Текст книги "Ha горных уступах"
Автор книги: Казимеж Пшерва
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Казимеж Тетмайер
Ha горных уступах
Казимеж Тетмайер
Ha горных уступах
Генрику Сенкевичу, творцу трилогии, в знак преклонение посвящает автор.
Часть первая
РАЗБОЙНИЧЬЯ ИЗБА
Однажды, в начале ноября, страшный ветер, бушевавший в горах три дня и три ночи, наломал столько деревьев в Татрах, что местами целые склоны были завалены сосновым буреломом… Лишь кое‑где торчали буки с замерзшими листьями, державшиеся на глубоко ушедших в землю корнях. Потом пошли дожди, потом снег, и раз ночью, к концу ноября, стало сильно морозить.
В ту ночь два брата – Юзек и Сташек Лущики, из Буковины, Андрей Косля и Гилярий Питонь из Костелиск пришли на полянку в дремучем лесу под Кошистой горой. Шли они издалека, из Спижа, с тяжелой ношей: они ограбили еврейскую лавку, забрали там не только деньги, а и всякого товару; полотна, сукна, которое можно было хорошо продать новоторжским евреям, – да, кроме того, Косля нес на плечах большую серну, которую он убил на Белых Водах, метко попав ей в лоб камнем. На диво он камни бросал, – вообще он был искусник: например, присев на корточки и взявшись руками за большие пальцы у ног, он мог вскочить на высокий стол.
И бегал он так, что, схватив собаку за хвост, мог гоняться за ней, сколько душе его было угодно. Было у него прозвище: Косля Проворный, или Гонец. Звали его иногда еще не то Гордый, не то Горный – оттого ли, что горд был он очень и спесив, оттого ли, что редко бывал в долинах, а все больше в горах сидел. А может, звали и так и так.
Лицо у него было ясное, как солнце, продолговатое, с вечной улыбкой, – а искалечить человека для него было все равно, что рукой замахнуться. Высокий был он и гибкий, как сосна. Смерть двух людей уже считали за ним.
Братья Лущики, Юзек – старший и Сташек – младший, были дюжие, широкоплечие, огромного роста, смуглолицые парни. Волосы носили они длинные с косичками от висков до плеч, а в косички вплетали стеклышки и блестки. Волосы у них были черные, всегда намазаны маслом, – а молодых бычков они вскидывали на плечи, как овец. Был у них обычай освещать себе дорогу, поджигая какую‑нибудь избу на краю города или села, где они грабили ночью. Называли их за это – Лущики Яркие. Четвертый, Гилярий Питонь, из Костелиск, был мужик среднего роста; прозвали его Вьюном, – он умел на диво извиваться под чупогой[1].
Тихо стало в избе; страх сжал Валькову грудь. Он услышал про смерть. Хотел кричать, звать – спасите меня! не давайте меня! – но крик застрял у него в горле, он только захрипел.
– Тут смерти не миновать! – повторил низкий голос. – Такого лечить не будут. Никогда еще такой не выживал. – Светлые глаза с тревогой взглянули в глаза Валька. А он вспомнил вдруг… и только старался не дохнуть, не дохнуть, не дохнуть…
Затем он услышал медленные, тяжелые шаги на полу, и над ним закачался клуб дыма, упала слюна, которую выплюнули сквозь зубы; через некоторое время послышался низкий голос.
– Он сейчас умрет. Дайте ему поесть на дорогу.
Валек повернул глаза туда, откуда раздался голос, но не мог повернуть головы и ничего не увидел. Светлые глаза исчезли. Ему хотелось удержать их… Вскоре он увидел их опять с другой стороны, увидел и лицо и всю фигуру.
– И, да ведь это девка, а не ангел, – подумал он и у него помутилось в голове. Он видел все, но ничего не помещалось у него в голове; он знал только, что он не на небе и что вокруг него люди…
Рядом с девушкой появилась старая женщина, словно из тумана; у него запахло капустой под носом.
Он напряг зрение: старая женщина видна была яснее. Она стояла перед ним на коленях, на соломе, и держала у его губ ложку с горячей, дымящейся капустой.
– Поешь на дорогу! – сказала она.
– Поешь на дорогу! – отозвался низкий голос.
– Поешь на дорогу! – зазвенело над ним.
