Текст книги "Соло На Два Голоса (СИ)"

Автор книги: Катерина Шпиллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Так вот... Мой личный тест на совместимость близких очень прост. Называется "мне надо поплакать". Иногда на меня находит, особенно после просмотра каких-нибудь душещипательных киношек. Про животных, не дай бог. Или страшных фильмов, к примеру, про войну, про нацизм, про сталинизм и то время. Как ударит под дых кадрами боли и страданий, согнёшься пополам, и польётся из глаз и из носа, как у царевны Несмеяны. Иногда даже с подвыванием выходит, когда уж очень, очень больно: например, кино снято безжалостно и натуралистично. Да ещё музыка положена какая-нибудь а-ля Нино Рота. У близких или тех, кого мы таковыми считаем по ошибке, бывают три реакции, из которых правильная только одна. Одна реакция, подлая и много чего рассказывающая про отношения в этом доме: нет реакции. Ты рыдаешь, а тот самый "близкий" просто не реагирует никак, вот совсем, лишь слегка голову повернёт и плечиком дёрнет: мол, смотреть мешаешь. Лично мне одного раза хватает, чтобы понять: с этим человеком мы не только не близки, но даже плохо знакомы. И почему я так обижаюсь на подобное? Да по той простой причине, что адски не люблю чувствовать себя униженной и оскорблённой, а в ситуации, когда ты рыдаешь, а на тебя дёргают плечиком, ощущаешь себя какой-то нищенкой, сидящей на тротуаре с табличкой на груди "очень хочется кушать", и ещё громко рыдаешь для усиления эффекта трагедии. Тех, кто меня унижает, я ещё прощать не научилась. Не доросла до высоты понимания. Кстати, ситуация с дёрганьем плечиком – это история про моего первого мужа, Денискиного папу. Сейчас сделаю себе узелочек-пометочку, что нужно будет вернуться к первому мужу... А то ведь сейчас унесёт меня на волнах моей памяти так далеко, что потом и не вспомню. (Узелок: реакция номер один и первый муж).

Реакция вторая, особенно мерзкая, на мой вкус. Дикое раздражение, порой смешанное с брезгливостью и отвращением.

– Чего ревёшь? Совсем сдурела? Да прекрати выть, идиотка!

Может, кто-то углядит в этом большую любовь, в которой меня так страстно и регулярно уверял мой последний муж (не забыть и про него потрындеть!), но я не оценила. Вернее, оценила иначе. Именно после подобных, похожих ситуаций, случавшихся у меня с этим мужчиной, моё отношение к нему начинало ощутимо и неуклонно меняться: от вроде как любви, принятия и нежности, несмотря на все его закидоны, к недоверию, последовательно приводившему к отвращению. Шаг за шагом, но приводившему. Как раз именно под влиянием этого я всё заметила и всё поняла про него. Всё. До донышка. Что ж, в каком-то смысле, да здравствуют честные реакции: они помогают нам разглядеть партнёра под моим любимым аппаратом: рентгеном.

И реакция третья. Денискина.

...Мама расплакалась, мама сидит перед телевизором, скрючившись, теребит ворот своей кофты и горестно покачивается. Её физиономия мокрая и скукоженная, глаз не видно уже совсем, подбородок дрожит. Дениска подходит к маме, крепко-крепко её обнимает, утыкается носом в плечо и говорит:

– Бедная моя мамочка, как я тебя понимаю! Так жалко, так жалко! Не плачь, мамочка, мне тебя ещё больше жалко, чем тех, в кино! Ма-а-а-а-ма, ты такая добрая, хорошая у меня, как я тебя люблю! Не плачь, пожалуйста!

Ну, примерно так... Могут быть и другие варианты слов и объятий. Но главное здесь – само отношение. Оно, вот такое, единственно правильное, единственно возможное, если мы говорим о любви. Всё остальное – ложь, лицемерие и жестокость.

Поела, выпила кофе... сбросила посуду в посудомойку. Посуду – умора! Одна чашка, ложечка и вилка. На полную загрузку моя машинка заполняется не менее чем дня за три-четыре. Удобно. Выгодно.

Пойду вернусь в подушки – ещё попишу. Есть пока запал...

