-оглу сюда нагрянет!

Прижалась ко мне Джемо, голову мне на грудь положила.

– Не трави себе душу понапрасну, курбан, – говорит. – Знай, пока жива буду, никто, кроме тебя, ко мне не притронется. Всякому, кто на меня глаз положит, сама глаза выцарапаю, а сил не станет, себя на месте прикончу. У меня за пазухой твой кинжал лежит. Я его, из дома уходя, прихватила…

Джано растолкал меня до петухов.

– Поспешай, староста уже ждет!

Вскочил я, оделся. Джемо сладко спала, не решился я ее будить, только губами к щеке ее притронулся.

Оружие – за пояс, суму с едой – за плечи и пошел. На дворе уж две лошади стоят, староста их привел. С Джано обнялись крепко.

– Оставляю Джемо под твою защиту, бабо!

– О том пусть твоя голова не болит! Сорик-оглу нас голыми руками не возьмет. Мы и отцу его ручищи скручивали, а с ним уж управимся. Ну, пошли вам всевышний благополучия!

Вскочили мы на лошадей, тронули поводья. Джано нам вслед кричит:

– Через ущелье Чакал езжайте! Там, в низинке, вас никто не высмотрит!

Так мы и сделали, повернули лошадей на ущелье Чакал.

* * *

Приезжаем в город. В городе первое дело – своих знакомых разыскать. Толкнулся к начальнику отдела, что меня в армию посылал, – на его месте уж другой офицер сидит. Не стали мы с ним толковать, пошли к писарю в отделе регистрации. Как глянул он на меня, враз признал, шельмец, по-курдски со мной поздоровался.

– Что пороги обиваешь? – говорит. – Или метрику потерял?

– Нет, ага, не потерял, – отвечаю. – Другая у нас беда.

И рассказал ему все как есть, без утайки.

– Нам, – говорю, – только узнать, как там у вас в купчей прописано. Кто в деревне Карга Дюзю хозяин: сын шейха Махмуда или Сорик-оглу. Нету у нас в городе своих людей, один ты. Вот и всем миром бьем тебе челом: пособи нам, сделай такую милость.

И протягиваю ему золотой. Тут глаза у него враз повеселели.

– Что ж, – говорит. – В отделе купчих у меня свой человек есть. Он мне что брат родной. Вместе пьем, вместе едим. От него ни в чем отказу не будет. Вы тут погодите, а я добегу до него. Авось ваше дельце и обделаю.

Сели мы со старостой, ждем. Час-другой проходит, от нашего благодетеля ни слуху ни духу. Наконец вваливается. Весь в поту, вид прибитый.

– Мудреное ваше дело. Сам черт не разберется. Нашими силенками его не распутать, судом пахнет. Один сын шейха Махмуда может его решить.

Тут погремел я золотом в кармане. Глядишь, этот звон его на другой лад настроит.

– Всякое дело можно решить, ага, – говорю. – И из нашего положения выход найдется.

Отер он пот с лица, смотрит на меня с прищуром.

– Да что ты смыслишь в деньгах? – говорит. – Ты рассчитал, чтоб колесо твою мельницу вертело, и точка. А что Сорик-оглу по своим деньгам рассчитал, тебе и в голову не взбредет!

Потом помягчел малость.

– Ты послушай меня. Зря деньгами направо-налево не сори. Не такие это двери, чтоб десятком золотых их отворить. А если кто возьмется, тому не верь, обманет. По документам выходит, что продал сын шейха Махмуда вашу деревню Сорику-оглу, да еще расписку ему в том дал. Продавал не продавал, таких слов в расписке нету. Зато указаны границы его владений. Вот ты говоришь, ваша граница проходит позади мельницы и по речке Куручай. А в его расписке указано, что граница проходит на восток от мельницы и по речке Каратай. А коли этому верить, то и деревня ваша, и мельница относится к владениям Сорика-оглу. Может, там что и подделано, да поди разберись. Старые-то списки уж в архив сданы, к ним доступа нету. Разве что сам сын шейха Махмуда приедет. У него свои бумаги должны быть. А по расписке его выходит, Сорик-оглу вам законный ага. Вы ему и ашар платить должны, и налог с дыма. Сын шейха Махмуда свои права только через суд может доказать. Что я вам присоветую? Немедля ехать к своему хозяину, все ему выложить.

– Куда ехать? Наш абукат-ага на другом конце света живет.

– Где же?

– Да в Стамбуле.

– Адрес его у вас есть?

– Есть.

– Тогда так сделаем. Диктуйте письмо вашему аге, я все как есть запишу. Будем просить, чтоб сам сюда приехал, разобрался.

