Текст книги "Джемо"

Автор книги: Кемаль Бильбашар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Что ж, – говорю, – отца твоего не я, другие люди вешали, а с тобой, поганью, я сам разделаюсь. Посмей только хоть раз прикоснуться к моей лани! Посмей только нарушить законы Гази-паши! А коли ты в самом деле джигит, а не мешок, набитый деньгами, выходи по первому снегу на состязание!

Сорик-оглу руки на груди сложил.

– Это уж мы сами посмотрим, – говорит, – что нам делать. Скоро и ты, и дочь твоя, и вся ваша деревня – все моими рабами станете. Ваш бек-абукат османцем стал, бросил вас, мне продает.

– Брешешь, – говорю, – наш бек – благородный человек. Он нас не продаст.

Рассвирепел Сорик-оглу, слюной брызжет:

– А вот возьмет да и продаст! Его товар, хочет – продаст, хочет – так отдаст. Думаешь, у тебя спросит?

Тут меня прорвало:

– Нам и думать нечего. Это ты думай, да не просчитайся. Ты, кровопийца, сына шейха Махмуда с собой равняешь. Врешь, не такой он человек. Ты замахнулся все его деревни к рукам прибрать, очаг шейха Махмуда разорить. Врешь, не быть по-твоему, не отыграться тебе на нас. Не продаст наш бек ни деревню Карга Дюзю, ни мельницу!

У Сорика-оглу всю рожу перекосило.

– От такой мрази, как ваш бек, всего можно ждать. Он и от слова своего откажется. Но я от своего не отступлюсь. Вот тебе мое слово: будет твоя дочь моей! Попрешь против меня – потом пеняй на себя. Обрушу твою мельницу тебе на голову! Так и знай!

Рассмешил он меня. Загоготал я так, что по горам гром прокатился, а потом и говорю ему:

– Эй, Сорик-оглу! Не жди, чтобы Джано перед тобой струхнул. Не было такого и не будет. Ты, видать, плохо знаешь, кто такой Джано. Так я тебе покажу.

Передал я поводья дочке, спрыгнул с коня. Выхватил из рук Сорика-оглу абрикос, бросил Джемо, говорю ей:

– Скачи вон на ту вершину, положи себе на голову абрикос и жди. Пусть увидят, что такое джигит.

Поскакала Джемо на вершину, положила себе на голову абрикос, выпрямилась в седле, смотрит на меня ясными глазами.

Народ затаил дух. Сорик-оглу ус кусает.

Взял я ружье двумя руками, встал к Джемо спиной. Ноги расставил пошире, назад перегнулся, прицелился – бах! Абрикос на голове Джемо вдребезги разлетелся.

Тронула Джемо поводья, подъехала ко мне. Вскочил я в седло, глянул на Сорика-оглу – тот ус закусил, глаза бегают – ни слова ему не сказал, пустил коня вскачь.

С тех пор присмирел Сорик-оглу, про Джемо не заикался.

Разлетелась весть по всей округе, как я учил Сорика-оглу уму-разуму. По-разному народ толковал. В нашей деревне гордились: не посрамил наш Джано звание джигита! Люди из других деревень стали поглядывать на меня с опаской: не разозлил бы я Сорика-оглу да не навлек его гнев на их головы. Тут я и смекнул: из тех деревень женихов нам ждать нечего. А джигиты из нашей деревни давно уж готовились к состязанию, первого снега поджидали.

И мы с дочкой сложа руки не сидели. Стал я откармливать и Джемо и верного пса своего по кличке Черный Волк. Налью ему в медное ведерко молока до краев, накрошу туда хлеба да еще кость баранью рядом положу. После такого корма стал Черный Волк злее брехать на чужих. Оскалит зубы, – острые, гладкие, не зубы, а кинжалы наточенные! – схватит ими свою цепь и давай ее грызть да рвать, по полу катать.

Стали мы с Джемо в горы уезжать, стал я ее приемам борьбы учить.

Дубинкой она крутила – любо посмотреть. Хватка у нее железная, сама ловкая да изворотливая, наступает на меня, только держись! Показал я ей, как дубинку у противника из рук выбивать. Так она, душа моя, загоняла меня, старика, совсем, вышибает у меня дубинку из рук, и все тут.

Не зря я ее этим приемам обучал. Была у меня своя тайная дума. Знал я: не полюбит Джемо джигита – не покорится ему. Знал это, потому и за деньги ее не продавал. Вот и затеял я эти состязания, пусть сама себе жениха выбирает! Да так ее обучил, чтобы смогла постоять за себя перед всяким, к кому не лежит ее душа.