И чьи‑то руки подняли солому у него под головой и поддерживали ее легко, осторожно, мягко.
Святые светились у стен, потолок был весь белый, балки блестели посередине.
– Умирает, – услышал он беззвучный голос.
– Тут смерти не миновать! – послышалось откуда‑то издалека…
– Умер… – зазвенело над ним…
КАК СТРАННОГО ГОРЦА ЗАКРУЖИЛО
Странный Горец на дудке играл, а эхо разносилось по долинам от Кшижного озера до Пятиозерья и Панщицы; и разные призраки охотно его слушали.
Как возьмет он тонкую ноту, летят они, окутанные туманом; когда возьмет низкую, поднимаются они над озерами, а когда он запоет, летят там, над Татрским хребтом, мчатся к яркому солнцу, захваченные подвижным дуновением ветра.
И бегут они к нему волнами, горят их крылья на солнце или мелькают, звездотканные, там под Татрским хребтом, горя звездами, мигая, утопая в белой пене облаков…
Странный Горец играет на лугу, эхо звенит по скатам, плывет, уходит в долину, пролетает далеко за Татрским хребтом, утопает где‑нибудь в озере, колышется на зеркальной воде, скользит по водной синеве – звенит эхо…
Странный Горец водит глазами, ловит пляшущие призраки, что летят туда, к Татрскому хребту, мигая, звеня – под его дудку…
Был он родом из Скрипного, звали его Янтек Кудлач; он был пастухом, нас овец.
Эх! как пойдет он в горы!.. Как начнет играть… Дудка у него была хорошая, длинная. Казалось, что горы слушают, что сосны слушают, что озеро в Панщице и Пятиозерье блестят, как стекло, от звуков его дудки… Вот была музыка! Обойди хоть полсвета, а другой такой не услышишь. Далеко было даже Яську музыканту до него! Очень далеко!
Призраки, что сидели в горах, любили его игру и бежали к нему, только он заиграет, откуда кто может, где бы они ни были. Можно сказать, как мотыльки на огонь.
Сыпались роем из глубоких тайников и ущелий, из‑под скал, из‑под мхов, что повисли над краями черных пропастей, из чащи вековых лесов, из стародавних вод. Сыпались роем. Одни неслись от Быстрой горы, от Воловца, пролетая длинною лентой облаков над Пятиозерьем; другие мчались из долины, от чудной двухвершинной Старолиственской башни, вместе с дыханием теплого восточного ветра. Шумела от них воздушная глубина, а Странный Горец играл на своей дудке.
Играя, он всегда глядел в пространство перед собой, но ничего не видел и ничего не слышал. Звали его за это Странным Горцем. Эх! не сравняться с ним ни одному музыканту в мире!
Эти призраки, прилетавшие к нему, кто издалека, кто из близких мест, из Панщицкой долины, от Медной горы, брались за руки и плясали вокруг него, – эх, как он им играл тогда! Стоило послушать… Разные они были, а он их всех знал. Были там Лесные Тени, были там Горные Мглы, были там водные Яросветни, были ветряные Посвистни, были те, что мир золотят, были те, что его ночью кроют, были те, что разрушают его; были светлые Лазоревики, были синие Мертвые Головы, прилетавшие из тех сторон, где случились убийства, где смерть прошла.
Были и тихие призраки, бледные, улыбающиеся, словно упыри, с огромными мертвыми глазами, и смотрели они, как орлы, что летят неведомо откуда… Одни кружились у него над головою, улыбались, как змеи, вытягивали к нему шеи, длинные, блестящие белые шеи, – бледные губы, полуспаленные от каких‑то страстей, которые крылись в туманах. Другие кружились над скалами большой, тихой, ровной толпой, вытягиваясь на тутах, как на больших, гибких перьях, и холодили мир, как град.
Когда летела такая толпа, под горами вяли цветы и травы, поникали желтые лютики, – это видел Странный Горец.
Там были разные призраки. Одни мчались, заложив под голову руки, лежа навзничь на тучах… Другие мчались из бездн мира, протянув к нему руки, распустив крылья по ветру, как огромные птицы.
Каждый день ходил играть Странный Горец. Уже с самого полудня слышалась его дудка. Нельзя сказать, чтобы он уж очень за стадом смотрел; но зато он так дивно играл, что горцы рады были его послушать. Сам хозяин не раз вместо него овец загонял.