Переглянулись мы со старостой.

– Попросим.

Писарь уж собрался было писать.

– Нет, – говорит, – лучше моего деверя никому не написать. Он тоже абукатом служит. Абукат абуката всегда поймет. Он и напишет и нас на верный путь наставит. В партии у него вес большой.

На ноги поднялся.

– Вы теперь подите на рынок, там подзаправьтесь, а я покуда к деверю забегу, письмо ваше заготовлю.

Сказали мы ему адрес абуката и ушли.

На базаре зашли в духан, заказали мяса, сидим, ждем.

– Как думаешь, – спрашиваю у старосты, – поедет абукат-бей в такую даль нас выручать?

– Если он нашей деревни не продавал, ясно, поедет. Не допустит его душа, чтобы над нами измывались.

– А вдруг да не поедет? Чем черт не шутит?

– Сам не поедет, человека пошлет. Или весть нам подаст. Наш ага – добрый человек, не отдаст нас выродку на растерзание.

* * *

После обеда вернулись мы к писарю. А он уж нас поджидает.

– Пойдемте, я вас к своему деверю провожу. Он с вами потолкует.

Заходим мы к абукату в комнату. Смотрим – сидит за столом черноглазый человек, борода лопатой. У стенки – зеленый шкаф из железа, на заднюю стенку молитвенный коврик приколочен, над ним в рамке под стеклом – бумага об окончании абукатской школы. На гвозде висит амулет в черепаховой оправе.

– Знаю я Кемаля, сына шейха Махмуда, – говорит абукат. – Мы с ним одну школу кончали. Он мне дороже брата. Я для него все сделаю. Вы не беспокойтесь, я ему письмо уже написал, в письме все подробно изложил.

Берет со стола письмо, показывает нам.

– Если купчая подделана, он сразу все поймет. А тогда или сам сюда приедет, или мне документы вышлет, я ваше дело поведу.

– Да продлит всевышний твою жизнь, бек, – говорю и с этими словами кладу на стол два золотых. Он на меня руками замахал.

– Ну, что вы! Какие могут быть деньги? Я для него стараюсь, как брат.

Неловко мне стало, помялся я и спрашиваю:

– А что же нам теперь делать? Что своим-то сказать. Сорик-оглу с нас налоги требует.

– Пока дело не прояснится, ничего не платите. Пожалуй, лучше поднимитесь к губернатору. Все ему объясните. Скажете, Сорик-оглу объявил себя хозяином вашей деревни, а на самом деле ваш хозяин такой-то. Мы, мол, написали ему письмо, просим у него совета. Если губернатор вам скажет, что ваш ага теперь Сорик-оглу, значит, так и есть. Придется вам платить ему налоги.

Староста шепчет мне на ухо:

– Да кто нас к губернатору пустит? Ты скажи ему, пусть нас проводит.

Я и говорю абукату:

– Мы-то пойдем, да ведь не пустят туда нас, деревенских.

Засмеялся абукат.

– Как не пустят? Вы теперь хозяева нашей страны.

Потом улыбку с лица согнал и говорит:

– Как подойдете к особняку губернатора, увидите у дверей полицейского. Подойдете к нему и скажете: нас, мол, послал к губернатору Хызыр-бек, он передает тебе свой привет. Полицейский проведет вас куда следует.

Пожелали мы абукату доброго здоровья, распрощались с ним, вышли наружу. Тут писарь спросил у нас два золотых, что абукат не взял. На почтовые, мол, расходы. Забрал, бросил их себе в карман.

– Заходите, – говорит, – как-нибудь на кофеек.

Показал нам губернаторский дом и зашагал к себе в контору.

Подходим мы к дому – у обоих сердце бьется. У дверей никого. Заходим внутрь, подымаемся по лестнице. Перед нами – большой зал, а в конце его – дверь двустворчатая. У дверей один полицейский и один жандарм. На стене картина: Гази-паша на коне сидит.

Подходим к двери – полицейский брови насупил.

– Что надо?

– Так и так, мы от абуката Хызыр-бека. Он тебе привет посылает. Нам по делу к губернатору надо.

Полицейский враз лицом просветлел, усадил нас, спрашивает, в чем наше дело. Потом говорит:

– Ждите. Я о вас доложу. Может, и примет.

Поправил на себе ремень, пригладил волосы, постучался в двери, зашел внутрь. Возвращается.

– Проходите, – говорит. – Господин губернатор вас ждет.

Сняли мы у дверей свою обувку, полицейский с нас еще и шапки поснимал.