Пожелай я ее продать, давно бы уже богатеем стал. Один старик сулил за нее меня золотом осыпать. Да только купленная невеста – все равно что купленный скот. Знай молчи да терпи. Нет, какой я отец, если отдам свою дочку единственную в рабство на всю жизнь!

Ой, женщины наши, девушки наши! Тяжкая доля вам выпала! Кто еще столько мук принимает, кто еще столько слез проливает, как вы, безответные!

Девочка только девяти лет от роду, она еще во дворе играет, белое от черного не отличает, а уж ее, несмышленую, хватают, на голову свадебный убор надевают. Не успела оглянуться, а она уже жена, мать, раба. Ее в доме мужа не хлебом, палками кормят. Муж бьет, мать мужа бьет, сестры мужа бьют, братья мужа бьют, бьют все, кому не лень. Еда не сварена, поле не убрано – за все она одна в ответе. Много рожает – бьют, мало рожает – бьют. Бесплодная – лучше бы совсем на свет не появлялась. Приласкает свое дитя – виновата, откроет рот, скажет слово – виновата. Кругом она виновата. Не выдержит, в отцовский дом сбежит, там ее отец с матерью прибьют да обратно пошлют. Вернется в дом мужа – тут уж на ней за все отыграются.

Намается бедная за свой век – в тридцать лет уже старуха. А другая не вынесет такой жизни, ей один путь – в реку вниз головой!

Ой, наши невесты – пальцы, крашенные хной! Ой, наши жены – горемыки!

* * *

Лето прошло, осень пролетела. Затихла песня мельничного колеса. Закуталась в туманы гора Супхан. Закрутили снежные вихри на ее вершине, завыли волками, поползли с горы вниз синими языками, проглотили нашу деревушку. Три дня плясала метель – в двух шагах ни зги не видать. Три дня стоном-плачем вторило ей эхо в горах. На четвертый день утром просыпаюсь – тишь, все кругом белым-бело. Вот и подошел срок выдавать Джемо.

Сжалось тут у меня сердце, слезы из глаз покатились. А что поделаешь? Не нами заведено, не нам отменять. Не для себя растим своих дочек. Так уж повелось – придет женщина в чужой дом – сама под палками мучается и дочерей на муки отдает. Чудно, право…

Распахнул я дверь, выскочил во двор. Зачерпнул пригоршню снега – чистый, как хлопок, – прижал к груди, чтоб пожар в ней унять. Потом все тело снегом растер, оделся, кушаком опоясался. Ружье – за плечи: на случай, если подвернется Сорик-оглу. Кликнул Джемо, а она уже давно на ногах.

– Собирайся, – говорю, – повезу тебя выдавать.

Ни слова не говоря, пошла, оделась. Смотрю – джигит хоть куда! Тело закутала в волчью шкуру, голову и шею обвязала шерстяным шарфом, руки до кисти обмотала войлоком.

– Готова, душа моя?

– Готова, бабо.

– Бьется сердечко?

– Нет, – мотает головой, сама смеется. Прижал я ее к груди, поцеловал в глаза.

– Свет очей моих, – говорю, – стой твердо! Одного хочу: чтобы досталась ты доброму джигиту, а коли не так выйдет – подохну от тоски.

Вывел я из хлева мула, оседлал. Джемо отвязала Черного Волка, надела ему ошейник, пес прямо ошалел от радости. Визжит, передними лапами на плечи ей становится, лицо и руки лижет. Чует, животина, запах битвы.

Бисмиллах! Пустились в путь. На подходе к деревне Черный Волк поднял морду, завыл, из пасти пар клубами – призывно эдак, вроде как боевой клич издал. Оскалился, красный язык вывалил, а сам так и рвет цепь из рук Джемо, в бой ему не терпится.

Народ весь из юрт высыпал. Добрались мы до площади. Я выпрямился в седле и ору во всю глотку:

– Эй, сукины дети! Полно вам на Джемо пялиться, окосеете! Джано своему слову верен. Не я ли говорил вам, чтобы готовились к состязанию по первому снегу? Вот мы и готовы. Будем ждать вас на верхней долине. Кто на свою силу надеется – забирай калым, дубинку, собаку и айда!

Прогорланил – и прочь из деревни, скрип-скрип по свежему снегу. Миновали деревню, оборотился я – народ что муравейник растревоженный. Все снуют туда-сюда, собак отвязывают, руки войлоком обматывают, головы – тряпьем. Эх, молодость – кровь горячая!

Как подъехали мы к верхней долине, воронье с сосен снялось. Загалдело, закружило над долиной, потеху чует.

Спешился я, привязал мула к дереву, расстелил на снегу одеяло ворсистое, сиирдское. Сижу, чубуком попыхиваю, на игру Джемо с собакой поглядываю.