КАК СВЯЗАТЬСЯ С МОИСЕЕМ

– Ох, совершенно нечего смотреть, поганое кино показывают в полётах, – донеслось до меня тихое ворчание соседки. Видимо, она собралась посмотреть развлекательную программу, но репертуар фильмов не устроил. Фильмы, кино... Моя страсть и моё спасение в детстве и отрочестве.

С детства я смотрела всё, что шло в московских кинотеатрах, навалом, без разбора, лишь бы смотреть кино. Разумеется, увидела кучу фильмов совершенно мусорных, бездарных, дурных – и наших, и зарубежных. Зарубежных бездарных было поменьше – всё-таки тогда, при совке киноимпорт тщательно отбирали не самые глупые и вполне образованные люди. Несмотря на клыкастую параноидальную цензуру и рогатки совка, всё-таки откровенную халтуру, даже идеологически "правильную", нам редко подсовывали. Порой проскакивало нечто плохонькое, но всё же чаще зарубежка была качественная.

Годам к четырнадцати я научилась грамотно выбирать фильмы, на которые стоит идти. На нашенские шла или, напротив, игнорировала, узнавая, кто режиссёр, кто сценарист и кто играет. А на зарубежные – изучив синопсис с помощью журнала "Искусство кино", передачи "Кинопанорама" или расспросив тех, кто фильм видел. Таким образом, ловко избегала траты времени на откровенно бездарное действо. А потом у меня появилась Ларка... Которая заменила мне всё. Даже кино. Стала ближе всех и всего.

Ещё вчера Ларка, сидя, прыгала на моих чемоданах, помогая их застегнуть.

– Ну, ты мать даёшь всё-таки, – кряхтела и ворчала она, красная от натуги. – Вроде, никогда не была шмоточницей, откуда у тебя столько барахла?

– А чёрт его знает, – вытирала я пот со лба. – Как-то всё жалко оставлять и выбрасывать, вот и тащу. Хотя вряд ли мне там понадобятся шерстяные свитера и кофты в таком количестве... Лар, почему ты ничего не хочешь взять себе, а?

– Не-не, даже не начинай снова! – замотала головой подруга. – Я у тебя ничего не возьму! Ты мне и так сердце рвёшь своим отъездом, а я ещё твои вещи буду носить? – в её голосе вдруг явственно послышались слезливые нотки. Ларка заплачет? Тогда небо точно рухнет на Землю! – И вообще... у нас с тобой... размеры разные... – она вскочила, метнулась к окну, распахнула створку и вытащила сигарету из пачки, валявшейся на подоконнике. Ларка стояла ко мне спиной, демонстрируя ладную фигурку. Конечно, она намного стройней меня, но кофты и свитера – а они у меня хорошие! – вполне сгодились бы, сидели бы чуть мешковато, сейчас это модно, а они толстые, тёплые...

– Заткнись! – рявкнула подруга. Оказывается, про одежду я говорила вслух... Я подошла к Ларке и сбоку увидела, что лицо её некрасиво скривилось. Так бывает, когда люди изо всех сил сдерживают слёзы.

– Лар, ты что? Ты же сама поддерживала меня, ты же... И вообще – разве мы вот прям расстаёмся?

– А что же мы по-твоему делаем? – зло осведомилась подруга. – Или в следующие выходные ты заедешь ко мне попить чаю?

– А мы разве так часто ездили друг к другу пить чай? – грустно и с удивлением заметила я. – Лар, мы ж месяцами не виделись... Все занятые такие...

– Да, но я всегда знала, что ты где-то в доступе. Или что возьму трубку и наберу твой номер...

– Так возьмёшь и наберёшь! – воскликнула я, не понимая, что творится с моей разумной Ларкой, что на неё нашло, почему такая трагедия? – Лара, Интернет есть, скайп, Лара, ска-а-айп! – я широко разевала рот, произнося заветное слово, прямо как в рекламе услуги, и пучила глаза, чтобы быть и посмешнее, и поубедительнее. – Мы будем и общаться, и видеть друг друга, не сходи с ума. А потом ты приедешь ко мне в гости, и мы будем ходить к морю, и... Ларка не дала закончить, внезапно порывисто обняла меня за шею, всхлипнула и разрыдалась. Меня как молнией ударило: сильная и лихая Лариса рыдала у меня на плече впервые в жизни. Выпавшая из её пальцев сигарета разбилась о подоконник. Именно разбилась: бумага порвалась, весь пепел высыпался, а горевший табак почему-то сразу же потух. Ни капельки не тлел даже. Я с большим удивлением наблюдала за этим странным явлением.

С Ларкой мы познакомились во дворе, она жила в соседнем доме, но почему-то до четырнадцати лет мы не встречались. Хотя, возможно, виделись, но не обращали друг на друга внимания. Я, потому что всегда была слишком погружена в себя и свои мысли-страхи, а Лариска... А что на меня было обращать внимание-то? Незаметная, никакая пучеглазая девчонка, ничем не примечательная, не яркая, не шумная, не главная среди других детей, одним словом – серятина. Но однажды мы случайно сбились с двух дворов в одну компанию – играть в вышибалы. Была весна, всем было по тринадцать-четырнадцать лет, все были поэтому немножко сумасшедшие, пьяные апрельским воздухом и гормональными пузырьками в крови, с сияющими юными глазами, улыбками до ушей и ожиданием скорого непременного большого сюрприза, естественно, в виде прекрасного юноши, влюблённого по уши. Нам хотелось быть заметными, громкими, яркими, чтобы весь мир на нас смотрел. В большой команде даже я становилась смелее, решительнее и позволяла себе куда больше: могла вместе со всеми громко петь наши любимые дворовые песни, не боялась хохотать в полный голос и даже запрокинув голову, двигалась смелее, решительнее, быстрее. Хотя вообще-то я – мямля. Кстати, тема "я и команда", "я и толпа" – очень важная и невесёлая в моей жизни. Поэтому я часто обращаюсь в своих размышлениях и воспоминаниях именно к мыслям о моём месте среди людей...

В общем, играли мы в вышибалы двумя компаниями и как-то прибились друг к другу с Ларкой. Она мне понравилась своей решительностью без агрессии, если хотите – мягкой твёрдостью, благородной силой. Лара могла быть громкой и требовательной, но всегда с улыбкой и без злости. Доброжелательность. Это было самое привлекательное в ней для меня. Она могла повести меня за собой, даже повелев-приказав идти за ней, но так по-доброму и улыбаясь, что для меня это было сигналом: она просто хочет быть со мной, дружить, общаться. Она и стала инициатором наших отношений: после тех вышибал Ларка дёрнула меня за рукав и твёрдо предложила:

– Пойдём поболтаем!

Я подняла глаза – она была повыше меня – и увидела на её лице радость от того, что мы сейчас будем беседовать. Что она во мне нашла? Удивление моё в тот момент было сильнее радости, если честно. Как она вообще выделила меня из толпы всех прочих девчонок, почему? Я недоумевала. Но, немножко поразмыслив, объяснила себе сама, что я просто неплохо играю в вышибалы, отлично пуляю мяч и ловко уворачиваюсь. Видимо, поэтому эта спортивная и стильная девочка со стрижкой под мальчика, но с длинной шальной чёлкой, заметила меня и заинтересовалась. На том я и успокоилась и больше об этом не задумывалась никогда. Потому что Ларка стала важной частью моей жизни, и через какое-то время мне казалось, что она просто всегда была у меня. Когда-то был папа... А потом всегда была Ларка. А папы уже давно не было...

...В общем, я подняла глаза и улыбнулась новой знакомой. С тех пор мы дружили и были как подруги почти неразлучны.

Я люблю Ларкин запах. Он такой... всегда нежный, будто она только что вымылась самым душистым мылом. На мой взгляд, ей вообще не стоит пользоваться духами, потому что собственный аромат её тела очень вкусный! Для меня это так важно... Ларкин запах – запах дружбы.

Не заморачиваясь больше и не ища глубинных причин, я просто принимала её дружбу, как подарок, незаслуженный подарок судьбы. Ведь она была смелая, яркая, умная, интересная. Я рядом с ней – незаметная никто. Правда, она так не считала, всегда почему-то восхищаясь моим умом, моей "прелестностью" (её слова, её определение) и уверяла, что я себя не ценю и замучена комплексами. У Ларки-то похоже комплексов не было вообще: она не боялась быть заметной и яркой, обожала одеваться на грани, можно сказать, разумного: всегда в её гардеробе была какая-нибудь деталь, которая непременно приковывала всеобщее внимание, чего, собственно, она и добивалась. Например, она могла обвязать вокруг талии яркий алый шарф с бахромой, обвязать так, что это совершенно явственно напоминало цыганщину и табор. Все смотрели на Ларку. Или она сажала в качестве украшения на плечо свитера громадную стрекозу, переделанную в брошку из заколки. Все смотрели на Ларку. Или завязывала на голове опять же очень яркую косынку а-ля Солоха. Все смотрели только на Лариску!

В этом смысле мы были с ней полными противоположностями: я всегда стремилась слиться со стенкой, сделать так, чтобы меня никто не заметил вообще, а она мечтала быть самой заметной точкой в любом помещении – лишь бы на неё обращали внимание.

Доигралась она с этим. Обратил на неё внимание однажды очень даже опытный соблазнитель-искуситель, победитель девичьих сердец всего центра Москвы. В общем, в шестнадцать лет залетела моя Ларка! Ух, что было...

Она у меня гордая, ни разу не ревела, не скулила, ничего не боялась. Её мать, тоже очень сильная и независимая женщина, не стала устраивать никаких склок-разборок, дочь не гнобила, просто сказала: "Идиотка, но рожать будем!". Ларке ещё не исполнилось семнадцати лет, когда на свет появился Димка. Сейчас Димычу двадцать три, он заканчивает Второй Мед, говорят, будущее светило эндокринологии, о как!

А тогда... Тогда моя мать кричала, будто это я забеременела:

– Шлюха! Боже, какая же шлюха эта твоя Лариска! Вот никогда она мне не нравилась, чувствовала я в ней какую-то червоточинку, какой-то порок!

– Какой порок, мам, что ты говоришь? – слабеньким голосом и неубедительным тоном я пыталась вступиться за любимую подругу.

– Да молчи уж, что ты понимаешь в людях, дура... – морщилась мама и отмахивалась от меня. Мне очень хотелось ей сказать, что вопрос о том, кто что понимает в людях – открытый, если учесть живущего с нами её обожаемого Сержа и то, как он себя ведёт... Но это очень больно. Это было, есть и будет всегда больно. Наверное, даже когда мне стукнет восемьдесят лет.

А Ларкина мама... Вспоминаю страшно-смешную историю, рассказанную мне подругой. Лариса училась в другой школе, расположенной чуть дальше от наших домов. Классе в четвёртом она с подружками пережидала переменку, как обычно, между этажами на подоконнике. И, как всегда, солировала в анекдотах и хохмах. В тот раз её понесло придумывать смешные слова к патриотической песенке про Аврору. Помните: "Что тебе снится, крейсер Аврора, в час когда утро встаёт над Невой?" Красивая песня, хотя и очень пафосно-воспитательная. Так вот, подружка моя хулиганистая своим громким звонким голосом пела:

– Что тебе сни-и-итса-а-а, жирная льви-и-ица-а-а... Что тебе снитса-а-а, рыжий тупии-и-ица-а-а... Что тебе снитса-а-а, злая мокри-и-ица-а-а... – и не могла никак остановиться, а все девчонки вокруг, естественно, стонали от смеха, корчились, держась за животы и то умоляли её прекратить, то горячо просили продолжать. Ларка могла продолжать до бесконечности...

Но пролётом ниже, оказывается, затаилась злыдня-завучиха. Она внимательно слушала Ларкино самозабвенное пение и, очевидно, плотоядно потирала ручонки в предвкушении большого политического хая. В какой-то момент она рыкнула "Та-а-ак!" и очень шустро взлетела на этаж выше, несмотря на свои полтора центнера веса. Вот как идеология стимулирует! А дальше был большой скандал – с вызовом на совет дружины, классным собранием, клеймением Ларки чуть ли ни врагом народа с далеко идущими страшными политическими выводами. Сама Ларка была дико удивлена, хотя и ни капельки не испугалась. А не испугалась она потому, что её мама, узнав про ситуацию, хохотала до слёз, а когда классная руководительница позвонила ей, чтобы вызвать в школу, то храбрая женщина её просто послала:

– Как я погляжу, вам всем делать нечего, осталось только с маленькими детьми воевать, "пришивая" им политику. Наверное, придётся сходить в РОНО и узнать, как там обстоят дела в нашей школе с общей успеваемостью и прочими важными вещами! Неужели всё так хорошо, что можно столько времени тратить вот на это? Не, я не к вам пойду, я лучше сразу в РОНО.