Был у него, впрочем, пес, Хорнась, ростом с теленка и такой умный, что, казалось, у него человеческий разум в голове. Он знал все, что надо делать с овцами, – только доить не умел. С ним нечего было Странному Горцу об овцах заботиться.
И звенели долины. Он мог слушать, сколько хотел. Из долин шли подвижные, сдавленные, но сильные голоса; они поднимались к нему вверх, с обеих сторон: по пескам, из северных теней, от Панщицы, по ясным скатам, по певучим сосновым лесам, в лучах солнца, с юга, от Пятиозерья.
Странный Горец слушал и играл.
Он не песни играл – он словно несся на своей дудке, словно небо его тянуло, словно он растянуться хотел по всему небу. Дудка его так звенела иногда, словно звуки ее плыли из конца в конец мира. Он маленький был, едва виднелся на лугу, а дудкой своей, казалось, весь мир обнимал, там, далеко за Татрами. Так, говорили люди: змий Светоглав землю окружает. Лежит это он в воздухе, хвост в зубах держит, в хвосте у него камень ал, рубин, большой, как солнце, на лбу глаза из двух зеленых камней, больших, как два месяца, – зовутся смарагдами. На голове у него корона бриллиантовая, а каждый бриллиант такой большой, как Ледяная гора и Каменная Ломница вместе. А в пасти у него зубы, страшные, как зубцы Высокой горы, что колышется в бездне мира. Меж зубов у него огонь бегает, настоящий огонь, похожий на вечно пылающую ленту Перуна. А посредине, в кругу змия, земля.
Так своей игрой окружал землю Странный Горец. Брал он свои песни у сосен, из оврагов и обрывов, брал и у кущи зеленой, брал у лугов и скатов, где только дикие козы ходят, похожие издали на ржаво‑желтых кузнечиков, скачущих по траве. Великое озеро плыло к нему с зеркальною песнью, и глубина ее доходила до Татрских порогов. Оттуда снизу, от каменного основание гор, от самого корня гор подымался холод безмерной мертвенности, вечной стужи и, вырвавшись на поверхность воды, шел вверх, вверх! Затвердевала в нем эта музыка, что от дудки шла, как в холодном речном ключе затвердевает поток расплавленного железа, когда его выльют в воду кузнецы.
И распаленная, вихревая солнечная музыка сразу холодела и звучала невыразимыми звуками, словно золотые, горящие живым огнем звезды, падая, ударялись об лед вечно замерших пещер.
И что случилось раз! Однажды в полдень, в воскресенье, в конце поля, в страшный зной, как заплясали вдруг призраки вокруг Странного Горца! не пляска, а водоворот какой‑то. Особенно лихо, порывисто, бешено заплясали те призраки, плывущие неведомо откуда, у которых улыбка упырей. Глаза у них разгорелись, как угли; из волос повыползли ящерицы, закружились, летая за ними; искрясь, помчались, словно потерянные среди вихря огоньки факелов. Эх! Трудно было поспеть играть.
Все быстрее и быстрее, все ближе мчались пляшущие призраки вокруг головы Странного Горца. Не было для него большей радости, не было для него ничего лучшего в жизни, как играть на своей дудке, когда эти призраки, и Посвистни, и те, что мир золотят, и те, что его ночью кроют, и те, что его разрушают – летели к нему из пространства и плясали под его музыку. Эх, как он радовался! Ему казалось, что он мир заворожил у своих ног, – да так, пожалуй, оно и было. Конечно, дивной была игра, которую и духи слушали. Тешился он ею, играл себе, играл на высотах, на высоких гранях, где гордые выси гор оперли свои руки, чтобы спокойно разостлать огромные тела и уснуть под горным ветром. Эх! он играл там, где ветер гнет шею и крылья перелетного журавля, летит вниз к озерам, кружит вокруг гор, как орел, и, как огромный гриф с мечущей грады гривой, взвивается к звездам и расстилается туманом по земле.
Так он играл!..