Тут и народ повалил. Впереди джигиты. Выступают гордо, собак на цепях ведут. Позади за каждым – родня всем скопом. От красных, зеленых, желтых минтанов[8]8
  Минтан – верхняя одежда, жилет с рукавами.


[Закрыть], от белых кафтанов в глазах рябит. И всяк своего джигита подзуживает. В бой готовит. Выстроились джигиты под соснами, стали поодаль друг от друга, цепи себе на руки намотали, чтоб собаки не сцепились, а псы так и заливаются на всю округу.

Остальные вкруг меня сгрудились, каждый свое орет, своего джигита нахваливает. А кто побойчее, спор затевает.

Джемо посредине стоит. Одной рукой на дубинку оперлась, другой пса на цепи придерживает.

Из деревни Сорика-оглу – ни одной души. Одним глазком на бой глянуть – и то страх берет! И то правда, кому в голову взбредет становиться шейху своему поперек дороги? Раз ага глаз на девку положил, тут уж какой ни есть удалец, а отступится.

Из Карга Дюзю прибыло восемь джигитов, все сыновья моих братьев названых, все мне что дети родные. Глянул я на них – ой, соколы мои! За любого Джемо отдам! А один даже на месте устоять не может, рычит, от нетерпения дубинку в воздухе крутит.

Собрались все – вскочил я, выступил на середку. Приумолкли люди.

– Эй, джигиты! – кричу. – Ягнята резвые, моих друзей боевых сыны кровные! Все вы сердцу моему любы. Да только вас восемь, а дочка у меня одна. Поборитесь сперва между собой! Кто всех осилит, тому и Джемо достанется. Захочет она – схватится с ним, не захочет – так пойдет. Согласны?

– Согласны!

– А раз так, выходите на поле по двое.

Отвел я Джемо и ее пса в сторону, чтобы пес в драку не ввязался, а сам – от нее подальше. Пускай все видят, как она сама со зверюгой управляется!

Выходят удальцы на поле по двое, бьются жестоко, а народ ревет, улюлюкает, всяк своего за промашки честит.

– Уле, Хасо! Что хвост поджал, как пес? Крути дубинкой!

– Уле, Генджо! Чтоб тебе ослепнуть! Пошевеливайся! А то и Джемо потеряешь, и честь свою!

– Сам кусайся, коль собака твоя не кусается!

А собаки свое дело знают: рычат как бешеные, под ноги джигитам бросаются, норовят противнику в икру вцепиться, чтобы его, значит, с ног свалить. Рухнул на землю – выходи из игры. Тут для джигита первое дело – собаку дубинкой оглоушить, да не зазеваться, а то, пока ты собаку колотишь, сам получишь по шее дубинкой – и, прощай, невеста!

До полудня бились джигиты. У кого собака удерет с поля боя, другой, глядишь, сам корчится на земле, изо рта кровь хлещет, его за ноги в сторону отволакивают. Белый как хлопок снег красным стал. Народ от крика охрип. У Черного Волка от пота вся шерсть взмокла, изо рта – пена клоками.

Из восьми джигитов остался один – Кара Сеид. Двоих уложил молодец. Сердце у меня екнуло от радости. Всем взял Кара Сеид: и удалой, и скот у него водится, отец ему у шейхов пастбища арендует. Да, видать, не приглянулся он Джемо. Я это сразу раскусил. Как остался он один на поле, вижу, она палку в руках стиснула, брови сдвинула.

Вай, горе мне! А ну как он ее одолеет! Поведет ее тогда в свой дом насильно. Вай, пропала моя голова!

Поглядел я на Кара Сеида: ладно скроен, поступь твердая, сила в нем так и играет – того гляди, кафтан лопнет. И пес ему под стать – уши, хвост подрезаны, в глазах – блеск кровавый. Похлопал я Джемо по спине:

– Всевышний тебе в помощь, душа моя!

Джемо на руки поплевала, дубинку схватила, цепь укоротила – и на поле. Цепь позвякивает, а псина от радости весь заходится, вперед рвется.

Кара Сеид хватает свою дубинку, становится против Джемо и говорит:

– Джемо, лань горная! Ты ловкая, ты смелая, да не устоять тебе против такого медведя, как я. Пожалей свое тело белое, не подставляй под удары, пожалей розы щек своих, мед губ своих, – убереги их от кровавых ран! Подойди ко мне, сдайся без боя, стань венцом на моей голове!

Полыхнули черным огнем глаза Джемо.