Входим. Перед нами стол под стеклом, за столом огромное кресло, в нем сидит сам губернатор. Представительный такой. Брови густые, как у Гази-паши, глаз острый. В лицо ему и глянуть жутко.

Застыли мы у дверей как вкопанные, оторопь нас взяла, и вдруг слышим:

– Проходите поближе, дорогие гости!

Это он нам так ласково говорит и знаком садиться указывает.

Без отца я вырос. Ласки ни от кого не видал. Услышу от кого доброе слово – сердце так птицей и встрепенется навстречу доброте людской. Бросился я ему руки-ноги целовать. Не позволил он. Встал, кликнул полицейского, велел нас конфетами из коробки угостить. Потом принялся нас расспрашивать, откуда мы да с какой заботой пришли. Голос участливый. Тут развязались наши языки, мы ему все выложили про деревню Карга Дюзю.

Выслушал нас губернатор – лицом посуровел. Берет трубку телефона, вызывает чиновника из отдела купчих.

– Принесите мне документы, подтверждающие продажу деревень Сорику-оглу.

Пока тот бумаги готовил, губернатор опять принялся нас спрашивать, сколько семей в деревне, чем народ кормится, какую веру исповедует: шииты[31]31
  Шииты, шиизм – направление в исламе, основанное на вере в то, что законными преемниками пророка Мухаммеда – имамами могут быть только его сородичи-потомки.


[Закрыть] или ханифиты[32]32
  Ханифиты – одна из школ, сложившихся в ортодоксальном мусульманском богословии, названная по имени ее основателя Абу Ханифы.


[Закрыть].

Входит тут чиновник. Тощий, желтый, как свеча. На лбу пот блестит. Поклонился губернатору – бумаги у него из рук на пол посыпались. Полицейский бросился их подбирать.

Нацепил губернатор на нос очки, склонился над бумагами. Листал их, листал, у чиновника что-то спрашивал. Потом отложил бумаги и говорит:

– Итак, значит, два месяца тому назад адвокат Кемаль-бей, сын шейха Махмуда, продал свои земли, доставшиеся ему в наследство от отца, Сорику-оглу, и дал в том расписку. Деревня Кара Дюзю расположена на проданных землях.

– Все так, бейэфенди!

Снял губернатор очки, к спинке кресла прислонился:

– Что ж, друзья, из документов видно, что ваш бывший ага, адвокат Кемаль-бей, продал вашу деревню Сорику-оглу. И не надо вам писать Кемалю-бею. Все и так ясно. Теперь вашим агой будет Сорик-оглу. У него и семена, и волов будете занимать, станете его издольщиками. Правда, я Сорика-оглу не знаю, что он за человек, сказать не могу. Но если он станет вас притеснять, приходите, жалуйтесь. Мы его уймем. А теперь всего хорошего, передайте от меня привет своим землякам.

– Пусть пошлет всевышний благополучия твоему государству, – говорим.

Потоптались в дверях, прочь пошли. На улицу вышли, как от сна очнулись. Всю дорогу, пока домой добирались, староста сыну шейха Махмуда проклятья посылал.

– Мы тебя за человека считали. Думали, в отца пошел, а ты – погань последняя! Чтоб лопнули твои глаза, шайтаново отродье! Отдал нас прямо в руки кровопийцы. И глазом не моргнул! Чтоб на тебя порча напала, ублюдок проклятый!

Наповал сразила всю деревню наша весть. Понеслись к небу проклятья на голову абуката. Меж тем никто не хотел Сорику-оглу покоряться. Поговаривали о том, чтобы сняться со своих мест, на чужбину податься.

Лишь один средь них такой нашелся, что против всех пошел. Я после и имя его узнал – Кара Сеид. Не из бедных. Скот у него водится: и овцы и коровы. Одно время он у Сорика-оглу службу нес. Вот этот самый парень выходит и говорит:

– Далась вам эта чужбина! Что людям дома не сидится? Кто вас гонит? Что вы всполошились?

Ему кто-то в ответ:

– А что же нам, у Сорика-оглу в рабах быть?

– Да пусть себе приходит Сорик-оглу, пусть нашим агой станет. От сына шейха Махмуда мы разве что путное видали? Одно название что ага, а проку никакого. На османке женился, да сам османцем заделался. Чего от него было ждать! Удрал от нас на край света! Случись какая беда, кто нас выручит? Лютой зимой кто нашему скоту корму подкинет, голодным детям – хлеба? Нет, я так скажу: раз ты ага, сиди возле своих рабов, как пастух возле стада.

