Текст книги "Джемо"

Автор книги: Кемаль Бильбашар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

– Кефетхоше, Джано?[33]33
  Как поживаешь? (курдск.).


[Закрыть].

Вроде задобрить старика хочет. Джано ему:

– Худеште разы би[34]34
  Помоги тебе бог (курдск.).


[Закрыть].

– Я гляжу, у тебя радость. Дочка в гости пожаловала. А это твой зять, литейщик?

– Он самый. Привез дочку меня, старика, проведать. Вот провожаю их в обратный путь.

– Куда это?

– Домой к себе едут.

– А что здесь не живется? В низовье ханифиты им житья не дадут. Они кызылбашей за неверных почитают. – На меня глянул. – Оставайтесь здесь. На мельнице Джано-ага управляться будет, а вы рядом дом построите. Дам вам земли вдоль ручья, сейте, хлеб собирайте. Мемо станет по деревням ездить, колокольчики свои продавать. Ну, что скажешь, Джано?

Я за Джано ответил:

– Благодарствуй, ага. Мы на житье не жалуемся. А здешние места нам непривычные.

Сорик-оглу мне передохнуть не дает.

– Селись у нас, чего там! Скажу тебе, ты мне по нраву пришелся. Известное дело, рабье племя к хозяину жмется. Чуть оторвался – беду наживешь.

Не ответил я. Он к Джано поворачивается.

– Слыхал я, Джано, нашлись в Карга Дюзю такие умники, что из своих краев откочевать помышляют. Я им на то согласия не давал. Или они обычай здешний запамятовали?

– Помнят они обычай, и про то помнят, что по закону Гази-паши им со своих мест в другие края переселяться – себе нового агу выбирать – дозволено.

Заскрипел Сорик-оглу зубами, но смолчал. Слюну проглотил и опять запел сладким голосом:

– Куда им податься? Где они сыщут агу лучше меня? В моих амбарах пшеницы и ячменя полным-полнехонько. Овец, коров на моих пастбищах тыщи. Или сын шейха Махмуда их медом кормил? Прошлая зима лютая была. Кого он ячменем выручил? То-то! А мои рабы ели хлеб из чистой пшеницы. Мозгами шевелить надо, а то срываются невесть зачем, невесть куда. Потоп, что ли? Кому они нужны? Кто таких изменников под защиту возьмет? Всякий знает, что со мной шутки плохи.

Джано плечами пожал.

– Что у меня спрашивать? Я знать ничего не знаю. Спроси у них самих.

– Все ты знаешь, Джано! Вчера ночью вы все здесь были!

– А кто говорит, что не были! Я только толкую, что с меня за них спросу нет. Сами не маленькие, знают, что творят.

Сорик-оглу опять котом замурлыкал:

– Джано, они тебя послушают. Поди к ним, растолкуй все как есть. Скажи, я им семян ссужу, сохи новые раздам, упряжки, волов не пожалею. А с них буду брать не восьмую часть урожая, а десятину, как ашар. Что им еще надо?

– Уговаривать – дело мудреное, не про нас, темных рабов. Ты хозяин, тебе и мозги вправлять, а нам это не пристало.

Джано артачится, а Сорик-оглу свое гнет, не отступает.

– У тебя вес есть, Джано! Потому к тебе и приехал, что твой вес признаю. Тебе одному их утихомирить под силу. Уговори их, чтоб кровь зря не проливать. Сам знаешь, как бывает: рабы бунтуют, ага усмиряет, а кровь – рекой.

Затеребил Джано свою бороду.

– Потолковать-то оно можно, только дай мне сроку.

– Какого еще сроку?

– Уговаривать народ время надо. Ты всех под ноготь – и баста. А со мной иной разговор: к каждому подойди, каждому посули, меж тем времечко-то и бежит.

Вздохнул Сорик-оглу.

– Даю тебе сроку, сколько запросишь. Лишь бы уломал ты их. Уломаешь – два года с тебя за мельницу не буду брать.

– Худеште разы би, уж расстараюсь, Сорик-оглу. До пахоты, глядишь, и обделаю дело. А коли не выгорит – тебе весть подам.

Достает Сорик-оглу кошель серебра, Джано подает. Тот головой замотал.

– Ни к чему это. Где деньги, там шайтан.

Поворотил Сорик-оглу коня на дорогу, ударил плеткой, и скоро гости незваные скрылись из виду.

Проводил их глазами Джано, потом вздохнул глубоко.

– Вот и оттянули времечко. Пока он очухается, уж народ далече будет…

Стал я мула навьючивать, Джано меня остановил.

– Постой, – говорит. – Не след вам тотчас в путь пускаться… От этой собаки Сорика-оглу всего можно ждать. До обеда повремените, а там наш человек вам окольную дорогу укажет.

* * *

Приезжаем домой, и что же видим? Замок на двери сломан, все вещи искорежены, изрублены, литейный прибор вдребезги разбит. Как увидала Джемо свое разоренное гнездо, от горя обезумела: по дому бегает, за голову хватается, то плачет, то проклятья разбойникам шлет. Замучилась вконец, упала мне на грудь, заплакала.

– Не плачь, моя козочка, – говорю. – Не плачь, курбан. Мемо тебе все купит, еще краше у нас в доме будет. Не лей слез понапрасну, пожалей свои глазки. А разбойника мы найдем, он еще свое получит.

Вытерла она кулаком глаза.

– Когда узнаю, кто это сотворил, своими руками глаза ему выцарапаю, крышу ему на голову обрушу.

На шум соседи сбежались, головами качают.

– Аман! Кто такую подлость учинил!

– А вы не видели, – спрашиваю, – чужих возле дома?

Ни один не признался. Каждый клянется:

– Пусть лопнут мои глаза, не видел. К празднику готовимся. Хлопот полон рот.

Пожаловался я жандармам. Пришли они, потоптались в доме, на бумаге что-то накорябали.

– Кого подозреваешь? – спрашивают.

– Откуда мне знать, дорогой? – говорю. – Знал, сам бы мерзавца за ворот тряханул.

– Подумай! Такое может сделать только личный враг. Есть у тебя враги? Воры бы вещи взяли, а тут ничего не взято, только поломано да порезано.

Кто бы это мог быть? На соседок указать – не сделают они такой пакости. Уж сколько лет рядом живем, худого от них не видал. На тетку подумать, так она с той поры, как убежала к своим, в нашу деревню и носа не кажет. На кого ни скажешь, все грех на душу примешь.

– Ты уж уволь меня, ищи сам, дорогой.

Говорю я это жандарму, у самого сердце словно сверлом сверлит: враг у меня объявился, да сметливый враг, коварный. До поры до времени затаится, свой час выжидает, а уж нанесет удар, то в самое темечко. Без промаха бьет. Он и дядю порешил, теперь, видать, до меня добирается.

Понял жандарм – не добьешься от меня толку, обозлился.

– Раз ты никого не подозреваешь, нам тут делать нечего.

Повернулся и пошел – отпугнул я его. Соседи тоже по своим домам разбрелись. Подхожу я к Джемо – она у окна стоит, закаменела вся.

– Давай-ка, курбан, – говорю, – приберемся в доме, пока ночь не настала.

– Нет, Мемо, – отвечает, – не лежит мое сердце теперь к этому дому. Уйдем отсюда, уйдем скорей!

– Куда же нам идти?

– А мне все равно.

Бросилась ко мне на шею.

– Уйдем, Мемо! Дядю твоего убили и тебя убьют.

– Куда пойдешь в такой час?

– Давай к отцу на мельницу подадимся. Засветло успеем добраться.

– Успеть-то успеем, да нельзя нам нынче отправляться.

Говорю, сам розы щек ее целую.

– Что так, Мемо? Или мула жалеешь, загнать боишься?

– Нет, мой цветок душистый, нет, моя газель. Ради тебя тыщу мулов загнать не жалко. Сама посуди: коли мы нынче же свое гнездо бросим да убежим, народ над нами потешаться станет. «Чуть припугнули их, – скажут, – они и дали деру». Как потом в лицо людям смотреть? Уж давай переночуем здесь. А завтра с рассветом – в добрый путь!

Смирилась Джемо. Не стали мы у соседей тюфяки просить. Постелили на пол тряпье, какое под руками было, сели на него. Достали из сумы гёзлеме, грецкие орехи, чокелек[35]35
  Чокелек – сыр из кипяченой пахты или кислого молока.


[Закрыть]. Закусили.

Посадил я Джемо к себе на колени, стал ее песней укачивать.

 
Беда приходит не одна,
       Настали злые времена,
Одно могу: с тобой обняться,
       Одной тобой душа полна…
 

Уставила Джемо глаза на огонь, одна рука – в моей, другая косой играет. Вижу – не до песен ей. Оборвал свою песню, потрепал ее по щеке.

– Что запечалилась, лань моя?

Взяла мою руку, к губам своим прижала.

– Как нам врага своего распознать? Вот что мне покою не дает, Мемо. Один раз припугнул, другой раз нож в спину всадит, а нам и невдомек, с какой стороны беды ждать.

– И не спрашивай, сам диву даюсь. В жизни никого пальцем не тронул, косо ни на кого не глянул, а вот поди ж ты, врага смертного нажил.

– Чую, я тому виной. С меня все твои беды начались, враги появились.

Прижал я ее к себе, поцеловал в губы.

– Как не появиться, душа моя? На розы щек твоих, на мед губ твоих глядя, кого хочешь завидки возьмут. Весь мир на меня в обиде: женихи, невесты, матери невест, беки. И в нашей деревне и в твоей. Хочешь, по пальцам всех перечту.

– Брось смеяться. Уж кто из-за меня на тебя зуб точит, то не иначе как Сорик-оглу. Он на такие выходки горазд.

Погладил я ее по щеке.

– Грех нам на него напраслину возводить. Он нас уважил, землю предложил.

– Грех, говоришь? Не знаешь ты его. Эта тварь хуже шайтана. Ведь он нарочно таким прикинулся, чтобы ты на него не подумал.

– Да какой ему с нас прок?

– Поди узнай, что у подлого на уме. Гнездо наше разорил… Вроде грозится, а чем, не знаю.

– О том, что горшки побиты, тряпье изорвано, душа у меня не болит. Ремесло в руках дороже браслетов на руках. Пока я жив, не пропадем. Все заново купим, еще краше прежнего. А что до угроз, то послушай мое слово: не родился на свет еще такой джигит, чтобы нас с тобой застращал. Ну, хочешь, завтра же в город поедем, накупим всего, что пожелаешь? Уберемся в доме – любо-дорого!

Думал – развеселю ее, нет, не улыбнулась.

– Не хочу я ничего, Мемо. Они опять могут налететь, добро наше по ветру развеять. Тогда еще горше будет. К чему нам добро покупать врагу на потеху?

– Да что же нам теперь, в лохмотьях ходить, от врага хорониться?

Видать, по сердцу ей пришлось, что не сробел я, духом не пал. Обняла меня, по волосам гладит.

– Зачем в лохмотьях? У отца для нас место сыщется.

– Нельзя нам у него поселяться.

– А кто говорит «поселяться»? Из Карга Дюзю народ откочевывать собрался. Как станут с места сниматься, и мы с ними. Продадим дом, остатки барахла, накупим скотины: коз, овец, коров. Это тебе живые деньги, сами растут. Год пройдет – у нас уже свое стадо. И душа за него не болит. Куда ты, туда и скотина, всегда у тебя под рукой, что кошель золота в кармане. Одна разница, что золото мертвое, а скотина живая, с ней и поговоришь, и душу отведешь. Замычит, заблеет, ты уж знаешь, что делать: шерсть прочесать, подстилку поменять или соли дать. И скотина тебя без слов по глазам поймет, ни в чем тебе не откажет: на тебе шерсти, на тебе молока, вот тебе приплод!

Смотрю на Джемо – у нее глаза как угли разгорелись. Тут-то дошло до меня, чем душа ее живет: по горному раздолью тоскует, бедняжка, по запаху козьего молока. «Ну что ж, – думаю, – ради Джемо и переселиться не грех. Не все ли мне равно, где колокольчики отливать: в низинке или в горах».

Подумал так, но виду не подал.

– Ну, давай спать, – говорю. – Утром на свежую голову мысли свежее.

* * *

Наутро, перед отправкой в Карга Дюзю, отписал я своему командиру, все как есть ему выложил, помощи попросил. «…Вес у тебя большой, командир. С шейхами, беками знаешься. Найди ты нам такого агу, чтоб над нами не измывался, изо рта последний кусок не вырывал, на жен, дочерей наших не зарился. Будем ему верными рабами». На том и кончил свое письмо.

Увидел нас Джано в Карга Дюзю – остолбенел. Поведал я ему про то, что с нашим домом сделали, понурился старик, затеребил свою бороду, про Сорика-оглу мы и не заикнулись, а он словно на лбу у нас все прочел.

– Сколько же пакостей нам ждать от этого Сорика-оглу? – говорит.

– Думаешь, он этот разбой учинил?

– Сам Сорик-оглу рук марать не станет. Его дело – приказать. Я еще давеча смекнул: не зря он перед тобой хвостом вертел.

Сорвал я ружье со стены.

– Раз так, самое время проучить собаку.

Джано меня за руку поймал.

– Куда ты, сынок? Коли это его рук дело, он теперь начеку. Скорей вода в ручье заснет, чем он. Во все стороны лазутчиков с ружьями разослал. Мимо них и птице не пролететь. Ты уж повремени, остынь малость. Подлость не скроешь, рано или поздно – она всегда наружу выплывет!

– Верно говоришь, Джано. А что как Сорик-оглу и вовсе озвереет, почуяв, что нет ему отпора?

– Он-то думает: не раскусили мы его, все шито-крыто. Оно и к лучшему.

Повесил я ружье на стену.

– А какие вести о переселении? – спрашивает Джемо. – Ездил староста к Али-аге?

– Вчера проводили. Вот-вот обратно прибудет.

Приободрилась Джемо.

– И Мемо вчера командиру отписал: найди нам доброго агу.

– Как это «нам»? Вы тоже с нами собрались?

Кинулась Джемо отцу на грудь.

– Собрались, бабо! Потолковали давеча с Мемо и рассудили: пусть и у нас свои овцы будут, свои козы. Стадо вырастет – деньги у нас заведутся, пастбище арендуем. А там, глядишь, и Мемо агой станет.

Не удержался Джано, схватился за живот, загоготал, затрясся весь от хохота.

– Я-то ума не приложу, с чего это он за ружье хвататься стал! А он в богачи метит! Вон оно как!

Потом оборвал свой смех, к нам придвинулся.

– Чтоб агой стать, не скота надо поболе иметь, а оружия. Мало богатым быть, надобно еще богатство свое перед шейхами, перед беками силой отстоять. Коли нет при тебе дюжины молодцов с ружьями за плечами, с ножами за поясами, какой ты ага? И не след тебе, дочка, мужа с толку сбивать. Руки его к тонкой работе привыкли: зурну держать, колокольчики отливать. Не таким рукам в крови купаться. Или ты ждешь, чтобы он тебя одну в юрте бросил, а сам в горы потащился невинные души губить, жене золото копить?

Всплеснула Джемо руками.

– Что ты, бабо! О таком и помыслить страшно!

– А коли так, что ж ты подбиваешь его за богатством гнаться? Какой из него ага без разбоя? Глянь, карманы дырявые у твоего аги!

Тут я вмешался.

– А чем лучше рабом быть?

– Рабом-то быть – оно покойней. Ты погляди на людей: есть ли такие, чтобы сами от рабьей доли отказались? Нету. Ага и прибьет, ага и деньги отымет, и жену, ага и в грязь тебя втопчет, а все ж таки раб к нему тянется. С голодухи не помрешь – все горсть пшеницы даст. Разбойники нагрянут – он их от твоего жилья отвадит. И налоги казне уплатить, и жандармов, когда следует, кликнуть – это его дело. Хорош будешь для господина – он тебя и от армии избавит. Оно и выходит: нет аги – и не к кому тебе прислониться. Одного тебя живо заклюют, на клочки раздерут. Так и налетят, как воронье на падаль. Кто налетит-то? Да те же рабы, твои соседи, зачем далеко ходить! По приказу раб на все готов. Разденут да голышом по миру пустят.

– Нас в армии совсем иначе учили, – говорю. – «В Турецкой республике каждый гражданин рождается и живет свободным», – вот как! Раз так, что нам за рабство цепляться?

Джано не торопясь набил свой чубук табаком и говорит:

– Тот закон для османцев писан. Нам он не подходит. В наших краях свой закон: от раба родился – быть тебе рабом, от аги – быть тебе агой. Есть и такие, что родились в драной юрте, а в аги метят. Тогда собирай себе отряд, в горы подавайся, не видать тебе покою. Завел стадо, развел виноградник – считай, на своего агу зубы оскалил, такое не прощается. Утром проснешься – нету у тебя ни овец, ни коз, увели всех подчистую. Кто увел? Тут и спрашивать нечего. Ясно, ага, только не своими руками, а приказал кому следует. А сам он к тебе пожалует, станет тебя утешать, рабов своих при тебе распекать, хлыстом трясти. «Дармоеды! Чтоб мой хлеб вам поперек глотки встал! Твари безродные! Только глазами хлопаете. Этак и мой дом разграбят!» Под конец даст тебе горсть серебра да кусок сукна на кафтан[36]36
  Одаривание материей или кафтаном, согласно племенным традициям, символизирует зависимость и покорность по отношению к тому, кто делает подарок.


[Закрыть]. Ты же ему в ножки поклонишься. С тем и уедет.

Раскурил Джано свой чубук и продолжал:

– Вон оно как оборачивается. Терпи, что всевышний посылает, другого пути нету.

– Отчего же тогда твои братья не хотят тут остаться, Сорику-оглу покориться?

Вздохнул Джано.

– Да видишь ли, мы, старики, в свое время шейху Махмуду служили. Как шейхи-беки знамя против Гази-паши подняли, шейх Сорик под это знамя встал. А мы их всех переловили да перевешали. Вот теперь сын Сорика и ждет, как зверь в засаде, подходящего случая, чтобы нас растерзать, за отца своего обиду выместить. Покуда мы ему не рабы, он перед нами хвостом вертит. А рабами его станем – залютует. Честь, совесть – такое ему неведомо. На любую пакость решится. Вот и надобен нам другой ага, от душегуба заслониться. Пронюхает Сорик-оглу, что ты командиру отписал да просишь его нам господина подыскать, еще пуще взбеленится. Тогда тебе в пору из дому с товаром не выезжать. На первом же повороте пристрелит.

– Как же джигиту честь свою защитить?

– Защищай честь, пока голова на плечах есть. Мертвым уже все едино, а живой о живом помышляет.

* * *

Воротился староста от Али-аги еле живой, голова обмотана. Увидел его Джано, бросился навстречу.

– Что с тобой? Кто тебя так отделал?

И я подскочил. Ссадили мы его с лошади, ухватили под руки с двух сторон, довели до мельницы, посадили на камень.

Джемо ему айрану вынесла. Отпил он глоток, заохал, застонал.

– На мне живого места нет. Дубьем колотили, все кости переломали…

Поняли мы из его рассказа, что Али-ага его принял ласково, а рабы его пронюхали, зачем он в их деревню наведался, устроили ему засаду у ручья да и избили дубинами до полусмерти. «Если, – говорят, – к нам под бок откочуете, пощады не ждите, всех до единого порешим. У нас самих травы, ячменя нехватка. А тут еще вы объедать нас вздумали! Нет уж, лучше вас прикончить, чем самим с голода подыхать». Ушли, а он остался у ручья в луже крови лежать. Тут бы ему и конец пришел, когда б сам Али-ага с дороги не приметил. Велел ага своим людям его к себе домой забрать, раны обмыть, перевязать. «Ты уж не взыщи, староста, – говорит, – что так обернулось. Мне и самому тошно. Видишь, времена не те. Сорик-оглу в силу вошел. Лапищи свои и к нашей деревне протягивает. Ты не думай, что я на попятную иду. Слово мое неизменно: боевым товарищам мой дом всегда открыт. Только Сорик-оглу вам и здесь покоя не даст. Взбаламутит моих крестьян, они вас всех перережут…»

Опять застонал староста, заохал:

– Не видать нам от них добра. Лучше здесь умереть в честном бою, чем там – позорной смертью.

Облетела всю деревню недобрая весть. Притих народ, пригорюнился. Ни смеха не слышно, ни разговору. И к работе ни у кого душа не лежит. Люди, как тени, по дворам без дела слоняются, по домам отсиживаются. Однако, как огонек под золой, теплилась еще в людях надежда, что староста им другого агу подберет. Я же все от командира письма ждал и поедом себя ел: уж не перепутал ли адрес случаем?

Как-то раз надумала Джемо на охоту меня снарядить, думы тяжкие мои разогнать, и сама со мной собралась.

Вот идем с ней по лесу, Джемо рта не закрывает, верещит без умолку. Что ни увидит: птицу, зверя, камень, источник, – на все у нее сказка готова, да так складно выходит, заслушаешься. Все больше про разлуку сказки сказывала: две птички не могут соединиться или два цветочка, а разлучают их или серый камень, или цепкий куст.

– Вот видишь, на ветке две птички сидят? Они всегда парой летают, не разлучаются. А были они когда-то шейховой дочкой и пастухом и любили друг друга крепко. Шейх был жадный, на деньги падкий. Попросил пастух за себя его дочку. Шейх и говорит: «Ты нищий раб. С какой стати мне за тебя дочку отдавать?» После подумал и притворился, что согласен. «Встань на вершину горы и птицей вниз слети. Коли слетишь – отдам за тебя дочь». А сам замыслил с пастухом поскорей разделаться. Пастух ему и отвечает: «Я-то слечу, но тебе меня больше не видать. И с дочкой своей простись». Не простой это был пастух, а всевышнего любимый раб. Молитву сотворил, встрепенулся, птицей обернулся и полетел вниз. Увидела девушка, что возлюбленный ее летит, и сама стала небо молить: «О всевышний! Заклинаю тебя могилой Хусейна[37]37
  Могила Хусейна – святыня шиитов в городе Кербела, на территории нынешнего Ирака, где, по преданию, похоронен Хусейн, сын первого шиитского имама Али, павший от рук убийц.


[Закрыть], не разлучай нас с любимым, сделай и меня птицей». Только промолвила это, как сделалась птицей. И стали они летать вместе, а детки их и поныне парами летают.

Говорит она, а у меня перед глазами Сенем оживает. Открылась старая рана, заныло мое сердце. Джемо встрепенулась.

– Что с тобой, курбан? Отчего глаза затуманились?

– Да так, – говорю. – Вспомнил про тех, кто в пропасть кинулся, а птицей так и не стал.

– Да, таких у нас много. Вот и мама Кеви, тоже птицей хотела стать, да не стала. Больно тосковала она, когда Джано-бабо воевать уехал, а его все нет и нет. Так и погибла, не дождавшись его. Пойдем, я покажу тебе, где она погибла.

Взяла меня за руку, повела за собой. Поднялись мы в гору по течению ручья, миновали водопад. Смотрю: между крутых скал омут блестит.

– Вот сюда, в этот омут бросилась мама Кеви. На берегу ее шаровары нашли.

– А ты откуда знаешь, что бросилась?

– Заберись-ка наверх, погляди оттуда на омут.

Вскарабкались мы на скалу. Джемо схватила меня за руку.

– Ну, что видишь, курбан?

– А что там должно быть?

– А не примечаешь, вода красная, что коралл?

– Примечаю. Скалы в воде отражаются, вот она бурым и отливает.

Потемнели глаза у Джемо.

– Не от скал это. В любое время смотри – все на дне кораллы светятся. Знаешь, отчего так?

– Нет, откуда мне знать?

– Повстречала я тут однажды старика. Знал он маму Кеви. Он и сказал, что она в омут бросилась. «Сам я, – говорит, – этого не видал, но знаю точно, будто своими глазами видал. И знаю я это по цвету воды. Раньше вода в омуте чистая была как стекло. А с той поры, как мать твоя запропала, вода красная стала, потому как Кеви на шее коралловые бусы носила».

Вздохнула Джемо.

– Вот так. В этом омуте и осталась мама Кеви. А дух ее здесь бродит. Я это место назвала «Коралловый омут». Как тяжко мне становится, прихожу с мамой поговорить, помощи у нее спросить. Засну над обрывом, а она ко мне во сне является, советы дает.

Сладко сказывает Джемо, век бы слушал – не наслушался. Глазищи что у орленка – на пол-лица раскрылись. Усадил я ее на колени, погладил по волосам.

– Что же тебе присоветовала мама Кеви?

Взяла Джемо мою руку, прижала к своей щеке.

– Ты и не догадаешься. Как-то говорит мне: «Хочешь, чтобы кожа твоя розой цвела? Как розы раскроются, набери розовых лепестков, брось в этот омут и искупайся». Я так и сделала. Смотрю, и правда: все теле розовое стало.

Засмеялся я.

– Так вот отчего твое тело розовое! А я-то, дурак, думал, от моих поцелуев!

Хотел ее поцеловать, рассердилась она, отпихнула меня.

– От твоих поцелуев тело только желтеет!

Потом опять задумалась.

– А знаешь ли, какой самый главный ее наказ? «Если захочет тебя кто утащить насильно, приходи ко мне, укрою у себя на груди».

– На груди, говоришь?

– Ну, да!

– Что-то я не пойму. На какой груди?

– А вот смотри!

Спустилась она к омуту.

– Повернись спиной! – кричит.

Повернулся я.

– Считай до сотни, а потом ищи меня!

Стал я считать. Считаю, а сам прислушиваюсь, что она там делает. Любопытство меня разбирает. Слышу – в воду вошла…

– Девяносто девять, сто!

Оглянулся назад – нет моей пери, скрылась с глаз моих. Спустился я к воде – в омуте никого нет. Скалы оглядываю, ощупываю – никого. Позвал ее тихонько:

– Джемо!

Только эхо в горах мне ответило.

Стал кликать громче:

– Хей, Джемо!

И горы издалека мне звенят: «Хей, Джемо!»

Тут жуть на меня напала. А вдруг и вправду утопилась, как мать? Была бы жива, давно бы вынырнула. Кто столько под водой просидит! Уставился на омут как помешанный. На воде – ни кругов, ни ряби, на дне все камушки видать.

Тут уж я взревел:

– Джемо, хватит шутки шутить, выходи! Куда тебя занесло? Выходи скорей!

Тишина. Эй, творец! Уж не ты ли сыграл с ней злую шутку? Набрал я в рот воздуха, раненым зверем завыл:

– Джемо-о-о! Джемо-о-о!

Рубаха от пота взмокла.

Опять на скалу влез, смотрю вниз, как коршун, – ничего не видать: ни норы, ни дупла, ни кустика. Ну как можно среди голых скал человека не углядеть!

Опять к омуту спустился, в воду полез. Иду вперед, а дно все глубже уходит. Вот уж вода мне по плечи. Куда дальше идти? Повернул назад. Только на берег вышел, на другом берегу камышинки зашевелились, колокольчики тоненько зазвенели, и смех серебристый в воздухе рассыпался.

– Ну что? Понял теперь, что значит на груди матери укрыться?

Сердце мое встрепенулось, как птица. Побежал я Джемо навстречу, сгреб ее в охапку, вытащил из воды. Прижались друг к другу, мокрые, счастливые.

– Как же ты столько времени не дышала в воде, курбан? – спрашиваю.

– Сперва давай разденемся, одежду на скалах расстелим, а после покажу, как дышала.

Скинули мы свои кафтаны, бросили их на скалы – и опять в воду. Джемо – первая, я – за ней. Догнал, макнул ее с головой. Она давай на меня брызгать. Про весь свет забыли, играем, как дети малые. Потом взяла она меня за руку.

– Пойдем, покажу, что обещала.

Повела меня вдоль берега к камышам и показывает: гладкая скала под водой обрывается, пещерой зияет. В глубине пещеры – трещина, через нее снаружи воздух проходит. Нырнула Джемо в пещеру, добралась до трещины, просунула в нее голову и сидит. А трещина косая, глубокая, ничего в ней не видать, хоть сверху смотри, хоть сбоку.

Выходит Джемо из воды – волосы черными змеями по спине вьются.

– Ну, как? Веришь теперь, что на груди у матери меня никто не сыщет? То-то!

Стали одеваться. Опять смех, возня. Вдруг слышу – вроде козел заблеял. Поднял голову – и впрямь, стоит на скале дикий козел и блеет. Увидала его Джемо.

– Козлик мой милый!

И к нему припустила, а козел к ней так и прянул.

Сошлись они, козел ей передние копыта на плечи положил, лицо лижет. Джемо его за шею обняла, в глаза целует. А козел все блеет, вроде жалуется на что-то.

Захотелось мне на них поближе поглядеть. Заслышал козел мои шаги, повернул голову, вздрогнул и по скалам запрыгал. Подхожу я к Джемо, обнял ее за плечи, кличу козла:

– Иди же сюда! Иди, не бойся! Муж я ей, не чужой какой!

И Джемо со мной взялась кликать:

– Иди, мой козлик! Иди сюда, дорогой!

Так и не спустился к нам козел. Долго еще блеял, до того жалостно, что хоть плачь. Потом в горы ускакал. Джемо ему вслед смотрела, пока не скрылся. Вздохнула.

– Ревнует, бедняжка, – говорит.

Засмеялся я, обнял ее.

– С соперниками шутки плохи. Не иначе, как быть мне у него на рогах!

Прижалась ко мне Джемо. Стали мы потихоньку вниз спускаться, а она все назад поглядывает: не видать ли козла?

* * *

Меж тем от командира все не было вестей. Уж совсем я было затужил, как вдруг является на мельницу жандарм. Говорит, намаялся, все деревню нашу разыскивал, еле отыскал. В низине у крестьян спросил. «Вон! – говорят. – На горе Зозана прилепилась эта деревушка». Жандарм – в гору скакать. С непривычки и коня загнал, и сам весь в поту. Джано его усадил.

– Передохни малость! Умаялся в дороге. А ты, Мемо, коня выводи, пот с него оботри, не слег бы конь.

Жандарм пот со лба утер, воды попросил.

– Обожди, – говорит Джано, – остынь сам-то. Куда еще торопиться! Будет тебе и айран и вода.

Вижу, не терпится ему узнать, какое лихо к нам жандарма привело, да спросить боязно, добрыми вестями не избалован. Вот и заговаривает зубы жандарму: уж лучше оттянуть удар, чем сразу топором по голове. Под конец и сам не выдержал.

– Ну, что скажешь, сынок? За какие грехи тебя к нам погнали?

– За грехи аллах воздает. А я вот Мемо-эфенди от начальника отдела письмо привез.

– Эх, от властей не жди добрых вестей!

Протягивает он мне письмо, а у меня руки трясутся. Джемо айран гостю вынесла. Джано – ей:

– Джемо, поди выводи коня, а мы тут письмо почитаем.

Разорвал я конверт, достаю из него бумажку с печатными буквами и другую бумажку, от руки писанную. Как увидал я почерк командира, подскочил от радости, стал письмо целовать.

– От командира письмо, бабо! Ай, арслан-командир! Ай, курбан-командир!

Цыкнул на меня Джано:

– Да ты читай! Что ты все бумагу лижешь да нюхаешь!

– Как не лизать! От самого командира письмо! Ты слушай, что пишет на конверте: «…мастеру по литью колокольчиков Мемо-эфенди». Видал? Я – эфенди!

Развертываю я бумажку с печатными буквами, читаю: «При получении сего письма сразу отправляйся в город и явись ко мне». И подпись начальника отдела. Явимся! Отчего не явиться?

Развертываю бумажку, писанную от руки, от командира письмо читаю: «Я не получил ответа на свое первое письмо. Думаю, что оно до тебя не дошло. На этот раз посылаю письмо через военный отдел… Относительно выбора нового места для поселения не беспокойтесь. В отделе по распределению государственной земли вам подыщут что-нибудь подходящее. Губернатору отосланы на подпись документы о вашем переселении. Я подробно описал состояние ваших дел Фахри-бею, начальнику военного отдела. Он вам непременно поможет. Если встретите трудности, вновь напишите мне. Я приму меры. Целую всех вас. Да поможет вам аллах!»

Прочел я – чуть в пляс не пустился.

Принялись мы жандарма угощать на радостях. Накормили до отвала и в суму его всякой снеди напихали. Джано ему две меджидие подарил.

Дал мне жандарм конверт подписать, в суму его к себе убрал.

– Мне пора, – говорит. – Путь неблизкий.

Проводили мы его до большой дороги.

Вернулись на мельницу, я и говорю Джано:

– Пойти, что ль, в деревню, рассказать народу про нашу радость?

– А что ж не пойти!

Однако Джемо заартачилась.

– Дело не слажено, а вы уже хотите народ баламутить. Дойдет дело до Сорика-оглу, он вам всю игру попортит.

Погладил ее Джано по волосам.

– Верно говоришь, дочка. С радости чумеет человек, готов про нее всему свету раструбить. А Сорик-оглу проведает – с властями рядиться не будет, на нас же отыграется.

На том и порешили: молчать, покуда дело не слажено.

Наутро отправился я в город, разыскал там Фахри-бея, начальника военного отдела. Встретил он меня, как родного сына: подошел, обнял, усадил с собой рядом, чаю велел принести. Потом стал рассказывать, откуда он моего командира знает.

– Мы с ним, – говорит, – всю гражданскую войну рука об руку прошли. Дважды он меня от смерти спасал. Для него я что хочешь сделаю. Получаю недавно от него письмо, про вас пишет. Я не мешкая за дело взялся. И что же? Нашел для вас прекрасное место: двадцать пустующих землянок! Народ оттуда выселен за участие в восстании против Гази. Землянки, правда, пообрушились, но если руки приложить, будут вполне пригодны для жилья. Зато пастбища великолепные. К тому же эта деревня относится к нашему уезду.

– А где такая?

– От города четыре часа ходьбы. Чакалгедии, слыхал про такое место?

– Как не слыхать! Чуть выше того озера, где мой дядя утонул. Богатые места! А что, хозяев в тех краях нету?

– Был и ага. За участие в восстании против законного правительства осужден, отбывает наказание. Теперь его бывшие владения государственная земля. Одно время их собирались в аренду сдать. Теперь сдавать не будут, вам отдадут. Станете вы хозяевами этой земли. Ну, доволен?

Вскочил я с места, руку ему поцеловал.

– Не знаю, как тебя благодарить. Да продлит аллах твою жизнь, да пошлет тебе одни радости! Никогда не забудем, что ты нас к жизни вернул!

Фахри-бей достает из ящичка стола бумагу.

– Этот документ отвезешь в деревню. Пусть желающие переселиться поставят здесь отпечатки пальцев, а староста – свою печать. После этого бумагу возвратишь мне. За остальное не беспокойтесь. Все для вас сделаем. Из банка ссуду возьмем, семян выпишем.

– Аллах тебя наградит, командир!

Сунул я желтый конверт с бумагой к себе за пазуху, поцеловал еще раз начальнику руку, в обратный путь пустился.