– Семь джигитов честно пролили кровь на этом поле. А ты хочешь, чтобы дочь Джано пошла на попятную, отступилась от слова своего? Ах ты, тварь! Уж не знаю, какая мать тебя родила! На поле боя хвостом вертишь, как сука. А еще мнишь себя медведем!.. Не для таких, как ты, розы щек моих, мед губ моих! А ну, защищайся!

Ай, джигит-девка! Ай, курбан! Заплакал я от радости, услыхав такие ее слова. И народ вокруг зашумел.

– Хей, Джемо! Вздуй хорошенько этого наглеца! Подрежь ему хвост, собаке!

Науськала Джемо Черного Волка – и на противника! Тот на руки поплевал – мое дело, дескать, упредить! – и вперед. Черный Волк сразу цап бесхвостого пса за глотку! Вцепился в него мертвой хваткой. Кара Сеид смотрит – худо псу. Давай его отбивать, Черного Волка дубасить. Джемо меж тем изловчилась, бац по его дубинке – просвистала она на другой конец поля. Кара Сеид глаза выпучил, не моргнет. Видать, мозги у него враз набекрень съехали, про пса своего забыл. Ему бы на цепь налечь, оторвать бесхвостого от Черного Волка, а он стоит балда балдой, рот разинул. Пес сам с грехом пополам вырвался из зубов нашей зверины – и наутек. Воет истошно, а Джемо ему вслед еще своей цепью громыхает.

Повеселела родня побежденных джигитов, загалдела, как воронье.

– Ай, джигит Джемо! Ай, курбан! Проучи его, чтоб впредь неповадно было!

Подняла Джемо дубинку, над головой держит. Глаза черным пламенем полыхают.

– Ну, Кара Сеид, – говорит, – раскусил ты теперь, кто джигит, кто газель? Сдавайся по-хорошему домой сам пойдешь. Не сдашься – понесут тебя!

Заходила толпа ходуном:

– Не жалей его, Джемо! Будет пощады просить – все равно не щади. Покажи, чего он стоит!

Утер Кара Сеид пот со лба и говорит:

– Умру, а без боя не сдамся!

Опустила Джемо дубинку.

– Ладно, иди за своей дубинкой. Сражайся, как мужчина!

И пошла играть с ним, ровно кошка с мышью. То дубинку у него из рук выбьет, то ударами засыплет. Загоняла его вконец. Напоследок саданула ему с размаху по шее – свалился парень. Оттащили его в сторону. Ай, джигит-девка! Ай, курбан! Подбегаю я к ней, в лоб целую. Толпа ревет на всю округу. И Черный Волк визжит от радости, Джемо руки лижет.

Вижу – народ расходиться хочет. Разъярился я.

– Что же вы, сукины дети, – ору, – про свою мужскую честь забыли? Девку от земли не видать, а вы ее одолеть не можете, неужто ей теперь без мужа оставаться?

Молчат, зубы стиснули. Только сопение слышно. Ударил я кулачищами себя в грудь, еще пуще заорал:

– Тю! Жалкие твари! Нет средь вас ни одного джигита!

Тихо стало. Горы вдали мой голос перекатывают. И вдруг слышу – конь заржал в лесу, волк зарычал.

– Есть, Джано-ага!

Все головы повернули. Смотрим – выезжает из леса Мемо, мастер по литью колокольчиков. За ним на цепи волчица тащится.

Славный джигит Мемо, добрый мастер. Колокольцами своими на всю округу славится. Все его добром поминают: и в горных деревнях, и в степных, и кто побогаче, и бедняки. Всем готов услужить. Кликни только – он тут как тут. А уж петь возьмется да на сазе подыгрывать – всю душу тебе наизнанку вывернет. Не одну девку засушил на корню, а сам ни на кого и не глядит. Одно слово – ашуг.

Подъезжает к нам Мемо, одним прыжком с коня – скок! Волчицу огрел цепью, чтоб попусту не скалилась да не рычала, и к нам подходит. Ай, джигит! Глаз не оторвешь! Волчица и та перед ним хвост поджимает, словно псина.

Да что говорить! Сердце у меня екнуло от радости, как показался Мемо со своей волчицей. Враз смекнул я: не отдавать Джемо невесть куда, невесть кому, своему достанется. Да и как не смекнуть! Уставилась она на него, глядит, не моргая, а в глазах-то страх застыл! Э-э-э, думаю, девичий страх – добрый знак. Ай да Мемо, ай да удалец!

Обступили крестьяне Мемо. Всяк ему ласковое слово норовит вставить. А я на радостях трубой затрубил, всех перекрыл.

– Мемо! Где же ты, сукин сын, пропадал до сих пор? Где тебя носило?

