Текст книги "Звезда в оранжевом комбинезоне"

Автор книги: Катрин Панколь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Ну, просто-напросто внуком английской королевы, – шепнул насмешливый голосок. – Это же нормально, в его жилах течет голубая кровь, так что высокомерие у него, можно сказать, в крови. А ты служанка, девка-чернавка, которую он использует, когда его охватывает желание.

– Неправда! Я его возлюбленная, женщина всей его жизни!

Она остановилась, чтобы посмотреть на свое отражение в витрине и убедиться в своей правоте. Медленно оглядела себя со всех сторон. Длинные ноги, тонкая талия, изящная шея (как ей идет это пальто, она нашла его на Блошином рынке на Коламбус-авеню), тяжелые блестящие пряди длинных волос, безупречная кожа и так чудесно обрисованные губы, что ей самой захотелось себя поцеловать. «Ты безупречна, детка, – сказала она своему отражению, – ты элегантна и своеобразна, обаятельна и сногсшибательна». Гортензия послала себе воздушный поцелуй и, вновь обретя уверенность в себе, отправилась дальше по улице. «Кем он себя возомнил? А? Небось сидит в кафе «Сабарски» и царапает ноты в блокноте. Даже не позвонил. Если быть точной: он даже обо мне не вспомнил. А воротник рубашки у него всегда криво лежит. Всегда.

Вот уже три года мы живем с ним вместе, свив теплое гнездышко в квартире, предоставленной Еленой Карховой».

Елена Кархова владеет большим домом на 66‑й авеню, на углу с Коламбус-авеню, и жить не может без звуков фортепиано. Каждый год она просит администрацию Джульярдской школы присылать ей студентов, чтобы провести прослушивание и оставить кого-нибудь для своих частных концертов. И этому счастливцу предоставлялся совершенно бесплатно целый этаж ее особняка. Так она и встретилась с Гэри. На прослушивании он исполнил Андантино из Сонаты ля мажор Шуберта. Она прищурила глаза, откашлялась и кивнула: «Да, этот». И вот – никаких обязательств, только нужно летом открывать окна, а зимой – заглушку для камина, когда играешь на фортепиано. Елена Кархова занимала второй и третий этажи, Гэри с Гортензией – первый. Красивый дом из белого камня и красного кирпича, с большой наружной лестницей был расположен рядом с Американской телерадиовещательной компанией, более известной как Эй-би-си. Квартира была просторная, с большими стрельчатыми окнами, эркерами, темными деревянными потолками, широким добротным паркетом, каминами, кроватями с балдахинами, диванами, креслами, подставками для ног, большими коврами и букетами зеленых папоротников в серебряных вазах. Две ванные, два гардероба. Кухня, отделанная фаянсовой плиткой, старая чугунная плита.

И каждое утро приходила уборщица.

Елена Кархова никогда не заходила на их территорию. Она слушала Гэри, завернувшись в кашемировую шаль, лежа на старинной скамье у камина, которая принадлежала еще ее отцу. В большом самоваре закипал чай. До нее долетали звуки фортепиано, и она мечтательно закрывала глаза.

Иногда Гэри заходил к ней в гости. Он очень ценил эту женщину. Она казалась ему своеобразной, благородной, независимой, образованной. И до сих пор весьма и весьма интересной, привлекательной! Ее громадное состояние таило секреты, которые ему было бы интересно раскрыть. В один прекрасный день она приподнимет завесу тайны и расскажет мне легенды своей жизни… вот это будет волнующий рассказ! Такое дорогого стоит. А пока она предлагала ему шоколад с вишней, «рожки газели», рахат-лукум, называла его «дор-р-рогой мой» и сжимала ему руку своими узкими пальцами, унизанными перстнями с драгоценными камнями.

Гортензия не любила Елену Кархову. Та слишком густо румянила щеки, слишком ярко красила губы, слишком обильно клала тени на веки.

Когда Гэри уезжал в турне или отправлялся в Англию, чтобы повидаться с Ширли и Ее Величеством бабушкой, Елена Кархова требовала, чтобы он посылал ей почтовые открытки, привозил безделушки и фотографии Букингемского дворца.

– Похоже, она в него влюблена… – произнес голосок в голове у Гортензии.

– Пф-ф… Да ей лет девяносто!

– Да, но… либидо с годами не затухает.

