Текст книги "История мусора"

Автор книги: Катрин де Сильги

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

ЖИЗНЬ В ГОРОДСКИХ ГЕТТО

Тряпичники обычно ютились в нездоровых, грязных кварталах. Так, в Париже в середине XIX века они избрали своим обиталищем катакомбные каменоломни под улицей Томб-Иссуар, где водилось множество привидений: начиная с 1786 года, туда сваливали бесхозные трупы. Именно там сгрудились бедные и грязные жилища тряпичников. В Сите-Доре, что в XII округе, где в 1860 году теснились три тысячи человек, «дома с облезлыми щербатыми стенами в трещинах с пустыми глазницами окон держались только потому, что подпирали друг друга. В этих норах кишели и копошились люди», – писал очеркист. В Клиши, где обитали «женщины в штанах», обычно сдавались клетушки с земляным полом. Плата за них взималась каждую неделю по субботам. Если тряпичник не успевал уплатить, хозяин в качестве предупреждения снимал с петель дверь его конурки. Если и вторую неделю плата не вносилась, за дверью следовала крыша, что обычно оказывалось действенным средством выжить неугодного съемщика. Поэтому из предосторожности «клюкари» складывали стопкой в уголке самые ценные образчики тряпья и хранили их всю неделю, а на исходе «разбивали колоду», чтобы добыть деньги к сроку. Впрочем, это был единственный род сбережений, на которые они отваживались.

Устав от алчности квартирных хозяев, а также преследуемые службами, что пеклись о чистоте и гигиене жилищ, парижские «клюкари» уходили на пустыри, поближе к окружающим город стенам и заставам. Там они из подобранных досок, кусков толя, картона и наполненных землей коробок от консервированных сардин, служивших им кирпичами, сооружали себе хижины. К 1900 году в городской черте Парижа оставалось только два места таких поселений: в Эпинет и в Бюгг-о-Кай.

Луи-Филипп и его министр Тьер в 1841 году решили окружить Париж укрепленной крепостной стеной для защиты от потенциальных захватчиков. Постройка укреплений завершилась спустя девять лет. Отодвинувшись далеко за пределы бывших таможенных застав, основанных во времена Людовика XIV, стена длиной в сорок километров с пятьюдесятью двумя воротами, закрывавшимися каждую ночь, делала из города крепость. Окруженный крепостными стенами, проложенным возле них дозорным трактом и дорогой, превратившимися после 1860 года в чреду бульваров, названных в честь маршалов империи, – именно так выглядел Париж на своих окраинах, куда каждое утро огородники с ближних деревень привозили на тележках овощи для Центрального рынка. За стенами в зоне, опоясывающей их кольцом в 250 метров шириной, что-либо строить запрещалось. Там возвели форты Исси, Шарантон, Монруж и Роменвиль. Однако в обход закона, запрещавшего строительство жилищ в этой зоне, ее постепенно заполнил люд, вытесненный из городского центра: тряпичники, чернорабочие, зеленщики и т. п.

Это продвижение к окраинам еще усилилось после больших работ по расширению улиц, предпринятых бароном Османом во времена Второй империи. Открыто провозглашалось, что целью этих работ являлется оздоровление городской жизни. Политики здесь опирались на могучий авторитет медиков, оттесняя на периферию столицы те социальные группы, что больше всего им досаждали: «опасные слои общества», прежде всего «дикое племя городских кочевников» – так Осман именовал тряпичников. И немудрено, что после таких эпитетов их дома разрушались как потенциальные гнездилища порока и источник опасности для «достойных горожан».

Едва обосновавшись на новой территории, тряпичники снова оказались под угрозой выселения. И действительно, поскольку франко-прусская война 1870-го выявила бесполезность фортификационных ухищрений, муниципальный совет столицы потребовал разрушения крепостных укреплений и права строительства в окружающей город зоне, чтобы дать кров жителям, численность которых возросла. Но в 1884 году угроза обрела зримые очертания: военный министр приказал уничтожить временные постройки на окраинах. Обитатели кризисных зон «окопались» на брустверах укреплений, стали там митинговать, приглашая на свои сборища народных избранников: депутатов государственного и муниципальных советов. В конце концов пришлось ждать до 1919 года, когда вышел закон об уступке городу территорий военного назначения. Государству было отпущено тридцать шесть лет на выкуп построек и экспроприацию сопротивляющихся; освобожденные земли предназначались для спортивных целей. Как и раньше, другого рода строительство там воспрещалось.