– Не знал я про то, что Джемо сегодня продается. Как узнал – мигом прискакал. Во весь опор гнал, упустить боялся.

– И не совестно тебе на такую девку с волчицей нападать?

– Без нее мне твою волчицу не одолеть. Будь она ягненком, я бы с нее пылинки сдувал, из своих рук изюмом кормил.

А народ уж Джемо подзуживает:

– Эй, Джемо, покажи ему, чтоб помнил Карга Дюзю!

– Чтоб помянул тот час, когда на свет родился!

– Ты его только дубинкой погладь, а уж мы за ноги оттащим!

Гляжу я на нее – рука, что цепь держит, задрожала. И сама вся словно как осела. Черный Волк меж тем уши навострил, смотрит на волчицу, облизывается. Выводит Мемо свою волчицу на поле. Дубинку в руке держит крепко. Увидала волчица нашу зверюгу, – красавец пес, черная шерсть с отливом! – так и оскалилась, так и заурчала, глазищи огнями зелеными засветились.

А Джемо все стоит, не шелохнется. Мемо тихо эдак к ней подходит, а она словно как во сне.

Тут народ всполошился.

– Эй, Джемо! Что стоишь, шевелись!

Она и не слышит. Как подменили девку. Тогда народ стал Черного Волка натравливать.

– А ну, Черный Волк, ату его, ату!

Пес вроде бы понял, что ему орут. Забрехал, стал задними лапами снег рыть, стал к волчице подступать. Я-то сразу смекнул: не будет он драться, самец в нем проснулся. Волчица хвост поджала, съежилась вся, словно почуяла – никто за нее не стоит, все за Черного Волка.

Впился парень глазами в Джемо – не глаза, а две молнии. И она на него смотрит, да так, словно пощады просит, словно убежать от него силится, да не может.

Тут улыбнулся джигит – ясно, чья взяла. Черный Волк меж тем давай вокруг волчицы крутить! Обнюхивает ее, облизывает, хвостом виляет. И она как почуяла – не будет он ее задирать, – успокоилась, пасть закрыла, стоит, урчит. Да и народ притих, пса науськивать перестал – какой толк?

Глянул я на Джемо – румянец ей щеки заливает, губы опять зацвели ярким цветком гранатовым, в глазах уж не страх, любовь светится!

Стоят эдак оба друг против друга, им и невдомек, что цепи у них из рук выскользнули. Почуяла волчица свободу, в лес припустила. Бежит, на ходу то и дело морду оборачивает, Черного Волка, знать, за собой кличет. А его и звать не надо. Он за ней по пятам мчится.

Мемо и Джемо поглядели им вслед, потом друг на друга, улыбнулись, побросали на землю свои дубинки. Взял ее Мемо за запястья, подвел к своей лошади. Лошадь заржала радостно. Смотрю – Джемо повинуется джигиту с охотой.

Вскакивает он на лошадь, Джемо за спицу сажает. Ай, курбан! Ну, как не вспомнить мне тут про Кеви мою, про то, как я ее умыкал. Приникла она тогда к спине моей, ну точь-в-точь как Джемо сейчас к своему жениху. Стою, гляжу на них, слез не удержать.

Выхватывает тут Мемо из-за пазухи кошель с деньгами, мне под ноги бросает. Кошель упал, в снег зарылся.

– Плачу калым сполна, Джано! Благослови нас!

– Благословляю, курбан!

Ударил Мемо коня каблуками в бока – взвился конь и птицей по горам. Мы все только рты раскрыли да так и остались стоять с разинутыми ртами.

РАССКАЗЫВАЕТ МАСТЕР ПО ЛИТЬЮ ЗВОНКИХ КОЛОКОЛЬЧИКОВ MEMO

Я муж Джемо. Мемо меня звать. Нет такого человека ни в Муше, ни в Битлисе, ни в Чапакчуре, ни в степных деревнях, ни в горных, чтобы не знал, кто такой Мемо. Не сыщешь другого мастера в нашей округе, чтобы отливал такие звонкие колокольчики, как я. Не счесть овец в наших отарах, коров в наших стадах, и у каждой животины на шее гремит колокольчик моей работы – и каждый колокольчик поет на свой лад.

Ой вы, мои колокольчики! Звените вы – песню складываете, звените вы – сказку сказываете. Заплачете вы – горы с вами заплачут, засмеетесь вы – долы с вами запляшут.

Навьючу, бывало, на мула наперевес два тюка, полных колокольчиков звонких, поеду на яйлу продавать – от богачей отбоя нет.

– Эй, Мемо! Эй, курбан! Подари радость нашим оба![9]9
  Оба́ – курдская община. Для современной курдской общины характерны утрата кочевого образа жизни и ослабление родоплеменных отношений.