– Да нет же! Она вся скукоженная, кожа в морщинах! Как старый абажур.

– Она – красивая женщина, в ней есть стать. Мне нравятся пожилые женщины, в них больше обаяния, чем в молоденьких телочках. Гладкой коже не о чем рассказать, палец скользит, и все, а вот морщины скрывают массу чудесного. Это маленькие острова сокровищ.

– Старая, как ведьма в сказке, – проворчала Гортензия. – Когда-нибудь она сдерет с Гэри кожу и будет пить его кровь… Не то что я – всегда свежа, бодра, чарую его и увлекаю, умиляю и удивляю, сжимаю сильными ножками и обвожу вокруг пальца. – Насмешливый голосок рассмеялся. – Не всегда, – признала она, уронив гордую головку. – Никому не удается обвести Гэри вокруг пальца. Никто не может разбить его сердце и заставить стенать от любви. Он непредсказуемый человек. И потом, у него есть музыка – широко открытое окно в мир. В любой момент он может туда выпрыгнуть. Бежать от всех и от всего. Как там звучит эта фраза, которую он постоянно повторяет? «Perhaps the world’s second-worst crime is boredom; the first is being a bore»[5]5
  «Наверное, самое худшее преступление в мире – это скука. Хотя нет, еще хуже быть скучным». (англ., фраза Сесил Битон).


[Закрыть]. Бим-бам-бум, I’m not a bore![6]6
  Я‑то не скучная! (англ.)


[Закрыть]

Она на мгновение заколебалась. Ну что, подняться в сторону 86‑й улицы, найти Гэри в кафе «Сабарски» и пошвырять ему в лицо посуду или же спуститься в сторону Мэдисон-авеню и пройтись вдоль витрин шикарных магазинов?

Бим-бам-бум, решено: она спустится на Мэдисон и поглазеет на витрины. Посмотрит, что делают другие, чтобы потом их не повторять. Надо творить, совершенствоваться, стоять на своем. Я хочу, чтобы моя одежда преображала женщину, делала ее нежной и женственной, исправляла недостатки фигуры, подчеркивала ее достоинства, скрадывала полноту, визуально удлиняла ноги. «Я хочу создать одежду, удобную, как пижама, и шикарную, как платья Ива Сен Лорана. Тогда мои модели вырвутся из общего ряда и…

Он бросил меня в парке. Если бы хоть могла позвонить лучшей подруге и излить ей свою горечь по телефону… Но у меня нет подруг. Только знакомые. Приятельницы, с которыми можно съездить на пикник и поговорить по делу. Подцепить пару интересных идей».

– Ну подожди… у тебя же есть друг, – сказал голосок, прорезающийся время от времени в ее голове, как звук старого транзистора, поймавшего волну.

Гортензия застыла, напряглась, ее охватила внезапная тревога. Возможно ли, что… В такое время? Нет! Ему давно уже пора спать. Она лихорадочно принялась рыться в сумке, нашарила на дне телефон, поднесла его к уху, ничего не услышала, напечатала смску: «Ты спишь?» Ответ последовал мгновенно: «Нет». – «Позвонишь?» – «5 минут»…

Она зашла в «Карлайл», заказала большой кофе лунго. Приглушенный свет белых абажуров успокаивал ее. «Надо мне припудрить нос, от этого холода он уже стал как редиска. Где моя пудреница, моя волшебная голубая коробочка?»

На стенах висели фотографии джазовых музыкантов и большая репродукция картины Джаспера Джонса «Три флага». Именно перед этой картиной они помирились после их первой нью-йоркской ссоры. Это было в Музее современного искусства. Она уже не помнит, почему они поссорились. А, ну да… Они шли по 53‑й улице, направлялись как раз в музей. Гэри рассказывал, как картины вдохновляют его на создание мелодий. «Картины ведь поют и танцуют. Особенно Матисс, это какой-то праздник цвета, каждая его краска отдается в моей голове нотой». Он еще и про других говорил. Она слушала, склонившись к его плечу.