В этих нищенских поселениях ютилось от пятидесяти до ста тысяч человек. «Клюкари» обрезками овощей и прочими органическими остатками откармливали там свиней и кроликов. Проходы между хижинами заполнялись всякого рода отбросами, которые тряпичники, а часто их жены и дети оставляли после сортировки и «перетряски» своего ежедневного урожая. Эти места заставляли содрогаться чистую публику, считавшую, что там кишат «плохие парни», «пропащие девицы» и настоящие преступники. Тревогу бюргеров прекрасно передают строки братьев Гонкуров из их романа «Жермини Ласерте»: «Потом дорога сворачивала к железнодорожному мосту; но чтобы добраться до него, нужно было пройти через поселок клиньянкурских каменщиков и тряпичников, пользовавшийся дурной славой. Жермини и Жюпийон старались как можно быстрей миновать эти сбитые из краденых досок постройки, откуда словно сочились притаившиеся там гнусности. Жермини боялась этих домишек: полулачуг, полуземлянок, – чувствуя, что в них ютятся все преступления – исчадия ночи».

В жилищах «клюкарей» меблировка и все хозяйственные приспособления взяты из какого-нибудь старья, откопанного во время их работы: тут и хромые столы с такими же стульями, и мятые кастрюли, и щербатые тарелки, и неполнозубые вилки. Трухлявое дерево и угольная пыль, извлеченные из подвалов, раскрытых после отъезда прежних владельцев, служат здесь топливом. Отчасти тряпичники питались остатками продуктов, которые добросердечные бюргеры, пекущиеся о незапятнанности своей совести, перед выбрасыванием в корзину тщательно заворачивали. Этим объедкам воздавали должное под алчущими взглядами одетых в лохмотья детей. Заботливые домохозяйки часто оставляли в особых пакетиках спитую кофейную гущу, каковую в каждой халупе заправляли в кофеварки, горделиво стоявшие на почетном месте. Полученный кофе здесь называли «мутной водицей».

В жизни «клюкарей» очень важное место отводилось алкоголю; красному вину, абсенту, полынной водке часто отдавался не только дневной заработок – сама душа; тут ценились и всякие адские смеси: «бритвенный горлодер», «адский пес», «дух-вон» – спиртовые настои на смеси перца горошком и гвоздики с добавлением серной кислоты, они прогоняли усталость, утихомиривали или, напротив, разжигали гнев. Ночные работяги с удовольствием посещали такие забегаловки, как «Кабачок папаши Бирона» в Клиши. Около 1900 года недалеко от площади Мобер в гостинице под вывеской «Ткни вилкой – не пожалеешь» можно было поесть за один су: клиент тыкал большой вилкой в котел, полный бульона, мешавшего разглядеть, что подцепляешь. Самые невезучие вытягивали кусок свиной кожи с остатками сала, везунчикам могла достаться половина бараньей головы.

Прекрасные деньки в тех местах закончились с началом больших маневров НВМ (habitations à bon marché), кампании дешевого жилищного строительства, предпринятой перед началом Второй мировой войны. В 1941 году вся эта зона самостроя была окружена полицией и по частям сметена с лица земли бульдозерами в течение трех дней. Ее эвакуация продолжалась весь период оккупации; большинство живших там цыган были депортированы. Из восьми тысяч семейств, проживавших там до войны, к 1944 году осталось только тысяча двести. Чуть позже на этих местах родились «завшивевшие рынки», которые позже переименуют в «блошиные». А жители отступят к окраинам, соорудив там свои бидонвили. Но миф о зловредной «зоне», как о месте, связанном с деструктивным беспорядком, останется в коллективной памяти. В таком понимании «зонник» – это общественный маргинал, тот, кому место где-то на городских задворках.