[Закрыть] Продай нам свои колокольчики!

В гости к себе зазовут, неделями не отпускают. Не знают, куда посадить, чем угостить. Козленка режут, угощают. А все ради песен моих.

Ой, бабо! Нет таких песен в нашем краю, чтобы я не знал! Я и сам их пою, и на сазе играю, и на зурне. Саз у меня – только тронь струны пальцами – запоет, зазвенит на тысячу голосов, что твои колокольчики. Поди попробуй устоять! Тут и стар и млад, – все в пляс пускаются. А как зурну возьму, протяжную затяну – хей, бабо! – вся душа твоя так пламенем и займется да тут же в пепел рассыплется. Будь ты хоть овцой бесчувственной, и то не выдержишь, заплачешь.

Дядя меня этому мастерству обучил. Не простой это был человек, всем джигитам джигит, всем ашугам ашуг. На коне скакать – лучше его нет. Летящую птицу бьет без промаха. Рука у него стальная – никто ее в запястье не согнул. Такому удальцу бы только по горам свистать-озоровать, только он в жизни ни разу на разбой не вышел, ни одного каравана не разорил.

Посадит, бывало, меня к себе на колени и приговаривает:

– Говорят у нас, будто рабу, чтобы разбогатеть, надобно в горы на разбой податься. Не верь этой брехне, Мемо. Кто грабежом живет, тому в колокольчик живо травы напихают. А ты, душа моя, надейся только на руки да на голову. Если ремесло свое крепко знаешь, тебе уже вовек рабом не бывать да и себе рабов не добывать. Ремесло в руках – оно и есть настоящее-то богатство. Не поддавайся на уговоры, Мемо, будь сам себе ага.

Слова его с делом не расходились. Руки у него золотые были, а голос серебряный. Для шейхов, для беков делал кинжалы булатные. Из оленьего рога, из черного дерева рукоятки вытачивал – любо посмотреть. Для невест из золота, серебра украшения к головным уборам, серьги, ожерелья, ножные браслеты из его рук выходили, да такие, каких во всем белом свете не сыщешь.

Как свадьба где, выйдут пехливаны бороться – тут он первый, всех на лопатки уложит. Ашуги выйдут на состязание – он тут как тут, саз его заливается, будто соловей в нем сидит.

Девяти лет от роду остался я сиротой. Бандиты меня отца-матери лишили. Когда поднялись шейхи против Кемаля-паши, бросил он такой клич: «Я подымаю боевое знамя, чтобы проучить Кемаля-пашу и всех османцев. Они надругались над исламом, сослали халифа в край гяуров. Эй, мусульмане! Собирайтесь все под мое знамя!»

А у наших крестьян еще память свежа, как османцы делились с нами и кровом, и последним куском, когда гнала их с насиженных мест на запад русская армия[10]10
  Речь идет о наступательных операциях царской русской армии во время первой мировой войны, в которой Османская империя выступала на стороне Тройственного союза, а царская Россия – на стороне Антанты.


[Закрыть]. Выходит, люди к тебе с открытым сердцем, а ты на них с ружьем, и все из-за страха? Какой ты после этого человек, какой мужчина? Послали наши врагу свой ответ: не будет нас под твоим знаменем. Разъярился главарь, выбрал ночь потемнее, налетел на нашу деревню, перерезал всех до единого.

Та ночь до сих пор в моей памяти… От снега все белым-бело… Ввечеру подморозило. Луна вышла. Вдруг рядом выстрелы загремели. Отец и говорит мне:

– Полезай в солому, Мемо, схоронись!

Зарылся я в солому, а мать с отцом стали отбиваться. Было у нас два «мартина»[11]11
  «Мартин» – старинное однозарядное ружье.


[Закрыть]. Пока отец из одного стреляет, мать другое заряжает. Слышу – все во дворе затрещало, загудело. Напугался я, сознание потерял. Очнулся оттого, что задыхаться стал. Вижу – все кругом в дыму, а снизу меня жаром обдает. Выбрался я из соломы, выхожу во двор – сердце остановилось. Отец и мать лежат в луже крови. Весь дом пламенем полыхает. Знать, налетчики подожгли солому и ушли, а меня не увидали, а то бы прирезали, как овцу.

Схватил я отцовское ружье и помчался куда глаза глядят. Бегу, через трупы изувеченные перескакиваю. Во всей деревне ни одной живой души. Тихо кругом, только вдали волки завывают. Бросился я в дубовую рощу неподалеку от деревни. Волков я тогда не так боялся, как бандитов.

Два дня бродил по лесу. Голодный, от холода закоченел весь, из глаз – слезы ручьем.