Кое-кто ему в ответ головой закивал. Увидел это Кара Сеид, совсем распалился:

– Не плакать нам надобно, а радоваться, что Сорик-оглу нашим агой станет. Богаче его во всей округе не сыщешь, и знатности ему не занимать. Таких, как он, с ног не сшибешь, власти за него горой. И не разбойник он вовсе. Разве было такое, чтобы Сорик-оглу ограбил кого или по миру пустил?

Молчит народ, все глаза в землю упрятали. В тишине опять голос Кара Сеида загремел:

– Не было такого! Ну, тогда скажите, чем же плохо у такого аги рабом быть?

Из толпы еще один голос взвился:

– Уж такой ага, что всем взял! И перед властями он наш хозяин, и перед всевышним. Недаром он шейхов сын, всему племени глава!

Тут старосту прорвало:

– А пошли вы со своим шейхом да с его ублюдком, – говорит, – туда-то и туда-то! Кто шибко любит Сорика-оглу, пусть остается ему зад лизать. Все одно – долго с этим висельником не протянете. У разбойников две дороги: или им на веревке мыльной болтаться, или стервятникам на жратву пойти. Глядишь, и доведется вам увидеть, какой конец нечестивцу выпадет. Да только помыслить жутко, что с вашими женами, дочерями, с вашими очагами станется…

Пошумели еще крестьяне и разделились надвое, как сыновья шаха Сулеймана. Кто под Сориком-оглу решил остаться, те по домам разбрелись, остальные собрались у Джано на мельнице. Долго еще судили-рядили, как им быть. Всем было ясно: откочевать надобно с насиженных мест. Только куда откочевывать – вот в чем загвоздка. Какой ага их под свое крыло примет?

Староста к Али-аге податься присоветовал.

– Они, – говорит, – с отцом Сорика-оглу были кровные враги. Я пойду да скажу ему: шейх Махмуд был тебе братом, а нам – отцом. Вот только сын его абукат, отцовский род опозорил, продал нас с потрохами нашему заклятому врагу, сыну шейха Сорика. Окажу ему, сколько у нас домов, сколько душ. Все как на подбор работящие, здоровые да проворные, На камнях траву вырастят, на лету птицу подстрелят. Смилуйся, мол, приюти ты нас, станем мы твоими рабами.

По нраву пришлись людям слова старосты. Тут мне командир вспомнился. Вдруг да и пособит нам командир с кочевьем? Он этих шейхов не один десяток знает.

– А я, – говорю, – напишу своему командиру. У него все эти шейхи да аги в свояках ходят. Глядишь, и нам присмотрит подходящего. Коли Али-ага вас примет, ладно. Коли нет, командир пристроит.

Повеселели крестьяне.

– Пособи ты нам, сделай такую милость, – мы добра не забудем!

Все давно разошлись, только Джано еще стоял, не двигаясь с места, и бормотал проклятья Сорику-оглу.

– Сколько людей без очага, без крова оставил! Пусть рухнет и твой очаг, шелудивый пес! С корнем наше племя выкорчевываешь, дойдет черед и до твоих корней! Порази тебя в самое сердце дух несчастной Кеви, что теперь без меня здесь скитаться будет!

* * *

Наутро стали мы с Джемо собираться в обратный путь. Тронул я ее тихонько за плечо.

– Курбан, – говорю, – а Джано-бабо захочет с нами жить?

Встрепенулась она, прижалась ко мне.

– Как не захотеть! Захочет, ясно, захочет, если тебе лишний рот не в тягость.

– У нас делить нечего. Что нам, то и ему. Мы сыты – он сыт, мы кушаки затянули – и он тоже. А мне забот поубавится. Уйду в горы колокольчики продавать – все душа спокойна будет, что глаз за тобой есть, не одна тоской маешься.

Сказали мы Джано про наш разговор. Обрадовался старик, обнял нас железными ручищами.

– Ой, дети мои! Пролили вы бальзам на мое сердце. Пусть золотом будут камни в ваших руках! Мне ли не хотеть с вами вместе жить! Только не пришел еще этому черед. Не иссяк еще здесь наш родник. Покуда люди деревню не покинули, и я с ними горе мыкать буду, а как уходить станут – я последний уйду. Что ни говори, родина. Тянет к себе, не пускает. Дух Кеви моей здесь бродит. Тяжко ей, разлуку чует.

Только было собрались мы прощаться, цокот копыт раздался. Гляжу – скачут к нам конники, всего с десяток будет, впереди – ага.

Джамо ко мне прислонилась.

– Сорик-оглу!

Подъехали они к мельнице. Сорик-оглу осадил коня. Глянул я на седока – нос кривой, как у стервятника клюв, вниз загибается, глаза косые. Далеко ему до красавца.