С ДВУХ СТОРОН ПРОЦЕССА: «ПОРЯДОЧНЫЙ ГОРОЖАНИН» И «КИЧЛИВЫЙ ТРЯПИЧНИК»

Во все времена тряпичникам приписывали всякого рода общественно значимые грехи и подвергали их разнообразным административным преследованиям. Как и нищих, их регулярно изгоняли из городов. В 1698 году был издан особый ордонанс, запрещавший им «слоняться по улицам и предместьям до восхода». Три года спустя д’Аржансон, ведавший городской полицией, удивлялся, что «невзирая на запреты, уже неоднократно звучавшие, некоторые тряпичники позволяют себе выходить из своих домов в полночь и бродить по улицам под тем предлогом, что им надобно собирать тряпье, что способно послужить причиною большинства случаев воровства как навесов, так и решеток вкупе с вывесками и даже благоприятствует вторжению в кухни и комнаты на первых этажах зданий, поскольку упомянутым тряпичникам не так трудно при посредстве своих крюков вытаскивать оттуда столовое белье и множество вещей, которые хозяева обыкновенно там оставляют». На этом основании королевский чиновник грозил тремя сотнями ливров штрафа и телесными наказаниями всякому тряпичнику или тряпичнице, которых застанут слоняющимися по городу до рассвета.

Накануне Революции Жак-Ипполит Ронесс рекомендовал использовать в жилищах специальные корзины, чтобы собирать в них и выносить отбросы и таким образом избавиться от тряпичников: «Прибегнув к помощи корзин, мы больше не увидим, как по улицам шастают все эти грязные тряпичники и собиратели праха, многочисленное племя лентяев и бродяг, столь опасных в таком городе, как Париж».

Префект полиции, господин де Беллейм, опубликовал в 1828 году новый ордонанс, обязывающий «клюкарей» «обзавестись для своих ночных походов, терпимых до одиннадцати часов вечера, метлой, чтобы подбирать и собирать в кучи отбросы, и фонарем, что позволит отличать их от прочих ночных бродяг». Этот указ, кроме всего прочего, оговаривал, что никто не уполномочен собирать ночью тряпье без дозволения со стороны администрации. А посему всякий тряпичник отныне будет получать медную бляху овальной формы, содержащую его фамилию и имя, прозвище и особые приметы. Чтобы получить этот бесценный сезам, тряпичник должен был представить различные бумаги и никогда не подвергаться тюремному заключению. До 1873 года, даты отмены ордонанса, полицейская префектура выдала одиннадцать тысяч таких блях.

Эта попытка контроля успеха не имела. Бляхи переходили из рук в руки; умирающие завещали их своим чадам или приятелям, которые перенимали клички покойных, чтобы не раздражать представителей закона. Вирмэтр в очерке 1846 года «Исчезающий Париж» приводит характерную выдержку из официального перечня тряпичников: Жан Фертен, прозываемый «Неве-зунчик», Луи Ализор, прозываемый «Дрожачий», Жюль Мартэн, прозываемый «Блохастый», Филиппина Жер-бер, прозываемая «Смерть Жандармам», Аглая Кутрё, прозываемая «Ночная Грелка».

Естественно, что с течением лет передаваемые по цепочке клички уже не соответствовали ни внешнему виду, ни темпераменту тех, кто их унаследовал. Так, юный толстяк откликался на «Доходягу», кличку, принадлежащую прежде старику, а другой, скелетообразный, числился «Пышечкой». Круговая порука «клюкарей», всегда готовых выручить друг друга, путала все карты жандармов.

После 1850 года постоянная занятость на заводах стала более частым случаем, численность временных работников пошла на убыль. С тех пор стали отчетливее различать «хороших» и «плохих» бедняков, честных тружеников и бродяг. Но тряпичники, пребывающие в самом нижнем слое рабочего класса, оставались париями. «На улицах Нёв-Сен-Медар, Трипре или Буланже, – читаем в солидном медицинском журнале того времени, – можно видеть в любую погоду бегающих по улицам людей в лохмотьях, без рубах, без чулок и часто без ботинок […]. Они таскают на себе разнообразные вещи, подобранные в столице среди нечистот, и смрад последних, похоже, настолько неотделим от их естества, что они сами кажутся движущимися кучами навоза».

Тряпичники всячески избегали столкновений с полицией и правосудием. Статистические отчеты о состоянии преступности показывают, что с 1840-го по 1855 год они, хотя и являлись наряду с судебными исполнителями и актерами представителями трех самых презираемых ремесел, не числятся среди приговоренных к каторге. Тем не менее, уступая давлению «уважаемых членов общества» и гигиенистов, полиция продолжала множить предписания, регламентирующие их работу.

В августе 1872 года префект полиции Леон Рено решил ограничить число тряпичников, им было дано два месяца на то, чтобы обзавестись бляхой нового образца. Новый жетон, подтверждавший их личность, затребовало менее 6000 человек, хотя раньше в столице одновременно имели хождение от тридцати до сорока тысяч жетонов старого образца, не считая сезонных рабочих, временно занятых в других областях: на строительстве или в овощеводстве. Все, кто вовремя не обзавелся удостоверением нового образца, после напрасно пытались получить бляху. Тогда, как всегда случается при таких обстоятельствах, возникла масса подделок, и полиция закрыла на это глаза. Передышка, однако, длилась недолго: 24 ноября 1883 года появился подписанный Эженом Пубелем указ, полностью перевернувший жизнь тряпичников и облегчивший контроль над ними. Но их не перестали воспринимать как отверженных. В 1920 году, когда обнаружилось несколько случаев заболевания чумой, парижане именно их назвали виновниками.

И саму эпидемию окрестили «чумой тряпичников». Эти люди так и оставались прослойкой, подозреваемой во всех бедах, эпидемиях и небезопасных городских происшествиях, в том числе воровстве и насилии.

Хроникеры и священники попытались реабилитировать образ «клюкаря». Так, Шарль Ланселен после изучения обитателей Сите-Доре в 1900 году свидетельствует: «Для нас дело совести объявить, что мы не обнаружили в этом скоплении бедных и смиренных людей никого, кроме существ добропорядочных […]. По нашему мнению, в три часа ночи на углу улицы лучше столкнуться с тряпичником, чем с некоторыми финансистами в три часа дня – под перистилем Биржи: тут уж сомневаться нечего».

Некоторые артисты и писатели представляли тряпичника этаким Диогеном, который презирает цивилизацию и ограждает рубищем личную свободу. Иногда его происхождение лишь подстегивало их интерес. Действительно, в гетто, где ютились эти парии, обычно смешивались выходцы из всех социальных прослоек: безработные, бывшие каторжники, проигравшиеся азартные игроки, «светские дамы», угодившие в какую-нибудь невероятную авантюру, работяги, покалеченные на производстве, люди искусства, заявлявшие, что «их не понимают»… Газетчики приводили курьезные анекдоты, некогда приключившиеся кое с кем из них. Например, в одном очерке начала XX века читаем: «Тряпичник Лиар учился на филологическом факультете. Читал по латыни и цитировал на греческом. Слух об этом прошел по столице, и Париж увлекся Лиаром; желтые листки цитировали его остроты, хроникеры, романисты и художники его навешали и напрасно старались наводящими вопросами пролить какой-то свет на тайну его прошлого – Лиар оставался загадкой».

В другой раз журнал «Иллюстрасьон» напечатал материал о встрече в одном из бистро некоего романиста и «клюкаря»-доктора, который обследовал больных, считал пульс, смотрел язык, расспрашивал, а потом выписывал рецепт или советовал провести несколько дней в постели. Заинтригованный, писатель переоделся тряпичником и приблизился к странному доктору с просьбой его осмотреть. Он получил следующее предписание: «Чтобы излечиться, тебе следовало бы разделить нашу нужду и вмешаться в те кровавые схватки, какие подчас вспыхивают меж нами». На таком рецепте выдавший его расписался, добавив рядом с подписью: «ДМП» (доктор медицины, Париж). В Сите-Доре некий папаша Мартен занимался изготовлением зонтов из добытых материалов. Бывший железнодорожник, он лишился должности после двух несчастных случаев во время службы.

В этой группе все маргинализировались, хотели они этого или нет. При всем том деклассированные элементы или опустившиеся представители социальных верхов составляли незначительную прослойку среди «клюкарей»; большинство остальных рождались от союзов потомственных уличных добытчиков и продолжали семейную традицию. Неколебимо независимые, они свысока, чуть ли не презрительно взирали на «чистую публику», с явным равнодушием относились к мирной и спокойной жизни горожан, «приписанных к своим служебным казармам, к машинам, чтивших карьерный рост и служебное расписание». Они жили, не думая о завтрашнем дне, вольные выходить на промысел, когда им вздумается. В феврале 1884 года, когда службы поддержки чистоты предложили работу 284 парижским тряпичникам XIII округа, приняли предложение подметать улицы только восемь из них, остальные же пришли в негодование: «Мы работаем на свободе и не желаем быть рабами. Есть достаточно стариков, которые охотно согласятся […]. Мы просим только дать нам возможность заниматься своим ремеслом, не завися ни от кого». Между тем та вольница, какой они добивались, наталкивалась на преграды: требовалось уважать корпоративные кодексы, имевшие свою иерархию, блюсти предписанные часы работы и подчиниться требованиям рынка.

Существуют две театральные пьесы, повествующие о высокомерии тряпичников. Первая из них – бурлескная трагедия Виктора Бенуа. Ее герои – Тити, сын подметальщика, и Лоскутик, дочка тряпичника Рванье, – желают пожениться. Но Рванье не дает согласия на их союз, считая ремесло жениха и его происхождение недопустимо низкими. Другой автор, Феликс Пиа, будущий руководитель Парижской коммуны, поставил в 1846 году свою «народную трагедию» под названием «Парижский тряпичник», на долю которой выпал немалый успех. В ней «клюкари» названы «Рыцарями крюка и заплечной корзины». Один из ее главных персонажей, своего рода парижский Диоген, проливает своим фонарем свет на глупости и смехотворные претензии буржуазии, свидетельства чего он каждую ночь выуживает своим крюком из ее мусорных корзин, меж тем как сам он представлен образцом якобы присущих всем труженикам честности и мужественной бедности.

«Клюкарь» осуждал общество за несправедливость к его сословию. И действительно, делая все, чтобы снизить цену новых продуктов и изделий, он ничего не требует взамен. Он только не желает позволить невесть кому совать нос в его дела и хочет сам платить по своим счетам, а не впутывать в это дело полицию и юстицию. Взаимопомощь собратьев по ремеслу он предпочитает социальному вспомоществованию, и быть внесенным в списки социальной помощи для него – знак бесчестья. Его друзья, потерявшие возможность работать, не идут в больницы и богадельни, а сироты усыновляются семьями внутри корпорации.

ПУБЕЛЬ И РАЗВИТИЕ ПРОМЫШЛЕННОСТИ РАЗОРЯЮТ ТРЯПИЧНИКОВ

Необходимость складывать отбросы в короба после появления указа 1883 года, подписанного Эженом Пубелем, вызвала резкое сопротивление корпорации тряпичников и большой всплеск симпатий в их адрес. Католические рабочие кружки и революционные группы устраивали собрания, на которых ораторы метали громы и молнии. Протестующие гордо объявляли себя «париями цивилизации» и обращались за помощью к народным избранникам. Поддерживаемые прессой и населением, в этом им симпатизировавшим, они добились дебатирования вопроса в Национальном собрании. Жалоба рабочего Франсуа, прозванного «Цацка», произвела сенсацию. Он показал, что доходы тряпичников со дня введения в силу указа сократились вдвое: «Я составил список из взятых наудачу трех сотен семейств […]; до указа означенные в этом списке зарабатывали каждый день в среднем по два франка с четвертью на человека, теперь же у них выходит только 1,05 франка».

Герцог де Ларошфуко-Бизачча, окрещенный «Тряпичным герцогом», бурно защищал права «клюкарей». В конце концов тряпичники добились своего в двух пунктах: с одной стороны, временной промежуток между выставлением баков на улицу и их сбором удлинился с четверти часа до целого часа; с другой – они получили разрешение продолжать свою деятельность при условии, что мусор будет вываливаться из бака на холстину и возвращаться в бак после сортировки. Эта терпимость к парижскому тряпичничеству будет регулярно подвергаться нападкам, прежде всего со стороны муниципальных советников, требующих отказаться от нее ради торжества гигиены. «Содержание коробов, вываленное на землю, никогда полностью не отправляется назад в короба; так что остатки, растасканные бродячими псами, усеивают землю вокруг», – возмущался один из них.

Указ префекта Пубеля внес радикальные изменения в условия работы тряпичников. Их ночная деятельность была прекращена. «Клюкарь» приходил на место, где ему предстояло работать, в три-четыре часа утра. Ходок осматривал за несколько минут запряженные лошадьми тележки, которые двигались со скоростью 15–20 километров в час, и выбирал до тридцати килограммов товара. «Клюкарь» освободился от своей заплечной ивовой корзины, поскольку у него уже не было времени ее опорожнять и возвращаться за новой порцией, тем более что место его проживания сильно отдалилось от зоны сбора, и взял на вооружение тележку, возимую им самим или лошадью; в нее он отправлял все найденное, довольствуясь одним путешествием за день. Затем ходоки исчезли вовсе. Их функции взяли на себя тряпични-ки-разместители, получившие позже имя «островитян», забиравшие основной навар от отбросов нескольких десятков квартир. Этому преимущественно способствовало то, что консьержи, желавшие освободиться от повинности вытаскивать мусорные корзины на улицу, всецело передоверяли эту функцию известным им тряпичникам, которые таким образом получали в монопольное распоряжение мусор из нескольких домов разом.

Вскоре появился на свет еще один тип «клюкаря»: «тряпичник при повозке», используемый концессионерами в помощь уборщикам грязи и мусора. Стоя на телеге, он утрамбовывал бытовые отходы, уминая их собственным весом и помогая при погрузке и выгрузке. В виде компенсации он был волен брать из мусора все, что пожелает. Такой договор позволял службам очистки экономить на плате персоналу. Несколькими годами позже эти работы сами по себе стали платными: в 1913 году примерно пять сотен тряпичников получали от города по 1,35 франка в день. «Тряпичник при повозке» исчез только накануне Второй мировой войны, когда появились автомобили со специальными устройствами, прессующими мусор. Иногда «тряпичники-грязеубор-щики» разыскивали свой товар в местах складирования мусора или на помостах, где он грузился для отправки в другие места. В то же самое время в Нью-Йорке тряпичники еще занимались своим ремеслом прямо на улицах, в хранилищах или на баржах до отправления отбросов к месту их затопления вдали от берегов.

После долгого периода процветания уличное тряпичничество пошло на убыль и в большинстве городов было запрещено. Под давлением гигиенических требований и в силу развития промышленности предприятия по утилизации отходов не мытьем, так катаньем упразднялись. Благодаря развитию транспортных сетей индустрия получала в свое распоряжение гораздо больше природного сырья и веществ, извлеченных из толщи земли, что позволило ей понемногу освободиться от ресурсов, предоставляемых городскими отходами. Получив доступ к тому, что могло их заменить, промышленность стала более требовательной к качеству материалов и веществ, поступавших от тряпичников.

С 1865 года начали развиваться технологии получения бумаги из дерева, соломы или, скажем, алжирского ковыля. В связи с этим производство бумаги во Франции стало очень интенсивно разрастаться, особенно после выхода в свет закона от 29 июля 1881 года, провозгласившего свободу прессы и умножившего число газет. Мытая и отбеленная старая ветошь помаленьку сдавала позиции; после 1900 года ее использовали только для получения бумаги высшего сорта, и содержание ее в бумажной массе не превышало теперь десятой части. Соответственно стоимость тряпья и старой бумаги резко упала.

Для прочих компонентов сбора конкуренция тоже оказалась безжалостной. В производстве накладок лен подменил натуральные волосы, их цена между 1879 и 1902 годом снизилась на 60%. Фосфат из естественных залежей вытеснил его костяной аналог. В производстве мелких изделий типа пуговиц или шахматных фигур целлулоид, считающийся первой пластмассой, также заменил кость. Эту промышленную продукцию на основе нитрата целлюлозы в 1868 году запатентовали два американца, братья Хайятт, желавшие заменить слоновую кость при изготовлении биллиардных шаров.

Обесценивание большинства наименований «мусорного» ассортимента привело к обнищанию «клюкарей». Ко всему прочему сюда прибавилась экономическая рецессия, следствием которой явилось то, что отходы, выбрасываемые парижанами, стали беднее по содержанию, вдобавок они изрядно портились, пролежав целую ночь в корзинах. Пережив период бессильной злости, тряпичники попробовали сопротивляться. Они организовались, объединились против торговцев, создали ассоциации и кооперативы, стали снимать временные хранилища для сортировки, кондиционирования и продажи своего улова без посредничества мастеров-тряпичников. Так, ассоциация Тринадцатого парижского округа, образованная в апреле 1908 года, поставила себе целью «способствовать прямым продажам продуктов тряпичничества и поддержанию цен, дающих возможность выжить». «Клюкари» обзаводились рычажными весами и трамбовками для складирования отобранного и вменяли себе в обязанность отделять часть своей добычи в качестве чрезвычайных взносов в пользу ассоциации. Поочередно они выполняли весьма разнообразные функции: приемку, взвешивание, сортировку и сбыт конечных продуктов. Каждое утро сборы делились подушно в зависимости от стоимости товара на этот день.

Параллельно с корпоративным движением в 1884 году возникали и робкие попытки организовать профсоюз. Профессиональный союз работников и работниц по сбору отходов округа Сены публиковал даже листок «Пробудившийся тряпичник». Всеобщая конфедерация труда (ВКТ), к которой он примкнул, поддерживала его инициативы. «Нам предстоит вести борьбу с оптовиками, захватившими рынок!» – заявляли там. Однако все эти организационные начинания не охватывали основную массу работников. Они наталкивались на привычку «клюкарей» к независимости, да и на то, что большинству из них не удавалось отложить маломальскую сумму на приобретение первоначального оснащения. Ремесленный сбор тряпья, кости и стекла не приносил дохода, кроме, конечно, периодов всеобщей скудости, связанных с войнами и послевоенной разрухой, когда всего не хватало и ценность собранного вторичного сырья достигала рекордных уровней.

В 1946 году власти опубликовали новый распорядок работ, еще более ограничивающий деятельность тряпичников. 30 ноября префект департамента Сены подписал распоряжение, запрещавшее тряпичничество на всей подведомственной ему территории. Тряпичники взбунтовались. Пресса бурно откликнулась на их протесты и требования поддерживавших их политических партий. Во время заседаний Генерального совета (6 декабря) избранники самых разных политических взглядов принялись оспаривать решение префекта и выдвинули довольно много аргументов в защиту деятельности 40 000 парижских «клюкарей», 900 оптовиков и 7000 рабочих мастерских переработки вторсырья. Они подчеркивали, что те теперь блюдут чистоту, освобождая корзины и снова загружая мусор в баки, они возносили хвалу услугам, которые эти служители улиц оказывают обществу, позволяя покончить с пустым транжирством и сократить печатание денег, необходимых для покупки сырья, в котором страна ощущает необходимость. Тряпичники возродили свой профсоюз, распущенный правительством Виши. Перед такой кампанией протестов префект отступил, его указ в действие так и не вошел. Тем не менее для исполнения функций тряпичника отныне требовался профсоюзный билет. Но в большинстве остальных французских городов этот род деятельности остался под запретом.

С тряпичниками конкурировали также и старьевщики, предлагавшие свои услуги для освобождения чердаков и подвалов, скупая по домам старое белье, книги и различные вещи. Они колесили на двуколках по улицам, выкрикивая каждодневное: «Бутылки, тряпки, железо покупаем!» и вглядываясь в окна, откуда их могли позвать за старьем, которое надо вынести. Как и бродячий торговец, старьевщик вырабатывал свою мелодию выкрика, чтобы его легко было распознать в уличном гаме. Купленное старьевщик сам перепродавал или преобразовывал в нечто другое, что можно сбыть с рук.

В богатых странах «рыцари крюка и корзины» постепенно исчезали с городского пейзажа. Отходы, зачастую предварительно уложенные в пластиковые мешки, которые затем отправлялись в глубокие мусорные контейнеры с крышками, сделались практически недосягаемы. Емкости на колесиках положили конец произволу людей и животных, мешая им копаться в отбросах. Однако тряпичничество возникало вновь в иных формах во время экономических кризисов, например в Аргентине, где часть населения ради этого промысла оставила свою прежнюю невостребованную квалификациию. Сегодня в Бостоне, Гонконге, Осаке, Пекине, Рио и многих других больших городах профессионально или временно занятые этим ремеслом люди с магазинной тележкой, тачкой или велосипедом подбирают металлы, одежду, бумагу, электронные приборы, не говоря уже о бутылках и банках из-под пива, оставленных у шоссе. Некоторые так и живут, другие просто дотягивают до зарплаты, потратив предыдущую раньше времени.

Некоторые «грязекопатели» занимаются тем же, чем упомянутые выше «тряпичники при повозке»: они по-быстрому заглядывают в мусорные баки, чтобы заметить и извлечь оттуда нужное для себя. Особым их интересом пользуются емкости, принадлежащие роскошным гостиницам и домам в богатых кварталах. «Грузчики», занимающиеся там уборкой отходов, выручают некоторые карманные деньги от продажи своих находок, обычно после небольшой их починки. Таким образом, запрещенное, но фактически терпимое «клюкарство» практикуется в Париже, Нью-Йорке и других городах. Электрические провода, старые свинцовые водопроводные краны, латунные трубки, медная проволока – все это выуживается, классифицируется и продается скупщикам металлолома. Подобный тип тряпичничества очень распространен в развивающихся странах. Сортировка отходов во время муниципального сбора – тот род деятельности, что дополняет заработную плату грузчиков-«грязекопателей», в 1990 годы, по данным исследования, он занимал до 10% их времени в Мексико, до 30% – в Боготе и до 40% – в Бангкоке.