Но теперь вдруг его охватил страх. Пляшущие призраки, безумно кружась вокруг его головы, плясали все ближе и ближе, все быстрее и порывистей, и стали задевать его волосы и лицо. Дивились два горца, что слушали его внизу, под скалами. Из дудки Странного Горца вырывались звуки, похожие на вой покрытых льдом скал, когда зимой об них ударяет бешеными крыльями буря. Вдруг дудка замолкла. Пляска захватила в свой вихрь Странного Горца за волосы, за плечи, за руки. Странный Горец с дудкой в руке кружился на скале, чуть не летал в воздухе. Изумились, испугались горцы. Он кружился, скакал на лету, вертелся, как обезумевшая в вихре ветка, которую ураган сорвет и начнет кружить плашмя на месте. Круги его становились все быстрее, скорее, порывистее. Призраки, которые слетались на его игру, как мотыльки на огонь, захватили его в свою пляску, в пляску, которую он вызвал своей игрой.
Вот те, бледные, с улыбками упырей, что пришли неведомо откуда, начали сосать из него кровь, впиваясь губами в его лицо, шею и руки, роняя из всклокоченных волос огненных ящериц, похожих на пляшущие в ветре язычки факелов. Странный Горец не мог защищаться, не мог остановиться. Мглы вытянули кривые когти, Лазоревики оплетали его тело цепкими сетями, – со всех сторон, отовсюду падали на него хищные тенета. Он хотел вырваться из плясового вихря, из роя бестелесных призраков. Хотел вырваться, упереться, – не мог.
Земля уходила у него из‑под ног, камни становились скользкими, словно их покрыл лед. Он плясал на скале, влекомый какою‑то силой, под такт музыки, которая замолкла в дудке, но звучала в воздухе. И скалы над ним, и долины и озера под ним – стали вертеться в чудовищном хороводе, в страшном хаосе. Мозг стал лопаться в голове Странного Горца. Сердце не успевало биться.
– Погибаю! – раздался отчаянный крик.
Его призраки! Его призраки! И те, и те что пришли – откуда?
Завороженные игрой, завороженные в пляску – под его музыку…
Вдруг дудка лопнула в руке Странного Горца, а он сам закружился и грохнулся вниз головою к Пятиозерью, на скалы, со скал на камни внизу – мозг брызгал на острых камнях, кровь падала каплями, как искры головни, брошенной с горы.
– Смотри! Смотри! Что случилось!? Он на ту сторону упал! – крикнул в ужасе один горец другому, один из тех, что слушали и смотрели снизу.
– Господи! Словно его что‑то сдунуло! – крикнул другой в ужасе.
– Ей‑ей! Да что? Ведь там с ним никого не было!
– Кто знает? Может, кто и был, да только нам видеть нельзя! – ответил второй.
Помолчали минуту.
– Да кто ж это там мог быть?
– Нечистый!
И оба бросились бежать вниз по пескам к Панщицким шалашам, держа в руках шляпы, чтобы они не свалились от их козьих прыжков. От ужаса волосы стали дыбом у них на голове.
ДОЛИНА ПОДГАЛЬЯ В ПРЕЖНЕЕ ВРЕМЯ
В старину, когда по всей Подгалянской долине от Особистой горы на Ораве до самого Спижа, до его ледяных вершин везде чернели только леса, леса и леса, – все было совсем иначе. Страшно и жутко; люди редко еще там селились и только кое‑где, кое‑где вырубали поляны. Строили они избы из круглых стволов, трехугольные шалаши. Ворота, замки должны были быть крепки. Амбары и овины заперты со всех сторон: и в оврагах и в реках полно было богинок, – ну, они и лезли и много вреда делали людям. Надоедали, страсть!
Не до шуток тогда было! Тогда люди должны были до захода солнца запираться в избах на всю ночь и выходить из них только на следующее утро. Ничего не поделаешь! Богинки всю ночь не давали спать, а все ходили вокруг стен, стучали и звали: «Кума! А кума!.. Коровы у тебя передрались. Бодаются!..» А пусть только кума откроет дверь в сени – ого! – она уж в овраге!.. И, Бог весть, когда еще ее оттуда вытащат… Мужиков они немного боялись, но бабам приходилось опасаться их; и бабы боялись богинок, как огня.
Старые люди говорили, что богинки сидели в оврагах, в ямах, в ручьях, – а на вид были, как люди. Только глаза у них горели всегда, как огоньки, и ходили они голые.
У всех у них были длинные груди, как мешки. В погожие дни они выходили из своих нор, садились на камнях и деревьях, грелись где‑нибудь на солнце; когда шли, перекидывали груди через руки – и все!