У нее зазвонил мобильник, она отстранилась, ответила. И поняла, что потеряла из виду Гэри. Он терпеть не мог, когда разговор прерывался из-за телефонного звонка. Он говорил, что это невежливость, даже откровенное хамство. «Как если бы в разговор влез посторонний человек и стал бы со мной разговаривать, не обращая на тебя внимания. Тебя бы это оскорбило, и ты бы ушла. И я бы тебя прекрасно понял». И вот, значит, он ушел. Спокойно так, не торопясь, – к чему торопиться, если уверен, что прав. Ни разу не обернувшись. Не замедлив шаг, чтобы дать ей возможность его догнать. Она не верила своим глазам. Следила, как его высокий силуэт удаляется, поворачивает направо, скрывается в дверях музея. Ему не надо было стоять в очереди, у него был абонемент. Он с независимым видом, руки в карманы, прошел через турникет. Она сказала Фрэнку Куку: «Я тебе перезвоню». Он продолжал что-то говорить, говорить, она выключила телефон. Побежала за Гэри. Это было не просто – бежать на каблуках высотой семь с половиной сантиметров, в узкой юбке-карандаше и с тяжелой сумкой, полной эскизов. Толстый, лысый мужчина проводил ее взглядом. Очевидно, он ждал, что она рухнет и разобьет себе лицо. «Ему что, заняться больше нечем? Сколько же людей, которые надеются, что я разобью себе лицо. Видимо, я не внушаю людям симпатию. Желание – да, но не симпатию. У меня тот тип внешности, который не нравится женщинам, когда они такого лишены, и который сводит мужчин с ума. Сводит с ума и делает порой жестокими и неистовыми».

Она домчалась на своих ходулях до входа, сдала вещи в гардероб, выстояла очередь, чтобы купить билет. Вбежала на эскалатор, который вел на третий этаж. Там она его и увидела.

Он был в большом зале, где помещалась постоянная экспозиция. Она заметила его старую темно-синюю куртку перед картиной Джаспера Джонса. Напрыгнула на него сзади. Он обернулся и поразил ее в самое сердце тяжелой стрелой из арбалета. Его ледяной взгляд говорил: в чем дело, что нужно?

«Что это на него нашло? – подумала она. – Обычно метание взглядов‑дротиков – это по моей части».

Он отвернулся от нее и перешел к следующей картине. Еще одна работа Джаспера Джонса – «Мишень». И тут все обрушилось. Все обвалилось, как карточный домик. Сперва ее пронзил страх: «А если он устал от меня, если я ему надоела?» Перед глазами вспыхнуло множество звезд, эти звезды кружились, кружились, и у нее внезапно перехватило дыхание. И тут нахлынула тоска, глубокая и вязкая, как болото, она тонула в ней, не в силах выбраться. Не могла больше дышать, ловила воздух ртом, как золотая рыбка на гладильной доске. И истина открылась ей во всей очевидности: она влюбилась. Влюбилась по-настоящему. Хуже того: она полюбила его.

Теперь ей конец.

Она бессильно рухнула на банкетку, обитую черной кожей, напротив одной из картин с флагами, медленно-медленно погладила рукой кожу, словно пытаясь найти защиту и поддержку в материале, который она знала, который был ей близок. И потом прошептала: «Почему ты меня не предупредил, что я в тебя влюбилась?»

Он расхохотался, раскрыл объятия и прижал ее к себе, громогласно заявив: «Гортензия Кортес, вы единственная в мире!» Когда он бывал взволнован, то всегда называл ее Гортензия Кортес и на «вы». Она стукнула его ногой по лодыжке, они обнялись и поцеловались.

Это было два года назад, перед картиной Джаспера Джонса.

Она будет вспоминать об этом моменте всю свою жизнь, потому что именно тогда она поняла, что попала. Попала, как кур в ощип.

* * *

Ее мобильник, лежащий на белой скатерти, завибрировал.

– Гортензия?

– Младшенький? Ты не спишь?

– Я как раз собирался уснуть, когда получил твое сообщение… Мне надо говорить тише, родители еще не уснули. Но мне удалось проскользнуть в гостиную.

В гостиной у Жозианы и Марселя Гробз находился телефон, который позволял бесплатно звонить за океан.

– А голос в моей голове, который я последнее время слышу, – твоя работа?

– Да, мне не так-то просто было поймать твою волну!

– Это потому, что я в ярости. Гэри бросил меня посреди Центрального парка. А когда я в ярости, то плоховато тебя слышу. К тому же я не понимаю, как все это дело работает.