Что делать, куда податься? Из всей родни остался у меня один дядя. Решил я к нему пробираться. Как деревня его называлась, я помнил, а дороги туда не знал. Попался мне в лесу одичавший мул. Оседлал я его, поехал дядю искать. Еду, у людей спрашиваю, по горам петляю. Изрядно я этак покрутился, а дядю все же разыскал. Прижал он меня к груди, как сына родного… У него я и вырос. Жен у него много сменилось, а детей так аллах и не послал. Бывало, скажет мне:

– Я красоту люблю, Мемо. У нее нет конца. Как повстречаюсь с красотой – душу за нее отдать готов, жизнь положить!

Так и жил: заплатит за девушку сто золотых монет, возьмет к себе в дом, а через два года уж обратно к отцу отсылает.

Все свое мастерство передал мне дядя без утайки. Как латунь плавить, чтобы потом струной звенела, как отливать колокольчики, чтобы гремели с подголосками. У него я и на сазе играть обучился, и на зурне, и тому, как во время борьбы противника покрепче ухватить, и тому, как в мишень стрелять, и тому, как волков в горах травить.

Учит меня и приговаривает:

– Уж коли стал моим учеником, Мемо, будь сильнее всех, ловчее всех, искуснее всех. Прицелился – попади, схватил – не упусти. Глянул врагу в глаза – страху нагнал, глянул другу в глаза – сердце в плен забрал. Бедных защищай, богатым не угождай!

И всякий раз он разбой корил. Сел как-то раз на камень, что в народе «бородачом» прозвали, и говорит:

– А знаешь ли, Мемо, эти два камня, что стоят по обе стороны горной дороги, когда-то людьми были. И были люди те страшные разбойники. Выйдут на дорогу и грабят добрых людей, деньги отымают. У кого денег нет, того убивают. Чисто звери были, никого не щадили. Что хаджи[12]12
  Хаджи – мусульманин, совершивший паломничество в Мекку.


[Закрыть], что ходжа[13]13
  Ходжа – окончивший медресе, мулла.


[Закрыть] – все для них едино было. Как-то раз заступили они путь одному бедному страннику, что после хаджа[14]14
  Хадж – паломничество в Мекку.


[Закрыть] домой возвращался. «Давай деньги!» – «Нет у меня денег, я домой иду из страны Мухаммеда и Али. Путь далекий, притомился я, отпустите меня с миром», – отвечает им хаджи. Разъярились разбойники. Один кричит другому: «Хватай его за бороду и кончай с ним!» Понял старец, что пришел его смертный час, и говорит: «О творец милосердный, обрати этих душегубов в камни!» Всевышний внял его мольбе и тут же их в камни оборотил.

Хей, славный был джигит дядя мой! Не было для него порока позорней трусости. Любил он повторять: «Смелый умирает один раз, трусливый – каждый час». Чтобы я ладным да крепким рос, сил своих не жалел. Бывало, часами со мной возится, показывает, как противника под себя подмять, как на лопатки положить. В горах метель вовсю гуляет, а мы с ним на коней – и в горы, волков травить.

Лихая это забава – волков травить! Послушаешь, откуда вой волчий несется, подскачешь поближе к стае да, чтобы страху на зверей нагнать, парочку из них тут же на месте и уложишь. Остальные ошалеют – и врассыпную. Тут ты одного облюбуешь, и давай его гнать что есть мочи! Главное – не отставать, не давать ему роздыху. Бежит зверь, а сам все оглядывается, есть ли погоня. Морозный ветер ему прямо в шею бьет, ее уже не разогнуть. Смотришь – скособочился волк, из сил выбивается. Тут ты ему – аркан на шею и волочишь в деревню. У нас этих пленников потом с собаками стравливают, собак драться учат. Дядя мой говаривал: «Если собака с волком дралась, считай, джигитом стала».

Эх, славный был джигит, редкостный был ашуг дядя мой!

Как восемнадцать мне стукнуло, позвал меня к себе и говорит:

– Ну, Мемо, ты парень молодой, ухватистый. Теперь, поди, половчее меня будешь. В одном курятнике двум петухам не петь. Поначалу в подмастерьях у меня походишь, а там уже сам хватай свою судьбу за хвост. Что из миски своей хлебать будешь да с кем хлебать, сам кумекай. Станешь литейщиком в Бингеле, Чапакчуре и Дерсиме. Тамошних деревень тебе на прокорм с лихвой хватит. Стараться будешь – беком заживешь. А я возьму себе Муш, Битлис, Сиирд. Проляжет границей меж нами река Мурат. Как помру, все здешние места твои будут. Покуда я жив, на мои деревни глаз не клади.

Отвез меня в город, одежонку мне новую справил и полный прибор для литья. Домой приехали.

– Бери, – говорит, – себе образцы и формы, какие душа пожелает!

Выбрал я себе формы. Дал он мне еще короб для продажи товара и мула. Зашил в пояс золото и говорит:

– Это тебе на черный день. Раньше времени не трожь.

Снял свой кинжал – рукоять оленьим рогом отделана, – мне подает.

– Знаю, – говорит. – Давно поглядываешь на него. Теперь он твой, курбан.

Обнял я его, в плечо поцеловал.

– Ты мне мастерство свое передал, дядюшка, – говорю. – Я за это твой вечный должник. А кинжал пусть у тебя останется.

– Бери, бери, – говорит, – ты только в лета входишь. Он тебе еще сгодится. В жизни всяко бывает.

Погрузил на мула мою поклажу, проводил меня до реки Мурат, по дороге все наставлял, учил уму-разуму. На мосту обнял, поцеловал. Тут я впервой у него на глазах слезы увидал.

– С дорогим человеком расставаться – все одно как от сердца кусок отрывать. Буду ждать тебя, курбан. Как случай подвернется, так и заезжай. Да пусть черноокие газели из Дерсима тебе память-то не отшибают! И от шейхов подальше держись. Что они ни посулят, не верь их брехне. Они спят и видят, как нас с османцами стравить. А ты помни всегда: мы – одной матери дети. Шах Сулейман[15]15
  Шах Сулейман – имеется в виду султан Сулейман (правил в конце XI века), основатель централизованного государства Сельджукидов в Анатолии, который сохранился в народной памяти как объединитель кочевых племен, идеальный правитель.


[Закрыть], что утонул при переходе через реку Мурат, прадед наш общий. От него и турки пошли, и мы, горцы. От вражды с османцами пользы никакой, вред один. А шейхи нас на османцев неспроста натравливают. Гази-паша им поперек глотки встал. «Пусть сбудется повеленье аллаха! – говорит. – Он всех людьми сотворил: и рабов и хозяев. Нету меж ними разницы!» И нынче, скажу я тебе, сынок, неспокойна моя душа. Шейхи из Дерсима того гляди бунт подымут. Случится что – не встревай ты в грязное дело. И другим закажи. Не наша это забота, пусть грызутся, кому охота. Худо будет – весть мне пошли, я тебя в беде не брошу. Ну, будь здоров!

Пока я на ту сторону реки перебирался, он все стоял, смотрел на меня. Потом махнул рукой, повернулся и пошел.

* * *

Два года прошло. Дядю повстречать так и не довелось. Стал я бродить по горным оба, по нижним деревням. То песню протяжную затяну, то на зурне заиграю, то саз свой плакать заставлю – все на душе отрадней.

Зазвенели у скотины на шеях колокольчики моего отлива. Запели-засмеялись луга и долины, подхватили мою песню. Полетела громкая слава впереди мастера Мемо, распахнула перед ним все двери. Джигиты да ашуги стали меня похваливать, красавицы газелеокие – в мою стороны поглядывать. Вольготно катилась моя жизнь, пока я себе лоб об скалу не расшиб. А дело было вот как.

Повстречал я как-то раз девушку с глазами чернее угля. Была она дочкой шейха. Сенем ее звали. Во всем Дерсиме не было розы прекрасней ее. У молодых парней от одного ее имени дух перехватывало. А в пятнадцать так расцвела, что Ширин да Аслы[16]16
  Ширин и Аслы – героини народных сказаний, славились своей красотой.


[Закрыть] ей и воду на руки поливать не годились. И я против той красоты не устоял. Как увидал – озноб меня затряс.

Весна была. Ехал я на муле в одну оба с готовыми заказами. Бубенцы в сундучке позвякивают, а я под ту музыку песню складываю:

 
У дороги, у ручья
Сад большой увидел я.
Сорву яблочко для милой,
Ешь, желанная моя!
Сколько снега навалило, вай!
Меня мать не оженила, вай!
 

Доехал до речки. Дай, думаю, мула напою. Спешился, разнуздал животину, посвистал малость. Подошел мул к реке. Пьет – словно насосом в себя воду втягивает. Смотрю на него, завидки меня взяли, захотелось самому студеной водицей побаловаться. Нагнулся я, а оттуда на меня сама красота глядит. Вскинул голову и застыл на месте. Вижу – сидит на скале пери, в руках черного ягненка держит. Покрывало на лбу монетами украшено, по ветру развевается. А лицо, над черным ягненком склоненное, белее снега, так солнцем и сияет.