Ночью они стирали груди в ручьях, то по двое, то по трое, то по четверо, стирали, как бабы белье вальками, так что в лесу гудело!..
Говорили они, как люди. Плясали, пели, собирали грибы, малину, ягоды в лесу и ели.
Иногда они целой гурьбой сидели по оврагам. Разные они были: большие, маленькие, хромые, прямые, – дети у них тоже были. Свивали они себе венки из пестрых цветов и носили на головах. Сосали коров и овец, доили их днем на пастбищах, если удавалось, а нет – так ночью, в стойлах.
Овины надо было держать на запоре.
Сколько они людям зла делали, страсть! Мужикам еще не так; если мужик сильный, молодой, они его побаивались. Но если стар он – хватали его и кружили в пляске, только голову покажет из избы, или где‑нибудь к ручью пойдет, хоть и днем.
В те времена пусть баба заплела бы волосы в одну косу или девка в две: у, она уж их была! Трудно было мужикам и цепами ее отстоять! Надо было остерегаться! Особенно от этих шельм доставалось больным бабам, роженицам. Целых шесть недель роженице за порог нельзя было выйти, а то сейчас богинки на шею сядут! И мужик все это время должен был дома сидеть – днем и ночью; а то уж, если они нагрянут, так сил никаких не было их прогнать! Так было с Буртусем, богатым хозяином в Ментушовецкой долине. Они у него дудку украли, чудного голоса, что от деда разбойника еще осталась, жену хотели украсть, ребенка подменили, еле‑еле отняли у них! Идет раз жена его, Зоська, домой, кадку молока несет на плече, да вдруг у самого дома как обступят ее богинки! «Зоська! Зоська! Зоська! Что ты нам несешь?» – и айда на нее! Зоська была молодая, здоровая, видит, что тут не шутки, защищается, как может. Какое! опрокинули ее наземь. Хвать за косы и за ноги, тащат к оврагам у потока. Зоська как закричит! Слава Богу, услышал ее Войтек Войдыла; он молотил неподалеку, а его долго не надо было просить! Бывало, только услышит что‑нибудь – бежит! Бросился с цепом, увидал в чем дело и пустился за богинками. Повстречал какую‑то лошадь на пастбище, вскочил на нее, поскакал. К счастью, одна из богинок была хромая; он ее догнал. Схватил ее руками, закружил над головой, та молит, просит, обещает, что спасет мол Зоську. И кричит:
Чужая жена,
Сорви колокольчик!
Зоська услышала, стала хвататься рукой за траву по пути, пока не попала на колокольчики, что росли на меже, и богинки оставили ее. Такой уж у них закон был: если баба, которую они тащат, сорвет цветок, который зовут колокольчиком, они должны были пустить ее.
Мстили они потом Буртусям. У него была такая привычка, что, как придет из гор домой, вылезет ночью на крышу и давай на дудке играть. Раз он вздремнул на крыше, выпустил дудку из рук, и она упала вниз, а богинки уже ее подкарауливали. Хвать! – и удрали. Казалось, будто перебесились они с этой дудкой! Бегали ночью по деревне, вырывали мох из стен и дудели сквозь щели в избы людям. А особенно около Буртусевой избы; дудят и кричат: «Не так, Буртусь, не так играешь, вот как надо: бу‑у‑у‑у! Ирру‑у‑у! бу‑у‑у!..» – Учат его, как играть, а он славный музыкант был. В другой раз, когда Буртуси оставили ребенка в поле на минуту одного, богинки его украли и положили вместо него своего. Вот плач был в избе! К счастью, одна старая баба посоветовала подмененного ребенка вынести в поле и бить, сколько влезет! Когда ребенок начал уж очень кричать, богинки принесли украденного. Это было единственное средство в таких случаях. Когда они пришли с его ребенком, Буртус запер ворота и хотел их избить, но они так стали драться, что пришлось на них быка с цепи спустить; он страшно бодался.
Казику Плазу у которого был пивоваренный завод в Хохолове, они не давали покоя, пока, наконец, не перепились раз пивом, которое он нарочно им приготовил; перепились так, что ни рукой ни ногой шевельнуть не могли. Тогда Казик стал их огнем жечь, и они совсем ушли из тех мест.