– Ну я же сто раз тебе объяснял. Я визуализирую заднюю часть верхней височной извилины…

– Что-что?

– Ту часть мозга, где звуки становятся фонемами. Я подключаюсь к этой зоне, она вибрирует и…

– Я все равно ничего не понимаю!

– Ну это как радио, телевизор или телефон. Связано с волновой природой звука. Ты испускаешь волны, Гортензия, а я к ним подключаюсь.

– Ты же знаешь, что я не люблю, когда ты залезаешь в мою голову без моего ведома.

– Но я же представляюсь! Я всегда говорю, что это я! Ты просто не услышала, потому что твоя сетевая система кипела от гнева, но если бы ты прислушалась…

– Так что, ты теперь все знаешь?

– Но это совершеннейший вздор. В настоящий момент он возвращается к вам домой в чудесном настроении. Он собирается сесть за пианино и не следит за временем. Поднимет голову от инструмента, только когда проголодается, и будет тебя повсюду искать.

– Он больше не обращает на меня внимания. Я для него как кран. Или перина. Или солонка. И потом… у меня какое-то тревожное состояние. Мне стало трудно дышать, не хватает воздуха, я задыхаюсь, меня распирает изнутри… Я лечу в пропасть.

– Все нормально, красавица моя, ты меняешь кожу, переходишь на самообеспечение. Это впечатляет, знаешь ли.

Младшенький был прав.

Но как становятся восходящими звездами на небосводе высокой моды?

Нужна стремянка.

Она, конечно, уже изнывала от скуки на своей работе. Ей, конечно, неплохо платили, очень даже неплохо платили, но в офисе она ежеминутно зевала. Ей говорили, что в ее возрасте это громадный шаг вперед. Она считала, что это шаг назад, ну, в лучшем случае на месте.

Чтобы удерживать Гортензию возле себя, Фрэнк предложил ей делать два раза в год «закрытую коллекцию». Четыре нарисованные ею модели, которые представляют прессе всего мира. Эти четыре модели оторвали с руками. Они за две недели исчезли из всех магазинов. Вечернее платье, пальто, пиджак с брюками, костюм «корсар» – брюки капри с курточкой и топиком.

– Ну так что, будем выпускать еще? Пора сдвинуть с места рынок? – опьяненная успехом, спросила она у Фрэнка.

– Нет, детка, это закрытая коллекция и, как свидетельствует ее название, недолговечные модели, которые производятся в ограниченном количестве и расхватываются в мгновение ока – если они удачные. Закрытая коллекция призвана разжигать аппетит клиенток, а не продаваться круглый год. Она видит, она хочет, она покупает. Потому что знает, что завтра этого уже не будет. Такая же история у H&M, можешь навести справки.

Он махнул рукой, объясняя, что все суета, дорожная пыль, такова уж наша судьбина, аминь.

Жест ей не понравился.

– Ты знаешь, что я талантлива, и ничем не хочешь мне помочь.

– Ты талантлива, и я использую твой талант, ничем тебя не ограничивая. Ты ведь делаешь все, что хочешь, Гортензия. Что тебе еще надо?

– Чтобы ты помог мне открыть свой собственный модный дом. Тебе это ничего не стоит. Твоей организации.

– То есть ты хочешь, чтобы я выступил в качестве спонсора?

Она села на край стола, поглядела ему прямо в глаза.

– Да.

– И что ты мне предложишь взамен?

– Мой невероятный талант. И процентную ставку. Но это надо обсудить.

– И все?

– Это и так выше крыши.

– Не обольщайся, Гортензия, таких, как ты, сотни в Нью-Йорке, Париже, Лондоне или других городах. Юноши и девушки, у которых полно таланта и желания преуспеть. Я могу только преклоняться перед…

– Но я не такая, как остальные. Я единственная в мире.

– Ты мне не ответила. Что ты мне предложишь взамен?

– Не хочу отвечать на этот вопрос.

– Ну и хорошо. Тогда ничего не проси.

Он вновь засунул нос в свое досье, чтобы продемонстрировать ей, что аудиенция окончена.

– Надо всем давать, чтобы сделать карьеру, ты это имеешь в виду? – спросила она, перебирая браслеты на запястье. Даже браслетов у нее было столько, что превосходило пределы самого смелого воображения.

– Ну, ты начинаешь быть пошлой…

– Я говорю пошлости, но не думаю их, в этом разница между нами.