После этого Ларку оставили в покое, и всё затихло. Во как.

– Надо же, – удивилась я тогда рассказу подруги. – А я бы померла со страху. А мама меня убила бы, точно убила...

– Вот ещё! Из-за этого помирать? А убивать-то за что? – Лариса смотрела на меня с недоумением, высоко подняв брови. Нет, у нас были с ней слишком разные мамы, чтобы в некоторых вещах понять друг друга. Я не уточняла, не распространялась ни о чём. Я рассуждала так: Лариска моя – удивительная девочка, умная, весёлая, красивая, её есть за что любить-обожать, вот поэтому у неё с мамой прекрасные отношения и полное взаимопонимание. Всё справедливо, не мне жаловаться на маму, скорее, наоборот. То есть, если бы такой поступок, из-за которого разгорелся тот сыр-бор, совершила я, то это было бы продиктовано исключительно моей глупостью, а Ларкин... Вот подружку мою не за что судить: она просто шутила и веселила одноклассниц. В чём же её вина? Нет, в данном случае "имели место" исключительно тупость и зашоренность завучихи, ясное дело. А Ларкина мама совершенно справедливо поставила дураков на место, заступившись за ни в чём не виноватую дочь.

Поэтому и Ларкину беременность её прекрасная мама восприняла спокойно... Впрочем, откуда я знаю, что на самом деле чувствовала эта женщина, когда всё узнала и принимала решение? Понятия не имею. Но перед всем светом она встала в полный рост на защиту дочери и громко заявила:

– Рождение нового человечка – никакое не горе. Родим и вырастим. Это будет, между прочим, мой внук, значит, я его люблю!

Угадала. Родился именно Димка, а не девочка. Моя мама пыталась даже запретить мне общаться с Ларкой, какое-то время я звонила ей скрытно и тайно бегала к ней в гости навестить и понянькаться с малышом. Это дело мне ужас как понравилось! Я вдыхала аромат крохотного человечка, и мне казалось, что это самый вкусный запах на свете.

– Анька, тебе надо своего рожать! – восклицала подруга, глядя на меня, нежно воркующую над её Димычем.

– От кого? – испуганно спрашивала я, аж отшатываясь от младенческой кроватки.

– Вот-вот, от кого... – ворчала Ларкина мама, входя в комнату с выглаженными пелёнками. – Главное, выбери, чтоб не подлец, а то всё-таки без папашки малыш-то...

– Ма-а-ам! – грозно сдвигала брови Лариска. – Будет ему папашка, вот увидишь!

Не обманула. Через два года она встретила своего Женю, и они до сих пор вместе. Красивая, счастливая, умная пара. Правда, общих детей заводить не стали... Не знаю, почему, не лезу я в эти их дела. Мы с Лариской, конечно, много друг с другом откровенничали будто бы обо всём, но, видать, обе не до конца. К примеру, она про меня кое-чего не знает. Даже больше, чем кое-чего... И сама однажды сказала мне:

– Ты, Ань, для меня во многом загадка какая-то! Ты всегда чего-то да не договариваешь. Вдруг – раз! – и замолкаешь на самом важном месте. И всё, тебя как клинит. Не доорёшься... Не замечала?

– Не замечала, – пожимала я плечами. – Если замолкаю, значит, неважно, можно пренебречь.

– Нет, важно! – трясла головой Ларка. – Раз клинит, значит, важно. Но ты не хочешь почему-то... – эти слова она произносила печально. – Дело твоё, конечно... Но я тогда тоже не буду с тобой откровенна до донышка, вот! – в этот момент подруга была похожа на обиженную маленькую девочку, с которой подружка не поделилась секретиком. Было так забавно, что я захихикала и опять пожала плечами. Ларка как-то странно на меня посмотрела тогда и вдруг тихонько произнесла:

– Ты непонятная, Аня. Иногда мне кажется, что я тебе зафигом не нужна, ты меня совсем не любишь. И мне так часто казалось все эти годы...

Любила ли я Ларку? Люблю ли я её? Не знаю. Не знаю! Я не знаю, умею ли я вообще любить. Любить так, как этого хотят от меня люди. Мне казалось, я обожаю свою дочку Сашеньку, и я обожала её! Когда она была маленькой, я была из разряда сумасшедших мамаш, я квохтала над ней, как глупая курица. Это разве не любовь? Любовь же. Но когда она выросла... Я без неё МОГУ! Однажды в детстве я услышала такое определение любви: любишь – это значит не можешь без человека. Я могу без Сашеньки. И я могу без Ларки. Значит – не любовь? Говорю ж: не дано мне, видимо, ни быть любимой, ни любить.

После того, как не стало папы, я, наверное, навсегда распрощалась с самой возможностью постичь и понять это чувство. Так мне кажется.

Второе замыкание у меня случилось как раз по поводу Ларки. Помню, на следующий день после скандала с Лёшкой и своего первого замыкания я позвонила подруге и, сквозь слёзы, рассказала ей про дикую сцену в моём бывшем доме.

– Приходи! – коротко приказала подруга. Теперь "приходи" было не так просто и быстро, как в детстве – всё-таки три остановки на метро. А машину я ещё не водила. Но я покорно поехала, ведь Илюша был на работе, а у меня как раз случился период безработицы: прежняя редакция накрылась тазом, а новую работу я ещё не нашла. Ларка же уже давно была успешным и отлично оплачиваемым "книгером": она писала основную часть текстов за одну весьма-весьма известную личность. Якобы писательницу, тусовщицу и даже уже политическую деятельницу. Эта дама давно мечтала стать известным и издаваемым автором, благо у её мужа водились большие деньги. Болтать языком дама умела, а вот складно писать – нет. Лариска каким-то образом оказалась в поле зрения редакции, которая искала "острое и нестандартное перо". И нашла мою Ларку, что, можно сказать, сделало судьбу и ей, и той даме. Первая книга выстрелила на "ура" с несколькими дополнительными тиражами – её расхватывали, как нынче сметают сразу после поступления в продажу новые модификации айфонов каких-нибудь. Книга на самом деле удалась – на девяносто процентов благодаря Ларке. Дама оказалась бойкой на устную речь, но тягуче и банально мыслящей при попытке перенести свои размышления на бумагу, да ещё и зацикленной на любовной теме "она старше, он – сильно моложе"... и обожала, чтобы при этом непременно герой потерял память и его использовали плохие люди. Дама явно пересмотрела мексиканских сериалов... В общем, работать Лариске пришлось, закатав рукава, но справилась она гениально! Потом её стали наперебой звать на аналогичные работы другие желающие писательской славы бездарные богачки, и Лариска уже могла выбирать, придирчиво перебирая пальчиками всякие штучки в сундучке с драгоценностями, да... Но вдруг к ней явилась первая дама, всех растолкав локтями, и предложила Лариске такие условия, от которых та не в силах была отказаться, да и зачем? То были Слишком Хорошие Деньги. Но – кабально, навсегда, чтоб Ларка больше зыркнуть на сторону не смела, а чтоб никакой кандидат в работодатели даже на километр к ней не мог приблизиться, она обязана была отстреливать их на дальних подступах к своей персоне.

Я рыпнулась было отговорить её тогда, ведь она ко мне первой прибежала – рассказать и даже спросить совета. Первая моя реакция – ни за что не соглашайся! Но я увидела в Ларискиных глазах испуг: а что если это шанс навсегда забыть о какой бы то ни было нехватке средств и перейти в принципиально другой класс по жизненному уровню? И не глупо ли упускать такое?

В моей голове вертелось в тот момент очень многое: я считала Ларку страшно способной журналисткой, вполне способной писать не только отличные репортажи и очерки, но и создать Настоящую Книгу, которая станет бестселлером и прославит её. Почему я так всегда считала? Да лучше Лариски никто вокруг из нашей журналистской пишущей, точнее, пописывающей братии, не умел так элегантно и красиво подавать не менее элегантные и красивые, яркие мысли, касающиеся и политики, и межличностных отношений, и производственных драм, и... да чего угодно! Любая тема, за которую бралась Ларка, становилась увлекательной для кого угодно, читалась, как детектив или роман.

– Ты не понимаешь! – кипятилась подруга. – Сама по себе я пустая, как опорожнённая банка из-под фруктов! У меня нет никаких своих идей, а уж тем более – сюжетов. Меня надо сориентировать, задать мне тему, как импровизатору, навалить фактуры... И вот тогда я могу. Но только и исключительно при таком раскладе.

Я не хотела с этим соглашаться, мне было жалко Ларкиного дара, который так бездарно расходуется на чесание тщеславного брюшка богатых дур! И я тогда открыла было рот, чтобы сказать об этом, но, как обычно и случалось в подобных ситуациях, рукой поправила челюсть, поставив её на место – рот-то уже открылся, чтобы вещать. Даже ради Ларки не изменила себе: не даю советов никому и никогда. Не считаю себя вправе и не беру на себя подобную ответственность. Это мой принцип и моё кредо, если хотите.

На моих глазах часто совершались жуткие глупости, творились бездарные дела, и не раз бывало такое, что я могла это хотя бы попытаться предотвратить, вовремя сказав человеку: не делай так, это глупо и недальновидно, ты вляпаешься. Но в конечном счёте я всем всегда давала возможность вляпаться. Даже зная заранее, что так и будет. Это началось очень давно, почти в детстве. Тогда же, когда я отказала себе в праве любить и быть любимой, я отказала себе в праве иметь собственное мнение. Нет, не совсем так... и даже совсем не так.

Своё собственное мнение у меня было и есть всегда и по любому поводу. Вопрос в другом... Во-первых, я его не высказываю, а поддакиваю большинству и "правильной" точке зрения. Не спорю и не доказываю, даже когда мне очевидно, что господствующая точка зрения ошибочна.

– Кто ты такая, мелочь ничтожная, чтобы спорить и настаивать на своём? – орала на меня-первоклассницу мама, когда я начала задавать ей вопросы о несоответствии официальных и школьных деклараций (политических, разумеется) тому, что внушают мне дома. Папа ещё был жив и слышал этот наш разговор, точнее, ругань с мамой. Я заметила, как вспыхнули алые пятна на его щеках, когда прозвучало "мелочь ничтожная". Я видела, как дрогнули его плечи. Но он опять промолчал. Потом – потом! – он скажет мне нежно, что я не мелочь и не ничтожная, а мама просто очень разнервничалась из-за меня же, из-за того, как я буду жить в этом трудном мире...

Мама, видимо, очень часто сильно волновалась по этому поводу, и я нередко слышала в свой адрес не только "мелочь ничтожную", но и "идиотку без мозгов", и "тупое чучело", и много чего ещё. Моё мнение по любому поводу встречалось насмешливой улыбкой, а если мнение оказывалось вполне годным и разумным, то максимально положительная оценка такового заключалась в произнесённом с сакразмом "ну-ну".

Мне всегда было очень-очень плохо, когда надо мной смеялись или не уважали мою точку зрения. Унижение для меня – самая адская мука, поэтому я научилась скрывать своё несогласие с чем-то, научилась подстраиваться под "умное и правильное" большинство или под мнение "авторитета". Кто есть авторитет и на кого нужно ориентироваться, я всегда определяла быстро и безошибочно – невелика наука! А дальше нужно было лишь перемолчать, кивнуть, высказать нечто вроде "Ну, конечно, разумеется, так!" и жить себе спокойно в русле всеобщего одобрения и незаметности в массе.

Тут нужно понимать... Не одобрения я искала и не любви окружающих! Я искала только и исключительно отсутствие презрения, насмешек и ощущения себя изгоем. Больше мне ничего не надо было.

И это стало моей второй натурой! Даже в отношениях с близкими, с теми, кого я люблю и ценю, уважаю и за кого болею. И в этом месте, между прочим, ужас начинается... Говорю, что люблю их, а, получается, готова допустить то, что они сделают ошибки, иногда опасные! Но я всё равно молчу, хотя меня мучает тревога за небезразличных мне человеков и грызёт предчувствие последствий их ошибок, но... Я молчу. А если человек очень увлечён своей идеей и горячо радуется тому, что делает, то даже говорю с улыбкой: "Я за тебя очень рада! Ты так радуешься..." И в этом нет ни грамма насмешки, это искренне! Его хорошему настроению и улыбке я на самом деле радуюсь, потому что иногда знаю, что больше радоваться нечему: всё будет не слишком хорошо. Или даже очень плохо. Но молчу. Никто не знает, что я такая... умная и часто мудро предвижу дурной исход. Никто не знает, потому что я ни разу в жизни не сказала фразы "Я так и знала!" и не признавалась в том, что "кассандрила" заранее. В этом же стыдно признаваться! Тем более тем, кого любишь.

Любишь? Ой ли? Разве если бы я любила по-настоящему, то допускала бы фатальные ошибки тех, кто мне дорог? Разве меня волновало бы, что обо мне подумают, не будут ли смеяться надо мной, если любимым угрожают неприятности? Нет, определённо: любовь – не моя стезя. Не дано мне...

Настал тот момент, когда соседка начала меня «будить», а я сделала вид, что проснулась и поблагодарила её. Соседка выбрала на обед рыбу, а я – курицу. За едой мы вели вполне светскую беседу о погоде и её особенностях в Израиле... то есть, говорила соседка, а я слушала, как обычно, вполуха, чтобы вовремя вставлять вежливое «Да что вы говорите! Правда? Ну, надо же! Как любопытно!» и прочие правильные слова, свидетельствующие о моём интересе и вовлечённости в разговор. Углубляться в вопросы моей эмиграции и ситуации не позволяли, к счастью, набитые рты. А ещё милая дама любезно и настойчиво учила меня засовывать хумус в питу. Это оказалось действительно очень вкусно! Когда пили чай, я начала довольно демонстративно позёвывать, всем своим видом показывая, что всё ещё очень хочу спать.

– Адски тяжёлые были дни, – жалобно скулила я. – Вы ж понимаете...

Соседка быстро закивала:

– Конечно-конечно, и впереди у вас столько суеты, столько беготни и оформлений! Вам надо отдохнуть.

Я хотела, чтобы она сама это сказала. Это дало мне возможность вздохнуть с обречённым видом и вновь натянуть на глаза повязку. Не было никакого намёка на дрёму: мой организм давно забыл, что такое естественный сон, он разучился спать без таблеток, поэтому даже смертельная усталость вряд ли усыпила бы меня. Проверено уже – не усыпляла. Я лишь впадала в болезненное полунебытиё с кошмарами и ощущением нехватки кислорода.

Словом, началась вторая половина полёта в образе спящей красавицы – наедине со своими мыслями и воспоминаниями.

Итак, советов я не даю никому, своё мнение всегда держу при себе. Поэтому тогда, давно, когда моя Ларка металась в поисках правильного решения и склонялась к тому, чтобы дать согласие знатной даме на своё пожизненное рабство, я не стала её разубеждать и отговаривать. И, как обычно, выдала любимое:

– Делай, как считаешь нужным. Главное, чтобы ты была довольна и счастлива. Ты, наверное, права...

Лариска взвизгнула тогда от радости и чмокнула меня в щёку. Она сияла, а я поселила в своей душе ещё один комок неуверенности в том, что с близким моим человеком всё будет в порядке. Я оказалась и права, и неправа.

С тех пор Ларка и её семья никогда не знали нужды. Даже более того... Они с мужем смогли купить хорошую квартиру, сына отдавали только в лучшие платные учебные заведения, где "тусовались" детки лишь из непростых и важных семей. У ребят появились отличные машины, через несколько лет они построили загородный дом, в котором жили с мая по сентябрь. Впрочем, и зимой они туда нередко наведывались в выходные и на Новый год. Я тоже там бывала часто, поэтому восхищаюсь и радуюсь за них: это прекрасный двухэтажный коттедж со всеми прелестями загородного бытия.