Богинки носили красные шапочки. Одна из них пришла к мужику ночью картошку воровать; картошку там, по той стороне, к Черному Дунайцу, репью зовут. Догнал ее мужик и сорвал у нее красную шапочку с головы. Тогда она стала приходить по ночам к его дому и жалобно молить:
Мужик, мужичок, отдай мою шапочку,
Не буду ходить за твоей картошкой!
Местами падали тогда Градуны вместе с тучами. Не приведи Бог, если на какой поляне ему что‑нибудь сделают. Ох, возьмут его тучи опять с собой наверх, он станет над поляной и так сеет градом, что всю землю застелет.
Часто во многих местах сушились свинские кормушки, полные деньгами, но никто не бежал их брать, хоть и видел. У каждого корыта стоял человек с железными вилами или черный рогатый баран. Он бы тебе задал!
Вот что случилось раз с Войтком Пыткосом. Сказал ему Ясек Тирала из Костелиск, что у Сивой горы сушится корыто с деньгами; сам, мол, видел, но боится идти, так как там стоит черный баран, страсть какой большой. Войтек был мужик сильный и смелый и говорит Яську, что баран‑де ему нипочем. Было это вечером; утром порешили они идти за деньгами.
Войтев всю ночь ходил по избе – он был толстый, страсть! Утром пошли. Эх, не вернулся Войтек, смело подошел к барану, а тот как боднет его рогами! Мигом у Войтка внутренности выпали, а Тирала – на дерево (он и так стоял подальше, да повыше; боялся, он осторожный был). А деньги мигом ушли под землю, и баран за ними. Через минуту Тирала набрался духу, слез с дерева, хочет Войтка в чувство привести – куда там! Нечего было с ним делать – умер. Сразу умер. Тирала удрал домой, а любопытство так его и подзадоривало узнать, не будут ли деньги еще когда‑нибудь сушиться. И сушились, да только при них человек стоял, в черное одетый. Должно быть, это был сам дьявол, а баран ему служил. Так вот оно как было! Открывались тогда пещеры, погреба, полные золота и серебра, в иных войско стояло, кони… Видели это люди, многие бывали даже в этих пещерах, другие верили в это.
Водило людей по горам, путало дороги перед ними иногда по целым ночам. Видели люди, как смерти ходили и плясали по лесам, сами даже плясали иногда с ними! Да не очень радовался тот, кого они брали с собой плясать; он не только сапоги издерет, в которые обут, а и портки изорвет в клочки; утром еле живой в избу придет. А хуже всего босому бывало; босиком и ногти можно было сорвать на пнях и корнях ночью.
Люди всегда следили за ними: в какую сторону они шли, там вскоре умирал кто‑нибудь; это уж вернее верного было. Смертей было три на всю Подгалянскую долину. Этих трех и видели везде на полянах в Закопаном, в Уступе, в Ратулове.
Ходили тогда еще какие‑то седые старики, да те все больше ходили в горах, в шалаши к горцам и хозяевам. Но если в каком‑нибудь шалаше с таким стариком горцы или хозяин обойдутся не как следует, так он им задавал!..
Срывались огромные скалы, засыпали иногда целые долины вместе с горцами.
КАК ПЛЯСАЛИ СМЕРТИ В КУЛЕВОЙ ДОЛИНЕ
Было это осенью, в самое Успение. Тепло, погода прямо – чудо! Рано утром, только первые петухи пропели, Мартин Пудрас из Полян собрался к обедне в Людимир. Идет, пришел в Кулевую долину и думает.
– Рано еще! Тут, по этим скалам, жутко идти одному ночью, тут, в этой долине, людей стращает, дорогу путает; я еще, пожалуй, заблужусь. Сяду где‑нибудь на минутку, отдохну, дождусь рассвета. Отсюда ведь дойти до Людимира успею!..
На земле нигде нельзя было хорошенько усесться, но неподалеку была деревянная часовня; Мартин зашел в нее, сел, закурил трубку, сидит и думает:
– Хорошо я сделал, что залез сюда: коли на меня волк нападет спереди у меня кремень есть, огниво, буду огонь высекать в дверях – и не войдет он сюда, а сзади и по бокам доски. Нечисть сюда тоже не пойдет, тут Господь Бог на кресте; побоится войти. Ну, а если полезет и сюда, я схвачу крест в руки и буду бить по башке во всю! Уйдет!..