– Есть еще другая разница – это ты во мне нуждаешься, а не я в тебе.

– Ну, я в этом не уверена… Подумай. Все, что я рисую, продается, как горячие пирожки. У меня есть данные с продаж, Фрэнк, так что тебе не удастся заморочить мне голову.

Он озадаченно посмотрел на нее. Переспросил:

– У тебя есть данные с продаж? Кто тебе их дал?

– У меня они есть, и я умею их расшифровывать. Тебе не удастся меня провести. Благодаря мне вы заработали денег. Я не получила ни гроша с моих моделей. Ни гроша! Вы нуждаетесь во мне, вы компания, находящаяся на последнем издыхании, а я юное дарование, у меня куча идей, я работаю, не щадя себя. И что я за это имею? Ничего. Меня это достало.

– Я привез тебя в Нью-Йорк. Взял на работу. На очень приличную зарплату.

– Потому что тебе это было выгодно, и потом, это были не твои деньги, а деньги компании.

– Я обращался с тобой как с королевой. Я показал тебе город, провел тебя повсюду. И ты ни разу не сказала мне спасибо!

– А за что? За что мне тебя благодарить? Нью-Йорк – не столица мира в области моды. Париж или Лондон – в тысячу раз интереснее, и ты это хорошо знаешь. И я ничего не выиграю, оставшись здесь. Если только ты не предоставишь мне свободу творчества, если не поможешь мне, если меня не профинансируешь… А иначе…

– Что иначе?

– Я уйду. И это не пустая угроза. Я не могу больше здесь оставаться, я тут плесневею. У меня грибы вырастут между пальцами. Мне хочется большего.

Он поигрывал с конвертом ее досье, трепал в пальцах уголок, загибал его, потом вновь разглаживал ногтем. Он колебался, не зная, какое решение принять. Она догадывалась, о чем он думал. Выгнать ее или еще немного подождать. «У меня горят две коллекции. Эта девчушка дико талантлива, но не в меру честолюбива. А у компании нет столько денег, чтобы удовлетворить ее амбиции. Все равно рано или поздно придется ее отпустить».

Она прочла в его глазах, что вердикт был вынесен не в ее пользу.

Не хотелось бы, чтобы он ее увольнял. Оправиться от поражения проще, чем от унижения.

– Я помогу тебе, – сказала она. – Уйду сама.

– Ты об этом пожалеешь!

– Наоборот, я иду навстречу своей удаче. Живу настоящим, так сказать. И добьюсь успеха без твоей помощи.

– Попадешь впросак, подруга. И будешь умолять, чтобы я взял тебя обратно. Но будет уже бесполезно присылать мне твое резюме!

Она вышла из его кабинета, хлопнув дверью.

Ее так колотило от волнения, что способность мыслить она временно утратила.

Кофе почти остыл. Гортензия подняла руку, чтобы заказать еще. Это будет стоить целое состояние, ну и ладно: сейчас главное – привести себя в порядок, наладить моральное состояние.

– Да не расстраивайся, – сказал Младшенький. – Твои модели прекрасны, ты очень талантлива, Гортензия, исключительно талантлива, вот и найдешь что-нибудь еще.

– Да, но когда? Когда? И потом, сейчас ведь кризис. Ты много меценатов можешь назвать, которые готовы в меня вложиться?

– Ты не имеешь права сдаваться. Каждый вечер перед сном воображай себе свое первое шоу. Представляй, как проходят манекенщицы, выбирай саундтрек, отвечай на вопросы журналистов, прокручивай в голове этот фильм, и, увидишь, мечта осуществится. Это будет большой успех.

Ей так хотелось ему поверить.

– Можешь не сомневаться!

– Раньше у меня это хорошо получалось…

– И сейчас получится. Ты не изменилась. Давай встряхнись! Сейчас вечеринка в бутике «Прада» на 57‑й улице. Вот и сходи туда. Действуй! Покажи, на что ты способна.

– У меня нет приглашения, и потом, ты видел, как я одета? Меня туда даже не впустят!

– Впустят-впустят. И тебя ждет важная встреча. С женщиной.

– С женщиной?

– Она станет твоей доброй феей.

– Да, Младшенький… Если бы только это оказалось правдой! Я готова работать как вол, ты же знаешь! Но не хочется становиться стулом.

– Ты никогда не станешь стулом.

– Ночью мне снятся кошмары, я вижу себя в виде стула в большом концертном зале, а вокруг сотни других стульев. И ничем, слышишь, ничем я не выделяюсь среди других сидений! И вдруг надо мной нависает огромный зад и хочет на меня сесть, и я с криком просыпаюсь!

Он несколько раз повторил: «Ты никогда не станешь стулом, Гортензия», и она успокоилась. Узел в груди расслабился, тоска отпустила, дыхание пришло в норму. Она глубоко вздохнула. Младшенький поставил ей мозги на место. Везде, где он проходит, все распускается. Он просто садовник от Бога, палку в землю ткнет – и она зацветет.

– А вообще как дела? Как Марсель, Жозиана? С ними все в порядке?

– Папа стареет, но аппетит у него пока все такой же. Мама вновь вышла на работу секретаршей, не хочет оставлять его одного. А я разрываюсь между моими занятиями и компанией, у меня много забот. Мир меняется не только в области моды. Нужно смотреть в оба и быть начеку. Дни стали такими длинными, я мало сплю. Поэтому и не могу все время быть мыслями с тобой.

– А в остальном?

– В остальном ничего особенного. Твоя мама приходила в воскресенье к ужину с Зоэ…

– А как Зоэ?

– Неплохо. А вот твоей маме трудновато приходится. Она мотается между Парижем и Лондоном.

– Я знаю. Мы иногда с ней разговариваем. Но я ее не понимаю. В этом нет ничего нового, скажешь ты. В любом случае я‑то уж никогда не буду иметь детей!

– У детей жизнь не сахар. В шесть лет у тебя нет никакого будущего. Тебя никто всерьез не воспринимает. Я прекрасно вижу, что смущаю людей, когда присутствую вместе с отцом на заседаниях административного совета.

– А я иногда кажусь себе такой старой…

– Прекрати ныть! Ты бы сошла с ума от скуки, если бы все было спокойно и безоблачно. Никто не вспомнит в конце жизни те ночи, которые он мирно проспал.

Гортензия рассмеялась.

– I love you, очень, Младшенький.

– Однажды ты скажешь мне: «I love you», и мы поженимся.

Гортензия рассмеялась еще громче.

– Ты, я смотрю, не отказываешься от своих планов, да?

– Каждый вечер, засыпая, мечтаю о том, что ты скажешь мне «да» в присутствии господина мэра.

– Давай лучше подумаем о моей карьере.

– Я только о ней и думаю!

– Тогда давай, продолжай. Ты думаешь, я должна пойти на эту вечеринку «Прада»? Меня не прогонят оттуда? Я этого не переживу.

– Просто верь мне.

– О’кей, шеф!

Гортензия выключила телефон, оплатила оба кофе и вышла из «Карлайла». Встряхнула головой, чтобы распушить волосы и одновременно прогнать мрачные мысли.

Решила прогуляться до 57‑й улицы пешком.

Встретилась взглядом с девушкой, которая ждала на остановке автобуса. Да уж… Крыска на ходулях! Давненько не видала такой страшненькой барышни… Вот бедолага! Жизнь такая суровая штука…

Особенно для уродин.

Часы в кафе «Сабарски» прозвонили шесть раз. Шесть отчетливых ударов, мощных и глуховатых, как удары гонга. В раздевалке Калипсо сняла свой белый передник, черные туфли, надела длинное просторное коричневое пальто с глухим воротником, крепкие зеленые резиновые сапоги. Обернула широкий белый шарф вокруг шеи ровно четыре раза, натянула шерстяные перчатки. Попрощалась со своим патроном Карлом, с официантом Густавом и ушла, напевая. Вот уже шесть дней она работает в кафе «Сабарски». Ей нравится здешняя мягкая, уютная атмосфера, квадратный полутемный зал, высокий и просторный. В этом сумраке ей проще было раствориться, сделаться незаметной для посторонних. Клиенты здесь оставляют большие чаевые, которые персонал делит между собой. Слюнявят пальцы и отсчитывают доллары. Иногда она работает в зале, но чаще стоит за стойкой бара. Это гораздо приятней. Руки заняты, а мысли блуждают где хотят. Она, полузакрыв глаза, поправляет смычок, ставит подбородок на инструмент, заводит мелодию. У нее есть целый каталог мечтаний, она улетает в неведомые дали.

Сегодня она не улетала.

Сегодня с ней заговорил Гэри Уорд.

Надо немного пройтись пешком. У нее слишком много счастья плещется внутри, чтобы лезть в автобус. Она, пожалуй, прогуляется по Мэдисон-авеню, сияющей огнями и брызжущей роскошью. А потом уже сядет на автобус до дома.

Гэри Уорд подошел к ней, положил локоть на прилавок, взглянул ей в глаза долгим взглядом. И она умудрилась не покраснеть! Не лепетала невнятицу! Даже не вспотела! Может, только слишком усердно вытирала чашку венского фарфора, оставляя тоненькие ниточки на золоченом крае, но он, похоже, ничего не заметил.

Она научилась не краснеть.

Для этого нужно дышать животом, ты медленно, мощно вдыхаешь и представляешь себе красивую, непринужденную, спокойную девушку. Вдыхаешь эту красивую девушку и выдыхаешь потеющую девчонку с острой мордочкой грызуна. И ведь получается же! Может, и ненадолго, на несколько минут, но зато удается прогнать мерзкие пятна, которые проступают на шее и груди, когда она волнуется. Вся кровь, отхлынув от лица, собирается в ярко-красные пятна. Это неприятно и стыдно. Трудней всего – дышать животом и при этом выдерживать взгляд или поддерживать разговор.

Все девочки Джульярдской школы были влюблены в Гэри Уорда. Рассказывали, что он наполовину шотландец, наполовину англичанин, что он встречается с очень красивой француженкой, которая занимается модой. Их видели как-то вечером в кафе «Люксембург». Они пили красное французское вино и держались за руки. Еще говорили, что у него есть «Кадиллак Эльдорадо Биарриц», зеленый с оранжевыми крыльями, он держит его в гараже и берет только на выходные. Со своей красавицей подругой он ездит в Хэмптон, они там танцуют на краю бассейна и готовят в камине маршмеллоу.

Говорили еще, что Елена Кархова от него без ума. Что она хочет оставить ему в наследство свой прекрасный особняк. Это эксцентричная старушка-миллиардерша. Каждый год она выбирает себе молодого пианиста, чтобы он ее развлекал. Гэри Уорд держится в любимчиках уже три года, и она собирается еще продлить контракт.

В общем, о Гэри Уорде много всего рассказывали. Что-то было правдой, что-то выдумками, но все истории были красивые.

Он ходил по коридорам школы, не замечая, как девушки поворачивают головы ему вслед, не обращая внимания на шушуканья за спиной. Он постоянно ходил в одной и той же синей куртке, в старых вельветовых штанах, шерстяной шапочке и перчатках. Улыбался удивительной улыбкой – такой непросто добиться. Настоящей, искренней улыбкой. Не дежурной улыбкой вежливости и не самодовольной улыбкой, кричащей: смотрите, какой я умный и красивый, полюбуйтесь, какие у меня ямочки на щеках! И девочки из Джульярдской школы растекались розовыми лужицами.

Сегодня, когда он подошел к ней, у нее возникло впечатление, что она очаровашка с милым вздернутым носиком, ровными белоснежными зубами, загорелая, в парео, попивающая кокосовый сок прямо из ореха и бредущая по белому песчаному пляжу мимо моря с фиолетовыми и розовыми рыбками. В ушах зазвенело, кровь отхлынула мощной волной, кораблики на пляже оказались на линии отлива. Обычно парео со всеми прилагающимися деталями оказывалось на ней в тех случаях, когда она прислонялась щекой к скрипке.

Обычно для парней она – невидимка. Они наступают ей на ногу и даже не извиняются. Могут при ней начать обсуждать девчонок в школе, выдавать такие откровения, что она вся покрывается пятнами. Либо говорят о музыке и технике исполнения.

А ведь играть музыку – это не только вопрос техники исполнения, она должна отзываться в голове и в сердце. Но для этого нужно иметь сердце… У всех этих парней сердце одной модели. Это базовая модель, без дополнительных опций.

Он, интересно, знал об этом, этот здоровенный лоб, который, воспользовавшись тем, что она отвернулась, состроил крысиную гримасу? Она увидела его отражение в витрине. Вонзила ногти в ороговевшие мозоли на ладони и никак не отреагировала, даже глазом не моргнула.

Она и так знала, что похожа на крыску. Вовсе не обязательно каждый раз об этом напоминать. Но вот только крысы ходят стаей. А у нее не было стаи. Она не входила ни в одну компанию. В свободное от занятий время сидела дома, долгие часы репетировала в подвале или работала в кафе «Сабарски».

Она хотела бы так же обновлять свой парк авто, как это делал ее дядя, который работал автомехаником в Майами. Он переделывал старые колымаги в маленькие сияющие болиды. Из его мастерской они выходили новенькие, как с обложки.

Сегодня с ней заговорил Гэри Уорд. Сегодня Гэри Уорд поведал ей что-то сокровенное из своей жизни. Гэри Уорд помнил, как ее зовут. У Гэри Уорда блестели глаза, когда он на нее смотрел.

Она никогда больше не будет обыкновенной серой крысой. Она будет Калипсо, богиней богинь.

Сегодня она приготовит себе цыпленка с ананасами и медленно, кусочек за кусочком, будет его пробовать. Полуприкроет глаза и будет мечтать о концертах, которые они будут давать вместе. Они могут даже отправиться в турне…

Она хотела продлить свое счастье. Счастье можно заставить длиться долго, нужно только постараться… Она выучит Крейцерову сонату. И счастье расцветет, оно станет большим воздушным шаром, который вот-вот лопнет.

Она коллекционирует маленькие счастья.

Гэри Уорд, который стоял, облокотившись на стойку в кафе «Сабарски», – это было огромное счастье.

Ее сердце билось, отдаваясь в уши. Она старалась не улыбаться, чтобы не иметь глупый вид. Она сжала губы, но все равно ничего не получилось. Трудней всего в мире сдержать улыбку, если хочется улыбнуться.

И тогда она начала хохотать.

Ей хотелось тихо, радостно визжать, обнять портье отеля «Карлайл», который свистком вызывал такси.

Она остановилась возле отеля, встала в очередь на автобус. Она жила в маленькой комнате в Гарлеме, на самой высокой точке города, на углу 110‑й улицы и Мэдисон-авеню. Раньше это был пуэрто-риканский квартал. От него остались маленькие садики, переходы, живописные домишки, украшенные гирляндами цветов, гроты, гипсовые гномики на клумбах. Если полуприкрыть глаза, казалось, что ты на солнечном острове. Мистер Г. сдавал ей комнату буквально за несколько долларов по старой дружбе с ее дедом. Раньше они играли в одном оркестре. Ездили с концертами по всей стране – в Филадельфию, Сан-Франциско, Майами. Она в благодарность гладила ему белье и ходила по субботам за покупками. В комнате был маленький электрический обогреватель старинной модели. Чтобы он заработал, нужно было положить монетку в специальное отверстие. Так что Калипсо всегда должна была держать при себе мелочь.

Мистер Г. рассказывает, что он кузен великого Дюка Эллингтона. Ему было двадцать пять лет, когда Дюк умер. Он утверждает, что подвал, где она репетирует, раньше был студией Дюка. Что туда захаживали Фэтс Уоллер и Сидней Беше. Мистер Г. очень элегантен, совсем как сам Дюк. Ботинки из крокодиловой кожи, солнечные очки, золотая цепь на шее и большая мягкая фетровая шляпа. Он прогуливается по улице и ждет, когда кто-нибудь пригласит его пропустить стаканчик. Иногда приходит пьяным. Как-то раз он забыл ключи, а несколько раз принимался на нее орать. Но ни разу не ударил.

Калипсо посмотрела на огни отеля «Карлайл», белый выступ на фасаде окаймлял ажурный медный бордюр в виде королевских корон, два подстриженных куста самшита росли по обеим сторонам входной двери. Она заметила стоящую возле двери красивую девушку. Та посмотрела на небо и вдруг тряхнула головой, волосы рассыпались, сияя в огнях отеля, и словно маленький пожар пламенел в каждой пряди. Потом одним движением как ни в чем не бывало девушка вернула шевелюру на место. В ее жестах чувствовалась уверенность человека, привыкшего рассчитывать на каждую деталь своей внешности. Человека, убежденного, что каждая мелочь в ней безоговорочно подчиняется желаниям хозяйки.