Сидит, курит трубку и думает. Вдруг смотрит, от Тихого озера баба идет, в белую простыню с головы до ног завернута; идет прямо к часовне…
– Иди, иди, ладно!.. – подумал он, – вдвоем не так жутко будет… Коли ты еще не стара, так иди скорее… Правда, места нет в часовне, да уж мы кое‑как потеснимся.
Смотрит: баба приближается и все растет… Чем она ближе к часовне, тем она больше и белее.
Выросла с сосну! Пудрас видит, что это не баба, а призрак какой‑то… Схватил на всякий случай крест со стены и стоит с ним, готовясь драться, если баба полезет в часовню; но баба не дошла, стала среди долины и стоит.
О! глядь, а от Дяниша другая идет; за ней от Ратулова третья. И эти выросли, как та, поздоровались, поцеловались, давай плясать одна вокруг другой – разбойничий танец с косами, – покрикивать и напевать:
Мы – смерти‑сестрички,
Рождены без матери,
Душить люд христианский
Самим Богом созданы!
Пудрас даже позеленел от страха; Бог их знает, можно ли их даже крестом ударить! Только они не шли к нему, а носились вокруг часовни до самого утра.
Петухи в Кулях запели во второй раз; только тогда они нерестали плясать и заговорили:
– Мне далеко идти, на Тихое озеро, – говорит одна, – там надо с одной старой бабой управиться!.. Только жаль мне ее, трое детей у нее: плакать будут, а мужика нет.
– Та! та! та! – говорит другая. – На старости лет могла бы ты не плакаться!.. Вот тебе на!.. Мужика нет!.. Я вчера в Ратулове мать семи детей прикончила; они плачут, а мне что!.. Села на бабу и стала душить… Ничего не помогло. Свое я сделала!.. А сегодня я в Поляны иду, тоже за бабой; да только об этой никто плакать не станет, у нее только один сын, разбойник!..
– А я вечно должна возиться с этими негодяями, с мужичьем, – говорит третья. – Сегодня недалеко иду, к Слодычкам, за одним из них, но зато с этим придется повозиться, страшно крепок. Да времени у меня довольно, до полудня возиться могу!
Поцеловались. Toй, что на Тихое озеро шла, недосуг было. Две ушли, а одна осталась; подошла, повесила косу на крышу часовни и говорит сама с собой:
– Ну, что им! С бабами такой возни нет… похрипит, похрипит и поминай, как звали… А мужик! Трубкой этой своей насквозь прокурен – с ним повозишься!
Села на минуту, потом взяла косу и тихонько пошла к Слодычкам, когда уж совсем рассвело. Пудрас бочком, бочком, да стрекача домой! Ему уж и обедня не мила стала, так он напугался!
На следующий день и говорят: в Полянах умерла старая Яницкуля, за Тихим озером – Марыня Будзова, та, которая давно уже вместо мужа на разбой ходила и на Милом лугу хозяйство имела. На следующий день в Буторове крик, что, мол, Ясек Слодычек на сосне повесился.
– Ишь! – подумал Пудрас, – хорошо еще, что они не видели меня, как я в часовне сидел. Эх, Боже, Боже!..
ЧТО СОБЕК С ГРАДУНОМ СДЕЛАЛ
В Закопаном в то самое время, как овес собирали, нависла туча над Гладкой горой и стала молотить градом, так что не приведи Бог. Собек молол на мельнице у Собчаков; далеко от мельницы пахло мукой на дороге. Уж и мельник был Собек! И стрелок и музыкант!
Мелет он и смотрит на Гладкую гору. Господи Боже! если так дальше будет, то перебьет все и на Валевой горе и на Гладкой; нечего и говорить. Но скоро гром перестал. К вечеру тучи рассеялись, только ветер был холодный.
Выглянул он. Откуда ни возьмись, у порога какой‑то незнакомый мужик. Одет в изорванный кафтан, в портки. Без шапки, босиком. Мокрехонек, как мышь! Скользит и спотыкается по градинкам (и здесь градом захватило). Трясется и стучит зубами от холода. Дрожит, согнулся весь.
– Да или же, чучело, в избу, а то замерзнешь! Согрейся!
Вошли.
В избе было тепло, под печью в золе угли были спрятаны. Собек охватил кочергу и стал разгребать ольховые угли; посадил мужика на полу около печи и говорит:
– Ну, грейся! Откуда, миленький?.. Чей ты?.. – спрашивает его.
А тот ни слова. Все стучит зубами и смотрит на него. Дрожит, трясется от холода.
– Заговоришь, как согреешься, – думает Собек. Пошел, наложил дров в печку, зажег.
– Ну, грейся теперь, а потом говорить будем!..
Мужик греется, сует в печку и руки и ноги; но кафтан и портки вместо того, чтобы сохнуть у огня, мокнут все больше и больше: из каждой нитки вода струится… Огонь на полу залило, погас он совсем, а мужик, паскуда, все больше в печь лезет, греется будто… Потоки воды текут по полу от печки к двери… Собек смотрит:
– Что за черт?!
Хвать его за шиворот и вышвырнул за двери, а тот залез под мельничное колесо. Там холодная вода хлещет в колесо; он влез в нее, скалит зубы Собку и смеется!..
– Хе‑хе!.. Тут мне хорошо! – говорит, – только бы поесть!
– Ну, так и сиди! – говорит Собек. – Только смотри, как бы тебя колесо не захватило…
Тот посмотрел на колесо, прыг на крылья, которые воду берут, проехался на нем сверху вниз. Соскочил, стряхнул с себя воду, взял и остановил мельницу.
– Э! черт тебя возьми, – подумал Собек. – Тебе, видно, и мельница нипочем!.. Ну, так сиди!..
Пошел он домой на берег, отломил пол‑овсяного хлеба, взял кусок овечьего сыру, принес и дал ему:
– Ну, ешь, – говорит, – и сиди, коли тебе тут хорошо.
Тот взял, осмотрел хлеб и сыр со всех сторон, попробовал. «Гм!.. гм!.. гм!.. Овсяной!» Взял и съел. А сыром нахвалиться не мог! Взял его, съел весь сразу и говорит:
– У тебя этого много; на трех полках лежит, я знаю… Дашь мне еще?.. Дашь, дашь!.. Я знаю! А вот там, за водой, у Кунды еще больше, чем у тебя! Целых четыре полки в кладовой! Я туда не пойду, она не даст… Злющая баба!.. У нее всякие травы есть и колокольчик такой, – чуть она зазвонит им и травами кадить начнет, мне уходить нужно… Я туда не пойду, но если б кто‑нибудь украл для меня этот сыр!.. Вот бы ты посмотрел! Я бы ей задал тогда! Дочиста бы все у нее вымолотил.
– Эге! Так ты тот, что грады ведаешь! – подумал Собек, но ничего не сказал.
– Подожди мол, я тебя проучу маленько, а сейчас Бог с тобой!
Каждый день приносил он из дому сыру, сырого молока в горшке, хлеба. Градун ел и посмеивался.
Сидел он у него целых две недели. Когда были ясные дни, он целыми днями и ночами мутил воду под колесом; когда был дождь, сидел тихонько и смеялся… Только накануне всегда говорил Собку: «Завтра будет дождь!» И дождь был. Ни разу он не соврал.
Под конец он страшно расходился. Стал с мужиками, что очереди ждали у мельницы, проказничать, девок гадкими словами обзывать: он ведь знал, кто с кем путается!
Раз с вечера он словно одурел, проказничал под колесом и на всей мельнице, Собку надоел до чертиков, да и мужики уж стали его побаиваться: он всюду лез.
– Когда же тебя черти возьмут отсюда!.. – думает Собек. – Довольно уж этого!
Но не говорит ни слова и все смотрит, что он будет делать сдуру.
В полночь взошел ясный месяц и светит. А Градун пришел в избу. Там на скамье под окном лежал кусок свиной кожи (Собек его припас на сапоги); взял он его потихоньку, спрятал за пазуху и пошел в поле. Вырвал гвоздь из колеса, взял его и пошел к воде, сел на скалу и стал этой кожей ноги закутывать и шить что‑то этим гвоздем.
Собек стал присматривать за ним, вышел потихоньку из мельницы, подкрался ольховыми кустами к березкам: что он там делает?.. Смотрит. Он сидит на скале у воды, натягивает кожу зубами, то примерит ее на ногу, то смотрит вверх на месяц и говорит:
